Эолова Арфа

Марта Валерьевна, терпеливо и молча слушавшая до сих пор письмецо, читаемое мужем, не вынесла и, ругнувшись матом, воскликнула:

— ...! Да он обратно собирается! К нам, сюда, в немытую Россию! С женой Марылой и детишками — Дрянечкой и Говнешкой.

— Стыдитесь, благочестивая Марта, — поморщился Эол Федорович, любивший мат лишь в исключительных случаях. — Все-таки эти Ядечка и Противоядечка — мои родные внученьки. — И он продолжил чтение сыновней эпистолы: — «Не хочу, чтобы ты думал, что я хочу репатрироватся в Россию. Меня уже давно ничто не связывает с этой страной, которую я считаю никогда не будущей цивилизованной и европейской. Но меня сильно огорчает такое отношение чехов к полякам и поляков к чехам. Особенно когда надо человека загнобить, по тому, что он лучший специалист, чем они. В итоге повторилась та же ситуация, что в Отроковице, я однажды пришел з кацем, что по-польски то же, что у нас с похмелья, и меня уличили, что я вжопу пьяный, хотя я был вовсе не вжопу...»

— Я давно хотела сказать, что он это письмо, похоже, писал в жопу пьяный, — снова возмутилась благочестивая Марта, но уже со смехом.

— Ты еще не видишь, как он пишет «тутто» вместо «тут-то», — ответил потомок богов и показал жене лучшие образцы эпистолярного жанра Платона Новака, они ввергли ее в гомерический смех. Затем он дочитал финал: — «Оставшись без работы с женой и двумя цурками, Ядечкой и Агнешкой, я вновь хлебнул горюшка. А на нас повисла хипотэка! Кончилось тем, что Марылечка родилась и выросла в Кракове, у нее там остались связи. И она нашла мне место в музеуме, где я и работаю теперь. Квартиру в Жешуве, бывшую под хипотэкой, пришлось продать за дешево. Переехать в Краков. Но Краков — прекраснейший город на земле, и мы живем бедно, но счастливо. Как говорится, забот не в про во рот. За чем я пишу тебе все это, отец? Не что бы ты пожалел меня и стал звать обратно в Россию, нет. Но просто, что бы ты знал, что я не держу на тебя зла. И даже называю тебя отцом, хотя давно от тебя отрекся. Можешь мне не отвечать на мое письмо. Желаю тебе счастья! Платон Новак. Краков. 14 августа 1998 года».

— А день рождения у него тринадцатого, — сообразила Марта. — Не пьяный, так с похмела писал. Или как там по-польски? С кацем?

— С пипецом, — сердито проворчал Незримов. — Что мне прикажешь? Отвечать этому стервецу или не отвечать?

И он ответил коротко: «Уважаемый Платон Платонович! Письмо твое прочитал. Сочувствую. Если все-таки захочешь вернуться в нелюбимую Россию, окажем содействие. По мере возможностей конечно же. Желаем счастья. Привет Марыле, Агнешке и Ядечке. Да, и воскреси в памяти русское правописание. Э.Ф. Незримов». Второе письмо из Кракова оказалось столь же коротким: «Уважаемый Эол Федорович, прошу мое предыдущее письмо порвать и забыть о моем существовании. А так же от том, что у Вас есть внучки. Кстати, правильно писать Ядечка и Агнешка, а не наоборот, по тому что они именно так родились, сначала Ядвига, потом Агнешка. Обо все остальном просьба не беспокоится. Больше от меня писем не ждите. Живите себе, если сможете. П.П. Новак».

Ну и они смогли. После десятилетнего перерыва в творчестве режиссер Незримов вновь вдохновенно работал.

Итак, труп. Перепачканный землей и кровью, он лежит между бандитом Дуло и его женой Катей, как меч между Тристаном и Изольдой. Катя ворочается, кладет руку на мертвеца, думая, что это муж, чувствует неладное, просыпается, смотрит, бросается к лампе, стоящей рядом на тумбочке, включает ее и... Орет, как сирена пожарной машины? У других режиссеров орала бы. Да и какая актриса не любит поорать со всей дури, когда предоставляется возможность? Утро, в кровати чей-то страшный трупешник, не заори тут. Но Эол Незримов не любил штампованных киношных приемов. Он утверждал, что бывают ситуации, когда от чудовищного страха человек не то что заорать — пукнуть не в состоянии, ужас сковывает и горло, и все на свете. И бедная Катя ловит ртом воздух, хотела бы заорать, да режик не велит, спазмы ему подавай: ык, ык, ык... И эти жуткие спазмы хуже, чем ор до небес, бандит Дуло слышит их, вскакивает, в ужасе смотрит на труп, и в следующем кадре он во флешбэке стоит над свежевырытой ямой, в ней виден только затылок куклы, играющей жертву, а конечно же не актер, и Дуло медленно подносит к несчастному затылку дуло своего пистолета:

— Прощай, придурок. С того света пришли мне весточку.

Выстрел! Или, как пишут в сценариях, ВЫСТРЕЛ! Затылок падает на дно ямы, а двое крутых пацанчиков добавляют туда же свои выстрелы ради сакраментального повязывания кровью и начинают энергично работать лопатами.

Катя онемела, Дуло смотрит на нее, на труп, на нее, на труп, наконец выдавливает из себя:

— Кать, я сам не понимаю, что за театр.

На сей раз пацанчики труп закапывают там же, но только в черном полиэтиленовом мешке. Дуло бормочет:

— Паря, ты уж это... Больше не возвращайся, козлина. Ладно?

Один из пацанчиков говорит:

— Дуло, ты это... Не парься. Узнаем, кто такую подлянку, мы его тут же закопаем на...

Роль этого пацанчика стала первой для Димы Дюжева, а вскоре он космически прославится в «Бригаде».

Ночью Дуло обращается к Кате, лежащей отдельно на диване:

— Катюха, да брось ты, иди ко мне. Сегодня дом охраняется, этот жмур не вернется.

— Не могу, Сережа, — отвечает Катя. — Как ты сам-то можешь лежать там? Где он лежал.

— Да ладно тебе. Его обратно закопали, и он не сказал нам: «Айл би бэк».

— Тебе смешно?

— Не очень.

— Мне так вообще не смешно.

— Говорю тебе, этот Бычара такая гнида. Его замочить было — семь грехов с души списать.

— Не хочу я лежать в одной кровати ни с убийцей, ни с его жмуриками.

— Ну и хрен с тобой! — злится Дуло, поворачивается на другой бок — и его словно взрывной волной отбрасывает на пол. В кровати снова лежит все тот же труп.

Панин так вошел в роль, что ему по ночам снилось, будто он просыпается в одной кровати с трупом.

— Эол Фёдыч, ну вы и наворочали! — ворчал он.

Наконец перипетии подходят к развязке. Пельмешкин с Любой ночью разговаривают.

— Да уж, Любаша, чудеса у нас тут в Чистореченске, ничего не скажешь, — говорит он. — Я теперь даже пылинку боюсь с плеча стряхнуть, чтоб она потом в кровати не оказалась. Сморкаюсь исключительно в носовой платок. И не только я. Все, кого я знаю, стали бояться мусорить.

— Конечно, чудеса, — отвечает Люба. — У меня, Юра, четкое понимание: в городе орудует волшебница.

— А почему не волшебник?

— Нет, не волшебник. Именно волшебница. Вот увидишь, мои предположения подтвердятся.

— Ну-ну, — усмехается Пельмешкин. — А нельзя ли, чтобы она поколдовала и ты бы меня обняла?

— Для этого и не надо к волшебницам обращаться, — смеется Люба и обнимает мужа.

На другой день оператор Зрачков снимает Пельмешкина в стендапе перед домом Дула.

— Дорогие телезрители, — говорит Пельмешкин, — мы находимся перед особняком чистореченского бизнесмена Сергея Абдулова, известного в криминальных кругах под кличкой Дуло. Следственным органам до сих пор не удалось доказать причастность Сергея Ивановича к двадцати восьми совершенным им убийствам. Но жена Абдулова, Екатерина Марковна, заявила в милицию, что поутру в их супружеской постели постоянно оказывается мертвое тело убитого мужем гражданина Российской Федерации. И это не кто иной, как другой криминальный авторитет Бычара, владелец всех чистореченских бензоколонок Дмитрий Зильбертруд. Екатерина Марковна, вы можете разъяснить ситуацию?

Зрачков переводит камеру на Катю, она бледная, под глазами круги, говорит с трудом:

— Ситуацию никто не может разъяснить. Муж признался мне, что Зильбертруд хотел его убить, набросился с пистолетом. Завязалась драка. В итоге Зильбертруд был умерщвлен. Боясь преследования со стороны властей, мой муж отвез его в лес и закопал. Но труд Зильбертрупа... Простите, я волнусюсь. Труд Зильбертрупа...

— Труп Зильбертруда, — поправляет Пельмешкин, мастерски подавляя смех.

Колтаков сыграл эту сцену гениально! Да и Лена Панова идеально изобразила женщину, шибанутую трупами мужа, и сама придумала смешное слово «волнусюсь», в сценарии оно отсутствовало.

— Да. Простите. Труд Зильбертрупа по непонятным причинам утром оказался в нашей кровати, он лежал прямо между нами. Его пришлось снова увезти и закопать. Но на следующее утро труд... этот Бычара снова как-то оказался... На том же месте. Хотя я уже спала на диване отдельно. А муж оказался рядом с трупом. После чего у него произошло помутнение рассудка. Теперь он забаррикадировался в нашем доме и никого не пускает, пользуясь огромным арсеналом оружия, которое он коллекционировал все последние годы, начиная с девяносто первого.

— Есть даже минометы, — продолжает Пельмешкин, потому что с Катей истерика, она рыдает и не может больше говорить. — Представители правоохранительных органов гарантируют Сергею Абдулову полную неприкосновенность и обещают только вывезти труп Зильбертруда, дабы кремировать. И если он впредь соблаговолит возвращаться, то теперь уже лишь в качестве пепла. Но Сергей Иванович настойчиво обороняется. Весь дом оснащен видеооборудованием, и можно следить за действиями Сергея Абдулова. Почти все свое время он проводит вдоль окон, где им созданы огневые точки, но постоянно возвращается к покойному Зильбертруду, становится перед ним на колени и отбивает поклоны, как видно, умоляя усопшего оставить его в покое. Мы можем предоставить телезрителям некоторые фрагменты видеозаписей.

На экране Дуло, стоящий на коленях перед супружеской кроватью, молится лежащему там покойнику и отбивает поклоны.

Вдруг появляется волшебница. Она подходит к Пельмешкину, Зрачкову и Кате и говорит:

— Юрий Ильич, разрешите мне разъяснить людям всю ситуацию?

— Простите... — удивлен Пельмешкин. — А вы, собственно, кто?

Зрачков уже навел на волшебницу камеру, и та с ироничным видом начинает говорить:

— Юрий Ильич Пельмешкин смелый телеведущий. Он не побоялся угроз со стороны тех, кому не нравится, что он снимает все происходящее в Чистореченске. Пришла пора открыть смысл происходящего. Сегодня ночью супруга Юрия Пельмешкина высказала ему мнение о том, что в городе орудует волшебница. Так, Юрий Ильич?

— Так, — ошарашенно кивает Пельмешкин. — Но как вы это узнали? Откуда?

— Все очень просто. Я и есть та самая волшебница. Откуда я и кто такая, объяснять не желаю. Могу только сказать, что зовут меня Сентшег, я родилась из самого длинного в мире слова и явилась, чтобы напомнить людям об их человеческом, а отнюдь не свинском происхождении. Господин Редорьян, вы смотрите сейчас телевизор?

Редорьян в своем доме смотрит телевизор, попивая пивко, испуганно вздрагивает, а с экрана к нему обращается волшебница:

— Я знаю, что смотрите и видите меня. Так вот, когда вы в лесу выбрасывали свой хлам, вы разве не видели табличку: «Не загаживай лес, останься человеком»?

— Не видел, — испуганно бормочет Редорьян.

— Врешь, сволочь! — смеясь, говорит волшебница Сентшег. — Все ты видел, и еще палец показал, охальник. Не захотел человеком оставаться. А потом весь твой хлам к тебе вернулся. После того уже не загаживаешь лес, паршивец.

Сначала Незримов спросил Купченко, как бы она хотела, чтобы звали ее волшебницу, и Ира мгновенно ответила: «Кларинда». Он согласился, но потом вспомнил про самое длинное венгерское слово и выудил из него главную составляющую — «неоскверняемость», по-венгерски «сентшег».

Редорьян сидит перед теликом с выпученными глазами, а волшебница весело напевает эдит-пиафовское:

— О, Редорьян, жё нё регрете рьен. Но мусор это ерунда, все твои грехи скоро к тебе вернутся, увидишь. Опомнись, пока не поздно. Обещаешь?

— Хрен тебе, сука! — зло отвечает Редорьян телевизору.

А с экрана ему отвечает волшебница Сентшег:

— Ах мне хрен? Ну так берегись же, придурок! Ладно, с тобой разберемся. И со всеми остальными, кто не перестанет пакостить, загрязнять и осквернять мир, в котором мы живем. Архаров! Ты сейчас в своем кабинете смотришь меня.

Архаров и впрямь в своем кабинете уставился в экран телевизора, откуда к нему обращается волшебница:

— Ты, конечно, перестал сбрасывать всю дрянь своего комбината в реку Чистую, которую ты до того превратил в Грязную. Но это ведь не единственная пакость, которую ты несешь в мир, правда?

— Ну... Как сказать... — запинается Архаров.

— Да как ни скажи, а грехов на тебе много, мерзавец, — продолжает обращаться к нему с экрана волшебница. — И каждый раз, когда ты соберешься еще напакостить, знай, что оно вернется к тебе. Уяснил?

— Ну, допустим...

— Вот и допусти это в свое сознание. И ты, Альбибек, он же Александр Беков. Как говорит герой Шварценеггера, «айл би бэк», что значит «я вернусь».

Альбибек смотрит в телевизор, сидя в баре перед стаканчиком вискаря, смотрит балуевскими оловянными глазами на экран, а вокруг все с усмешкой поглядывают на него.

— И все вернется к таким, как вы все, пакостники мира, — продолжает волшебница, — вся грязь и нечистоты, вся скверна, которой вы наполняете наш мир, она теперь будет к вам возвращаться. Это говорю вам я, волшебница Сентшег! И ты, писателишка паршивый. Да, да, ты, Вовочка Белобокин! Не отворачивай свое рыло от телевизора.

Белобокин, бледный и изможденный, злобно смотрит на экран.

— Ну что, уже сколько дней не можешь ничего есть? — усмехаясь, говорит ему волшебница. — Во всей еде экскременты мерещатся? А ты не пиши про фекалии. И про то, как их едят. Роман «Добавка» ведь не Василий Белов написал, а Владимир Белобокин. А ведь еще у тебя есть «Потроха пятерых». О чем там у тебя написано? Хочешь, чтобы тебе и это аукнулось? Ну, что молчишь?

— А что я могу сказать? — растерянно бормочет Белобокин.

— Конечно, не каждый день с тобой напрямую разговаривают волшебницы через экран телевизора. Скажи хотя бы, что публично сожжешь все свои книги и объявишь читателям, что тебя бес попутал, что больше не будешь наполнять мир испражнениями своей гнилой души.

— Знаете ли... — бормочет Белобокин. — Я не позволю! Свобода творчества, знаете ли... Экспериментальная литература. Главное завоевание победившей демократии, так сказать.

— Ах, тебе свободу творчества? Ну ладно, продолжай свою экскрементальную литературу, но только и впредь вся еда твоя будет отдавать экскрементами. Да еще во рту у тебя заведется то, что там они друг другу изо рта в рот передают в «Потрохах пятерых». Понял? Свободен!

— Минуточку! — испуганно порывается к экрану Белобокин.

— Некогда мне больше с тобой, Архаров уже своих архаровцев отправил, чтобы схватить меня. Банкир Соткин! Видишь меня?

— Вижу, — говорит Соткин, глядя на экран телевизора в своем банке.

— Чтобы ипотечный кредит был у тебя в банке как в Швейцарии — не больше одного процента. Понял, кровосос? Можешь не отвечать, мне уже некогда.

— Да ладно тебе! — машет рукой Соткин. — Волшебница, а не можешь от архаровцев Генки Архарова отбиться.

— Я тебя предупредила. И все твои нечестно нажитые доходы перейдут в руки ограбленных тобой клиентов, чтобы они могли расплатиться с грабительскими кредитами. А теперь ты, Дулов-Абдулов. Да перестань ты там перед мертвецом молиться. Слушай сюда! И все такие же, как Дуло, слушайте меня. Если вы все не перестанете творить в России чудовищное беззаконие, убивать, грабить, насиловать, все ваши злодеяния падут на ваши головы. Все награбленное вами раздайте нищим, отдайте в детские дома, в больницы — на операции людям, умирающим, не имея денег, чтобы заплатить за лечение. Опомнитесь, станьте людьми! Я завершаю свой манифест, потому что архаровцы уже близко. Люди мира! Верните себе человеческий облик!

— Послушайте! — говорит Пельмешкин. — Если вы волшебница, разве вы не можете расправиться с архаровцами?

— Их же методами? Ни за что! — возмущается волшебница. — Вон, кстати, и они.

К дому, возле которого проходит интервью, мчатся черные «мерседесы», а на балкон дома выходит Дуло и целится в волшебницу из дальнобойного и крутого орла пустыни, любимца всех режиков, калибр 12,7 миллиметров:

— Сейчас я тебя, суку...

Визжат тормоза, архаровцы выскакивают из черных «мерседесов», Дуло целится с балкона, а волшебница вдруг подпрыгивает и взлетает в небо, в нее начинают палить из всех стволов, но она изящно растворяется в воздухе. Всего три секунды компьютерной графики, а каков эффект! Архаровцы и Дуло продолжают тупо палить в небо, словно хотят застрелить Самого Создателя, грохот на весь Чистореченск, а толку ноль.

— Если ты, Ирочка, волшебница, наколдуй нам деньжат, — ворчала Марта Валерьевна, не думавшая, что нажитые непосильным трудом и накопленные ею для фильма средства станут таять, как снег в кипятке, и уже к середине съемок бюджет затрещит по швам, а на эффектные три секунды computer-generated imagery вылетит стоимость хорошего банкирского «форда скорпио». — Ты взлетаешь и таешь, и деньги тоже улетают и тают!

— Да уж, если бы наши роли сбывались, — виновато улыбалась в ответ Купченко, будто и впрямь могла наколдовать, да не захотела.

А Архаров в роскошном ресторане собрал «совет в Филях»: он сам, банкир Соткин, бандиты Альбибек и Редорьян, а также полковник милиции Стыкин в исполнении Саши Белявского, который недовольно ворчал, что после Фокса в «Место встречи изменить нельзя» его только на роли подонков приглашают, вот и теперь: хоть и милиционер, а сросшийся с бандюганами.

— Я полагал, господа, что вы все серьезные люди, сможете предотвратить все безобразия, творящиеся в нашем городе. Чистореченск превратился в какой-то, прости господи, Колизей, в котором наглая самозванка взялась безнаказанно наказывать достойных людей. Игорь Матвеевич, вашей милиции удалось по базе данных прощелкать эту паскуду?

— Увы, нет, — огорченно отвечает Стыкин. — Личность преступницы пока не поддается опознанию.

— Ну вот, а говорите, у вас все схвачено. А что говорит Дуло?

— Временно задержанный предприниматель Сергей Абдулов признался лишь в том, что убил предпринимателя Зильбертруда, и тот в качестве трупа дважды являлся к нему домой и укладывался в супружескую постель.

— А с дуловской Катькой у Зильбертруда ничего не было? Может, он по старой памяти к ней шастал?

— Шутите, Геннадий Николаевич? А нам не до шуток.

— А эти два придурка, которые с камерой и микрофоном?

— Ведущий «Чисто-ТВ» Пельмешкин и оператор Зрачков утверждают, что стерва подошла к ним прямо с улицы и никакой предварительной договоренности у них с нею не имелось.

— И вы им верите?

— Хрен их знает!

— А какие меры воздействия ваши люди применяли?

— В том-то и дело! Эта тварь всех так запугала, что люди боятся не только убить кого-нибудь, а просто причинить ущерб здоровью.

— Что, и допрос как следует отказываются проводить?

— В том-то и дело.

— Понятно. Менты, как всегда, самые трусы. Ну а ваши люди? Альбибек? Редорьян?

— Наши-то готовы... — нерешительно отвечает Альбибек.

— Да вот где ее найти? — продолжает Редорьян.

Конечно же и Саша Балуев, и Жерар Дармон остались разочарованы столь небольшими ролями, но Незримов успокаивал их: мне ваши фактурные лица были позарез, тут важны не роли, а образы. Но обоих больше успокоили удвоенные гонорары.

Собственно, улёт и исчезновение волшебницы становится кульминацией фильма. Зритель ждет, что последует дальше, но вершительница суда праведного так и не возвращается в Чистореченск. Все трепещут в ожидании ее возвращения и новых казней, но проходит время, и люди успокаиваются, банкир Соткин снова начинает богатеть, Архаров помаленьку осторожно вновь сливает отходы в речку Чистую, превращая ее в Грязную, писака Белобокин вновь обретает возможность есть и пить, а осмелев, строчит новую повестуху, в которой семья людоедов запекает в духовке мальчика и подробно описано, как его едят. Об этом в очередной передаче «Чисто-ТВ», захлебываясь от восторга, рассказывает Катя Васильева, блистательно играющая роль критикессы Эльвиры Люблинской.

— Таково мнение нашего известного всей России литературоведа о новой книге Владимира Белобокина «Духовка», — сообщает телезрителям все тот же Юра Пельмешкин. — А теперь предлагаем вашему вниманию репортаж об открытии и освящении храма Святого Архария, состоявшихся сегодня. Как вы знаете, храм построен на пожертвования самых богатых бизнесменов Чистореченска, чин освящения провел архиепископ Чистореченский и Атуевский Евлалий.

Вокруг храма множество народа, умильные старушки в платочках, чинные пожилые мужчины, даже присутствует рьяно крестящаяся молодежь, но в основном тусующаяся вокруг банкира Соткина и олигарха Архарова. Осеняют себя крестными знамениями Альбибек с Редорьяном. Даже Дуло здесь, но он не вполне адекватен, подергивается, пугливо поглядывает по сторонам, а жена Катя бережно поддерживает его под локоток. Архиепископ Евлалий в блистательном исполнении Леши Петренко совершает чин освящения только что воздвигнутой церкви, с особым благоговением благословляет благоустроителей храма сего — банкира, олигарха, бандитов, под благословение трепетно подходит и Стыкин, он в сверкающей милицейской форме и уже в чине генерал-майора, во множестве орденов и медалей. Далее владыка Евлалий вручает Архарову и Соткину церковные ордена, звучат его слова:

— Сим орденом святого благоверного князя Даниила Московского награждаются лица, много сделавшие для возрождения духовной жизни России, для укрепления ее могущества и благосостояния. Именно таковыми являются награжденные ныне почетные жители Чистореченска Геннадий Николаевич Архаров и Леонид Андреевич Соткин.

Хор исполняет «Многая лета». Далее Пельмешкин берет интервью у архиепископа в его монашеской келье, премного богато украшенной, на стенах картины в золотых рамах, над камином зело многочисленные мощевики в золоте и драгоценных каменьях.

— Владыка Евлалий, еще один вопрос к вам, — говорит Пельмешкин. — Несколько лет назад в Чистореченске, как вы помните, происходили довольно странные события. А во время телевизионной съемки, которую выпало проводить мне и оператору Зрачкову, с улицы подошла некая особа и объявила, что является волшебницей и призвана наказать нечестивых. Среди которых, в частности, фигурировали все, кто участвовал в возведении храма Святого мученика Архария. Что бы вы могли сказать по этому поводу?

— Допрежь всего, — чинно отвечает архиепископ Чистореченский и Атуевский, — должен еще раз выразить почетным гражданам Чистореченска благодарность за воспомоществование при возведении данного храма. «Архарий» по-гречески означает «начинающий». Промыслительным совпадением является фамилия нашего самого уважаемого чистореченца Геннадия Николаевича Архарова, выдающегося предпринимателя, мецената, я бы сказал, жертвователя. Его богоугодный комбинат известен не только в России, но и во всем мире. А сам Геннадий Николаевич выступает зачинателем всех великих дел в городе, оправдывая значение своей фамилии. Также должен назвать имена других почетных чистореченцев, коим я ныне вручил ордена и медали Русской Православной Церкви: генерального директора банка «Чистые деньги» Леонида Андреевича Соткина, предпринимателей Григория Альбибекова, Олега Редорьяна, Сергея Абдулова. И конечно же нашего главного в городе законоохранителя Игоря Матвеевича Стыкина, заслуженно ставшего в этом году генерал-майором милиции.

— И все-таки, владыка Евлалий, как бы вы сегодня прокомментировали события, взволновавшие несколько лет не только Чистореченск, но и всю Россию? Да что там, во всем мире ждали новостей из нашего города, который с тех пор стал всемирно известен.

— Хм... — морщится Петренко, изображая недовольство владыки Евлалия. — К чему вспоминать тот давний курьез? Зловредное чародейство известно издревле. Вспомним библейскую Аэндорскую волшебницу... Чародейки, колдуньи, ведьмы — все сие суть нечистая сила, коей воплощение мы имели возможность наблюдать тогда в Чистореченске. Якобы праведница, она отвергла Бога и своевольно решила вершить суд над якобы неправедными. И на наших глазах испарилась, аки тать в ночи. Яко исчезает дым, исчезла. В тот день я тоже предстал пред экраном телевизора и, когда сия чародейка вещала, осенил экран крестным знамением. Вскоре ее перекорежило, и она была извержена из мира Божьего. Дабы мы все забыли о ней. Аминь. Давайте лучше поговорим о том, как после ея исчезновения строился храм Святого мученика Архария...

И — финал. Вновь по московскому каналу телеведущая Екатерина Андреева ведет новостную программу. Ее в разных местах, на квартирах и в загородных виллах, смотрят с женами или любовницами Архаров, Соткин, Альбибек, Редорьян, Стыкин, Дуло, Белобокин, Пельмешкин, Зрачков, владыка Евлалий с красивой келейницей, Люблинская.

— Еще одна крайне любопытная новость, — с иронией во взгляде произносит Андреева. — Все мы помним о событиях, три года назад развернувшихся в Чистореченске. Начавшись неожиданно, они столь же неожиданным и непонятным образом завершились. И вот... До недавних пор Белоснеженск считался одним из самых замусоренных и загаженных городов России. Но сегодня утром жители этого промышленного города, выйдя на улицы, увидели их в идеальной чистоте.

Андреева умолкает, мелькают растерянные лица всех персонажей фильма, кроме волшебницы. Но она неожиданно появляется, и снова не без помощи компьютерной графики: лицо Андреевой медленно преображается и становится лицом Иры Купченко. Волшебница Сентшег строго смотрит с экранов телевизоров, затем усмехается и машет всем ручкой.

Погас и этот шедевр Незримова, конец фильма, но никак не хотела угасать его последняя ночь, а неуспокоенная жена, всю жизнь хранившая ему верность, летала по опустевшей даче «Эолова Арфа», улетала в другие места Земли, подобно улетевшей волшебнице, и возвращалась вновь сюда, во Внуково, на берега спящего пруда, перемещалась из комнаты в комнату, тосковала, не обретая главного решения, не находя себе места, замирала то перед строгим и таким любимым лицом усопшего мужа, то перед афишами его фильмов. «Волшебница» — и улетающая Ира Купченко, а снизу на нее таращатся все персонажи, мелкие, как людишки, когда на них смотришь с десятого этажа. Она, кстати, потом призналась, что стала чуть ли не каждую ночь летать во сне.

В страшное время он работал над своей «Волшебницей». Чуть ли не каждый день приходили мрачные новости. Бомбили Югославию, а на «Мосфильме» шел кастинг. С июня начались натурные съемки во Внукове, где уже появились богатые виллы нуворишей, и в Селятине, до которого двадцать минут езды, там строились дома улучшенной планировки среди старых пятиэтажек, и можно было поиграть на контрастах. А Югославию продолжали бомбить, и лишь марш-бросок наших десантников на Косово стал каплей чести в океане бесчестия. В сентябре приступили к павильонным съемкам, а один за другим гремели теракты: Буйнакск, улица Гурьянова, Каширское шоссе, Волгодонск... Когда снимали сцену в ресторане, где Саша Белявский играл полковника Стыкина, пришло известие о гибели его приемного сына. В отличие от Толика, Андрюша сильно переживал, что его воспитывают не родные родители, а особенно что подкидыш. В девяностые запил, и не только, от наркоты дурел, и вот — выпал из окна с четвертого этажа. Незримов испугался, что Белявский теперь выпадет из съемок, но уже на похоронах, куда Незримовы тоже отправились, дабы поддержать актера, мужественно сказал:

— Ёл, ты не бойся, я тебя не подведу. Доснимусь как положено.

Он, бедняга, одновременно еще в трех фильмах тогда снимался. С этих похорон вернулись поздно ночью, Эол Федорович, утешая Белявского, крепко принял на грудь, трезвая и благочестивая Марта привезла его на новенькой «альфа ромео 166», купленной за бешеные бабки еще весной, к ее дню рождения. Договорились так: Эол соглашается на такую головокружительную покупку, и это как бы его подарок, но — на ее деньги. До этого они, как только Марта стала зашибать деньгу, купили восхищавший обоих «мерседес 190» серебристо-сиреневого цвета и как-то само собой прозвали его Мерсиком, потом Мурзиком, наконец остановились на Мурзилке: «Давай ты сегодня на Эсмеральде сгоняешь, пусть Мурзилка отдохнет...», «Да, все-таки Мурзилка у нас молодец», «Надо бы Мурзилку помыть, извазюкался мальчик в нашей российской глубинке»...

«Альфа ромео» — нравилось само название, которое, само собой, превратилось в «Эолову Альфу». Ярко-красная зверюга, мощная, как все ветра на свете. И хорошее вложение денег: если что — продадим. А по мере съемок, видя, как тают бюджеты, эта мысль начала обретать реальные очертания.

После похорон сына Белявского, с трудом вытащив мужа из Эоловой Альфы, Марта Валерьевна довела его до дома и усадила точь-в-точь в такой же позе, как он сидит вот уже который час, одетый, готовый к отправке незнамо куда, запрокинув голову и словно задремав под хмельком. Сама же достала из холодильника бутылку двенадцатилетнего «Гленфиддика», налила полный стакан и, разжигая камин, попивала маленькими глоточками, согреваясь после холодного во всех отношениях дня.

И тут — тревожно зазвонил телефон. И эта избитая вдрызг фраза реально пронзила все ее существо. Он действительно зазвонил тревожно. Это Марта Валерьевна Незримова? Вы и ваш муж являлись приемными родителями Анатолия Владиславовича Богатырева?.. И с этого мгновения виски стал самым ненавистным ее напитком.

За свою недолгую карьеру фигуриста Толик успел заработать достаточно, чтобы, продав старую квартиру в Подмосковье, добавить и купить себе и папаше трехкомнатную в Москве. Когда узнали где, долго смеялись: поменял Электрогорск на Электродный проезд. И вот теперь это смешное обстоятельство превратилось в страшное, убийственное. Толика ударило током, и больное сердце парня не выдержало, остановилось. Он еще сколько-то времени лежал на полу, пока не умер, и, если бы его придурошный папаша находился дома, возможно, скорая бы спасла. Но Владислав Богатырев который день отсутствовал, ибо время от времени впадал в запои и исчезал на две-три недели. Могла бы спасти Толика невеста Рита, они собирались пожениться перед Новым годом, у нее и ключи от квартиры на Электродном имелись, но она пришла через час после того, как Толика не стало. Вызвала скорую и милицию...

Эол Федорович узнал лишь на следующее утро, когда опохмелился, пришел в норму и мог выдержать удар. Хоронили хорошего Толика неподалеку от дачи «Эолова Арфа», на Изваринском кладбище, где рядом вовсю шло восстановление храма Ильи Пророка, который, как известно, заменив Перуна, громы и молнии пускает, — опять тебе электричество, горькая ирония. Отец Андрей, восстанавливавший церковь, предлагал совершить отпевание, но потомок языческих богов поморщился: спасибо, не надо. Кстати, до начала девяностых в этом Илье Пророке размещался мосфильмовский архив ленинизма, и во время работы над фильмом к юбилею вождя пролетариата потомок богов в нем несколько раз рылся, хотя и без горячего энтузиазма. На закате горбачевской эпохи архив частично разворовали, частично попросту вывезли на свалку, алюминиевые яуфы местные жители использовали как отличную тару, а выброшенные из яуфов ленты еще долго валялись вдоль дорог длинными перфорированными змеями, как издохшие и иссохшие гады из булгаковских «Роковых яиц».

Невеста Рита сокрушалась:

— Он говорил, у него предчувствие. Мол, до тридцати не доживу. А я ему сказала: если на мне женишься, до ста доживешь. А он совсем чуть-чуть до свадьбы не дожил.

Вскоре после похорон Толика началась вторая чеченская война, но эта тема еще не скоро коснется судьбы режиссера Незримова, и пока он увлеченно работал над «Волшебницей», помогая сбережениям жены благополучно таять в теплых лучах люмьера. Раздражался, когда что-то постоянно отвлекало его, и особенно влетело Толикову папаше, появившемуся в октябре со злобной мордой:

— Где мой сын?

— Это тебя надо спросить, гадина! — разъярился Эол Федорович, выталкивая Богатырева из калитки дачи на улицу и толкая дальше.

— Ты не лапай меня! Где сын, говори! — угрожающе рычал алконавт, отступая, как французы по Смоленской дороге.

— Это я тебя спрошу: где наш сын? — готовый на все, ревел Незримов. — Он бы не умер, если бы жил с нами!

— Куда уж там, конечно! Вы бы да мы бы!

— Протрезвел ненадолго? Катись дальше пей.

— Сам катись!

— Хороших, как Толик, почему-то... А такие, как ты, тварь... — захлебывался в благородном гневе потомок богов.

— По какому праву вы похоронили его у себя под боком? — летело из смрадного рта. — Может, и денежки его себе захапали?

Покуда шла перепалка, приемный отец держал физического папашу за грудки потёрханного пальто и медленно подталкивал того к соседнему большому пруду, не принадлежащему никому, и когда речь зашла про денежки, он уже не выдержал и резко толкнул пропойцу так, что тот упал навзничь прямо в пруд, заорал там, выхватил из воды илистую корягу и стал грозно вылезать на берег. Но годы, беззаветно отданные алконавтике, ослабили некогда сильную мужскую особь, поджарый и здоровый Незримов легко выхватил корягу из рук Богатырева и расколол ее надвое об лихую голову врага. Тот взвыл и рухнул на колени. Драка получилась неприглядная, не эффектная, не для киношки, но — результативная.

— Еще раз появишься в нашей жизни — убью! — произнес Эол Федорович таким голосом, что поверженный алкозавр посмотрел на него жалобно и испуганно, а победитель торжественно сел в серебристо-сиреневого Мурзилку, врубил мотор и укатил подобру-поздорову в свои мосфильмовские дали.

В 2000 году большинство человечества встречало новое столетие и новое тысячелетие, хотя ежу понятно, что каждое число с нулем в конце является последним в десятке, сотне, тысяче, а следующая десятка, сотня и тысяча начинается с единицы в конце числа. Эол Федорович устал всем повторять, что в новые век и тысячелетие мы шагнем в следующем году, и махнул рукой: да провалитесь вы! что хотите, то и празднуйте!

— Да ладно тебе, Ёлкин, — смеялась Марта, — зато два раза отметим: в этом году и в следующем.

В трехдевяточном 1999-м закатилась в прошлое России ярчайшая звезда алконавтики, уступив место какому-то слабо мерцающему светлячку, начавшему свой путь по вершине власти с задиристой фразы про сортиры, и все думали, что этот бледный и испуганный кагэбэшник долго не продержится, — а он-то как раз окажется живучим, наберет силу и значительно превзойдет долготу свечения звезды алконавтики.

— Прикольно, — заметила Марта Валерьевна, — твой предыдущий фильм вышел еще при пятнистом, а следующий выйдет при новом, при алкаше же ни одного!

— Да, прикольно. Может, так и надо почему-то, — задумался Незримов.

Новая власть всегда вселяет надежду, а на Эола Федоровича надвигалось семидесятилетие. Вдруг этот заморыш любит его фильмы или пересекался с Адамантовым на своих кагэбэшных тропах — мы с тобой одной крови — и тот посоветует ему вытащить из небытия хорошего режиссера, борющегося с антиэстетикой в искусстве? Ведь сколько можно на каждом углу расхваливать эту вползающую в мир болотистую сокуровщину!

Кстати, Адамантов пропал, будто его и не было никогда. Жив ли? Видно, так хорошо устроился в новой жизни, что и дела нет до задушевных разговоров с интересным собеседником.

Как бы то ни было, но после десятилетнего простоя режиссер Эол Незримов снова увлеченно и энергично работал, закончил съемочный процесс, монтировал «Волшебницу», смотрел смонтированное, мучился, злился, перемонтировал по много раз и вновь оставался недоволен.

Новый фильм Данелии «Фортуна» не сильно понравился ему, в годы всероссийской алконавтики Гия работал неохотно, снял два фильма — «Настя» и «Орел и решка», слабее, чем то, что он делал в шестидесятые и семидесятые, но все же не сильно скатился под откос, в отличие от Гайдая и Рязанова. Незримов и Данелия общались нечасто, но всегда радостно, напивались, пели песни, русские и грузинские, хвалили друг друга, а все остальное — чепуха, есть только мы, самые лучшие в мире, ну еще десяток-другой имен можно назвать.

Иная песня с Рязановым, будто в старые времена он был один, а теперь сделался другим, тот был Джекилл, а этот — Хайд со своей этой вечной Ахеджаковой.

— С этой выхухолью! Которая в девяносто третьем призывала ельциноидов утопить страну в крови. Ну а ты как могла в такой чешуе сниматься, Ира! — громокипел он, посмотрев премьеру рязановских «Старых кляч», да так разгневался, что начал носиться с идеей убрать Купченко, переснять вместо нее другую актрису.

— Ты не ошизел ли? — перепугалась Марта. — Хочешь навсегда поругаться с Васей и Ирой? Нашими лучшими друзьями!

— Да плохо, плохо она играет в «Волшебнице». А все потому, что хватается за любые рольки, играет у испошлившегося вконец Эльдарушки. А когда без разбору хаваешь все подряд, вкус-то притупляется.

«Волшебница» оказалась под угрозой того же, что сотворил Гоголь с «Мертвыми душами». Чем больше Незримов отсматривал снятый и смонтированный материал, тем больше приходил в уныние и орал:

— Хрень собачья! Полнейшая, бездарнейшая, глупейшая хрень! Актеришки играют тяп-ляп, сценарий идиотский, работа оператора любительская. А все потому, что режиссер урод. А все потому, что Ньегес оказался предателем и мне пришлось самому кроить сценарий, вот и вышло хрен знает что!

С Ньегесом изредка созванивались. У него уже давно шла иная жизнь, и возвращаться к киношке проклятый идальго не собирался. Он и по-русски-то стал с запинкой разговаривать, слова забывал. Словом, пропал испанский казак. Ах, как жаль, до слез жалко!

— Эх, Санчо, если бы ты знал, как мне без тебя говённо! — летело по телефону из России в Испанию.

— Я тоже скучаю по тебе, Ёлка, — возвращалось из Испании в Россию не вполне убедительное, почти равнодушное.

Новым ударом стал просмотр привезенного для проката в России нового фильма Мингеллы. «Талантливый мистер Рипли» добил Незримова в его ненависти к своему последнему творению.

— Вот как надо снимать, вот как надо снимать, вот как надо снимать, — остолбенело талдычил он, и жена не на шутку взволновалась, видя его таким убитым, растерянным и беспомощным. — А у этого Незримова все, как у новичка, блёкло, картонно, фанерно! — говорил он о себе в третьем лице. — Вот уж госпожа Любля...ская порадуется. Какой ей подарочек!

— Перестань, Ёлочкин, миленький...

— Что перестань! Что перестань! Успокоить меня хочешь? Умиротворить?

— Не ори на меня! Я все свои заработанные бабки в это кино вложила, а ты мне тут истерики выписываешь! Тоже мне принц Датский, быть или не быть, не знала я тридцать с лишним лет назад, что выхожу замуж за будущего нытика.

Он пытался опомниться, взять себя в руки, увидеть трезво, что в «Волшебнице» действительно плохо, а что еще куда ни шло. Но здрасьте, еще чего! Какое там куда ни шло? С таким подходцем лучше сразу с четвертого этажа, как Саша Белявский.

В день, когда Толику исполнилось бы тридцать, крепко напились и горько плакали о том, как Бог послал им такого хорошего мальчика, а потом Сам же и отнял.

— Этот твой Бог... — скулил Незримов. — За что Он так с людьми? А? Если Он и есть, то такой несправедливый.

— Не говори так, — всхлипывала Марта, время от времени порывавшаяся прийти к Богу и Церкви, но всегда возвращавшаяся от них к мужу и его атеистическим убеждениям. — Мы не знаем о Его справедливостях и несправедливостях.

— А я и знать не желаю!

Наплакавшись, устали от горя и уснули под утро, но тихий апрельский рассвет огласили звериные дикие вопли:

— Они сына моего убили! Сына моего единственного! Толюшечку! Эти Незримовы! Тоже мне деятели кино! А сына убили. Сына!

Никогда не любивший охоту, в середине девяностых Незримов прикупил двустволочку и по блату обзавелся разрешением на нее: времена неспокойные, то там, то сям нападения на дачи. И вот теперь он вскочил, а уже через минуту жена тащилась за ним, хватая за края пижамы:

— Ёлкин! Не вздумай! Умоляю тебя! Тебя же посадят, дурака старого. Да и не орет он уже.

Но, споря с ее доводами, снова зазвучали пьяные рыдания о сыне и его убийцах, и Эол, отцепившись от своей верной Арфы, выскочил из дома, побежал босиком к калитке, распахнул ее и увидел качающийся призрак отца Толика. Он стоял над прудом как над трупом, почему-то как раз на том месте, где недавно был повержен в воду, и теперь, увидев двустволку, мигом умолк, струсил.

— Я говорил тебе, что убью? Беги, сука! — крикнул потомок богов.

— Ёлкин! Не смей! — подоспела Марта Валерьевна.

Богатырев вяло побежал, и тотчас прогремели один за другим два выстрела, после чего напуганный алкозавр заметно прибавил в беге, метнулся вправо и исчез на сонной улице Лебедева-Кумача. Навсегда ли? Надолго ли?

Пули достались небу, словно стрелявший выпустил их в Того, в Которого не верил.

Самоотрицание — тяжелейшая болезнь. Я должен покинуть сей мир, в котором больше не звучит мой голос, потому что он иссяк, я не имею права издавать нечленораздельное мычание вместо прошлых прекрасных песен. И мне не следовало начинать все заново после десяти лет молчания.

И жене приходилось устало повторять, что самобичевание мужа беспочвенно, ведь она смотрела весь монтаж, фильм превосходный, она не зря вложила в него все деньги, накопленные за несколько лет благодаря успешным бизнес-проектам. Как ей еще доказать, что следует прекратить нытье и шагать дальше, смело и уверенно?

Увы, ничего не действовало. Он спохватывался, просил прощения за свои нюни, пытался взяться за дело, но ненависть к своему творчеству пустила метастазы, и приступы тошнотворного недовольства собой снова накатывали.

— Счастливые Колька и Алка, — бубнил он, вернувшись с Троекуровского, где похоронили Ларионову. — Они получили свои счастья и несчастья, и теперь там, где благое гамлетовское «the rest is silence». Куда теперь делись «Садко», Колины страдания, «Весна на Заречной улице», «Анна на шее»? Все кануло. И я кану. С моими никому не нужными пеликулами.

Читал жене вслух тютчевские «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять...» после просмотра «Брата-2» этого нелепого и нечесаного парня по фамилии Балабанов, тоже алконавта, — вот как теперь снимают, вот какими приемами визуального воздействия надо бороться за справедливость, а не этой доморощенной волшебницей, которую так плохо сыграла Ирка.

— Да великолепно она сыграла! Как мне все это надоело!

— Я сам себе надоел. «Где новые садятся гости за уготованный им пир».

Кроме растрепанного Балабанова, вылезло еще одно чудо-юдо — сын замечательного сценариста Семена Лунгина, автора «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Жил певчий дрозд», Павел Лунгин: во рту несъеденный колобок, говорить мешает, тоже как сценарист начинал, а теперь — «Свадьба», не все можно принять, но что за новая энергетика, вот как теперь снимать надо.

— Неправда, твоя «Волшебница» лучше, давно пора начать ее озвучивать. В конце концов, кто должен вместо Купченко говорить?

Но приступить к озвучиванию согласился только осенью, чуть ли не через год после завершения съемок, и тоже вяловато, боязнь показаться замшелым, устаревшим, несовременным истачивала его, как полчище короедов, поселившееся в старом огромном дубе.

— Ёлкин! Да этому Лунгинёнышу уже за пятьдесят. И — первый заметный фильм. А сколько ты успел к своему полтиннику сделать?

— Главное не сколько, а как.

— Тьфу на тебя!

«Тихие омуты» все того же Рязанова только добавили уныния. Хорош был Эльдар, да утратил свой дар. А я? Хорош был Эол, да свалился под стол? Надо вовремя остановиться, чтобы не наломать плохих фильмов на закате жизни, как Феллини, Гайдай, Рязанов, да и многие другие.

Он оглядывался по сторонам и всюду видел жизнь, кто-то имел громкий успех, кто-то хватал одну награду за другой, и только он заторчал на мели и ни с места, фильм уже почти готов, но проходят месяцы, а ему не хочется заканчивать его и выпускать на посмешище.

Ишь ты, еще один киношный сыночек, отпрыск кинодокументалиста Ефима Учителя, Алексей, за свой «Дневник его жены» — и Нику, и Гран-при «Кинотавра», и Хрустальный глобус. А разве фильм стоящий? Разве Бунин таким был?

— А по-моему, таким, — возражала Арфа. — В точности каким ты сейчас стал. Дерганым, злым старикашкой. Противным.

— Я, в отличие от него, тебе, в отличие от него, не изменяю.

— А он не мне изменял, а своей жене.

Спасение пришло, откуда не ждали. Точнее, ждали, но не надеялись. Звание народного. К семидесятилетию.

— Не верится, — ворчливо реагировал нытик, все еще не излечившийся от болезни самоотрицания. — Тут какая-то ошибка.

И сразу же позвонил Адамантов:

— Ёлфёч! Примите мои поздравления!

— С чем? Что меня сократили?

— В каком отношении?

— Не был я народным артистом РСФСР, а стал народный артист РФ, целых три буквы потерял.

— Как-как? А, понял! Вы всегда в седле своего остроумия. Вот видите, как хорошо, что во власть пришли наши люди?

— Наши? А, вы про это.

А ведь он, гад, намекает, смекнул Незримов, поговорив с Адамантовым. Мол, если бы не я да не наши люди... Я что же народный только по знакомству с сотрудниками органов?

И когда сам президент пригласил его в Кремль, чтобы вручить удостоверение и медаль, Эол Федорович после шаблонных «поздравляю — благодарю», «высоко ценим — очень рад», «желаем и впредь — постараюсь оправдать» не выдержал и спросил:

— Владимир Владимирович, а вы знакомы с Адамантовым?

— Адамантовым? — несколько испуганно заморгал глава государства, бледный, изнуренный, под глазами круги.

Незримов вдруг понял, откуда он взялся, — из «Судьбы резидента», где, будучи актером Николаем Прокоповичем, он играл полковника КГБ.

— Романом Олеговичем Адамантовым, — добавил режиссер.

— Нет, к сожалению, не припомню такого.

Йес! Хрена тебе, Романлегч, не ты за меня словечки замолвливал, Кремль сам обо мне вспомнил, без твоей протежирующей лапы.

— Извините, это не столь важно. Еще раз приношу глубочайшую благодарность за признание моих скромных заслуг перед отечественной культурой.

— Эол Федорович, это мы благодарим вас за ваш, так сказать, вклад. Я лично люблю смотреть ваши фильмы. Особенно «Голод». Как ленинградец. Хотелось бы увидеть новые. Мне сказали, что вы уже десять лет ничего не снимаете.

Потомка богов болезненно передернуло, будто током ударило, как беднягу Толика. Он собрался с духом и по возможности спокойно ответил:

— Такое бывает. Элем Климов как снял «Иди и смотри», так с тех пор пятнадцать лет ничего. Времена свободы, знаете ли, оказались губительнее времен несвободы. И Кулиджанов давно не снимает. Впрочем, я, быть может, еще дам прощальный выстрел. Как сейчас принято говорить, контрольный.

— Желаю, чтобы он был не прощальным, — кротко улыбнулся маленький президент великой страны.

На том и закончилась та встреча-короткометражка. Возвращаясь домой, Эол Федорович снова утопал в горестных размышлениях, ведь действительно были когда-то Элем и Эол, Климов и Незримов, почти ровесники, оба с берегов Волги, а где они теперь? Вспомнилось, как в начале девяностых вся сволочь, быстро разбогатевшая на разграблении страны, устроила так называемую встречу кинематографистов с представителями делового мира, и Элем тогда сформулировал главную мысль: раньше мы не могли снимать по идеологическим соображениям, а теперь — по финансовым, вот и вся разница между социализмом и капитализмом.

— А что бы хотел снимать режиссер Климов? — спросил тогда один из миллионеров.

— Ну, допустим, «Мастера и Маргариту», — отозвался Элем Германович. — Или «Бесов» по Достоевскому.

— Я дам вам денег! — сыто усмехнулся буржуй. — Легко.

— Вы, может быть, и дадите, а вот возьму ли я... — спокойно ответил Климов. — Сначала мне хотелось бы узнать, откуда эти деньги.

И ничего он не получил, и ничего не снял больше, и с первых секретарей правления Союза кинематографистов слетел, уступив место Андрею Смирнову, который, кстати, тоже после «Белорусского вокзала», «Осени» и «Верой и правдой» вообще уже двадцать лет ничего не снимает, только актерствует, вот как раз Бунина-то и сыграл в «Дневнике его жены». А Элем с Эолом все реже созваниваются, а встречались бог весть когда. Надо бы навестить старого друга или в гости позвать.

— Ну вот, моя родная, теперь я стал народным арфистом России. Жаль, что на медальке не лира, а лаврушка. Слушай, а поедем к Элему это дело отмечать?

— Сначала надо уточнить: а он-то получил лаврушку?

— Еще как получил, еще лет пять назад.

— Тогда поехали, а то бы он обижался.

Когда-то они не раз бывали в доме на Комсомольском проспекте, Лариса обожала гостей, шумные компании. Не так многолюдно, как в стародавние времена на Большом Каретном, но тоже, как любила выражаться хохлушка Шепитько, «де багацько грому, грому, де гопцюют все дивкы, де гуляють парубкы». Теперь просторная квартира напомнила Незримовым ухоженную усыпальницу, а хозяин-вдовец — мертвеца. Он встретил их один, поскольку взрослый сын Антон, славный мальчишка, находился где-то в отъезде.

— Рад вас видеть, — произнес Элем загробным голосом. И весь он был иссохший, как осенний лист, не сентябрьский и не октябрьский, а последний, ноябрьский, еще животрепещущий, но уже неживой.

Они прошли из прихожей в квартиру, и здесь их встречало множество Ларис, улыбающихся или строгих, веселых или грустных, простых или надменных, редкостно красивых или поблекших от усталости, с Антошей или с Элемом, с берлинским Золотым медведем или с кинокамерой. Эол подумал: если бы погибла Арфа, смог бы он жить среди нее в размноженном, но неживом виде? Смог ли бы вообще он без нее?

А Марта Валерьевна смотрела на них, Эола и Элема, и видела, что Эол, который старше на три года, выглядит не стариком, а вполне моложавым семидесятилетним мужчиной, в то время как Элем в свои шестьдесят семь производит впечатление девяностолетнего. Но хуже оказалось то, что говорил Климов:

— Все это ерунда, Эол. Наше искусство не нужно никому. Мы думаем, что заставим человечество больше не воевать, не морить людей в блокадном Ленинграде, не сжигать Хатыни. А человечество нас не слышит. Погладит по головке: молодцы, миротворцы, — и снова, как там у Заболоцкого: «Как безумные мельницы, машут войны крылами вокруг». Я бы швырнул обратно все свои фильмы и все фильмы Ларисы в придачу, лишь бы она была жива и мы были бы вместе. Пусть бы работали где-то в колхозе или совхозе. И пропади оно пропадом, это кино! Я возненавидел его. Я не то что снимать, я пересматривать не могу, до того тошно!

— А Лариса?

— Что Лариса?

— Она бы согласилась швырнуть?

— Она бы нет.

— Вот видишь. Все всегда знали, что человечество не переделаешь. Что, Шекспир не знал? Гомер не знал? Росселлини? Шолохов? Герасимов? Знали. И все равно долбили, долбили свое.

— А я не хочу больше, — всаживая в себя очередную стопку водки, будто яд, рычал Элем. — Мне начхать на человечество. Пусть оно истребит самоё себя. И на искусство мне давно уже...

— Слушай, Элем, — встряла Марта, желая сменить тему. — Я тут слышала байку, будто твое имя вовсе не Энгельс–Ленин–Маркс, а якобы твоя мама, когда встретилась с папой, учила французский и говорила: «Elle aime Klimov» — «Она любит Климова», и так получился Элем Климов.

— А брат мой вообще говорит, что у них был любимый джек-лондонский персонаж Элэм Харниш, — усмехнулся Климов.

— А Володя Высоцкий шутил, что это от сигарет «Эл Эм», — подзадорил беседу Эол.

— Ну-ну... Сейчас еще появилась электронная почта, — сказал Климов, опять раздражаясь. — Мне Антоха показывал. Называется эмейл. Можно и так называть детей, и гадай потом, от электронной почты они или от Энгельс–Маркс–Ленин. А ты-то, Эол, что ничего не снимаешь? У тебя-то жена вон жива-здорова, хороша собой.

— Я снял... — поморщился Незримов. — Но, по-моему, говно получилось.

— И никакое не говно! — возмутилась живая-здоровая.

— Наверняка говно, — возразил Элем. — Потому что рифмуется: кино — говно. Кинцо — говнецо. Или, как говорила моя теща, Ефросинья Ткач, «кинце — гименце».

— Элем Германович, — с укоризной промолвила Марта, — ну зачем же вы так? Профессия для человека — это способ его самовыражения. То, ради чего он рождается и страдает.

— Я всю жизнь страдаю, — мрачно произнес Климов. — Зарежут, затопчут, закупорят, закупюрят, на полку положат... А ради чего? Ларису тоже по живому резали. А потом, когда «Восхождение» весь мир признал, стали, как Гагарина, возить повсюду. А я тут в одиночестве продолжал самовыражаться. А больше — выражаться. Довел себя до мысли, что ей, такой успешной, не фиг со мной, таким безуспешным. Она потом меня разыскала и домой назад привела. Бросьте вы! Как там Шариков сказал про театр: дуракаваляние. Вот и кино тоже дуракаваляние. Про что твой новый фильм?

Незримов рассказал.

— Вот ты сам своим фильмом и ответил, — усмехнулся Элем, — человечеству не нужно, чтобы его исправляли. Человечество хочет жить в грязи, во лжи, в пороках, только бы получать от жизни удовольствие.

На прощание они пригласили его к ним на дачу встречать Новый год, но он отказался:

— Нет, братцы, я привык с Ларисой.

— С Ларисами, — уточнил Эол, когда они уже ехали на Мурзилке домой.

Но разговор неблагоприятно засел в душу режиссера, и никакие уговоры со стороны жены не помогали, даже то, что она все деньги вложила в «Волшебницу».

— А потом я погибну, и ты будешь петь португальское фаду про то, как тебе без меня плохо! — свирепела она. — Бессовестный! Я вкалывала, зарабатывала — и вот благодарность!

Все ветры теперь дули в одном направлении, смешно сказать, но даже тот факт, что звание народного артиста России, как выяснилось, не давало ровным счетом ничего, кроме самого звания, тоже повлиял на общее настроение бесполезности и отрешенности. Скомканно отпраздновали семидесятилетие, как-то ни то ни сё встретили Новый год, а вместе с ним наконец по-правильному — новое столетие и новое тысячелетие, и обещанный конец света не произошел, а Эол Незримов продолжал свободное парение, падая в какую-то непростительную безнадёгу.

Весной у Марты умер отец, хороший мужик Валерий Федорович Пирожков, похоронили его рядом с Толиком на Изваринском кладбище, а Виктория Тимофеевна переехала к ним на дачу, благо места много, можно жить вместе, а в иной день и не встречаться. Марта еще перед съемками «Волшебницы» хорошо вложилась в ремонт, перестроила, надстроила, всюду стеклопакеты поставила, двери дубовые, на прудике купальню новую — словом, вилла «Эолова Арфа» стала еще шикарнее. Теперь «Волшебница» все денежные ресурсы слопала, но ручеек продолжал течь, заново наполняя деньгохранилища семьи Незримовых.

Летом вновь объявился Богатырев.

— Не стрелять! — первым делом крикнул он. — Я с добром к вам явился. Могилку сына хочу увидеть.

Вот сволочь! Тогда рвал на себе рубаху, а сам не удосужился отыскать, хотя они памятник хороший поставили, коньки из меди, высеченный портрет на плите, надпись: «Богатырев Анатолий Владиславович. 1970–1999». Что, гад, читать не умеешь? Ну пошли, Славик, покажу тебе могилу сына. Вот, смотри, как мы все достойно сделали. Раньше надо было плакать, когда ты Толику всю жизнь пакостил. Чего? Ну уж нет уж, жить ты с нами не будешь. Умел пропить, жуликам документы подписать — умей теперь новое жилье себе как-нибудь. Шалашик в лесу. Да хоть забомжуйся! Мы что, всех бомжей к себе должны поселить? Какой ты нам родственник! Ты хотя бы слышишь, что говоришь? Ты не просто не родственник, но хуже всех родственников и не родственников, вместе взятых. Нет, я не гуманный человек, по крайней мере в данном случае. Не надо путать гуманизм с дуростью.

На том и расстались. Уходя, Богатырев пообещал подпалить их дачу, но сообщение о том, что территория находится под видеонаблюдением, вероятно, все же проникло в его дурную башку, и больше он в тот год не появлялся.

Зато Платоша уж порадовал так порадовал! В Америке! Халлилуя! In GOD we trust, что, как известно, расшифровывается как In Good Old Dollar we trust. Все-таки в чем-то американцы разумная нация, им начхать, кто ты, руссиш швайн, хохол, китаёз, фриц, пшонк или пипик, главное — какой ты специалист. А Платон Новак, как ни странно, профессионалом оказался высокого уровня. Чехи и поляки чувствовали в нем конкурента и потому подстроили ему банальную бяку — стали травить по национальному признаку. Помыкавшись в Ческа Републике и Жечпосполите Польска, он нашел людей, которые замолвили за него словечко, — и гляньте на него, леди и джентльмены, он уже преуспевающий работник американской авиапромышленности, работает в Сиэтле, в конструкторском бюро «Боинга»!

— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! — возопила Марта Валерьевна, ничуть не стесняясь показаться циничной. — Уж оттуда он точно в нашу матушку-Русь возвращаться не захочет.

— «Думаю, отец, на этом мои страдания и не взгоды заканчиваються. Жить здесь по сравнению с российской помойкой все равно, как жить в роскошном доме, а не в землянке. Советую и тебе перебратся. Работая в Голливуде хотя бы осветителем или кем там, ты будешь купатся в роскоши гораздо больше, чем если снимешь еще сотню своих никому не нужных мувиз. Именно так в Америке называют кино. А мультфильмы — тунз. А поезда — чучу. А автомобили — виллз. Они вообще не запариваються по поводу слов и совершенно чужды всякому пафосу. В отличие от рашенов. Я думаю, в ближайшее время самая лучшая в мире армия придет в Рашен Федерейшн, потому что ваша Дерьмороссия не должна так бездарно раз бозаривать нефть и прочие полезные ископаемые. Да ваша Раша вообще не имеет права ими владеть. Если ты подумаешь правильно и соберешься сюда, я даже могу помочь тебе устроится на первое время. Но, разумееться, не жить в нашем доме с Дженнифер».

— Как! С какой еще Дженнифер? А Марыська? А Агнешка и Ядечка? — возмутилась благочестивая Марта.

— А так, голосочек мой, — со смехом ответил муж. — «К счастью, мне не удалось привезти с собой Марылю и дочерей. Да и наши отношения в последнее время меня разочаровали. И Марыля тоже разочаровалась во мне. Она нашла себе богатого немца, который увез ее и дочерей в Кёльн. Туда им и дорога! А я здесь счастливо женился на Дженнифер. Правда, у нее двое сыновей от первого брака, но я им заменил отца. Поэтому и предупреждаю сразу, что у меня в доме тебе поселится не хорошо, ведь не станешь же ты воспитывать чужих внуков».

— Не станешь! — пламенно заявила Марта Валерьевна.

— Не стану, — согласился Эол Федорович.

— Но, как ни крути, а в твоем Платоше что-то есть эдакое, залихватское. Или, как теперь говорят, безбашенное. Я его даже люблю. Где-то так, в отдалении. Как мы любим зверушек, но не дома, а в зоопарке.

— Вообще, он даже как-то интереснее меня, — согласился Незримов. — Даже грамматические ошибки у него забавные. А я всю жизнь пишу на идеальном русском. Он авантюрист, а я зануда.

— Ну, в общем, это где-то близко к истине, — задумчиво отозвалась жена.

— Что-что?! — возмутился муж.

— А что, не зануда? Снял кино на мои деньги и второй год нюни распускает, не хочет быть Гайдаем и Рязановым в старости. Вот когда отринешь свои сопли-вопли, я тебя снова полюблю.

— А сейчас, значит, не любишь?

— Нет. И не лезь ко мне со своими лапствами. Женился, старичок, на молоденькой, знай свое место, а я себе другого режиссерчика найду, не такого нытика. Вон Валерика Тодоровского охмурю. Уж он-то не рефлексирует, снимать — не снимать, а берет и снимает.

— Этот симпомпончик? Да я убью его!

— Убей. Хоть какой-то поступок. А то в последнее время...

Спасение неожиданно пришло из Франции. В сентябре в Россию приехала «Амели», и Незримов заболел ею, то есть не эксцентричной Одри Тоту, а самим фильмом Жан-Пьера Жёне. Остроумно, жизнерадостно, искрометно, актеры умницы, сценарий и режиссура, операторская работа — все выше всяких похвал.

— Вот с какого фильма начинается двадцать первый век!

Но главное, Эол понял, чего именно ему не хватало в «Волшебнице»: такой же в точности цветокоррекции, как у этого Жан-Пьера. Ею он отвлечет зрителя от всего, что самому режиссеру не нравится. И вновь денежные потоки, налаженные благочестивой Мартой, потекли на погашение расходов. В обиход семьи Незримовых прочно вошло слово «пиксель», а вместе с ним и полная компьютерная революция, отныне потомок богов стал заядлым приверженцем компьютеризации, которую доселе недооценивал в полной мере. Теперь же он с головой в нее погрузился, жадно осваивал все новейшие достижения, не расставался с ноутбуком, а заодно и с мобильником, доселе считавшимся врагом нормальной жизни, завел себе «нокию 7110» и, не будучи старым, в свои семьдесят помолодел еще больше.

Марта не могла нарадоваться, вдохновенно озвучивала роль волшебницы Сентшег, готовилась к продаже Арфы Ромео, лишь бы фильм любимого мужа, засидевшийся на мели, тронулся с места и уверенно поплыл во второй год третьего тысячелетия, где его ждала пристань под названием Премьера.

На другой день после ее дня рождения они вместе ходили на показ нового фильма Балабанова «Война», и Незримов от души поздравил испитого режика: наконец-то кто-то снял про русских на Кавказе не глазами толстовского Хаджи-Мурата, а со стороны русских парней, загнанных в чеченские горы, чтобы кровью смывать гнусные проделки политиканов. Он очень жалел, что не может сам снять что-то подобное, ибо не обойтись без смертей и мучений героев, а за ними могут последовать смерти и муки актеров. Он до сих пор верил в свое особое проклятие.

— Но для показа войны не обязательно смерть и мучение, — спорила с ним жена. — Вспомни «Усвятских шлемоносцев» Носова, там войны нет. Но она есть.

— Надо перечитать.

Он вообще очень много читал теперь, словно на закате жизни спешил успеть взять все литературное богатство мира, не упустить ни капли. А она всегда шла впереди, как ледокол, пробивая толщу льда, все книги он читал следом за ней. Только мои по какой-то странной иронии судьбы проплывали мимо них далекими берегами, словно написанные по-кхмерски и до сих пор не переведенные.

Война в Чечне, судя по всему, шла к завершению, но чуть ли не каждый день сообщалось о сбитых самолетах и вертолетах, гибели десятков, а то и сотен русских и чеченских парней. И зритель ждал не «Волшебницу», а новых фильмов типа балабановской «Войны», но ничего не поделаешь, работа над «Волшебницей» завершилась, в цветокоррекции лента в гораздо меньшей степени вызывала отвращение в собственном создателе, и на сентябрь назначили премьеру, которую удалось протащить аж в громадину кинотеатра «Октябрь». Продюсеры занялись раскруткой.

В тот год две премьеры сильно разозлили Незримова. На Петю Тодоровского, выпустившего очередную пошлятину «Жизнь забавами полна», он уже махнул рукой, а вот «Кукушка» и «Олигарх»... Рогожкин после всех своих «Особенностей», в которых развлекательно, но не очень зло высмеивал русские традиции пьянства, охоты, рыбалки и встречи Нового года, вдруг затронул тему, с которой Эол Федорович начинал свой творческий путь. И конечно же русского солдата показал неотесанным придурком, финского — студентом-интеллигентом, а обоих объединила саамка, читай — самка, которая отдается и тому и другому, а потом рожает детей — Вейко от финна и Пшолты от русского, причем Пшолты — это искаженное русское «пошел ты!». Оно-то особенно разозлило потомка богов, напомнив то, как Платошу в Чехии дразнили пшонком.

О сыне он не мог не думать, сколько ни пытался отмахнуться от него, как от досадной ошибки жизни. Все-таки хоть и глупый, а Платон оказался не бездарным, и даже очень, если его так ценят как специалиста, и теперь он вообще работает в «Боинге», туда с улицы далеко не каждого русского отщепенца берут. В последнем письме Платон Новак сообщал, что только Америка имеет право на существование, потому что здесь прежде всего ценится не кто ты, а какой ты, что ты умеешь, какое счастье и богатство способен подарить обществу, и вот это настоящий социализм, а не советская булшит помоечного сталинского разлива.

Новый фильм Лунгина «Олигарх» оказался откровенной заказной залепухой, проплаченной богатыми жуликами и рассказывающей о том, как молодого олигарха со всех сторон травят и в итоге убивают. Он, бедняжечка, прошел долгий и тяжкий путь от незаметненького младшенького сотрудничка зачуханного НИИ до богатющего богатея, сколотившего состояние исключительно честнейшим трудищем. В образе главного героя нескрываемо скрывался один из главнейших прохиндеев постсоветского пространства — ненавидимый всеми Березовский; вот только прототип неприятен и похож на суетливую крысу, а исполнитель роли — секс-символ девяностых, самоуверенный актер Машков при поддержке Балуева и Башарова. А в костер раздражения Эола подливало горючего имя олигарха — Платон. Жаль, что не Платон Платонович Новак, а всего лишь Платон Маковский.

На премьеру «Олигарха» ходили в сентябре, и конечно же Незримов объявил Лунгину, что он подлец.

— Сколько тебе отвалили, продажная шкура?

— А ты стадый пдиздак, — застенчиво отвечала мечта логопеда, будто часть отваленных денег пряталась во рту. — Тебя давдо дет. Где твои фильбы?

— Да уж не у тебя за щекой! — продолжал задираться бог ветра, ненавидящий ветряные мельницы. — Через четыре дня приходи на премьеру в «Октябрь». Там все те, кому ты служишь, показаны не в таком сахаре, как у тебя.

И через четыре дня действительно в «Октябре» состоялась премьера «Волшебницы», о которой думали, усвистела навсегда, но она вот она, вернулась, как Карлсон. Лунгин ничего не ответил Незримову, просто потому, что не соизволил явиться. Зато и Гия, и Никита, и многие другие искренне хвалили. Михалков задорно предупредил:

— Ну, гляди, Эол Фёдыч, спустят на твою «Волшебницу» всю либерально-демократическую свору. Такое не прощают. Особенно про Белобокина мне понравилось. И вообще, хорошее кино. Что ж ты столько лет молчал-то? Впечатляет.

И это при том, что четыре года назад «Сибирского цирюльника» Незримов окатил холодным ветром — не зимней стужей, но и не летним бризом. Молодец, Никита, еще не научился мстительности. Просто он искренне уважал Эола Федоровича.

Сам режиссер по-прежнему оставался недоволен своим последним фильмом, и особенно огорчился, посмотрев новую ленту младшего Тодоровского «Любовник», где Янковский превзошел самого себя. От зависти Незримов чуть было сам не окочурился, подобно главному герою, в финале умирающему в пустом трамвае. И кто бы мог подумать, что этот симпомпон Валерочка способен на такое сильное кино!

Без хамства со стороны потомка богов и на сей раз не обошлось:

— Этим фильмом, Валера, ты реабилитировал всех Тодоровских, вместе взятых.

А дома он пел португальское фаду о том, что до сих пор не снял сильного кино о любви, о самых важных человеческих отношениях, не снял такого, чтобы било наповал, чтобы приводило к катарсису.

— Хватит! — не выдержав, заорала на него Марта Валерьевна. — Наснимал гениальщины, а сам ноет и ноет, ноет и ноет! Надоел! Ненавижу нытиков!

И пришлось прижать ушки, не ныть, не огорчаться, хотя повод для огорчений судьба снова подбросила немалый. Единый и триединый всевышний Люмьер, в которого Незримов не верил, продолжал издеваться над потомком многочисленных языческих богов Олимпа. В тот самый день 23 сентября 2002 года, когда в «Октябре» на Новом Арбате состоялась премьера «Волшебницы», на экраны телевизоров вышла первая серия «Бригады», и сразу завоевала зрителей, понеслась по стране разудалая музыка композитора Шалыгина, который ловко использовал грустную тему из «Человека дождя» и переиначил ее в великолепный драйв. Никому доселе не известный тридцатилетний режик с блеклой фамилией Сидоров мгновенно стал знаменитым, и — скандально знаменитым. Сразу завертелась шарманка о воспевании бандитизма, о пагубном влиянии сериала на молодежь, о безответственности создателей, среди которых, как ни смешно, и симпомпончик затесался: Валерик Тодоровский выступил одним из четырех продюсеров. Многие, кто снимался в новом фильме Незримова, прославились не в «Волшебнице», а именно в «Бригаде» — и Безруков, и Дюжев, и Панин, и Цапник.

О самом же Незримове сразу после одновременной премьеры «Волшебницы» и «Бригады» позабыли все — и враги, и друзья, и хулители, и хвалители. Даже Люблянская весь свой пыл поначалу растратила на Лешу Сидорова, валяя его и так и сяк, и этак и разэтак, и лишь под занавес года спохватилась, что не позавтракала «Волшебницей», как орел — одинокой кукушкой в басне Сергея Михалкова. Разгромная статья Элеоноры Оскаровны вышла вполне акулья, но не такой шедевр, какие выстреливали из-под ее пера в девяностых годах. Кинокритик с фио ЭОЛ уже словно наигрался пойманной жертвой по имени Эол, так, потрепал немного да и отшвырнул с презрением. И прошел сей пасквиль под названием «Не волшебная волшебница» почти не замеченным, хотя там тоже таилось немало перлов, типа Чистоплюйск вместо Чистореченска, а в одном месте горгона даже похвалила режиссера за сатиру на владыку Евлалия и вывела новый вид греха — олигархолюбие.

Глава шестнадцатая

Исцелитель

Но если статьи Люблянской уже перестали вызывать такой нездоровый ажиотаж, как в девяностые годы, то прозвучавшее во время Рождественского поста слово пастыря в передаче «Слово пастыря» заметили все без исключения.

— В последнее время стало даже модным лягнуть Православную Церковь, — своим хорошо поставленным голосом вещал митрополит Кирилл Смоленский и Калининградский. — Недавно отметились и кинематографисты. Весьма уважаемый в советское время режиссер, снявший немало фильмов, многие из которых вошли в сокровищницу отечественного кинематографа, неожиданно в своей последней ленте показал сатиру на православного архипастыря. Вывел его как пособника олигархов, бандитов и жуликов, мздоимца и лукавого краснобая. Так и хочется ответить: нет у нас таких архиереев, уважаемый деятель культуры! Откуда вы это взяли и под чью дудку пляшете? Возможно, что есть у нас иные батюшки, для которых человек, приехавший в церковь на роскошной иномарке, важнее, чем обычный прихожанин, приковылявший в храм Божий пешочком. В семье, как говорится, не без урода. Но искусство, как известно, должно основываться на типическом, а не на случайном и единичном. Надеюсь, что режиссер, о котором я веду речь, задумается над моими словами. Быть может, он даже придет в храм, примет таинство крещения и сменит свое языческое имя на православное. Ведь Церковь Христова взывает не только к верным своим чадам, но прежде всего к заблудшим овцам...

— Вот и пусть дальше взывает, — сердито проворчал Незримов. — Скройся с глаз, попяра! — И выключил телевизор, оборвав пастыря на полуслове.

— Эх, не дадут тебе теперь Госпремию, — вздохнула благочестивая Марта. — Этот Гундяев важная шишка, наверняка нажалуется Путину.

— Да так и так не дадут. Навалят почестей какому-нибудь Лунгину с кашей во рту. Или Рогожкину. За укрепление дружбы России и Финляндии на койке у саамки. Это же надо! Она сначала с одним трах-перетрах, зачала. Потом через недельку с другим, и тоже зачала. Так, уважаемые, только у собак бывает: сначала с одним кобельком, потом через несколько дней с другим, а потом сначала от одного щенки рождаются, а через несколько дней от другого.

— Правда? Я не знала. Как интересно! Ты серьезно?

Через пару недель после встречи Нового, 2003 года Эолу Федоровичу позвонили, и очень красивый мужской голос прожужжал ему в ухо:

— Эол Федорович, добрый день! Меня зовут Николай Иванович, фамилия Державин, я референт святейшего патриарха Алексия Второго.

— Здравствуйте, — сухо ответил языческий бог ветра, — узнаю ваш бас-баритон. Даже как-то была мысль предложить вам озвучить кого-нибудь в моем фильме.

— Спасибо, очень лестно. Мне поручено попросить вас прийти на аудиенцию к святейшему патриарху. Как вы на это смотрите?

Согласившись с предложением и отключив мобильник, Эол Федорович выругался:

— Прямо, глядите-ка, святейший-пресвятейший, так твою так! Кто их в святые записывает? Сами? Хорошо устроились, гражданин Ридигер!

Узнав, что муж вскоре отправится встречаться с патриархом, Марта Валерьевна повторила фразу Шарикова:

— Ну, будут драть.

— Ничего, даже интересно, — задорно потирал руки муж. — Так сказать, сцепиться. Посмотрим, чья возьмет!

Резиденция главного российского торговца опиумом для народа встречала торговца светотенью в старинном особняке в центре Москвы. Патриарх сразу обескуражил и обезоружил: лицо его источало добро, ласку, благодать и самое искреннее расположение. Руку ему Незримов, естественно, целовать не стал — еще чего! — а тот и не ждал рукочмоканья, сам протянул свою десницу не для поцелуя, а для рукопожатия.

— Здравствуйте, Эол Федорович!

— Здравствуйте, Алексей Михайлович, — ответил Незримов, нарочито подчеркивая: святейшими-рассвятейшими я вас называть не намерен. А то, знаете, меня попрошу называть «ваше талантливейшество».

Они сели за стол, украшенный большим хрустальным распятием, Державин вежливо удалился, дабы, как подумал режиссер, не участвовать в порке.

— Слушаю вас, — поджав губы, произнес Эол Федорович, весь змея подколодная.

— Я давно хотел с вами познакомиться, — заговорил Ридигер ласковым голосом. — Смотрел все ваши фильмы. Очень ценю «Голод», «Портрет», «Разрывную пулю», «Не ждали». И конечно же «Бородинский хлеб».

— Но не «Волшебницу», как я полагаю.

— Отчего же, — вскинул бровь патриарх, — я с удовольствием посмотрел ваше последнее произведение. Сильная идея, прекрасное воплощение. Кстати, у вас там Чистореченск на реке Чистой, и мы сейчас с вами в Чистом переулке встретились. Символично, не правда ли?

— А как же образ архиепископа Евлалия? — сам лез под анафему Незримов.

Алексий лукаво усмехнулся и вполголоса ответил:

— Скажу по секрету, это одна из лучших ролей в картине, и до чего же Петренко хорош в образе этого краснобая в рясе. Я не очень люблю этого актера, но тут должен быть объективным.

Незримова пронзило разочарование. Он-то приехал на смертный бой, а оказалось — на мирную беседу.

— А как же митрополит Кирилл?

— Ну что митрополит Кирилл? У нас же могут быть разные мнения? Скажу честно, такие, как Евлалий в вашем фильме, встречаются и в жизни. Увы. И я с такими беспощадно борюсь. Кстати, Евлалий означает «красноречивый».

— Я знаю. Он, по сценарию, даже имеет фамилию Краснобаев, только в фильме не удалось это использовать.

— Я бы мог назвать вам несколько имен наших архиереев, которые буквально списаны с вашего Евлалия Краснобаева, но не стану уж слишком откровенничать. Однако им я всем сказал: «Непременно посмотрите новый фильм режиссера Незримова, кое-кого там узнаете». Скажите, Эол Федорович, а как ваше имя в крещении?

— Что-что?

— Крестили вас под каким именем?

— Я не крещеный.

— Отчего же?

— А я вообще в Бога не верю. Уж извините за прямоту.

— Вот как... Знаете, есть такой анекдот: к Богу приходит апостол Петр и говорит, что к Нему пришла делегация, просят принять. «А кто такие?» — спрашивает Господь. «Атеисты», — отвечает Петр. «Атеисты?! Тогда скажи им, что Меня нет».

Незримов посмеялся, он никак не ожидал, что патриарх будет рассказывать ему анекдоты про Бога.

— Точнее, я верю, что Бог есть, — сказал он. — Но мне кажется, Ему глубоко на нас наплевать. Создал мир, а дальше — долбитесь-колотитесь. А иначе...

— Что «иначе»?

— Иначе следует признать, что это очень жестокий Бог.

— Вижу, вы много размышляли на эту тему. И размышляли горестно. А что сейчас намерены снимать, Эол Федорович?

— Замыслов много, но пока ни на одном твердо не остановился.

— А если я вам еще одну идею подброшу?

— С удовольствием ее рассмотрю.

— Николай Иванович! — кликнул патриарх своего референта.

Тот мгновенно появился с иконой в руках, протянул образ Алексию и снова удалился.

— Эол Федорович, вы сняли великолепные фильмы о врачах, о том, как они исцеляли людей. Сняли и про архиерея, пусть в отрицательном ключе. Теперь бы неплохо в положительном сделать. Я хочу вам дать идею фильма о великом враче, ставшем архиереем. Но продолжавшем лечить, делать операции.

Когда Марта Валерьевна увидела икону, подаренную мужу самим патриархом, она так и ахнула, кинематографически схватившись левой рукой за сердце:

— Ермаш-Барабаш!

— Что такое?

— Не может быть!..

— Да в чем дело-то?

— Да ведь это он!

— Что значит «он»? Это Лука Войно-Ясенецкий.

— Помнишь, мне тогда приснился сон, как хирург в операционной делает операцию и вдруг говорит мне, что у тебя в животе Ленин сидит, срочно надо делать операцию? И мы тогда сразу в Ленинград, и вовремя, Шипов успел тебя спасти.

— Да, конечно, помню.

— Так это был он! — И Марта указала на икону. — Он мне тогда приснился. Только здесь без очков, а во сне был в круглых очках. Видно, на иконах в очках не рисуют.

— Ты уверена? — Незримов взял образ и стал внимательно разглядывать.

Архиепископ Лука взирал на него строго и вместе с тем тепло, душевно, как родитель смотрит на своего сына, когда тот выполняет какое-то очень важное задание. В левой руке у него был жезл, правой он благословлял того, кто стоял пред ним. Хорошее лицо, очень хорошее. Только этот черный цилиндр с обрезанными полями, которые Незримову никогда не нравились на головах у попов: какой-то нелепый головной убор, сзади еще мантия свисает. Зачем они вообще так одеваются, эти попы? Почему нужны эти облачения? Неужто нельзя проще?

— Да, я на сто процентов уверена, это был он. Я, кстати, видела другие иконы этого Луки, но приснился мне именно этот.

— Мистика, — отозвался Незримов голосом помощника капитана из «Полосатого рейса». — Неужели такое бывает? Нет, не верю.

— Можешь не верить, но этот человек тебя спас тридцать с чем-то лет назад.

— А не хирург Шипов?

— Они оба. Вместе. Этот забил тревогу, а тот сделал операцию.

И Незримов, морщась, потому что не хотелось влезать во все это занудное и липкое поповство, стал изучать материалы биографии Луки Войно-Ясенецкого, чью фамилию зачем-то настойчиво писали в скобках, впрочем, точно так же, как Ридигера, Гундяева и многих других высокопоставленных долгополых. Материалов оказалось маловато, удалось добыть книги Марущака и Лисичкина, кое-какие статьи в журналах, но постепенно личность этого человека стала затягивать, и безбожник вынужденно вновь приехал в Чистый переулок, чтобы встретиться с Державиным, подготовившим для него ряд других материалов. Приглядевшись, Эол Федорович вдруг спросил:

— Николай Иванович, а вы у меня в фильме не хотите сыграть?

— Смотря кого.

— Да вот как раз его.

— Святителя Луку?

— А что, не разрешат?

— Неожиданно как-то. Дайте подумать.

— Времени на раздумья у вас много, я еще не решил, буду ли вообще снимать о нем.

Но он уже увлекся. Еще бы! Такой персонаж! По матери русский, а по отцу поляк, пшонк стало быть, Валентин Феликсович родился в Керчи, занимался живописью, впал в толстовство, потом разочаровался в нем, пошел в медицину, женился, родились три сына и дочь; когда у жены начался туберкулез, вся семья переехала в Ташкент, там их и застала революция. После первого ареста Войно-Ясенецкого болезнь жены резко усилилась, и она умерла, а он стал особенно религиозен, принял сан, оставаясь деятельным хирургом. В 1921 году на суде знаменитый заместитель Дзержинского, один из основателей ЧК Петерс спросил его: «Поп и профессор Ясенецкий-Войно, как это вы верите в Бога? Разве вы его видели?» «Бога я не видел, господин общественный обвинитель, — ответил поп-хирург, — но я много оперировал на мозге и, открыв черепную коробку, не видел там ума. И совести там тоже не находил».

— Вот ключ к образу Луки! — воскликнул Незримов, прочитав об этом эпизоде. — Мгновенная и остроумная реакция. Без которой немыслим настоящий хирург.

Удивительное дело, но Алексий благословил своего референта сниматься, Державин позвонил и с гордостью сообщил о патриаршем благословении. Это, конечно, здорово, но до съемок, как говорится, семь верст киселя хлебать. Однако эскизы уже сыпались листопадом, режиссер рисовал будущий фильм, как рисовал каждый свой новый, в уме уже складывались куски сценария, и ах, как же ему не хватало Ньегеса! Сволочь Санчо, жирует в своей Испании, и нет ему дела до нового российского кинематографа.

Единственное благое деяние ныне ушедшего на покой Ельцина — назначение дня их свадьбы государственным праздником, и не просто очередной выходной, а День России! И в то же 12 июня установился обычай вручения Государственной премии. Незримовы не надеялись, но все равно втайне ждали. Конкурентов много, но все какие-то несерьезные, за исключением, пожалуй, «Любовника». Ну не «Кукушке» же давать Государыню! Стыдно и нелепо.

— Время олигархов, вот увидишь, лунгинский «Олигарх» получит, как пить дать, — нервно предрекал Эол Федорович.

— Фигушки, — с уверенностью возражала благочестивая Марта. — Мы получим. Вот увидишь. Волшебница наколдует.

Но получила, рогожкин кот, «Кукушка». Это вообще ни в какие ворота не лезет! Ну пусть бы «Любовник», не так обидно было бы, но эта похабень!.. Потомок богов от ярости стулом по полу шандарахнул. Напились и решили поехать в Питер отмечать очередную годовщину свадьбы и неполучение Государыни. Заодно с Григорием Терентьевичем повидаться, спросить, как он относится к трудам Войно-Ясенецкого.

— А я его лично знал, — огорошил Шипов. Хотя, собственно, почему бы ему его не знать, оба великие хирурги.

Незримовы сидели на даче в Комарово, жена Лида угощала вкуснейшими пирогами собственной выпечки, она еще больше раздобрела, красивая полнотелая женщина, или, как сказал бы Платоша, корпулентная, а Шипов еще больше высох, но по-прежнему называл ее малюсенькой.

— Лично?!

— В Крым к нему не раз ездил. Он уже тогда слепой был. Помнишь, малюсенькая?

И Терентьич принялся много и подробно делиться воспоминаниями. В конце пятидесятых он как раз встретился с Лидой, и они вместе каждый год ездили отдыхать в Крым, где Лука обитал в качестве архиепископа Симферопольского и Крымского. Непременно принимал у себя коллегу, часами разговаривали, делились своим медицинским опытом. Ермаш-Барабаш, да ведь это еще одна тема! Сделать третий фильм о хирурге Шилове, но теперь внахлест, две судьбы, Шилов и Лука. Где там наш Степаныч? Да ему уже под девяносто, пятый год нигде не играет, очередную книгу пишет.

— Григорий Терентьевич, как бы нам его воскресить?

Эх, не получится ничего. Надо другого актера брать, а без Жжёнова третий фильм трилогии о хирурге Шилове Незримов снимать не будет. Придется только про Луку. Жалко.

Терентьевичу самому было уже — хе-хе! — да не под девяносто, а под сто годиков, но он до сих пор работал, консультировал, диагностировал, помогал оперировать, а изредка даже сам делал операции, что в таком возрасте немыслимо. Но ни разу не оплошал, иначе бы больше не брался. Помнил всех своих пациентов. Очень горевал по Толику.

«Волшебница» прошла по экранам, кассу собрала, но расходы все-таки немного не покрыла, а ведь мечталось, что прибыль окажется вдвое больше расходов и можно будет закрутить свой собственный Эолливуд, на выручку пустить в производство следующий фильм и так далее. Эскизы перестали сыпаться листопадом, руки опустились, все равно мне не снять так же, как Мингелла, раньше надо было. Отговорочка:

— Я тогда про Ленина не стал снимать, теперь про святош не хочу. Не люблю попадать в струю.

— Колобочек ты мой, — смеялась жена. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.

Летом все вокруг завопили о чудесном явлении нового гения, фамилия Звягинцев обнадеживала, звенела серебром. Пошли смотреть — оказалось, сребрецо-то фальшивое. Дико раздражало, что актеры говорили невнятно, приходилось постоянно прислушиваться к их речи. Будто мертвые ненадолго воскресли. Да ну на фиг! Пусть Любля...ская дальше восторгами истекает и иже с нею, Мудозвягинцев какой-то, ей-богу! Много стал материться? Да, раньше не любил, а теперь так и тянет садануть матерком. Казалось, прошло мерзкое время девяностых, ура, теперь опять пойдем на взлет, но все больше стало казаться, что при пятнистом страну подсекли, при пьяном убили, а теперь хоронят, вспоминают, какая она была когда-то хорошая, и вот теперь лежит в гробу, заколачивай, подходите по горсточке кинуть. По определению Незримова, с появлением Звягинцева началась в России эпоха мертвенного кино.

Но вдруг посыпались неожиданности. Началось с того, что хорошей июльской ночью Эолу Федоровичу тоже приснился Лука Войно-Ясенецкий, вот так прямо он, и никто другой. Естественно, не в долгополой рясе и не в черном поповском цилиндре без полей, а белоснежным хирургом, склонившимся над пациентом Незримовым, которому только что сделал операцию, плотно зашил, похлопал по плечу и сказал голосом Любшина: «Ну вот, порядок. Твой день — мой день. А со Степанычем поторопитесь», — и, щелкнув снимаемыми резиновыми перчатками, принялся мыть руки в раковине, а прооперированного Незримова повезли куда-то в никуда.

— До чего же киношный сон! — возмущался Эол Федорович за завтраком, рассказав жене.

— Знак дает, — откликнулась та.

— Херак он дает. Где деньги, Зин?

— Дал знак — даст денег.

— Вот знаешь, не нравится мне это твое богословие. Может, ты уже на исповедь ходишь тайком?

— А вот храм у нас в Изварине восстановят, и пойду. Под этим храмом наш Толик лежит.

— Иди, иди, — пробурчал потомок языческих богов и добавил ехидно: — Аллилуйчики-помилуйчики!

В тот же день пополудни позвонил Ньегес:

— Ёлкин-Палкин! Ты жив еще там? Я в Москве. Надолго, на целых три недели. Может, забацаем сценаришко?

А вечером еще хуже: позвонил и Степаныч! Слабым, но все еще своим непередаваемым жжёновским голосом сообщил:

— Эол Федорович, я тут с Питером по телефону разговаривал. Угадай с трех раз с кем. Говорят, ты хотел меня в кино опять снимать, да раньше времени в гроб положил.

И — закипела новая работа! Снова замелькали эскизы, косточка за косточкой заскрипел скелет сценария, поскромней, товарищ Незримов, поскромней, смета-сметана тебе пока если и светит, то не тридцати— и даже не двадцатипроцентная, а так, жиденькая, отщепенец и подлец Сашка словно не имел столь долгого и мучительного перерыва в своей главной работе, набрасывал сцену за сценой играючи, как тореадор на арене. Он прискакал по какому-то своему бизнесу, в меру толстый, морда в модной щетине, почти не постаревший, в свои такие же, как у Эола, семьдесят с небольшим — вполне омбре виталь, то есть витальный, а ничуть не летальный. Сразу же огорчил:

— «Волшебница» получилась что надо, но я бы деталек подбросил.

— Каких, например?

— Она бы у меня работала уборщицей и всё-превсё видела бы через свое волшебное ведро, все пакости отражались бы в воде ее ведра, понимаешь? А когда бы начинала творить чудеса, надевала бы особенные волшебные резиновые перчатки. Такие длинные, золотого цвета.

— Вот ты кобельеро! Где раньше-то был? Действительно, классные детали. И пеликулу бы назвать «Волшебные резиновые перчатки золотого цвета». Хоть переснимай, ей-богу!

— Ничего не надо переснимать, — грозно встала над старыми друзьями властная жена. — Ишь чего удумал, идальго залетный, смущать режиссера, когда фильм уже на экраны вышел. Вам к вину что еще подать? Кончайте хлестать без закуски.

Да и Степаныч примчался к ним на дачу отнюдь не живым трупом, хоть и не на милицейском мотоцикле из «Берегись автомобиля»:

— Я, между прочим, еще вполне член, даже работаю в комиссии по помилованию. Что там, опять мне вашего Айболита играть определите? Я готов.

С ролью Луки тоже недолго определялись — конечно же Любшин! Наплевать на несходство, главное — сущность. И голос во сне был не Державина, а его, Стасика. Да и патриарший референт мгновенно ретировался, когда узнал, что по сценарию надо будет усы и бороду сбривать, когда герой в сибирские санатории путевку получит. Нет, братцы, негоже потом в Чистый переулок с босым лицом являться. Да и, знаете ли, погорячился я, при святейшем много не поснимаешься, дел выше крыши.

Милый и гениальный Стасик к своим семидесяти обрел полнейшую белоснежно-серебристую седину и в последние годы ходил с длинными волосами, усами и бородой, во всем этом блеске и снимался в недавних картинах — «Обнаженной натуре» Ахметова, «Кино про кино» Рубинчика, «Кадрили» Титова и других таких же, далеко не шедеврах. Перспектива бритья его возмутила до глубины души, но уломали и, естественно, съемку сцен, где он будет бритый, поставили на конец.

Увлекательный подготовительный процесс пулей навылет пробила смерть Лени Филатова. Бедняга отмучился. Инсульт, удаление обеих почек, больше двух лет на гемодиализе, донорская почка. Нигде не снимался, только из последних сил делал и делал телепередачу «Чтобы помнили» — об ушедших в мир иной артистах и режиссерах. Незримов еще взбадривал его: доживи до тех пор, пока обо мне можно будет. Но Леня не дожил. Стала ли для него пагубной роль в «Индульто», потомок богов не мог утверждать уверенно. После похорон Филатова на Ваганьковском он несколько недель не мог вернуться к работе над новым фильмом, кино казалось отвратительным. Но вернулся.

Посыл фильма, похожий на грибоедовское «Горе от ума», только теперь «Болезни от грехов», Эол Федорович сам же придумал и сам же воспринимал морщась: уж очень по-поповски звучит — но как переиначишь? «Болезни от плохих поступков»? «Сами себе создаем наши болезни»? Плохо. Марта съязвила словами Труса из «Кавказской пленницы»: «Излишества всякие нехорошие». Но смысл все-таки в грехах. Можно не признавать Бога, но отрицать наличие у людей грехов глупо. Именно осознание греховности отличает человека от остальных зверушек. Это не чувство вины, привязанное к боязни наказания.

Итак, хирург Шилов в конце пятидесятых встречается с хирургом и священником... Нет, не Лукой Войно-Ясенецким, пусть будет Валентин Феликсович Войновский. Ладно, в рясе, но непонятно, архиерей он или не архиерей, просто в черной рясе, с наперсным крестом, на голове не этот цилиндр, а вот такая обычная поповская шапочка. Скуфейка? Хрен с ней, скуфейка. Слова какие-то у них все аллилуйные. Очень Незримова раздражали все эти клобуки, епитрахили, дикирии-трикирии, антиминсы. Зря ты, Ёлкин, красиво же! Елеем пахнет! Ну и что, разве плохие запахи? Сейчас не об этом. Никаких сцен в церквях, никаких там каждений. Сцена встречи — на берегу моря, в Крыму, в белоснежной ротонде. Ротонда фигурировала в «Не ждали»? Да и хрен с ним, люблю ротонды, белоснежные, высокие, как бы образ храма, но лишенного всей мишуры, прозрачного, сквозь него ветры гуляют, да, я бог ветра, мне это близко, мамочка правильно имя выбрала, что может быть лучше ветра очищающего? А они вечно запрутся в своих молельнях, где не продохнешь, и давай еще кадить, елеем мазать, что там у них еще? Кстати, под Пятигорском на горе стоит именно ротонда под названием «Эолова Арфа», надо бы туда сгонять.

Пророчество, что со Степанычем надо поспешить, он запомнил и съемочный процесс распланировал так, чтобы сначала отработать Жжёнова, а уж потом все остальное.

Ньегес строил, как всегда, ловко и слаженно: не нравится эта сцена — запросто в два дня ее переписывал, лепил, клал новую печку сценария. Не надо, чтоб кто-то умирал или казнили? Хозяин барин, все нарисуем тонко и изящно. Они с Натальей прочно поселились на даче «Эолова Арфа», благо после реконструкции, которую Марта Валерьевна произвела в конце девяностых, стало еще просторнее, можно жить и за день ни разу не встретиться, разве только на пруду. С возвращением Сашки Эол вновь обрел уверенность в работе, ощущение веселого и тревожного рая, и фильм не раздражал, не мучил, а уже висел на кончиках пальцев, только стряхни, и вот он.

И деньги вдруг отовсюду повалили, патриарх на одного, другого, третьего барыгу надавил, те перечисляли баблишко, хотя непременно с кислой мордой говорили, что вообще-то не рискуют вкладываться в российское кино, ненадежное это дело. Ну и дураки, американцы испокон веку живут в буржуинском мире, и ихние проходимцы охотно в Голливуд вкладываются.

Вдруг и Адамантов вынырнул, но уже совсем в ином качестве, не в том, о котором Незримов, честно говоря, втайне скучал. Ему когда-то нравилось дразнить гусей, адреналинить себя смелыми беседами с Романом Олеговичем и его сослуживцами, а теперь в поле зрения объявился скучный холеный богач, находящийся в услужении у иных хозяев, еще более холеных и скучных богачей. Но все равно спасибо тебе, Легыч, по старой дружбе добился инвестиций у новых хозяев, скинули с барского плеча, хоть и не из любви к искусству, а чтобы лишний раз посветиться со свечечкой в руке рядом со святейшим на экране телика. Потихоньку бюджетец сколачивался.

Сашка со своей Наташкой укатили в свою Испашку, взяв с Эола и Арфы клятвенное обещание приехать на несколько месяцев к ним погостить, каждый день сплошная фиеста будет, но Незримовы отреклись от всех увеселительных поездок, дабы не тратить деньги, всем объявили себя затворниками, всякие там даты и Новые годы проводили скромнее какой-нибудь Ксеньюшки или Матронушки. Тьфу, вот еще что выташнивало потомка богов Олимпа, так это православное сюсюканье, всякие батюшки-матушки, свечечки-могилки, иконки-церковки и приторно-умилительное отношение к канонизированным святым, подразумевающее холуйский трепет: вы уж там замолвите за меня словечко перед сами знаете кем, чтобы у меня все было о’кеюшки, а после смертушки — прямым ходом в раюшко. Вот же ж залез потомок богов Олимпа во всю эту церковочную ахинею!

Давно лежала заявка и в Малом Гнездниковском, но там всем распоряжалось, как говорил Незримов, некое швыдкое, и оно к незримому сталинисту относилось конечно же точно так же, как некое люблянское, да и дружили они, Мишенька и Норочка, со стародавних времен, попробуй он дай денег агенту Бородинскому, она его из списка рукопожатных вычеркнет.

А тут — ёпэрэсэтэ, так все и хотят, чтобы Ёлкин поверил в чудеса! — накануне очередного дня рождения Марты власть в Минкульте поменялась, — вот еще одно слово, которое его бесило, — промыслительно, и там, где доселе атаманствовало самовлюбленное швыдкое, появилось вполне пристойное новообразование, красивое и благовидное, выпускник МГИМО, музыковед и педагог, ректор Московской консерватории, имя-отчество как у Пушкина, сам — высокий красавец русак; поймите, Эол Федорович, хозяйство мне досталось в разрушенном состоянии, поэтому не обессудьте, что не вся вами запрашиваемая сумма по сусекам наскреблась, может быть, чуть позже добавим. Да ладно, вообще никакой не ожидали с той стороны, а тут такая оздоровительная добавка. Теперь вообще спокойно можно начинать съемки, не роскошествуя, но и без скупердяйства. Ура, товарищи? Конечно же ура!

И вот она перед афишей, на которой Жжёнов и Любшин сидят, как двуглавый орел, прижавшись спинами друг к другу, смотрят в разные стороны с одухотворенным видом, руки покоятся на коленях, Степаныч весь в белом, а Андреич в черном, белый медицинский халат и белая шапочка, черная ряса и черная скуфейка, над ними золотыми, но некрупными буквами: «ИСЦЕЛИТЕЛЬ», еще мельче: «Фильм Эола Незримова по сценарию Алехандро Ньегеса». Ну что, поехали? Гасите медленно свет!

Второй фильм трилогии о хирурге Шилове заканчивался на берегу моря, третий — на берегу моря начинается. Долго, долго оператор мучает камеру любовной прелюдией, показывая морские крымские пейзажи, настраивая зрителя на спокойный лад повествования. «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво» — режиссер на съемках всем нутро выел этой пушкинской строкой. Он вдруг осознал, что именно этого добивался в свое время Таркаша, только переборщил малость, перетянул, и теперь потомок богов старался найти золотую середину между динамикой и неторопливостью.

Как бы хотелось взять в операторы Рерберга или Княжинского с их умением держать долготу, только предупредить: на треть от тарковщины, — но обоих сглотнула пучина девяностых, и он взял Дениса Евстигнеева, хорошо снимавшего у Абдрашитова «Слугу» и «Армавир». Не взял, а уломал, потому что сорокалетний сын великого актера Евгения Евстигнеева и актрисы-режиссерши Галины Волчек давно уже не операторствовал, заделался продюсером и, собственно, в «Исцелителя» пришел в продюсерском качестве.

Вот еще противная черта новых времен! Когда-то и знать не знали о каких-то продюсерах, их называли директорами картин и писали в титрах в последнюю очередь, главным и всеобщим продюсером, единым и неделимым, как КПСС, выступало Госкино. А теперь появилась свора в большинстве мало понимающих в искусстве, но имеющих талант размножать свое бабло. Хорошо такого показал Рубинчик в «Кино про кино» и, кстати, отменно сыграл сын великого Бондарчука, которого Незримов в целом-то всерьез не воспринимал, как если бы в киномир сунулся творить Платоша Новак, называл его мулатом и Бондарчукчуком. Первое прозвище пояснял тем, что покойный Сергей Федорович и здравствующая Ирина Константиновна любовно сошлись на съемках «Отелло», вот и получился сын мавра и белой венецианки.

— Посмотри на него, ведь он внешне типичнейший мулат.

— Смешно, но чушь собачья, — смеясь, возражала Марта Валерьевна. — Этот Федя родился лет через десять после того, как Юткевич снимал своего «Отелло».

— Не важно, у мавров сильные гены.

Второе прозвище Незримов выводил следующим образом:

— Не могу же я этого Бондарчука называть тоже Бондарчуком. Фамилия Бондарчук происходит как уменьшительное от фамилии Бондарь. А от Бондарчук должно быть Бондарчукчук.

— Опять-таки смешно, но тоже чушь. Фамилия Иванов происходит от Ивана. И что же? От Иванова должен быть Ивановов?

Мулат Бондарчукчук вообще-то славный малый, но всегда держал нос по ветру, и когда в девяностые Незримов оказался агентом Бородинским, Федюнчик как-то старался обходить его стороной.

— Эол Федорович, вот вы в свое время дружили с моим отцом, а меня как будто даже и не замечаете, — обиженно заявил он теперь, явившись на «Мосфильм», в кабинет, отведенный добрейшим и мудрейшим Шахназаровым под офис фильма «Исцелитель».

— Прости, дружок, я действительно мог бы тебя вполне задействовать в «Волшебнице».

— Вот именно, допустим, вместо Дармона, на фига надо было ему такие бабки платить, я бы в полтора раза меньше взял.

— И как вы все знаете, кому я сколько плачу, — усмехнулся потомок богов.

— И сейчас вы зря берете Жжёнова, — продолжил Бондарчукчук. — Георгий Степанович великий актер, но у него джентльменский набор болячек от чрезмерного курения. А вы посмотрите на фотографии доктора Шипова, когда ему было как мне сейчас, ведь я же вылитый.

— Согласен, но я снимаю Шилова, а не Шипова, и не в том возрасте, в каком ты теперь, а гораздо старше. Но ты не сердись, я найду для тебя роль.

— И вот еще что, — нахмурился Федя. — Я слышал, вы меня мулатом называете, якобы я от Отелло на свет произошел. Мне кажется, это по меньшей мере некрасиво. Я в шестьдесят седьмом родился, а папа с мамой в «Отелло» снимались в пятьдесят пятом. Прошу не называть меня впредь мулатом.

— Э, голубчик мой милый, — ласково ответил Эол Федорович, — мы с Тарковским друг друга вообще неграми называли.

— Как это?

— Просто и он, и я в разное время в Негризолоте работали.

— С Тарковским? Ну, коли так...

— А Катаев в книге «Алмазный мой венец» прозвище Мулат присвоил Пастернаку.

— Пастернаку? Тогда вообще ладно. Больше не обижаюсь.

Визит Феди Сергеича, однако, окрылил Незримова: если такие, как он, хотят у него сниматься, значит, клеймо агента Бородинского смыто, времена изменились и, глядишь, даже Государыня ему улыбнется. К тому же как раз в этом году ее статус резко изменили, и если раньше множество народу получало за нее по сто тысяч рублей на нос, то отныне присуждают немногим и по пять лимонов каждому. И хорошо, что в прошлом году «Кукушка» откуковала свое.

Итак, Денис медленно перебирает камерой красоты крымского побережья, на экране вырастает белоснежная ротонда, камера как завороженная двигается к ней и входит в нее вместе с Любшиным. Он слепой, одет в черный подрясник, хотя лето и можно бы светлый летний, но нужен контраст белоснежки ротонды и черноты смирения старца Валентина Войновского. В фильме он не показан архиепископом Симферопольским и Крымским, а просто как духовное лицо в черном подряснике, черной скуфейке и с простым наперсным крестом. Полагается еще панагия, но режиссер посчитал, что один крест будет лаконичнее.

Отец Валентин... Владыка? Ну пусть будет владыка. Владыка Валентин, но не в черном, а в летнем светло-сером подряснике входит в ротонду, садится и невидящими глазами смотрит на море. Любшин сыграл это великолепно: смотрит, но не видит; не видит, но все-таки видит. В этом суть прозорливца. Титр: «Крым. 1960 год». Камера любуется красотой Любшина с его длинными, но в меру, бело-серебристыми волосами, усами и бородкой, мудрым слепым взглядом. Осторожно появляется Жжёнов, гримерша Кузанкова его подмолодила, и теперь он доктор Шилов времен своей славы, когда его труды переведены во всем мире, отец аортокоронарного шунтирования Дебейки признал его своим учителем и уже пригласил к себе в Америку, разумеется только в гости. Григорий Фомич остался по-прежнему веселым и уверенным в себе мужчиной, но не задавакой, и сейчас он бесшумно входит в ротонду и садится в вежливом отдалении от седовласого старца, едва дышит, дабы не выказать своего присутствия, и тоже смотрит в море. На нем светлые одежды — серые брюки и белая рубашка, а на голове вместо шапочки хирурга расшитая серебром голубая татарская тюбетейка. Теперь камера любуется ими обоими, объезжает вокруг ротонды, выхватывая чудесные лица Андреича и Степаныча во всех ракурсах. Так же осторожно и неслышно Шилов собирается уходить, приподнимается, но отец Валентин вдруг произносит:

— Не уходи. Посиди еще.

Шилов удивлен, садится. Молчат. Григорий Фомич произносит:

— А мне говорили, что вы совсем слепой.

— Слепой, — соглашается Войновский. — Но тебя вижу. Хирург?

Ой, как же ему это не нравилось, Незримову, — все эти прозрения, прозорливцы, духовное видение! До чего ж не хотелось снимать про это, так классно придуманное Ньегесом. И все же внутренне он тянулся к этому, потому что в себе самом знал, как в художнике, способность видеть незримое, чувствовать неощутимое, ведать незнаемое. И когда Любшин, как мог только Любшин, и никто более, спросил: «Хирург?» — все вздрогнули, и сам режиссер вздрогнул, и даже — ёханный бабай! — чуть не прослезился — еще чего не хватало! В глазах защипало, но не пустил слезы из глаз. Вот бы кому-нибудь сыграть это. Многие актеры умеют слезу пустить, а вот изобразить, как она набежала шампанским, а ты ее обратно в бокал глазницы успел вернуть, единицы.

— Стоп! Снято!

— Эол Федорович! Там же дальше сцена продолжается!

— Дальше потом продолжим.

Он подбежал к Любшину, тот переполошился:

— Не так?

— Да Станислав Андреич, родной мой! Лучше не бывает! Ты понимаешь, всё! Фильм можно дальше не снимать. Он уже состоялся.

— Как это? — всполошились все.

— То есть снимать будем, но это любшинское «Хирург?» уже навсегда войдет в историю мирового кино!

— Ах вот оно что! — засмеялся Любшин. — А я-то уже думал, хрень сморозил. Нормально, стало быть?

— Да не нормально! Потому что гениальное не нормально! — ликовал Незримов. — Спасибо тебе! Вот теперь я тоже войду в историю мирового кино, только как режиссер, снявший это. Э, кривичи-радимичи! Пожалуй, мы сегодня больше снимать не будем. А будем кутить во всю ивановскую, как некогда здесь Шаляпин кутил, Саввы Морозовы, Мамонтовы там всякие, прочая богатая сволочь.

И чудесное крымское первое утро съемок заиграло еще радостнее. Незримов загадал: если первая, и центральная, сцена фильма удастся на все сто, это будет его лучшая пеликула, лебединая песня. А тут не на все сто, а на всю тысячу. Любшин и сам не знал, как ему это удалось с первого дубля. Но тут злобно рыкнул доселе говоривший слабоватым голосом Жжёнов:

— Слушайте, кривичи-радимичи! Так не пойдет. Свинство с вашей стороны. Один–ноль какое-то получается. Дайте мне сравнять счет!

— Что? Георгий Степаныч... — опешил Незримов. — А, вот оно что. Постойте. Стоп! Стоп! Да не орите вы! Эдик! Машка! Да замолчите вы, черти! Мое решение отменяется. Кутёж после. Продолжаем съемку. На исходные позиции.

Нашего человека, настроившегося на заслуженную пьянку, трудно развернуть вспять, но пришлось входить в горящую избу и этого коня на скаку там останавливать. Целый час ушел, чтобы вернуть процесс в прежнее русло, успокоить, заставить, надавить. И теперь вся камера на Жжёнова: как он ответит, сумеет ли сравнять счет с Любшиным? Какие титаны актерского мастерства сошлись в этой ротонде, ради кино пережившей пластическую операцию, снова ставшей молоденькой!

Шилов медленно поворачивает голову в сторону Войновского, гамма чувств пробегает в его глазах, и он отвечает так человечно и так божественно:

— Хирург.

Тут уж и сам бог ветра не смог сдержаться, две дождинки выскочили и тотчас испарились, крикнул:

— Стоп! Снято!

Весь оставшийся день превратился в сплошной триумф актерского мастерства, девушки-гримерши сплели Андреичу и Степанычу настоящие лавровые венки, обоих нарядили в некие подобия римских тог, их носили на руках, разумеется после уже изрядного подпития, на завтра режиссер объявил выходной, что вообще уже выплескивалось за рамки съемочного приличия. Но он и впрямь витал в облаках, лучшего диалога, чем «Хирург? — Хирург», он не знал ни в своих фильмах, ни вообще в мировом кино. И мог, как эти двое, почивать на лаврах, а их ему не догадались сплести. Он ревниво чувствовал, что как ни крути, а кино строится на игре актеров, а уж потом на сценарии, режиссуре, операторской работе, звуке, монтаже и прочем. Но это его не раздражало, поскольку именно в его фильме, по сценарию Сашки Ньегеса, снятом Дениской Евстигнеевым, Стасик Любшин и Гоша Жжёнов произнесли самый лучший в истории актерского искусства диалог!

Дальше все снималось будто само собой. Сцену в ротонде Незримов гениально разбил на крупицы и бриллиантиками в полтора-два карата вставлял по чуть-чуть на протяжении всей ленты. Сразу после ответа Шилова, что он хирург, в монтаже последовало не продолжение беседы с Войновским, а другие кадры, снимавшиеся там же, на киностудии, которая в девичестве была фабрикой Ханжонкова, а в замужестве Ялтинской. Попав в вихрь парада суверенитетов, она подверглась полному разорению и изнасилованию свидомыми и незалежными, но недавно перешла в собственность российской компании «Поликом-Вест» и после реанимации стала понемногу оживать. Стыдно сказать, но многие из участников съемок так и не могли понять, при чем здесь Поляков и что он ест.

Марта Валерьевна в качестве сопродюсера с первого дня внимательно отслеживала съемочный процесс, и ей посчастливилось присутствовать и тоже уронить слезу на историческом диалоге «Хирург? — Хирург». Она летала на седьмом небе от счастья, видя, как счастлив, одухотворен, творчески взволнован и весь кипит ее гениальный семидесятитрехлетний муж. В отличие от съемок «Волшебницы», где он извел ее нытьем и самокопанием, когда он жил, будто все тело его посыпано мелко порубленной жесткой свиной щетиной. Теперь она снова сплелась с богом ветра, летучим и ласковым, он постоянно целовал ее и истекал словами любви, а она уже давно привыкла, что он любит ее сильно, когда у него все получается, а когда не идет, не то чтобы не любит, а как-то избегает, стесняется.

После того как Шилов ответил: «Хирург», следующий кадр — лысая голова мулата Феди, на ней последние следы мыльной пены, но их уже доскребает брадобрей-узбек, а Федя играет не кого-нибудь, а самого Петерса, второго после Дзержинского чекиста Страны Советов. А что, небольшое сходство есть, Петерсу тогда, в 1921 году, примерно столько же, сколько Феде. Мулатовость? А действие происходит в Ташкенте, Петерс загорел, а Федину лысину ловко превратили в бритость наголо, мол, чтобы не так жарко, и вши не одолеют. Взять Федю в фильм попросила Марта:

— Он, конечно, не семи пядей во лбу, но хороший парень, живчик, ему мало сниматься, начинает как продюсер, «В движении» он продюсировал, «Арт Пикчерс» его компания. Да и... я тут с Ириной Константиновной беседовала, у Феди со Светой Сережа нормальный, а младшая девочка Варя с церебральным.

— Ну, беды у многих случаются, каждого из-за этого не станешь брать. Но покойного Федоровича я уважаю, и Ирину тоже сильно. Ладно, подумаем.

И Бондарчукчук сыграл выше всяких похвал.

Узбек вытирает полотенцем выбритую голову Петерса и удаляется. Титр: «Ташкент. 1921 год». Перед Петерсом на столе папка, он открывает ее, читает документы, сердито спрашивает стоящего перед ним навытяжку рядового чекиста в исполнении актера Мерзликина:

— Хирург, значит?

— Так точно, товарищ Петерс, хирург.

— И поп одновременно?

— И поп. Отец Валентин. В миру — Валентин Феликсович Войновский. Мать русская, отец поляк. Сюда в Ташкент переехал, когда у жены выявили чахотку. Вел себя лояльно, но после подавления контрреволюционного восстания скрывал и лечил недобитого контрика, был арестован.

— Почему не расстреляли?

— Уж больно хороший хирург, многих наших с того света вернул. Простили для первого раза. А жена, когда его арестовали, думая, что расстреляют, больше разболелась. Его освободили, а она вскоре и умерла. Он, видать, умом оттого и повредился, что в попы пошел. Говорят, любил сильно.

— Что ж, если у каждого жена помрет, всем в попы?

— Четверо детей осталось, в основном живут под попечительством сестры милосердия Белецкой. Она в его больнице работает. Детям от шести до двенадцати лет от роду.

— А с сестрой милосердия у него что? Шуры-муры?

— Об этом ничего не известно.

— Против советской власти на проповедях агитирует?

— Нет. Говорит, власть от Бога.

— Это наша-то? Ну-ну... Однако хорошо, что у него уже рыльце в пушку, не станет этих гадов защищать. Я, братец, хочу сделать суд показательным. Пусть все видят, за что мы расстреливаем.