Эолова Арфа

— За ваши заслуги вам надо было Героя давать, — сказал Твардовский. — А вам, юноша, — он повернулся к Эолу, — хорошо бы из этой короткометражки большой фильм сделать. А то так и забудут.

— А забывать нельзя, — сказал Герасимов.

— Особенно как они, сволочи, разрывными пулями в наших стреляли, — добавил Шипов. — Во всем мире запрещено, а они стреляли. Я каждый день оперировал после таких ранений, это страшное дело что такое! Бойцов привозили перепаханных.

— Вот и название удачное может быть: «Разрывная пуля», — вскинул брови Твардовский. — Мы с Григорием Терентьевичем можем вас консультировать.

— Прекрасная идея, — сказала Макарова. — Вот он в следующем году окончит институт и может приступить к своей первой полнометражке.

— А это кто же с вами такая? — не мог не обратить внимания Твардовский на Веронику, явившуюся на показ фильма своего жениха вновь в том ослепительном черном платье, с плечами, покрытыми газовым шарфом.

— Невеста моя, — ответил Незримов.

— Хороша невеста! Откуда такая?

— Из Новокузнецка ее выкрал, — с гордостью заявил Эол.

— О! Сибирячка! — вскинулся Шипов. — Я тоже сибиряк. Наши сибиряки такие. На свадьбу-то позовете?

— Обязательно.

— Когда свадьба? — спросил Твардовский.

— Еще не определились, — потупился Незримов.

— В следующем году, — добавила Ника. — Если он с красным дипломом институт окончит, выйду за него.

— Ишь ты, — засмеялся Твардовский. — Условие! Прямо как черевички.

— А как же! — засмеялась Ника, и Эол не мог не заметить, как ее смех успокоил и поэта, и хирурга — мол, хоть и хороша красотка, а смеяться ей не стоит.

С этого дня мало-помалу началась подготовка к большому метру. Время от времени Эол и Ника вместе с Ньегесом приходили в редакцию «Нового мира», где Твардовский делился воспоминаниями. Шипов, приезжая в Москву из Ленинграда, тоже старался повидаться, рассказать что-нибудь из своей практики. Оба давали обильный материал, и испанец уже начал продумывать структуру большого сценария.

А перед Новым годом на капустнике Тодоровский и Кавтарадзе выступили с сатирическим номером, которого Эол никак не ожидал — уж слишком канула в прошлое его критика «Сельского врача».

Кавтарадзе изображал старого мэтра, важно сидящего в кресле перед задиристым учеником:

— Ну что, Нептун Посейдонов, понравился ли вам мой новый фильм «Фронтовой врач»?

— Очень понравился, Аполлон Эпиталамыч, — ответил ему Тодоровский.

— И что же, в нем так все безукоризненно?

— Ну, можно было бы один недостаточек обозначить.

— Вот как?

— Ну, взять хотя бы песню, которую ваш фронтовой врач напевает. Ведь он поет ее как оперный певец, а известно, что у всех врачей полностью отсутствует слух.

— Да? Интересно. И это все?

— Зачем он вообще поет? Это ведь не музыкальный фильм. Не надо, чтобы пел. И вот еще: у вас действие происходит в поселке Лазурный Берег, а вокруг сплошные снега, и никакого моря. Нехорошо это.

— Еще какие недостатки?

— Работа звукооператора. Музыка звучит так тихо, что ее совсем не слышно, если не считать пения главного героя.

В «Кукле» Эол вообще не использовал никакой музыки. Он считал, что тишина зимнего леса и мрачное безмолвие оставленного жителями поселка будут лучше любых звуков извне кадра.

— Да, знаете ли, я вообще терпеть не могу музыку, — ответил Кавтарадзе. — Всех этих Моцартов-Шмоцартов, Чайковских-Тодоровских, Бахов-Шмахов. Я бы их всех давно запретил.

Эолу было не смешно, но он смотрел на остальных и видел, как ребята добродушно ржут, поглядывая на него. И Герасимов с Макаровой тоже смеялись. Да и ладно. Что там дальше?

— Теперь по существу, — продолжил Тодоровский. — Название совсем не оправдывает себя.

— Разве?

— «Фронтовой врач». Имеется в виду, что он все время должен врать. Раз уж он врач. Постоянно сыпать враньем, шуточками-прибауточками, розыгрыши всякие. Например, голосом Левитана объявить о том, что с первого апреля на всех фронтах водку будут выдавать бесплатно в немереном количестве, а вместо патронов — хлеб и сало. Все в таком роде. Этого я в фильме не увидел.

— Да, действительно этого нет, — вздохнул Кавтарадзе. — А операторская работа?

— Вообще из рук вон плохая. Где нападения камеры на героев? Где бездонный фокус? Где, спрашивается, любопытный объектив? Где круговерть? Где нахлыстования? Нет, сейчас такое кино нельзя снимать. Мы с вами, батенька, в двадцатом веке, а вы снимаете как братья Люмьер в девятнадцатом. Камера стоит, поезд проезжает мимо. Поняли?

— Понял.

— Усвоили?

— Усвоил. Спасибо за науку. По вам, голубчик, не операторская камера плачет, а какая-то другая. Но вот вам пока хотя бы орден Великой отечественной киноиндустрии первой степени. — Кавтарадзе встал с кресла и дал Тодоровскому пинка, тот бросился бежать, Кавтарадзе за ним.

Все со смехом уставились на Эола.

— Вот черти! — воскликнул Незримов и тоже от души расхохотался.

Время приближалось к полуночи, а фильм «Кукла» — к моменту появления второй жены Эола в роли медсестры Лебединской. Вот она. Марта Валерьевна вздрогнула, будто та вошла не в прямоугольник экрана, а в саму спальню. Бешенство ревности ко всем Эоловым женщинам никогда не угасало в ней, вот и теперь она не просто смотрела дипломную работу выпускника режиссерского факультета ВГИКа Незримова, а застукала его с этой сибирской секс-бомбой, уже тогда не худосочной женщиной, а вполне телесной, или, как сейчас выражаются, корпулентной. «Какая кукушка, товарищ Мезгирёв?» — вытаращила она свои светлые эффектные глаза из-под белой косынки. Война войной, а косыночку-то эдак кокетливо повязала. Видно, что главная задача не раненых спасать, а режиссеров окучивать.

Сколько она ей крови попила, эта красивая сибирячка! Хотя к тому времени уже совсем не красивая, а раздобревшая и разозлевшая, не уступающая ни пяди своего, отвратительная бабища. И как он мог хотя бы сколько-то лет быть счастлив с этой стервой?

Хозяйка роскошной подмосковной дачи вскочила с кресла, подошла к кровати, сдернула халат и глянула в мертвое лицо мужа:

— Как ты мог жить с кем-то до меня? Не стыдно? Вот и лежи теперь. Возьмут да и закопают тебя, дурака!

Ну что ж, стало быть, судьба такая — говорило в ответ невозмутимое лицо покойника.

Покойника... Разве может ветер навсегда упокоиться? Разве можно ветер зарыть в землю? Или сжечь в печи?

— Это самый глупый розыгрыш в твоей жизни, — объявила она ему. — Да никто и не поверит, что ты окочурился. Вставай, вон кино твое крутят.

Она сделала сердитое дефиле по спальне и вернулась к экрану, как раз когда медсестра Лебединская двинула свое тело в сторону куклы. Камера оператора совершила легкий голландский угол, раздался крик Мезгирёва, а за ним громкий взрыв. Конец фильма.

Марта Валерьевна вздохнула, побарабанила пальцами по краю камина и включила первую полнометражную картину Эола Незримова. На экране появились рабочий и колхозница, медленно повернулись лицом к зрителям. Затем по улицам ленинградских окраин поехал почтальон на велосипеде — точное воспроизведение кадров, как счастливый Риччи впервые утром выезжает на работу. Хитрый Незримов рассчитывал на то, что зритель, смотревший «Похитителей велосипедов», подспудно психологически настроится на нужный лад. И вдруг счастливую картину мирной жизни, солнечного утра, почтальона на велике выстрелом перечеркнуло название: «РАЗРЫВНАЯ ПУЛЯ».

Через несколько дней после Нового года все рванули в «Ударник», на премьеру фильма с Ларионовой в главной роли. Когда лента кончилась и зажегся свет — слезы зависти в глазах у девушек, искры восторга в глазах у ребят, особенно, конечно, у Рыбникова, вот, мол, в какую великую актрису я влюблен! Вызванную на сцену кинотеатра съемочную группу встречали бешенством аплодисментов.

Потом Эол и Ника вышли из кинотеатра на морозный январский воздух и увидели всю их институтскую компанию, замершую в ожидании.

— А что это вы на меня уставились? — удивился Незримов.

— Давай выкладывай! — с вызовом потребовал Рыбников.

— Чего вам выкладывать?

— Твое мнение. Ты же у нас главный эксперт в области современного киноискусства.

— Ах, вот оно что! — Эол с усмешкой глянул на однокурсников. Ларионова стояла между Рыбниковым и Захарченко, держа обоих под руки. Глядя ей прямо в лицо, Незримов собрался с мыслями и заговорил: — Хороша! Удивительно хороша. Невозможно оторвать взор. Какая роль, какое великолепное исполнение!

— То-то же, — хмыкнул Коля.

— Я говорю о птице Феникс, — ехидно продолжил потомок богов. — Потрясающая актриса. И совершенно неизвестная. Кто такая? Алла, ты должна знать.

Ларионову словно кипятком облили.

— Великолепная комбинированная съемка, птица с лицом восточной красавицы в необычном головном уборе. Играть приходится одним лицом. И при этом как сыграно! Самые лучшие кадры во всем фильме. Ал, кто она такая?

— Мне почем знать? Я с ней в одних дублях не снималась, — ни жива ни мертва, ответила Ларионова.

— Слушай, ты, критик румяный! — взвился Рыбников. — А про Любаву?

— Про Любаву?.. — Он оценивающе еще раз пробежал взглядом по лицам однокурсников: будут ли его бить, и если да, то как сильно? Нет, не будут. Девчонки не дадут. Они все обзавидовались Ларионовой, а он может им дать шанс отыграться. — Любава ничего так. Но скучновата. Без драматургии. Смотрит печально своими красивыми глазищами и страдает. Но страдает как-то так, что не особо веришь. Платье неудачно подобрано, подчеркивает отсутствие у Любавы талии и излишнюю полноту. К тому же Любава замужем, а ластится к Садко.

— Чего это она замужем? — пылая гневом, спросила Ларионова.

— У нее две косы, — с видом ученого знатока ответил Незримов. — Испокон века девушки Древней Руси заплетали одну косу, а когда выходили замуж, то две.

— Ты чё, в Древней Руси, что ли, был? — выкрикнула Ларионова.

— Не обязательно. Есть такое изобретение, состоит из множества бумажных прямоугольников, на которые нанесены краской буквы, называется «книга», очень во многом помогает разбираться.

Обстановку совершенно неожиданно разрядил призыв актера Столярова, исполнителя роли Садко:

— Аллочка! Вы едете с нами? Мы вас уже обыскались!

В Ларионовой словно перевернули страницу, с мрачной — на радостную. Она тотчас выдернула руки из-под локтей Рыбникова и Захарченко:

— Ой, ребята, извините! Не могу вас с собой позвать на банкет. Иду-у! — И она ускрипела по морозному снежку на зов своего Садко. И тем спасла Эола от получения по морде.

— Да, братцы купцы новгородские, — воскликнула Меньшикова, — бросила вас Любавушка!

Рылом не вышли, чуть не ляпнул Незримов, но сдержался. И отмечать премьеру все отправились в общагу. В трамвае разговоры продолжились.

— А в целом как тебе кино? — спросил Рыбников, все еще злой, но уже больше на Ларионову, чем на Эола.

— По большому счету не кино это вовсе, — ответил Незримов. — Развлекуха. Для детей сойдет, а зачем это нам смотреть? Я не вижу смысла. Садко весь под слоями грима, и подозреваешь, что под ним мужик лет шестидесяти. Как-то все нарочито. И опять-таки по старинке.

— А тема любви к Родине? — сурово спросил Кулиджанов. — Разве она не спасает?

— Тему любви к Родине нам самим пора спасать. От всякой дешевки и фальши, — ответил Эол.

В один из дней того последнего курса во ВГИКе Герасимов взял его под локоток:

— Дай-ка мне тебя для разговора.

Они медленно побрели по коридору.

— Послушай, Эол, давно хочу кое-что сказать тебе. Видишь ли, я очень ценю в тебе такое качество, как откровенность в высказываниях. Но обязан и предостеречь тебя: не всегда бравируй этим. Кино — искусство коллективное, многое зависит от того, сколько человек затаили на тебя обиду и готовы при случае сделать подножку.

— Сергей Аполлинариевич...

— Не перебивай. Режь свою правду только тогда, когда что-то принципиально важное, решающее. И лучше принимать решение, особо не распространяя своих мнений.

— Не вполне понимаю.

— Допустим, тебе не нравится актер или актриса. Просто не бери ее к себе в фильм. Не надо на каждом шагу кричать об их бездарности. Зачем тебе, чтобы мстили? Заметь, что сами актеры очень редко критикуют друг друга. А почему? Потому что возьмут актрису в кино, а она и подружку с собой притянет. А если эта подружка невысокого о ней мнения, то не притянет. Актрисы еще бывают замужем за сильными мира сего. Захотят тебе выделить средства на фильм, а такая жена скажет мужу: «Этому гаду? Да ты что? Ни в коем случае!» Что для тебя важнее? Получить добро на фильм, который ты всем сердцем мечтаешь снять, или позволять себе высказывать нелицеприятные суждения? Выбирай, что главное в жизни. А главное — труд, творчество, возможность самовыражения. Вот ты раскритиковал «Сельского врача». Во многом правильно. А если бы на моем месте был Пырьев? Ты бы, голубок, не только из института вверх тормашками полетел. За тобой бы вообще могли ночью явиться: «Собирайтесь, товарищ. Брать с собой только самое необходимое».

— Спасибо вам, Сергей Аполлинариевич!

— За что? За то, что я не Пырьев? — рассмеялся Папа. — Или вот та же Ларионова. Она сейчас, после «Садко», в фаворе, стала попадать за пиршественные столы, может обзавестись влиятельным покровителем. Ты собрался большой фильм про Финскую войну снимать, а тебе скажут: «Не надо, достаточно. Теперь снимайте кинокомедию о процветающих чукотских казаках». Понимаешь?

— Хорошо, я подумаю над вашими советами.

— Ну и ладно, давай чеши к своей крале. Кстати, может, ее во ВГИК принять? Мне понравилось, как она в «Кукле» сыграла.

— А как же Мордюкова?

— Ах ты сволочь! Катись отсюда, пока цел! — И Герасимов, в шутку возмущаясь, толкнул его в спину.

Главным героем «Разрывной пули» стал доктор Шилов в исполнении никому тогда не известного актера Георгия Жжёнова, лагерника, только что вернувшегося из норильской ссылки.

Незримов настойчиво искал на роль самоотверженного хирурга какого-нибудь удивительного человека, и Герасимов сосватал ему такого. Георгий Степанович — выходец из крестьянской семьи, переселившейся в Ленинград, и он родился на Васильевском острове за два года до революции. Окончив школу с математическим уклоном, пошел в эстрадно-цирковой техникум, но будущего акробата внезапно приметил дракон кино и проглотил без остатка. С семнадцати лет стал сниматься в эпизодах, перешел в техникум сценических искусств, а там-то как раз и преподавал Сергей Аполлинариевич. В его «Комсомольске» Жжёнов тоже сыграл эпизодическую роль, а сам фильм сыграл в судьбе парня роль роковую. В поезде из Ленинграда в Комсомольск-на-Амуре Гоша подружился с американским дипломатом, на него чирикнули донос, далее — арест, пять лет исправительно-трудовых, и — здравствуй, Колыма, что названа черной планетой. Народ сражался с Гитлером, а кто-то, как Гоша, — с тяжелыми каторжными условиями. Когда срок кончился, его легко поставили в известность, что накинули еще два года за просто так. С 1944 года играл в магаданском театре; освободившись за два месяца до победы, продолжал там выступать. По ходатайству Папы его направили на Свердловскую киностудию, но грянуло «ленинградское дело», под которое для массовости подгребали многих, и подгребли заодно и Степаныча. Хорошо, что не на каторгу, а только в ссылку. Четыре года играл в норильском Заполярном драмтеатре, где подружился с другим ссыльным, в отличие от него, героем войны. Иннокентий Смоктунович прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, освобождал Киев, попал в плен и бежал из него, освобождал Варшаву, а после войны геройского гвардии сержанта Смоктуновича выслали в Норильск как побывавшего в плену и потому неблагонадежного. Во время борьбы с космополитизмом директор Заполярного театра попросил его сменить фамилию, и герой войны Смоктунович превратился в Смоктуновского. С Жжёновым они вместе сыграли немало ролей, потом судьба их разбросала, Георгий вернулся в родной город, поступил в Ленинградский областной драмтеатр, здесь Герасимов свел его с Незримовым, и Эол сразу так и ахнул:

— Вот он!

Жжёнов хоть и носил на челе печать пережитых страданий, но оставался жизнерадостным, веселым и даже озорным парнем, хотя ему было уже под сорок. Именно то, что нужно для роли Шилова, которого Ньегес и Незримов конечно же списывали с Григория Шипова, пытаясь передать удивительный характер выдающегося хирурга, о котором говорили, что в операционной он творит чудеса. Оперируя несметное число раненных во время Финской кампании, Григорий Терентьевич в ледяных, обдуваемых ветрами палатках застудил себе все, что можно, приобрел целый набор нешуточных болезней, но не терял оптимизма и живучести.

И даже внешнее необыкновенное сходство: Жжёнов такой же невысокий и подвижный, губастый и ясноглазый, с частоколом зубов в постоянной улыбке. Познакомившись с Шиповым, Георгий Степанович сразу почувствовал сходство с ним и быстро вписался в роль.

Шилов получает повестку и отправляется якобы на сборы, а на самом деле — на Финскую войну. Глядя на испуганное черно-белое лицо жены Шилова Иры, Марта Валерьевна сердито усмехнулась:

— Неужели с этой Нинелькой у тебя ничего не было?

На роль Иры Эол еще на премьере «Садко» присмотрел Ильмень-царевну — выпускницу «Щуки», генеральскую дочку Нинель Мышкову, актрису очень красивую, при этом способную сыграть холодную и даже злую красоту, — именно то, что нужно для роли Ирины.

Шилов пытается успокоить жену, — мол, это всего лишь военные сборы, а в следующем кадре он уже в форме военврача.

А что, хорошее было бы название: «Всего лишь военные сборы». Этакая горькая ирония: ехали на сборы, а прибыли на войну, причем страшную. Но Эол понимал, что первый фильм должен выстрелить и взорваться, а потому назвал по-другому: «Разрывная пуля».

Давно знакомое Марте Валерьевне действие фильма продолжало развиваться по всем законам экспозиции, завязки, усложнения, перипетий и так далее. Прибывшего на сборы Шилова муштровал замкомдива по строевой части Фартышев, солдафон и придурок, превосходно сыгранный Николаем Сморчковым, он кричал, что научит всех любить и уважать советскую Родину, а заодно и ее доблестную армию.

Марта Валерьевна продолжала смотреть первый полнометражный фильм мужа, поражаясь тому, как он не боялся вставлять в речь отрицательного персонажа слова, полные патриотизма. Ведь за это могли не погладить по головке, а проломить светлую Эолову голову.

А раньше она этого не замечала. Все пятьдесят последних лет «Пуля» ее только бесила, она не могла видеть на экране эту мерзкую Нику Новак.

Герасимов возмущался, когда Незримов и Ньегес принесли ему сценарий:

— Да вы соображаете башками своими?

— Соображаем, но здесь как раз такая задумка... Простите, такой замысел. Ведь подлецы особенно любят патриотическую риторику, а когда приходит время проявить свой истинный патриотизм, по кустам разбегаются. Настоящий герой чужд пафоса.

— Поэтому у вас и Шилов немного смешон?

— Вот именно. Зато потом жертвует собой. Кладет себя на алтарь Отечества, не произнося при этом пафосных речей.

— Эх, ребятушки, я-то понимаю, а ведь сколько идиотов, которые не поймут, станут придираться. Идеи ваши, конечно, правильные, и ставите вы их правильно. Но слишком смело. И откуда вы взяли таких Фартышевых?

— Нам доктор Шипов рассказывал.

— Григорий Терентьевич? Блистательный хирург. Самоотверженный человек. Настоящий сибирский характер.

— Не только сибирский, наш поволжский не хуже.

— А наш испанский еще лучше.

— Гляньте на него! — смеялся над Ньегесом Герасимов. — Что-то я в составе СССР не припомню Испанской Советской Социалистической Республики.

На покровительство со стороны Аполлинариевича стоило рассчитывать. Когда ему поручили снимать фильм «Последнее прощание», о похоронах Сталина, стало ясно, кто у нас в стране киношник номер один. Хотя мудрый Глеб Комаровский сомневался:

— Это еще не факт. Как бы его следом за Сталиным не похоронили. Через полгодика.

Сомнение небезосновательное. Вон на что уж Жукова провозглашали лучшим полководцем войны, а и то года не прошло после Победы, как его осудили и задвинули командовать всего лишь Одесским округом.

Смерть Вождя Народов переживали все. Эол тоже, но морщился, когда говорили: «Как дальше? Кто будет? Что будет со страной?»

Внутренний голос подсказывал ему: кто бы ни был, а в кино что-то сдвинется с окаменелой точки, не надо разделять герасимовских опасений, наступает время смелых.

Институт он окончил с красным дипломом и принес его, как гоголевские черевички, своей невесте:

— Ну что, Ника-земляника, получай. Теперь не открутишься от загса.

Свадьбу на сей раз пришлось праздновать трижды. Сначала в Горьком с его родителями, потом в Новокузнецке с ее, и, наконец, в Москве, где в их съемную квартиру набилось народу как в плохой сценарий персонажей — переизбыток. Но всем находилось место не только где присесть, притулиться, выпить, закусить, поорать, но даже и потанцевать. Впрочем, время стояло полноценно летнее, и танцевать выходили под окна, а захмелев, перебегали через дорогу и танцевали вокруг «Рабочего и колхозницы», малюсенькие по сравнению с шедевром Мухиной. Кавтарадзе и Кулиджанов даже вздумали полезть на постамент: кто долезет — пригласит на танец колхозницу. но бригадмиловцы, как тогда назывались дружинники, вовремя пресекли идоломахию.

Из бывших близких и друзей не пришла, естественно, Лида, а также Рыбников и Ларионова. Коля после премьеры «Садко» говорил:

— Нечего мне с этим умником якшаться. Я для него не шибко умен.

Алку после окончания института бросил Захарченко, она сильно переживала, но ею увлекались звезды кино, она увлекалась ими и кружилась, вращалась, витала. Что ей какие-то там бывшие однокурсники? Захотят, будут в ногах у нее ползать: «Снимись у нас!» Вскоре «Садко» получил Серебряного льва на Венецианском кинофестивале, теперь так и посыплются предложения не только от наших режиков, но и от иностранных.

Незримов наслаждался жизнью. Выпускник с красным дипломом, он получил на «Мосфильме» тарификацию второго режиссера с небольшой, но стабильной зарплатой, ее хватало на оплату квартиры, Ника устроилась медсестрой в ближайшую поликлинику, а если еще какие-то приработки, то вполне можно жить.

Обычно выпускник ВГИКа лишь через три-четыре года получал возможность снимать свой полнометражный фильм. Для Эола, благодаря содействию Герасимова и Твардовского, сделали исключение. Весной 1955 года намечалось не только десятилетие победы над фашистской Германией, но и пятнадцатилетие победы над Финляндией. Фильм «Разрывная пуля» утвердили. С началом 1954 года в подмосковных полях и лесах стали снимать события на Карельском перешейке, благо ни там, ни там нет пальм и кипарисов.

Зима. В поле стоят заснеженные палатки, машины. Издалека на горячем боевом коне скачет Жжёнов, прекрасно исполняющий роль хирурга Шилова. Из палатки выходит начальник штаба дивизии Днепров в исполнении Бориса Лесового, и Шилов, подскакав к нему, в разговоре интересуется, почему так затягиваются сборы.

На «Союзмультфильме» сделали подвижную карту СССР и Финляндии, крупным планом — граница на Карельском перешейке. Карта появлялась несколько раз, чтобы показать, какие территории предлагались Финляндии взамен на Карельский перешеек, как потом двигался фронт. Голос Левитана мог изображать не только Коля Рыбников, но и многие другие, включая Эола. Он сам и озвучил мультипликацию: Финляндия, возглавляемая Карлом Густавом Маннергеймом, являлась союзником Гитлера, граница между СССР и Финляндией проходила в опасной близости от Ленинграда, и наши руководители предложили финскому правительству отодвинуть границу на Карельском перешейке, предложив взамен территории в Карелии, значительно превосходящие по своим размерам.

И мультипликация на карте двигает границы в соответствии с территориальными предложениями советского руководства.

Автофургон с красным крестом движется по лесной дороге, издалека доносится канонада.

Теперь на карте мультипликацией показывается движение границ на восток и образование «великой Финляндии» под голос Левитана — Незримова: финны не пошли на уступки, Гитлер обещал им в скором времени разгромить Советский Союз и отдать всю Карелию целиком, а они мечтали о «великой Финляндии» от моря до моря — от Балтики до Белого, включая озёра — Ладожское и Онежское. Заканчивался голос диктора под кадры кинохроники той войны: в итоге тридцатого ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года началась советско-финская война, также получившая наименование Зимней войны. силы Красной армии были брошены на прорыв крепких оборонительных сооружений, называемых линией Маннергейма — по имени их создателя, бывшего генерала Российской армии, а затем маршала Финляндии; быстро прорвать линию Маннергейма и разгромить финскую армию не удалось, Красная армия стала нести большие потери.

Шилов, Мезгирёв и еще один врач, по фамилии Лившиц, без продыху принимают раненых, делают операции, одних спасают, других — бессильны. А машины с ранеными приходят и приходят...

Один молодой, чахлый солдатик, по фамилии Творожков, некрасиво истерит, требует, чтобы его первым прооперировали, его приходится успокаивать, что у других раны куда серьезнее, чем у него. Этого Творожкова играл Генка Баритонов, его взяли из школы-студии имени Немировича-Данченко, но тайно, поскольку участие в съемках фильма для студентов театральных школ тогда каралось исключением, и он потребовал, чтобы никакого упоминания в титрах, а если что — то просто похожий юноша. Он и впоследствии остался верен этой тайне, да и не любил роль Творожкова, считал ее слишком мелкой и несимпатичной.

В палатке, насквозь продуваемой зимними ветрами, хирурги борются за жизни солдат, а в отдалении с протяжным вздохом рвутся снаряды, слышится рокот авиационных двигателей. При взрывах камера делает сразу несколько голландских углов.

Мельком показано сражение. Незримов не ставил себе цель изобразить батальные сцены, но минуты две в фильме они занимают.

А в палатке снова оперируют Шилов, Мезгирёв и Лившиц, им помогают медсестры: уже известная по «Кукле» Лебединская в исполнении Вероники Новак, теперь уже не невесты, а законной жены режиссера. И совершенно новое действующее лицо — Булавкина.

Жанну Степнякову Эол искал долго. Ему нужна была девушка-ангел, с чистыми и невинными глазами, тончайшими чертами лица и хрупкими пальцами. И нашел ее совершенно неожиданно в цирке на Цветном бульваре, куда они с Вероникой отправились перед самым Новым годом. Семнадцатилетнюю акробатку подбрасывали на снятых с опор брусьях высоко-высоко, а она приземлялась на брусья так, будто это кадры прокрученной в обратном направлении кинопленки. Блескучий костюм покрывал худосочное тело гимнастки, глаза сверкали при никакой мимике на лице, и Эол загорелся попробовать. А Ника не увидела в Жанне ни капли конкурентоспособности. Даже наоборот, выгодно сниматься в одних сценах с замухрышкой.

Жанна не сразу, но согласилась, и вот теперь вместе с другими артистами изображала участие в хирургических операциях.

Интерьер операционной палатки снимался в павильоне потом, весной и летом, а на мороз и кровавый снег врачи выходили гораздо раньше, и получалось, что они шастали из января в май и обратно. И то, что в фильме после монтажа складывалось в естественный ход событий, на съемках выглядело совсем не так.

По действию фильма Булавкина влюбляется в Шилова, он это видит и пытается как-то отвести ее любовь от своей персоны.

Приехавшему Днепрову хирурги жалуются на то, что каждый второй раненый — от разрывных пуль, запрещенных во всем мире, их можно применять только для уничтожения самолетов. Днепров говорит, что во время прошлой войны немцы начали было их применять, но под запретом перестали и продали финнам. Якобы финским охотникам, чтобы охотиться на крупного зверя. Лига Наций исключила СССР за то, что мы решили отодвинуть нашу границу от Ленинграда, а про то, что финны используют запрещенные пули, ни слова! Двойные стандарты.

Шилов возвращается в операционную. Снаружи он входит в палатку в подмосковном январе, а внутри палатки оказывается уже на «Мосфильме» в июле. Оперирует вместе с Мезгирёвым, Лебединской и Булавкиной. С операционного стола уносят одного раненого и тотчас приносят и кладут следующего. И вновь с чудовищными последствиями ранения разрывной пулей.

Марта Валерьевна вспомнила, как лет десять назад они спорили по поводу этих операций.

— Чистоплюйство! — говорил Эол Федорович. — Я сто раз наблюдал, как работает Григорий Терентьевич. В этом есть особая красота, когда чему-то безобразному, разорванному хирург возвращает изначальность.

— И сколько зрителей способны, как ты, выдержать такое зрелище и увидеть красоту, а не отвернуться? Или еще хуже — убежать из зрительного зала. Даже в кодексе Хейса категорически запрещено снимать хирургические операции иначе, нежели со стороны, а не в подробностях.

— А то я кодекс Хейса не читал! Там много чего запрещено. Только этот дремучий кодекс лет семьдесят никто не соблюдает.

— А я бы его вернула. Чтобы никаких постельных сцен. И даже поцелуи лишь в исключительных случаях.

— Глупости. Орден иезуитов!

— Вот ты же ни разу не заставил меня целоваться в кадре с кем-нибудь. Тебе это было бы неприятно. А думаешь, легко жены и мужья смиряются с издержками актерской профессии, когда их благоверные целуются или, того хуже, совокупляются на экране? Или даже лишь изображают трахен-махен.

— Душа моя, неужто ты думаешь, мне есть дело до актеров? Они заведомо идут на то, что им придется в кадре вытворять штуки. М-да... Которые могут не понравиться мужьям и женам.

— И это плохо. Я считаю, муж Аньки Ковальчук правильно сделал, что бросил ее, когда она голой Маргаритой у Бортко снималась.

— Унылое Средневековье.

— А чего же ты сам никаких эротических сцен не использовал?

— Был бы помоложе... А сейчас скажут, «бес в ребро». Что я, не знаю весь наш город Ретроград?

— Пожалуйста, не говори глупостей, уши вянут! Был бы он помоложе... Да кто бы тебе позволил!

Кодекс Хейса... Молодцы в свое время были американцы. Даже кровь почти нельзя было показывать на экране, а сейчас она водопадами льется. У нас тоже бывали заскоки. Гримерша, работавшая у Эола, рассказывала, что когда Элем Климов снимал «Иди и смотри», он для какой-то там вящей достоверности приказал использовать настоящую кровь, и ее собирали по белорусским больницам, а потом все изнемогали от вони и мушиных эскадрилий.

А как у Эола?

Вот финский снайпер в исполнении эстонского актера Ленарта Кииви подстреливает Днепрова, когда тот едет в своей эмке по проселочной дороге. Выстрел!.. В лобовом стекле — дырка. Водитель резко тормозит, смотрит на начштаба. Тот отвалился виском к боковому стеклу. Никакой крови. А сейчас бы — обязательный фонтан, брызги на стекле.

Днепрова привозят к Шилову, тот срочно его оперирует. Оказывается, пуля прошла всего в миллиметре от сердца. Мезгирёв восторгается виртуозностью Шилова. Закончив операцию, Шилов садится, берет стакан чаю и падает в обморок. Камера совершает голландский угол. Все лаконично и при этом передает атмосферу напряжения и потери сил после столь рискованной операции.

— Нет, Эол Федорович, следует признать, ты у меня молодец, — обернулась Марта Валерьевна на лежащего в кровати мужа. Сознание того, что он умер, ворвалось в нее как разрывная пуля. Но она быстро взяла себя в руки. Умер? Нет, не дождетесь! Он спит. И видит сны.

К снам в литературе и кино Эол Незримов всегда относился скептически, а иногда с негодованием. Ненавидел сон Раскольникова про забитую до смерти клячу:

— Никогда не прощу этого Достоевскому!

Он считал, что сон если и используется, то для придания некоего бокового видения. Еще он возмущался:

— Что за дурь, когда тот, кому снится сон, видит себя со стороны! Вы во сне видели себя со стороны? Это, наверное, лишь при раздвоении личности возможно, а у нормальных людей не бывает.

Смеялся над снами в фильмах признанных мастеров — Бергмана, Тарковского. Сам он снимал так, чтобы зритель видел сон глазами спящего. Вот в «Разрывной пуле» — сначала показано, как Шилов спит крепким сном, рядом с ним сидит Булавкина. Она смотрит, как он спит, и долго не решается его разбудить. Но надо будить, и она начинает тихонько гладить его по плечу, потом все настойчивее и сильнее.

Дальше следуют виды красивого осеннего леса, которые доснимали в октябре, когда фильм вовсю монтировался. Зритель видит ноги в ботинках, которые шуршат листвой. Где-то далеко кукует кукушка, и за кадром слышен голос Шилова, считающего кукования. Появляется жена Ира. Кукушка перестает куковать. Голландский угол поворачивает камеру так, что она превращает кадр в качели, а Ира говорит голосом Булавкиной:

— Григорий Фомич, проснитесь! Григорий Фомич! Новых раненых привезли, Григорий Фомич, миленький!

Шилов просыпается и не сразу выходит из своего сна. Смотрит внимательно на Булавкину и наконец узнаёт ее:

— Булавочка... Это ты?

— Григорий Фомич, я люблю вас. — Очень хорошо, спокойно и просто произнесла эту неожиданную для сюжета фразу циркачка Жанна.

— Что-что?

— Ничего. Вам послышалось.

— Вот так так...

Шилов внимательно смотрит на Булавкину:

— А ты ведь очень красивая, Булавочка. Влюбись в кого-нибудь другого, ладно?

— Ладно.

Из летнего павильона «Мосфильма» актер Георгий Жжёнов снова шагает в морозное и заснеженное Подмосковье, которое исполняет роль Финляндии. Шилов выходит из палатки, его колотит от холода.

Письма Незримов ненавидел не меньше снов, особенно когда их крупно показывали в кадре, писанные идеальным почерком:

— Красиво писал только Башмачкин у Гоголя в «Шинели».

В «Разрывной пуле» Шилов пишет письмо, камера движется вокруг него, совершая неполный оборот, а за кадром звучит голос Шилова. В письме он врет, что военные сборы затягиваются ввиду непростой внешнеполитической обстановки, врет, что работает в хорошем госпитале, все благоустроено, тепло, чисто, все необходимое оборудование, питание великолепное, жаловаться не на что, кроме работы, которой очень и очень много...

Ирина дома читает молча письмо от мужа, усевшись с ногами на диван, камера движется вокруг нее, совершая полный оборот, а за кадром продолжает звучать голос Шилова. Дальше в письме он объясняется в любви, жалеет, что не может приехать вместе встречать Новый год. Ира идет утром на работу по зимнему Ленинграду, всячески украшенному к Новому, 1940 году, она с грустью смотрит на красивые здания величественного города и слышит строки из письма мужа.

— Замечательно снято, и очень берет за душу! — отозвался прототип Шилова, просматривая предварительные кадры фильма.

Хирургу Шипову нравилось, хотя он и стеснялся, умолял: «Пусть будет не Григорий Шилов, а подальше от меня, какой-нибудь Егоров, Филимонов, что ли. Да мало ли имен и фамилий!» Но Эолу нравилось именно это сочетание: Григорий Фомич Шилов.

Вот он снова в палатке оперирует. Рядом с ним другого раненого оперирует Мезгирёв. Шилову помогает Булавкина, Мезгирёву — Лебединская. И так они встречают Новый год! Булавкина говорит, что с кем встретишь Новый год, с тем его и проведешь. Над ней смеются, мол, хотелось бы в другой компании и не в промерзлой палатке.

Постепенно Веронику стала раздражать эта пигалица-акробатка. Она вдруг оказалась неплохой артисткой, и Эол даже однажды не сдержался:

— У Жанны лучше, чем у тебя, получается.

Ника обиделась. Промолчала, потом долго плакала, уединившись. Во время съемок «Разрывной пули» она оказалась беременной, и Эол не давал ей повода для обид, заботился, чуть она побледнеет — тревожился. И постоянно спрашивал, чего ей хочется скушать. Но на съемочной площадке злился, слыша фальшивые интонации в редких репликах, прописанных Матадором в сценарии. Ньегес-то видел скудный актерский диапазон жены режиссера и не особо старался придумывать для нее фразы.

— Чего это у тебя Лебединская совсем на эпизодическую роль скатилась? — возмущался режиссер. — Эпизод с куклой мы не отменяем. Так что добавь ей драматургии в остальных сценах.

Но испанец неохотно прислушивался. Когда снимали сцену прощания с Днепровым, которого несут к фургону с красным крестом, а потом прощаются, радуясь, что он выжил, Эол вдруг зло воскликнул:

— А почему у нас тут Лебединская не участвует? Автор сценария!

— Я как-то не учел, — пожал плечами Ньегес. — Ёл, ты же сам утверждал сценарий.

— Так... Немедленно оденьте и загримируйте артистку Новак! И пусть она тоже скажет что-нибудь.

Одели, загримировали, привели.

— А что говорить-то? — спросила Ника.

— Ну, что бы ты в таком случае сказала?

— Даже не знаю... Живите на здоровье.

— Вот! Великолепно! Трогательно и наивно. Учись, сценарист!

Фургон закрывается, машина трогается, уезжает. Хирурги, медсестры и санитары машут вслед. Прибегает Булавкина, тоже машет вслед фургону, потом сообщает, что прибыли еще две машины с ранеными.

И снова «Мосфильм», интерьерная съемка, Шилов, Лившиц и Мезгирёв готовят к операции следующего раненого. Тот весь в ожогах, стонет при каждом прикосновении. Тут Незримов заставил Касаткина использовать восьмерку, это такой операторский прием, когда актеры стоят друг против друга и один дубль снимается из-за плеча одного, направленно на лицо и грудь другого, а потом камеру переставляют за плечо другого и уже показывают лицо первого, снимают второй дубль. Восьмерку Незримов стал использовать с самого первого своего фильма, его бесило, когда в кадре становились двое плечом к плечу и так разговаривали друг с другом, поворачиваясь к зрителю в профиль.

— Они что, кадриль танцуют? — кипятился потомок богов. Такая позиция актеров свидетельствовала о зависимости режиссера от театральных традиций, где ни в коем случае нельзя стоять к зрительному залу спиной, а Эол, недолюбливая театр, доказывал, что кино это не театральный спектакль, снятый на пленку.

— Ожоги страшные! — говорит Лившиц, и оттого, что сами ожоги в кадре не показаны, не становится менее страшно.

Шилов начинает оперировать, ворчит о бутылках с зажигательной смесью, которые финны прозвали коктейлем Молотова, имея в виду коктейль — для Молотова. В смысле подарок нашему наркому иностранных дел Вячеславу Михайловичу? Тоже мне зажигательный финский юмор!

Хирурги продолжают оперировать, а камера медленно выходит из палатки, из мосфильмовского тепла на подмосковный мороз, поднимается над палаткой, над лесом, перемещается, поворачивается, снижается, и оказывается, что совсем неподалеку идет построение для совершения публичной казни. Перед строем солдат под дулами расстрельной команды поставили троих офицеров. Еще один офицер зачитывает приказ о расстреле. Сквозь порывы ветра доносится только: «...дезертирство...» расстрельная команда изготавливается к стрельбе, офицер командует, залп, и трое осужденных падают в снег.

Много крови этот эпизод попортил Незримову! Во-первых, на худсоветах долго вопили, не желая утверждать разные эпизоды сценария, и приходилось отстаивать свою точку зрения, что хватит лакировать правду о войне, величие Победы от этого нисколько не умалится. А во-вторых, эта история с жирафом. Никто не собирался ему его давать. Дорогостоящее — в большинстве своем трофейное — оборудование появилось на «Мосфильме» после войны, но пользоваться им разрешалось далеко не всем, и уж конечно не начинающим режикам. Это вам не Александров, который в своем фильме «Весна» еще в 1947 году использовал сразу несколько жирафов.

После долгих уговоров Незримову наконец выписали один операторский кран на сутки, но с условием, что снимать будет исключительно в павильоне, а не на экстерьере, как ему требовалось. А значит, следовало засыпать павильон искусственным снегом, нарисовать декорации, поля и деревья — целая морока.

— Да плюньте вы на эту сцену! — говорили Незримову и Ньегесу, но оба только приходили в бешенство:

— Это одна из ключевых сцен!

— Хирурги не покладая рук, в ледяных палатках...

— Спасают людям жизнь...

— А в ста метрах от них кого-то расстреливают!

— Кто-то дарит жизнь, а рядом кто-то отнимает.

Об этом эпизоде съемок можно написать отдельный сценарий и снять фильм «Как украли жирафа». Эол пошел на уголовное преступление, подделал документы, согласно которым кран погрузили на ГАЗ-51 и поехали в Подмосковье, где все уже ожидало съемок с ним. Приехали, смонтировали оборудование, сняли выход камеры из палатки, полет в небе над Финляндией, приземление к месту расстрела дезертиров. Быстро все обстряпали и рванули назад в Москву. На «Мосфильме» жирафа снова перетащили в павильон, установили, стали снимать с него палатку, как раз когда начальство явилось проверить, все ли в порядке.

— А что же, снег решили не сыпать?

— Да, мы вообще полностью пересмотрели концепцию данной сцены, — важно ответил Ньегес.

Теперь оставалось только, чтобы, когда фильм выйдет, никто не обратил внимание на экстерьерные съемки, произведенные с помощью жирафа.

Многое делалось подпольно: украденный жираф, украденная акробатка, которая тоже тайком шастала на «Мосфильм», украденный студент школы Немировича-Данченко — смешной Гена Баритонов. Третий дубль с ним снимали в конце февраля: он стоит после еще одной мультипликации, где граница медленно сдвигается в глубь Финляндии, а голос за кадром произносит, что в феврале тысяча девятьсот сорокового года мощное наступление Красной армии доказало, что линия Маннергейма отнюдь не так несокрушима, в войне наступил перелом в пользу СССР.

Выписавшийся из госпиталя Творожков снова едет на фронт, грузовик проезжает мимо дивизионного пункта медицинской помощи, останавливается, из него выскакивает Творожков, бежит к палатке, а из палатки как раз выходит подышать свежим морозным воздухом Шилов. И Творожков дарит ему томик Пушкина.

И снова операции, и снова тяжело раненные разрывными пулями, Шилов оперирует, Булавкина ассистирует. Закончив операцию, Шилов смотрит на раненого и видит, что тот уже мертв. Совсем юный солдат повернут лицом к Шилову и как будто смотрит на него умоляюще. Камера делает свой голландский пируэт.

И снова февральские съемки в Подмосковье: комбриг и Шилов идут по заснеженному берегу озера. Хирург разгорячен от возмущения, говорит, как страшно уродуют человека разрывные пули. Комбриг возмущается тем, что весь мир настойчиво не замечает нарушения конвенции. А еще вдобавок финны своих стрелков приковывают к камням, чтобы те не могли убежать. И это в двадцатом веке!

И снова в операционной Шилов борется за жизнь раненого бойца. Рядом с ним Булавкина, а на соседнем столе оперирует Мезгирёв с помощью Лебединской. Внезапно прямо рядом с операционной палаткой начинается громкая и беспорядочная стрельба. Камера мечется из угла в угол, словно чья-то испуганная душа. Неужели финны прорвались и рядом завязался бой? Но оказывается, это не стрельба по врагам, а салют в честь известия об окончании войны. Радостные лица бойцов комендантского взвода и лыжников сибирского батальона, которые палят в небо и кричат «ура!». В небо летят ушанки, люди обнимаются.

Но самое страшное и пронзительное в фильме еще впереди. В кульминационной сцене Шилов, Мезгирёв и Булавкина возят на легковушке поэта Твардовского по местам недавних боев. На роль тридцатилетнего военкора Александра Твардовского взяли тридцатилетнего же Николая Смирнова из Первого московского камерного драмтеатра. Он показался похожим, а главное, очень залихватским парнем, которые нравятся девушкам.

Шилов, Мезгирёв, Булавкина и Твардовский, уже успевший положить глаз на Булавкину, гуляют по берегу красивого озера, все счастливы, но финский снайпер, который продолжает отстреливать русских, хотя уже давно мир, смертельно ранит Булавкину разрывной пулей. Ее довозят до операционной палатки, но старания Шилова тщетны.

Марта Валерьевна уже много лет не пересматривала «Разрывную пулю» и теперь увлеклась. Очень эффектная картинка для душещипательного фильма: муж-режиссер умер, а жена ночью смотрит его фильмы!

Приближалась кульминация — гибель Булавкиной. Эпизод, с которого, как теперь казалось, и началось для нее кино. По-настоящему, прочувствованно. Она тогда впервые поняла, что кино не развлечение, а может быть чем-то огромным, важным, проникающим в тебя, как разрывная пуля. Но не чтобы убить, а чтобы разбудить!

Коля Смирнов... На шесть лет старше Эола. Когда Марта с ним познакомилась, он в шутку приударял за ней. К тому времени из-за неудачной попытки покончить с собой он остался без левой руки. И, как утверждал Эол, с этого времени стал раскрепощеннее в отношениях с женщинами — мол, что с меня взять, с однорукого? Смешной и хороший человек. После роли Твардовского у Незримова он сыграл в герасимовском «Тихом Доне» Петра Мелехова, но никто его потом не приветил, парень валандался в эпизодических ролях, причем чаще всего без обозначения в титрах, в семье не заладилось, карьера киноартиста не шла, вот он чуть и не порешил сам себя. Потом радовался, что живой остался, про фильм Шукшина «Живет такой парень» говорил: «Это обо мне», — хотя и там играл в эпизодике, недоверчивого больного: «Как же ты с парашютом из космоса прыгал, когда там воздуха нет?»

И всю жизнь он, бедняга, играл эпизодические роли, иногда даже лишь потому, что режиссер нуждался в одноруком артисте. Лишь Твардовский да Петр Мелехов — главные роли, да и то второго ряда, а актер отменный!

Вот он появляется в кадре на переднем сиденье эмки, и начинается тот кульминационный эпизод картины, который в далеком 1956 году пробудил Тамарку Пирожкову, когда она с отцом пошла в кинотеатр «Родина» на фильм с разрывным названием.

Сначала приглашают покататься Лебединскую, но та отказывается — на заднем сиденье между двух мужчин места мало.

— А я — женщина роскошных форм.

— Роскошных форм! — хмыкнула Марта Валерьевна с ненавистью, вспоминая раздавшуюся во все стороны Веронику Новак той послехрущевской поры, когда Эол уходил от нее — к ней, к Марте.

Слава богу, отвалила, Шилов взял вместо нее худышку Булавкину, эмка едет по лесной зимней дороге, Шилов с нежностью, но в рамках дозволенного поглядывает на Булавкину. Твардовский время от времени оглядывается и тоже посматривает на нее, как видно, отмечая, что она хорошенькая. А та, всегда застенчивая, тут напоследок расщебеталась о том, что они побывали среди тысячи смертей, но сами живы и впереди большая счастливая жизнь... Все выходят из автомобиля, оставив его на дороге, и идут на пригорок, возвышающийся над озером. Вокруг очень красиво. Озеро обрамляют стройные сосны и густые высокие ели. Величественная панорама, северный зимний пейзаж. Вдаль убегает лесистая равнина, припекает весеннее солнце, но деревья еще стоят под тяжелыми шапками снега.

И дальше среди этой красоты — нелепая смерть юной прекрасной девушки. Шилов склоняется над Булавкиной, щупает пульс: жива!

Марте Валерьевне вспомнилось, как во время первого просмотра она облегченно вздохнула, еще не ведая, что Булавкина все равно умрет. Шилов и Мезгирёв оперируют Булавкину, но так и не могут спасти эту юную и прекрасную жизнь. И когда Шилов умоляет: «Булавочка! Держись, девочка!» — слезы, как и тогда, шестьдесят два года назад, брызнули из глаз Марты Валерьевны.

Дальше последовали куски из «Куклы». Не останавливая фильм, Марта Валерьевна встала, взволнованно побрела по спальне мужа, в ней всколыхнулись те чувства, испытанные тогда, в восьмилетнем возрасте, в полутьме кинотеатра «Родина», и она даже подошла к зеркалу, ожидая увидеть в нем не себя старуху, отметившую в этом году юбилей с семеркой и нулем, а ту некрасивую, но трогательную девочку. И чтобы рядом стоял отец, всегда такой хороший, добрый, а она его так часто в детстве обижала, считая, что он недостаточно высок и широкоплеч, не похож ни на борца, ни на легкоатлета. А ведь он воевал, имел медаль, которой небезосновательно гордился:

— За взятие только четыре медали: «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина», «За взятие Вены» и моя — «За взятие Будапешта». Все остальные — за освобождение. Варшавы там, Праги там... Потому что Берлин, Вену, Кенигсберг и Будапешт брали, большой кровью. А остальное просто освобождали, почти без боя.

А сколько он после войны строил, можно сказать, руководил восстановлением жилищного фонда разоренной страны. Ей так щемяще вспомнился отец, милый Валерий Федорович Пирожков, чем-то похожий на актера Жжёнова, сыгравшего хирурга Шилова. В душе она всегда хранила уверенность, что отец не даст в обиду, не позволит, чтобы ее погубили, спасет. И вот Шилов не смог защитить от пули и спасти от смерти эту бедную Булавкину... Мысли мешались в ее голове: лучше бы второй женой была акробатка — трогательная, беззащитная, но при этом сильная и выносливая. Чем эта новокузнецкая пышноблондинистая кукла, безобразно располневшая к середине шестидесятых, а когда Эол решился уйти от нее к Марте Валерьевне, исторгнувшая из нутра такую тьму, что едва сама не захлебнулась в своей стервотине.

Хотя... Кто знает, быть может, потомок богов не смог бы уйти от милой циркачки, а эта Ника-клубника своей разнуздавшейся ненавистью легко отсекла его от себя. А когда она трагически погибла, к ним прибился и Платоша, сын Эола и Вероники, поначалу отрекшийся от отца, а потом Марта Валерьевна его приручила, прикормила, присвоила. Ну не молодец ли она? А этот Платон в итоге... Эх!

Вытерев слезы, хозяйка дачи вернулась к просмотру фильма. Как раз в том месте, где Ника-клубника в роли Лебединской увидела куклу. Только что это? В дипломном фильме кукла была похожа на Веронику Новак, а здесь — на Жанну Степнякову.

Ах да, Эол рассказывал ей об этом. У него тогда родился сумрачный замысел: Лебединская видит куклу, похожую на погибшую Булавкину, и та будто манит ее к себе в лучший мир. Создавалось некое потустороннее звучание, усиливающее жуть происходящего.

Лебединская как завороженная идет к кукле, медленно подходит к ней. Кукла очень красивая и к тому же удивительно похожа на Булавкину. Лебединскую одновременно одолевают и мистический страх, и детское восхищение перед такой красивой куклой. И она протягивает к ней руку. И не Мезгирёв, а Шилов оборачивается, видит, что сейчас произойдет неотвратимое, кричит:

— Лебединская! Не бери!

На сей раз взрыв не за кадром, а на экране. Разумеется, один только взрыв. Это сейчас бы руки и ноги в разные стороны полетели, а к ногам Шилова подкатилась оторванная голова пышноволосой медсестры и прошептала обожженными губами:

— Кук-ла...

Нет, в Эоловом фильме только взрыв за оградой оставленного финнами дома, и дальше уже следующие кадры: как Шилов возвращается в мирный Ленинград, счастливая встреча с женой Ирой, возвращение в клинику, и уже будто и не было этих страшных месяцев в ледяной палатке.

И фильм, и жизнь не кончаются гибелью Булавкиной и Лебединской, Шилов снова работает в своей ленинградской больнице, пишет монографию, описывающую его опыт военного хирурга. Жена Ира ревнует его к воспоминаниям о погибших медсестрах, но пытается смирить свою безосновательную ревность. В Георгиевском зале Большого кремлевского дворца проходит награждение орденами и медалями. На трибуне Калинин в исполнении Петра Любешкина прикалывает Шилову к груди медаль «За боевые заслуги».

И вот финал фильма. Шилов едет в купе поезда, сидит у окна, смотрит на закатные пейзажи, а когда стемнело, идет игра отражений. Из отражения лица Шилова выплывают лица Булавкиной, Лебединской, командира, сраженного наповал в начале фильма, умершего на операционном столе юноши, Творожкова... И снова Булавкиной. Ее лицо надолго зависает в ночном окне, медленно тает и наконец исчезает. Шилов смотрит на ночную звезду, она приближается и становится убитым Творожковым, в нелепой позе лежащим на снегу, а за кадром звучит проникновенный голос Георгия Жжёнова, который читает стихотворение Твардовского, заканчивающееся пронзительными строками:

...Мне жалко той судьбы далекой,

Как будто мертвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький лежу.

Конец фильма.

Марта Валерьевна сидела потрясенная до глубины души. Очень давно она смотрела «Разрывную пулю» от начала до конца, и теперь финал особенно остро поразил ее. Она вытерла слезы, оглянулась на мужа. «На той войне незнаменитой, забытый, маленький лежу» — теперь это словно про него сказано! Лежит в своей огромной кровати, на белоснежной простыне — как на финском снегу. И впрямь ставший будто каким-то забытым и маленьким.

Марта Валерьевна порывисто встала, подошла к мертвому мужу, села у его изголовья, положила руку на лоб, внимательно посмотрела на родное лицо и впервые за весь сегодняшний день произнесла то ласковое прозвище, которым Эола Федоровича никто не называл, кроме нее:

— Какое кино, Ветерок! Очень хорошо! Ты — гений.

Ей вдруг примерещилось, будто он вздрогнул от таких слов. Но нет, Незримов продолжал лежать неподвижно.

Когда во ВГИКе прошел предварительный показ «Разрывной пули», пятикратный лауреат Сталинской премии Михаил Ромм сказал:

— Это Венеция. Это Канны.

Доселе в Каннах гран-при имел только «Великий перелом» Эрмлера. В Венеции урожай куда больше: «Путевка в жизнь» Экка, александровские «Веселые ребята» и «Весна», «Окраина» Барнета, «Клятва» Чиаурели и птушковский «Садко».

Незримов купался в восторгах студентов и преподавателей родной альмы-матер.

— Молодец, ничего не скажешь, молодец! — хмуро хвалил Герасимов, недовольный тем, что в фильм не попали Ворошилов и Тимошенко. Ведь именно благодаря их высокому покровительству начинающему режиссеру позволили снимать свой полный метр, не дожидаясь, когда он перепрыгнет в тридцатник. Но сколько он ни повторял, что маршалов надо вернуть, Эол уперся:

— Фильм не о них, а о рядовых героических людях. О военачальниках уже много снято.

И хотя лента всем нравилась, на худсовете, определявшем ее квалификацию, неожиданно произошла настоящая порка. Клевали за все:

— Отсутствие руководящей роли партии. Такое впечатление, что герои фильма и не знают о существовании ни ВКП(б), ни комсомола.

— Показано, что наше руководство нисколько не заботилось о людях, хирурги при сорокаградусном морозе работают в неотапливаемых палатках.

— За весь фильм только одна батальная сцена, да и та коротенькая.

— А расстрел дезертиров! Ну, товарищи!

— Медсестры с блудливыми выражениями глаз.

— Кого-то хирург спасает, но в большинстве случаев расписывается в своей полной беспомощности.

— Твардовский не идейно выверенный военкор, а какой-то кот мартовский.

— А этот мальчик на снегу в финале? Что за упадничество!

— А почему у финнов каски как у немцев?

— Операторские выкрутасы мешают просмотру картины.

— А кто оператор?

— Рапопорт.

— Рапопо-о-орт? На него не похоже.

— Так говорят, режиссер его к камере не подпускал, сам все снимал.

На самом деле, маститый Владимир Абрамович, лауреат четырех Сталинских премий — за съемку фильмов «Фронтовые подруги», «Она сражалась за Родину», «Молодая гвардия» и «Освобожденный Китай», — милостиво разрешил многие эпизоды «Разрывной пули» снимать самому Незримову, но с тем условием, что никакой ответственности он не несет.

Порка продолжалась:

— Актеры все какие-то неизвестные зрителю и вряд ли запомнятся.

— Товарищи, выяснилось еще одно нелицеприятное обстоятельство: режиссеру Незримову на «Мосфильме» был выделен дорогостоящий операторский кран, но с условием проведения исключительно павильонных съемок. Он же, рискуя дорогостоящим оборудованием, своевольно, подделав документы, вывез дорогостоящий кран и работал с ним в условиях зимы.

— А это вообще подсудное дело!

— А кто, товарищи, изначально одобрил идею создания фильма? Герасимов? Твардовский? Ну знаете ли!

Большая половина членов того худсовета, поначалу ошарашенная таким натиском противников, принялась защищать Незримова: фильм о несправедливо забытой странице Второй мировой войны, которая началась для СССР не в июне 1941 года, а осенью 1939-го; идейно-нравственная составляющая выдержана в духе социалистического реализма; главные персонажи — настоящие советские люди, способные на подвиг во имя других; роль партии выражена в награждении хирурга Шилова в Большом кремлевском дворце; превосходная игра актеров; каски у финнов и впрямь были такие же, как у немецкого вермахта; замечательная операторская работа в современном духе; фильм вполне может претендовать на мировое признание!

Целых три часа ломались копья. В итоге защитники с небольшим перевесом победили противников. Несмотря на множество замечаний, фильму присвоили первую категорию, но с некоторыми оговорками: категорически убрать расстрел дезертиров, подсократить монологи хирурга с использованием медицинских терминов, вернуть сцену разговора Ворошилова и Тимошенко, наконец, оштрафовать режиссера за незаконное использование крана в натурных съемках.

— И не вздумай не подчиниться, — шипел на своего подопечного Герасимов после худсовета. — Твое счастье, что легко отделался. То ли ангел-хранитель, то ли боги Олимпа... Короче, до Ивана Грозного дошло, что ты язык против него распускаешь. «Мосфильма» тебе теперь не видать как своих ушей.

Иваном Грозным звали Пырьева, как раз с прошлого года он возглавил московскую чинечитту. Эол успел снять «Пулю» на «Мосфильме», а теперь что? Опять на студию Горького? Рабочий и колхозница-то попрестижнее.

Нет, надо, как всегда, идти напролом. И Незримов напросился на прием к всемогущему киношному царю. Пырьев принял его хмуро и надменно, но молодой режиссер сразу к делу:

— Иван Александрович, я знаю, что кто-то вам обо мне доложил. Так вот, я честно признаюсь, что критиковал ваши фильмы.

— М-да? — киноцарь вскинул бровь.

— Да, критиковал. Потому что считаю их недостойными такого крупного мастера, как вы. Вы должны вырваться из карусели «Кубанских казаков». Ваша стихия — психологизм уровня Достоевского. Можете меня за это растоптать, но думаю, вы не из тех, кто отмахивается от искренности.

Он молча смотрел на то, как Иван Грозный, доселе надменный, вдруг стушевался и опустил глаза.

— Вот как? Психологизм? Ты так считаешь? — Он поднял взгляд на Незримова, и в этом взгляде читалось: «А ты, паршивец, смелый парень!» — Знаешь ли, это в самую точку. Я как раз думал об этом.

И следующий фильм Незримову разрешили снова снимать на «Мосфильме».

— Ну ты и впрямь любимец богов! — удивлялся Аполлинариевич. — Признайся, о чем вы говорили с Пырьевым? Да ладно, мне донесли, что ты к нему ходил.

— О Достоевском, — коротко ответил Эол.

Но сначала была премьера «Пули». Не в «Ударнике», а в кинотеатре «Художественный» на Арбатской площади. Тоже неплохо. 13 марта, день пятнадцатилетия окончания Финской войны, из-за всех этих худсоветовских проволочек преступно просрочили, и премьера состоялась в начале апреля. Но все равно радостно, весело, здорово. Поскольку фильму присвоили первую категорию, то и гонорары свалились на головы его создателей не самые плохие, можно расправить плечи.

Вероника не слезала с плеча мужа, так и висла на нем, мурлыкая в Эолово ухо всякие нежности. Беременность разнесла ее вширь, но она все еще оставалась хороша и в своей пышности.

— Какая у вас супруга, — игриво двигал бровями Юткевич, у которого тоже вскоре намечалась премьера — «Отелло» с Бондарчуком в роли мавра.

— Супруга что надо, — ответил Незримов. — А как фильм-то?

— Поздравляю, юноша, великолепный дебют. Для каждого режиссера первый фильм — великое событие. Помню свое «Даешь радио!» М-м-м-м... — И прославленный режиссер мечтательно закатил глазки, будто вспоминая о вкуснейшем торте.

— Так, Сергей Иосифович, может, не поздно еще в Канны? — Эол ковал железо, пока горячо: Юткевич состоял в жюри Каннского фестиваля.

— Отчего же поздно? Не поздно. Давайте попробуем.

И в Канны поехали «Большая семья» Иосифа Хейфица, фильм-балет «Ромео и Джульетта» Лео Арнштама с Галиной Улановой, мультфильм «Золотая антилопа» Льва Атаманова и советско-болгарские «Герои Шипки» Сергея Васильева.

— Вот хрен они там чего получат, — злился Эол. Но они получили, причем — все! «Герои Шипки» — приз за лучшую режиссуру, «Ромео и Джульетта» — за лучший лирический фильм, «Золотая антилопа» — за короткий метр, не гран-при, но особое упоминание, а в «Большой семье» скопом огребли за лучшую мужскую роль все мужики — Андреев, Баталов, Ляхов, Кириллов, Гриценко, Кадочников, Медведев, Битюков, Коковкин, Александрович, Сергеев, а за лучшую женскую роль все бабы — Добронравова, Кузнецова, Лучко, Арепина, Кронберг и даже Катя Савинова, про которую пускали слухи, будто она отказала Упырьеву и тот навсегда ей перекрыл кислород. Выходит, недоперекрыл.

Советская сборная с триумфом возвращалась из Канн с полным комплектом золотых, серебряных и бронзовых медалей. А ведь Незримов мог оказаться среди тех чемпионов, мог даже получить если и не «золотую пальмовую ветвь» и не гран-при, то хотя бы третью по значимости награду — особый приз, доставшийся итальянскому «Потерянному континенту», довольно посредственному, как уверяли вернувшиеся с Каннского фестиваля участники.

Но Герасимов при встрече развеял все мечты своего ученика:

— Наш мир кино это, конечно, мир иллюзий, но хочу тебе сказать прямо, чтобы ты никаких иллюзий не питал: никуда твоя «Пуля» не попадет и ничего не разорвет.

— Это почему же? — мертвецки похолодел потомок богов.

— Политика, брат. Скверная штука. С Финляндией у нас отношения лучше не бывает. Даже Минвнешторг вмешался, чтобы ничего против финнов, не портить им торговлю. Так что ни Канны, ни Венеция... Хоть Ромм и сказал тогда... Про плохих немцев можно снимать, но и все. Никаких плохих итальянцев, американцев, французов, японцев. И финнов в том числе. А у тебя там... Сам знаешь.

— Понятно. — Эол вдруг понял, какую он глупость сморозил с этим фильмом. Ведь можно же было предвидеть. И тотчас краска стыда залила его лицо — ведь он снимал не ради Канн и Венеций, а ради памяти тех, кто там воевал, кто погиб или остался покалечен. Ради своего дядьки Николая Гавриловича Незримова, чудом оставшегося в живых в том морозном аду.

— Ну, выше нос! — толкнул его Герасимов. — Решили тебя утешить.

— Да?

— Знаешь такие стихи: «Старый мир из жизни вырос, развевайте мертвое в дым! Коммунизм — это молодость мира...»

— «И его возводить молодым», — закончил Эол. — Маяковский, кажется.

— Не кажется, а Маяковский. Есть проект создания совместного советско-китайского фильма, теперь уже к новому юбилею китайской компартии. Условное название: «Молодость мира». Идея такова: участники первого учредительного съезда были в подавляющем большинстве молодые люди, такие, как ты сейчас. Тебе двадцать пять?

— В конце года исполнится.

— Мао Цзэдуну тогда примерно столько же было, многим другим и того меньше. Усекаешь?

— У меня, кстати, двадцать пятого декабря день рождения, а у Мао двадцать шестого, — усмехнулся Эол.

— Ну вот видишь! Все карты тебе в руки плывут, любимец богов! Короче, хотят, чтобы и фильм создавался молодыми советскими и китайскими ребятами. Ты — в числе главных претендентов. И ты уже ездил тогда со мной в Китай.

Его утвердили, и он отправился в Поднебесную вместе с Матадором и оператором Касаткиным, который уже работал вторым при Рапопорте на съемках «Пули». Вероника решила рожать только дома и поехала в Новокузнецк к маме.

Вообще говоря, с началом беременности отношения у них с Эолом как-то пошатнулись. Ника стала капризной, все ей не так, появилось обжорство, а следом стала развиваться полнота. Сильно разругались они, когда посмотрели «Дорогу» Феллини, и она вдруг заявила:

— Вот как надо снимать.

— А я что, хуже?

— Не хуже... Но согласись, Незримов, что это высший пилотаж.

Сказанное и тон взбесили Эола. «Дорога» произвела на него сильнейшее впечатление, но чем Феллини настолько уж сильнее его, он не понимал.

— Не называй меня по фамилии! Я же не зову тебя Новак.

— Я что, виновата, что от твоего имени нет уменьшительных? Как прикажешь тебя называть? Эоля? Эолушка? Давай ты покрестишься, тебе присвоят нормальное имя...

— У меня очень даже нормальное имя! И не надо мне ничего другого присваивать, понятно?

— Ты чего визжишь так на всю Ивановскую?

— Визжу? Выбирай слова-то!

Тогда она в первый раз умотала в Новокузнецк, пришлось за ней ехать, мириться. Вообще она была хорошая, но иной раз будто кто-то другой в нее вселялся, и этот другой никак не мог нравиться Эолу. А тут еще это чересчур долгое воздержание, Вероника с первых же дней беременности очень боялась потерять ребенка. «Да, Эол Федорович, следует признать, что ты не очень-то влюблен в свою жену», — горестно сказал он сам себе после того, как в Китае случилось с переводчицей. Случилось и замутилось.

— Меня зовут Цзин Шу, можете просто звать Зиной.

— Зачем же? Так красиво — Цзин Шу... Будто звякнули в колокольчик и тотчас поставили его на мягкий бархат.

— Очень поэтично, товарищ Эол. Сразу видно, что вы творческая натура.

И с самого знакомства как-то само собой началось. Через неделю они уже впервые целовались, а еще через несколько дней Незримов корил себя за несоблюдение супружеской верности. Терзался, но остановиться не мог, уж очень хорошо ему было с Колокольчиком, как иногда ласково называл он свою переводчицу, миниатюрную, нежную и очень ласковую. Она бы никогда не посмела сказать ему, что какой-то режиссер снимает фильмы лучше, что у кого-то высший пилотаж, а у него пониже, у кого-то гуще, а у него пожиже. И, вспоминая тот разговор после «Дороги», Эол находил себе оправдание.

Цзин Шу ничего от него не требовала, не утомляла разговорами о том, чтобы он развелся с женой и женился на ней. Оказалось, в Китае к этому относятся легче, ведь и сам Великий Кормчий постоянно меняет любовниц, все об этом знают, и никто ничего от него не требует.

В Шанхае молодым советским кинематографистам предложили для начала получить некое образование — изучить китайскую историю, язык, иероглифы, и все трое охотно согласились, ведь это так интересно, да и необходимо, чтобы фильм получился достовернее. Язык Эолу никак не давался, хотя иероглифы он рисовал с удовольствием. И особо внимательно изучал историю. Для съемок фильма китайская сторона захотела выделить параллельную группу — своего молодого режиссера, а к нему сценариста и оператора. Это Эолу претило, он морщился, но ничего не поделаешь, хозяин барин.

Сюжет складывался такой. 1921 год, в Шанхае нелегально проходит учредительный съезд партии Гунчандан, то есть коммунистической; в съезде участвуют уже матерые Ли Дачжао, Хэ Шухэн, им за тридцатник, но в основном молодые двадцатилетние ребята, среди них Мао Цзэдун, ему двадцать семь, как раз в тему «Коммунизм — это молодость мира». Среди организаторов съезда, — но не участница — шестнадцатилетняя девушка, вымышленный персонаж. А в это время в Шанхае полнится русская диаспора — белогвардейцы в России полностью разгромлены, и сюда начинают прибывать все новые и новые эмигранты. Среди них двадцатилетний корнет, и у него вспыхивает роман с этой молоденькой китаянкой.

— Пойми, мне же надо углубиться в наш сюжет, в образ, — оправдывался Эол, когда испанец узнал о его похождениях — просто увидел, как поутру Цзин Шу выбегает из незримовского гостиничного номера.

— Углубляйся, только смотри не утони, — покачал головой Ньегес. К тому времени он уже сошелся с бывшей женой Эола, его первая любовь не заржавела, они с Лидой собирались пожениться. Пристрастие к выпивке Матадору удалось в ней искоренить. В Китай она тоже не поехала: не хотела общаться с бывшим мужем. Да и работа не пускала, Беседина собиралась сниматься у Марка Донского, который только что выпустил «Мать» и готовился дальше экранизировать Горького.

А Витя Касаткин жены не имел:

— Я идеал ищу. Вот найду идеал — и сразу в семейный омут. Абы на ком только дураки женятся.

«Типа меня», — думал Незримов, все меньше и меньше находя в своей душе огня к Веронике. А ведь еще недавно как пылал! Что он за человек? Воспламенится и погаснет. Одно слово, ветер, прилетит и улетит.

Особенно разозлило его сообщение, что, благополучно родив ребенка, жена, никак не посоветовавшись с мужем, самопально дала ему имя.

— Ну что за Платон! Я бы ни за что не согласился. Платон Эолович... цирк, да и только. А Платон Незримов? Так и видишь этакого купчину, о бороду сальные руки вытирает, на башке фуражка, рубаха ремешком подпоясана. Поверх огромного брюха. Ну как так можно? Не спросив у мужа! Ну скажи, Саня, разве это хорошо?

— Да ладно тебе, — пожимал плечами Ньегес. — Платон и Платон, нормальное имя. Платоша. Очень ласково.

Сюжет сценария развивался дальше следующим образом. корнет Добровольский и китаянка Цзин Шу тайно женятся. На имени героини фильма настоял Незримов. Китайцы возмущаются, что юная коммунистка нашла себе белогвардейца. Русские эмигранты проклинают Добровольского за то, что выбрал в жены китаянку-коммунистку. Дальше все идет как в фильме у Протазанова «Сорок первый», но не с таким страшным финалом. Китаянка перевоспитывает русского, его потрясает главная простая мысль, что белые — представители отжившего прошлого, за ними историческая старость, а за красными — молодость обновленного мира. И молодость одерживает победу. Она скоро победит во всем мире. Спасаясь от мести друзей по оружию, Добровольский уплывает с женой в Париж. Там они сначала разворачивают пропаганду среди китайцев, потом знакомятся с русскими эмигрантами и вместе с Алексеем Толстым возвращаются в Россию. Финал фильма пока оставался открытым, решили дождаться назначения китайского сценариста и режиссера.

Помня слова Герасимова, Незримов все равно в глубине души надеялся, что «Пулю» отправят на международный фестиваль. Но в Венецию поехала чеховская «Попрыгунья», фильм Самсона Самсонова с Бондарчуком и Целиковской в главных ролях. И получила, зараза, «серебряного льва» первой степени. Обиднее всего Эолу казалось то, что у Самсонова это тоже дебют. Вот видите, и с дебютами можно побеждать! Только не Эолу Незримову. Даже нехорошая колючая антисемитинка пробежала по жилам, хотя обычно он к евреям относился с уважением, восхищался их трудолюбием и, главное, способностью заявить о себе. Но ему не нравилось, что многие евреи скрывают свои настоящие фамилии под псевдонимами. Самсонов, к примеру, Эдельштейн. У Герасимова мать еврейка, была Юдифью, стала Юлией, Аполлинариевич сам как-то со смехом поведал:

— За всякие пакости могу башку оторвать. К сведенью, я сын Юдифи, а она Олоферну голову отрезала и глазом не моргнула.

На Самсонова сердиться грех, Самсоша славный малый, и Эол давил в себе жабу зависти.

К Новому году китайцы так и не соизволили определиться, и троица временно вернулась в СССР. Настроение паршивое: судя по всему, китайские товарищи снова водят их за нос.

С Колокольчиком он расстался легко, хоть и не без горчинки:

— Надеюсь, в следующем году вернемся.

— В следующем году я собираюсь выходить замуж, — улыбнулась Цзин Шу. — У вас будут другие переводчики.

— У тебя есть жених?

— Есть. Очень хороший парень. Скоро его назначат руководителем предприятия текстильной промышленности.

— Ну что ж... — пожал плечами Незримов. — Совет вам да любовь. Так у нас говорят молодоженам.

Встреча с Вероникой неожиданно оказалась бурной и счастливой. После родов жена вошла в ту самую форму, в какой он впервые ее увидел: полнота исчезла, роскошные очертания встали на свое место. А главное, вернулся тот же беззаботный и веселый характер, как раньше. Незримовых ожидал новый всплеск любовных отношений с тайным привкусом стыда Эола за китайскую измену. Платон оказался резвым и забавным карапузом. Поначалу Эол не мог привыкнуть к отцовству, казалось, это не его сын, но постепенно вошел во вкус, все увлеченнее занимался с малышом, а когда тот выдавал что-нибудь эдакое, записывал на всякий случай — вдруг будет снимать детей, пригодится. Эол любовался, когда Ника кормила сосунка грудью, даже загорелся идеей снимать кино о материнстве и обязательно показать, какое это восхитительное зрелище — кормление грудничка.

С Каннами и Венецией не получилось, Китай тоже очевидно срывался с крючка, но зато в семье у Незримовых в ту зиму царили полное счастье, любовь, радость жизни. Получение квартиры добавило всего этого. «Мосфильм» пробил для молодого семейного режиссера однушку в новом панельном доме. Тогда на всю страну прозвенело название подмосковной деревни Черемушки, вокруг нее вырос целый комплекс четырехэтажек, куда из затхлых коммуналок, весело чирикая, полетели стайки настрадавшихся молодых семей, а вместе с ними, крыло к крылу — режиссер Незримов с женой Вероникой и сыном Платоном.

— И все-таки как тебя угораздило дать ему такое имя?

— А как твоих родителей угораздило? Ведь, помнится, твоя мамаша тоже с мужем не посоветовалась, когда тебя Эолом записала.

— Платоша, Самсоша... — ворчал потомок богов, все еще не додушив венецианскую жабу. — Самсон Самсонов, Платон Платонов...

Китайцы по-прежнему не спешили. Он иногда вспоминал миниатюрную Цзин Шу. Иногда скучал по ее маленькому телу, обнимая спящую пышную красавицу жену. Недолго Ника сохранялась в формах и, когда переселились в Черемушки, снова стала полнеть.

Прогремевший на весь мир двадцатый съезд партии жирным крестом перечеркнул работу над «Молодостью мира». Хотя Эол и его команда не сразу поняли это, еще продолжали надеяться: не к этому юбилею, так к сорокалетию Гунчандана раскачаются братцы-китайцы.

Этот съезд многие восприняли как весну свободы, а многие — как тяжелейший удар. Сталинисты пачками кончали жизнь самоубийством, валились от инфарктов и инсультов. В городе Горьком, где ясные зорьки, чуть не умер Федор Гаврилович Незримов: его, как ярого сталиниста, взялись целенаправленно травить на родном заводе, и в итоге — кровоизлияние в мозг. А мужику еще и пятидесяти нет. С трудом восстанавливался, в начальники цеха уже не смог вернуться, до самой пенсии потом дохаживал вахтером.

Эол не столь трагично переживал развенчание Вождя Народов, к тому же всюду все только и щебетали о том, какие открываются перспективы, как много всего, что оставалось под запретом, теперь будет можно, станет востребовано. Еще не запели Окуджавы с Высоцкими, но чувствовалось, что вот-вот запоют. Еще не загрохотали стихи Вознесенских, Евтушенок, Ахмадулиных и Рождественских, но уже угадывалось, что вот-вот загрохочут.

В год двадцатого съезда Вася Ордынский выстрелил фильмом «Человек родился».

— А что-то мы ничего не снимаем, братцы? — спросил с вызовом Ньегес.

— Долго будем китайцев ждать как у моря погоды? — добавил свой знак вопроса Касаткин.

— Да, пожалуй, пора забыть про наш Гунчандан, — вздохнул Незримов. — Мао обиделся на Хруща за Сталина. Да и вообще, сейчас другое кино покатит.

Но какое другое, он пока не представлял, хватался за одну идею, вторую, третью. Когда Рязанов всех ошарашил «Карнавальной ночью», зачесалось в затылке:

— Может, комедию? Новогоднюю!

Посмотрев феллиниевских «Мошенников», пришел в полный восторг:

— Всепобеждающее зло. Мы с детства привыкли к сказкам, что добро в конце побеждает, а тут гляньте, какие финалы у Орсона Уэллса, у Фрица Ланга, у Ренуара, у Кубрика, у Хичкока. Кодекс Хейса трещит по швам, его скоро вконец развенчают, как культ личности Сталина. И смотрите, какой страшный финал в «Мошенниках». Может, нам тоже снять в жанре нуар?

— А может, нам тоже про любовь металлурга и учительницы? — съёрничал испанец, намекая на «Весну на Заречной улице», дебютный фильм Марлена Хуциева и Феликса Миронера, прокатившийся по стране с бешеным успехом. Звездного часа дождался Коля Рыбников, сыгравший главную роль — сталевара Савченко. Колино имя уже ласкало слух зрителей после «Тревожной молодости» Алова и Наумова и «Чужой родни» Швейцера, а теперь он и вовсе сделался чуть ли не нашим Гэри Купером. На взлете славы он стал вдруг больше нравиться Алке, и через год они поженились, хотя история этой женитьбы оказалась не так упоительна, как мечтал Коля. После «Садко» Ларионова искрометно сыграла Анну в экранизации чеховской «Анны на шее», Оливию в шекспировской «Двенадцатой ночи», мачеху в «Судьбе барабанщика». Ее носили на руках, обожали, крутили романы, в которых она охотно крутилась. И — докрутилась. В Белоруссии снималась «Полесская легенда», в главных ролях — Алла Ларионова и Иван Переверзев, они же на тот момент страстные любовники. Дружба, перешедшая в любовь, у них загорелась еще на съемках «Садко», а в Белоруссии оказалось, что она от него беременна. Иван пообещал жениться, но однажды из Минска ни с того ни с сего сорвался на несколько дней в Москву, а когда вернулся, Алла нечаянно заглянула в его паспорт и увидела там штамп. Выяснилось, что в Москву он ездил жениться на другой, тоже беременной от него. Чудовищный разрыв! Ларионова в отчаянии срочно вызвала к себе Колю:

— Ты, кажется, говорил, что готов ради меня всем пожертвовать!

Рыбников тогда снимался в «Высоте», но отпросился и рванул в Минск. Там, узнав обо всем, предложил той, которую любил всю жизнь, стать его женой, а ребенка он усыновит. Бедный Коля!

На долгожданную для него свадьбу Рыбников и Ларионова пригласили всех, кого только можно. Кроме Эола Незримова.

— Эх, Коля, Коля... А я бы с удовольствием покричал твое «горько!». Вот уж горько так горько. Ну что ж, поздравляю тебя, наконец, ты получил себе Аллу на шее! — хотел бы при встрече сказать Рыбникову Незримов.

«Разрывная пуля» в том году снова не полетела ни в Канны, ни в Венецию. На юг Франции отправились «Мать» Донского и «Отелло» Юткевича, и шекспировский ревнивец получил приз за лучшую режиссуру. Вторым призом стала Дездемона, ее играла восхитительная Ирина Скобцева, ставшая любовницей мавра, коего исполнял Сергей Бондарчук, а затем они и поженились, только в жизни никто никого не душил.

Венеция вообще взбесила Незримова: никого из наших не приняла, ни «Золотого», ни «Серебряного льва» никому не вручила, мол, не нашлось достойных. Посмотрели бы они «Пулю», сволочи!

Но он понимал, что и «Пуля» не получила бы ничего, потому что политика, всеевропейское примирение, никого нельзя обижать, особенно белых и пушистых финнов.

На студии Горького Герасимов приступил к съемкам «Тихого Дона». Мог бы, гад, взять своего верного ученика ассистентом, а взял какого-то армянина, бывшего сотрудника московского уголовного розыска, выпускника юрфака МГУ — при чем тут режиссура? Но когда, смирив гордыню, Эол решил посетить студию и посмотреть, как Аполлинариевич проводит павильонные съемки, этот Кочарян ему понравился. Разумеется, тем, что сразу сказал:

— Незримов? Видел твою «Разрывную пулю». Гениальный фильм. Жаль, что не попал ни в какую струю.

Они оказались одногодки, только Левон январский, а Эол декабрьский. С того же дня завязалась дружба:

— Приходи с женой к нам на Большой Каретный, у нас всегда много гостей, шумно, весело, как в праздник Вардавар.

— Это что за такой праздник?

— У нас в Армении летом. Все друг друга водой обливают, весело безумно. На следующий год обязательно вместе поедем, не пожалеешь.

Ну как с таким не подружиться? В доме на Большом Каретном жила возлюбленная Кочаряна, студентка «Щуки» Инна Крижевская. Огромная трехкомнатная квартира стала своеобразным салоном творческой молодежи, куда собирались актеры, режиссеры, поэты, прозаики, художники, певцы, музыканты, артисты цирка, бывало аж по тридцать человек.

Годовалого Платошу оставить не с кем, и в первый раз Эол воспользовался предложением Кочаряна один. В доме на Большом Каретном он впервые услышал слово «оттепель» в применении к тому, что происходило в стране после двадцатого съезда.

— А почему «оттепель»?

— По повести Ильи Эренбурга, — пояснил какой-то тощий и нервный стиляга в ярких и узких рубашке и брюках чуть ли не собственного пошива, с пижонским кашне на шее. — Не читали?

— Теперь прочту, — устыдился Незримов. — Хотя, мне слово «оттепель» не нравится. Когда зимой оттепель, что может быть ужаснее? Всюду хлюпает, ноги промокают, в итоге — насморк, чихаешь, кашляешь. Противно. Не надо оттепель, уж лучше весна так весна!

— Да какая там весна? Разве нам дадут весну? — злобно фыркнул пижон в кашне. — Так, побалуют маненько да и снова все заморозят. А вы кто? Музыкант? Художник?

— Я кинорежиссер.

— Ого! У кого в ассистентах?

— Нет, я уже сам снимаю. Незримов. Не слышали?

— Слышал. И фильм смотрел. «Шальная пуля».

— «Разрывная», — мгновенно рассердился Эол.

— А шальная было бы точнее для вашего фильма. Смотрел, смотрел... Ничего так.

— Ничего это пустое место. — Незримов продолжал злиться на этого выскочку.

— Голубчик, все, что до сих пор снималось в нашем кино, все пока еще пустое место. Вы смотрели Брессона «Дневник священника»? А «Сказки туманной луны после дождя» Кэдзи Мидзогути? А «Семь самураев» Акиро Куросавы? Вот это уже что-то. Но кино ждет своего Наполеона.

— И этот Наполеон вы? — хмыкнул потомок богов.

— Разумеется, я, — ответил пижон, ничуть не смущаясь. — В вашем фильме, если честно, мне понравились только медицинские термины, которыми сыплет хирург. «Тампонада сердца»! Это же поэзия!

У самого Эола вот-вот могла наступить тампонада — до того нестерпимо чесались кулаки врезать этому хлыщу.

— А сами вы кто будете?

— Буду? Величайшим кинорежиссером. А пока можете меня просто называть Андреем.

— А фамилия? Чтобы не пропустить на афишах.

— Тарковский.

— Тырковский? — Эол не сдержал усмешки: подходящая фамилия для такого, который все тыркает и всюду будет тыркаться. И ничего никогда не добьется.

— Тар, — поправил стиляга. — Тарковский. Запомните эту фамилию.

— Учитесь на режиссера? Или сам с усам?

— Учусь пока что. На режиссерских курсах. У Ромма.

— Это хорошо.

— Да ничего хорошего. Так, для корочки, чтобы разрешали снимать. А в остальном я лучше всех вижу, как надо делать кино. Сейчас курсовую снимаю по рассказу Хемингуэя.

— Понятно, это сейчас самый модный писатель.

— И, к счастью, один из лучших. Коротко, лаконично, каждое слово в цель. Знал я одного такого на Курейке, и внешне одно лицо, и говорил так же, только по существу. И кино надо снимать только по существу, а не так, для фестивальчиков.

— Где? На Курейке? — взвился Незримов.

— На Курейке. А что?

— И что вы там делали?

— Золотишко добывал.

— В каком году?

— Да сразу после смерти усатого.

— В пятьдесят третьем? А я в пятьдесят втором! Коллектором. Там же, на Курейке. Туруханский край.

— В негрозолоте?

— В нем самом.

— Брат! — Тарковский вскочил, бросился на Эола, крепко прижал его в свои объятия.

Эол в душе испытал настоящую оттепель, особенно от этого слова «негрозолото», как он и его подельнички добытчики называли организацию, к которой были приписаны, НИГРИзолото — Научно-исследовательский геолого-разведочный институт золота. А сами себя — неграми.

— Ну здорово! Давай на «ты»? — ликовал Тарковский.

— Разумеется! Надо же, ты по моим следам на другой год прошел. А я, представляешь, еще три минуты тому назад собирался тебе от всей души рыло начистить!

— Ну здорово, здорово, — смеялся пижон. — А вот и Васька пожаловал! Вася, иди сюда, я тебя с еще одним негром познакомлю. Эол Незримов, кинорежиссер.

Васька оказался тоже из мастерской Ромма, снимался в роли боксера в дипломной работе Тарковского, сибиряк, лицо такое крутое, поросят бить можно. Стеснительный, немногословный.

— Рекомендую, отличный актер, — сказал Тарковский. — Шукшин фамилия.

— Айда послушаем, что там Левон рассказывает, — предложил Вася.

Кочарян рассказывал о съемках «Тихого Дона»:

— Рапопорт? Да, конечно, по-прежнему. Хотя, должен сказать, камера ожила, стала двигаться, в некоторых шахтинских эпизодах даже очень.

— Шахтинских? Какие же там шахты, в «Тихом Доне»?

— Натурные съемки проходили этим летом в городе Каменске-Шахтинском. Но вообще, ребята, думаю, фильм выйдет масштабный, весомый.

— И новое пустое слово в кинематографе, — буркнул Тарковский Незримову.

— Слушай, ты хоть и тоже негр, а я Папу Аполлинариевича в обиду не дам.

— Ну что же, подраться тоже иногда неплохо.

На Большом Каретном появлялись и бывшие враги народа, в последние годы выпущенные из сталинских лагерей. Рассказ одного из них, художника Петра Красильникова, и натолкнул Эола на идею нового фильма.

Глава третья

Не ждали

За окнами стояла июньская ночь, над прудом самозабвенно заливался, щелкал, свистел, булькал, переходил на дробь тот, о ком еще недавно Эол Федорович говорил:

— Молодец какой! Или, как сейчас говорят, красава!

Может, соловей вернет его к жизни?

— Ветерок! Ты что, не слышишь? Для тебя же стараются. Кончай притворяться мертвым.

Муж не хотел внимать ее призывам, и Марта Валерьевна, глянув на часы — одиннадцать, — вернулась к компьютеру, включила второй полный метр потомка богов. Тоже черно-белый. Рабочий и колхозница повернулись лицами к зрителям, на экране возникло застывшее радостное лицо парнишки, оно стало уменьшаться, а пространство репинского полотна — расширяться, появилась ясноглазая девочка, старушка в траурных черных одеждах, сидящая за роялем девушка, в дверях — горничная и кухарка и наконец главное действующее лицо картины — худой, изнуренный человек с трагическими глазами, полными счастья, в потёрханном пальто и видавших виды сапогах, в левой руке шапчонка, на шее шарф. Картина в полном виде предстала зрителям, и по ней пронеслись черные буквы: «Не ждали!»

В это мгновение ужас охватил Марту Валерьевну — к ее спине прикоснулось чье-то мягкое и теплое, но уже на вторую секунду это тепло муркнуло, и ужас отлетел.

— Шоколад!

«Мурк».

— Шоколадище, это ты?

«Мурк».

— Как ты меня напугал, бродяга!

«Мурк».

Любимец потомка богов появился у них в доме восемь лет назад, когда Эол Федорович сел писать «Шальную пулю» — книгу о своем творческом пути и о жизни.

— Стареть стал, пора за мемуары, — сказал он тогда в свои восемьдесят лет. Иные уже в сорок такое произносят: «Стареть стал», — а в шестьдесят ощущают себя полными стариками. Ветерок еще несколько дней назад вел себя как мальчишка и не думал, что скоро будет лежать, одинокий в своей смерти, отколовшийся от мира Эоловой арфы, от своего любимого кино, от Марты Валерьевны, от соловья, собак и Шоколада.

За час до рокового сердечного приступа собаки стали выть так, будто к ним на Эолову арфу прибыла корейская делегация, и Марта Валерьевна ходила их убеждать в том, что корейцы не приглашены, ни северные, ни южные. Но они и потом выли, хоть и старались делать это потише. А перестали, когда Эол Федорович испустил дух, прямо накануне приезда «скорой».

Леонбергеров разводили в питомнике, расположенном в Абабурове, в двадцати минутах ходьбы от дачи Эолова Арфа. Три года назад Эол Федорович однажды увидел, как невысокого роста человек выгуливает двух таких львовидных увальней, и аж замер:

— Стойте! Скажите, это что за инопланетяне такие?

— В смысле?

— Порода.

— Леонбергеры.

— Оно и видно, что лео. Никогда не знал, что существует нечто подобное. А расскажите, что за порода, кем и как выведена?

— В Германии выведена. Больше ста лет назад. В городе Леонберг. Скрещены были сенбернар и ландсир.

— Вот оно как. Сенбернар чувствуется, а ландсир... я тоже не знаю таких. А не страшно вам с двумя такими монстрами?

— А почему должно быть страшно?

— Ну, они могут вырваться...

— Никогда в жизни. Собака мощная, но обладает уравновешенным темпераментом. Очень семейная собачка и при этом имеет храброе сердце. Отличительное свойство леонбергера в том, что он страшен лишь в одном случае — когда злоумышленник незаконно вторгается на охраняемую им территорию. В остальных проявлениях — милый, ласковый друг, верный спутник во время прогулок. Хорошо иметь леонбергера, если у вас большая территория.

— Видно, что вы не раз произносили такой текст.

— Ну а как же. Постоянно приходится рассказывать потенциальным покупателям.

— Марта Апрельевна, мы с тобой потенциальные покупатели?

— Ты что, хочешь... О нет!

— О нет, и нет, и — да! Скажите, а какова стоимость?

Стоимость была о-го-го какова, и пришлось брать тайм-аут. Пока думали, щенков разобрали, и целый год Эол Федорович вздыхал и мечтал:

— Ох, как бы я хотел на старости лет иметь таких друзей — с храбрым сердцем и уравновешенным темпераментом. Среди людей у меня таких были единицы. Вот ты послушай, что пишут: «Леонбергер — приятный партнер, его без опаски можно брать с собой повсюду, он очень доброжелательно относится к детям, не агрессивен, но и не робок. Как собака-поводырь, он коммуникабелен, послушен и будет смело сопровождать вас во всех жизненных ситуациях. Обязательными чертами характера леонбергера являются: уверенность в себе и невозмутимость; средний темперамент; готовность подчиниться хозяину; быстрая обучаемость и хорошая способность запоминать; безразличие к громким звукам. Очень большая, сильная, мускулистая и все же элегантная собака». Это же поэма! Слушай дальше: «Гармоничное телосложение и уверенность в себе сочетаются со спокойным нравом при непременно живом темпераменте. Особенно могучи и энергичны кобели. В решительных случаях они непоколебимо действуют».

— Непокобелимо?

— Не ёрничай. Дальше: «Челюсти очень сильные. Прикус ножницеобразный, причем верхний ряд зубов плотно смыкается с нижним. Глаза средней величины, овальные. Ни глубоко сидящие, ни выпуклые, ни близко расположенные относительно друг друга. Цвет от светло-коричневого до темно-коричневого, предпочтителен темно-коричневый. Уши средней величины, висячие, прилегают к голове, высоко и не далеко назад поставленные. Грудь глубокая, достигает, по меньшей мере, уровня локтей, скорее овальная, а не бочкообразная. Хвост обильно покрыт шерстью». Ну и так далее. «Скакательный сустав крепкий. Шаг просторный». Ей-богу, я бы на лекциях так преподавал режиссерам, чтобы в их фильмах скакательный сустав был крепкий, а шаг просторный. «Волосы гладкие, допускается легкая волнистость. На шее и груди, особенно у кобелей, густая шерсть образует гриву. Окрас — львино-желтый». Ты только подумай, приобретая леонбергера, ты получаешь одновременно и собаку, и льва!

Миллионер Маналов, живущий неподалеку от Эоловой арфы, гордился соседством с прославленным режиссером; всякий раз, гуляя со своим противным английским мастифом Черчиллем, от которого слюни летели во все стороны, при виде Незримова обретал глупое выражение лица и почтительно спрашивал:

— Ну как там, в мире иллюзий?

При этом в его голосе проскакивала и ирония: мол, мы хоть и далеки от искусства, а денежки умеем заколачивать получше творческой, блин, интеллигенции. Незримов как-то пожаловался ему, что хотел бы купить леонбергера, да дороговато, и вдруг, совершенно неожиданно, загадочно и не объяснимо никакими психологами, этот типичный жлобстер Маналов купил в подарок Эолу Федоровичу сразу трех щенков леонбергеров!

— Три по цене двух шли, выгода, — простодушно объяснил такую щедрость миллионер. — Берите, берите, так сказать, мой вклад в киноискусство.

Марта Валерьевна чуть с ума не сошла от возмущения, но щенки, такие милые, добродушные, доверчивые, тронули струны ее сердца, и она смирилась, хоть и ворчала постоянно, что двух надо передарить, все равно даром достались. Она ждала, что теперь этот тошнотворный Маналов повадится к ним в гости, но он не только не повадился, но и вообще исчез, а потом в «Вестях»: «Найдено тело», — то есть парень, возможно, чуял и напоследок сделал хоть одно безвозмездное доброе.

По собачьим паспортам обладатели храбрых сердец и уравновешенного темперамента уже имели клубные имена, но Марта Валерьевна сразу же их переименовала, присвоив фамилии отцов-основателей мирового кинематографа:

— Это Люмьер, это Мельес, а это Гриффит.

— Ну нет, — возмутился счастливый обладатель сразу трех собакольвов. — Это пижонство. Ты бы их еще назвала Никулин, Вицин, Моргунов.

— Ну хорошо, твой вариант?

— Мой? Рэкс, Пэкс, Фэкс.

— Ну уж это совсем глупо!

— Не глупее, чем Люмьер-Мельес-Гриффит.

Что же в итоге? Она звала псов по-своему, а он по-своему, и как ни странно, но Люмьер откликался и на Люмьера, и на Рэкса, Мельес — и на Мельеса, и на Пэкса, а Гриффит спокойно считал себя одновременно и Фэксом.

Однако как они завывали! И как разом кончили выть, едва только хозяин покинул сей бренный мир.

Шоколад появился гораздо раньше собак. В магазине поселка Минвнешторга поставили писклявую коробку. Эол Федорович пребывал в прекрасном настроении, наугад вытащил из мяукающего мира одного из его представителей, тот сразу попал в сильный луч солнца и заиграл шерсткой.

— Ты только посмотри, шерсть какая! Чисто шоколад! Продается?

— Даром отдаем.

— Даром не годится, вот возьмите пятьсот рублей.

В пасмурную погоду — просто черный кот, но на солнце Шоколад оправдывал присвоенную ему кличку. С ним можно было разговаривать, хотя на все вопросы он отвечал одним словом «мурк». Когда Эол Федорович садился работать или читать, Шоколад усаживался к нему на колени и дремал.

— Мне что-то не пишется! Где там этот бродяга? Опять ушастал на блудилище?

— Каков хозяин, таков и кот.

— Марта Апрельевна, я всю жизнь слышу от тебя подобные оскорбления, ничем мною не заслуженные! Кстати, коты не считают нас своими хозяевами. Скорее своими подопечными.

И вот теперь Шоколад, неслышно вернувшись со своих блудилищ, сначала юркнул-муркнул к Марте Валерьевне за спину, потерся, потом спрыгнул, подошел к кровати, на которой лежал его подопечный, и с недоумением смотрел, жмурясь и принюхиваясь, но не запрыгивал.

— Вот видишь, Шоколад... — вздохнула Марта Валерьевна. И вдруг заплакала.

А тем временем на экране вовсю шло кино, в настежь распахнувшемся окне открылся вид на Волгу, шестнадцатилетний Миша Дубов в исполнении совсем молоденького Сережи Никоненко из студии Герасимова и Макаровой высунулся, подышал воздухом прекрасного летнего утра:

— Эх, хорошо!

Включил радио, и оттуда с ним согласились звонкой песней: «До чего же хорошо кругом! Над рекой с крутым зеленым бережком до обеда загораем, ловим рыбу и ныряем прямо в воду кувырком, кувырком!»

На роль Миши Эол хотел взять Гену Баритонова, который в прошлом фильме у него сыграл Творожкова, но с ужасом узнал, что через год после выхода на экраны «Разрывной пули» бедняга от неразделенной любви напился, выпал из окна общаги с пятого этажа и погиб на месте.

— Он лежал точь-в-точь в той же позе, как в финале вашего фильма, — сказали Генины однокурсники.

— Ужасно... Ужасно...

Незримов искренне погоревал и взял Никоненко, который великолепно вписался.

Из другой комнаты вышел Саша Демьянов, играющий Сережу, старшего брата Миши. Оба брата в майках и трусах принялись делать гимнастику. Мирное и упоительно радостное утро в семье Дубовых расплылось в слезах Марты Валерьевны, но она наконец взяла себя в руки и стала смотреть дальше. Сорокалетняя Людмила — мама Сережи и Миши в исполнении Ирины Радченко — ласково будит шестилетнюю дочку, которую хорошо сыграла Катя Торова. Скоро папочка со своего аэродрома приедет. А вот и он — летчик-испытатель Виктор Иванович Дубов, полковник авиации, Герой Советского Союза, усталый, но очень веселый.

Ах, как Незримов хотел, чтобы в этой роли у него снялся Меркурьев! Блистательный Василий Васильевич в том году снимался в двух шедеврах советского кино — в «Обыкновенном человеке» у Столбова и в «Летят журавли» у Калатозова. Но, прочитав сценарий Ньегеса, немедленно согласился. Потомок богов был вне себя от счастья.

— Ну, кривичи-радимичи, едем в наше поместье! — восклицает Дубов, хватает на руки Ирочку, кружит по комнате. Весь мир глазами Ирочки замелькал в веселой круговерти, это просто поставили камеру и вращали ее.

И как внезапно в этот счастливый мир Дубовых, словно нож, втыкается несчастье. Вот оно только что приехало и идет по вокзалу, похожее на того, которого не ждали на репинской картине. Конечно же на роль лагерника Суховеева Эол взял лагерника Жжёнова. К нему подходит безногий на костылях. Отличное решение — у кого-то горя не меньше. «Брат, помоги на хлеб! Под Берлином ноги оставил...» Суховеев достает из котомки хлеб, отламывает большой кусок, протягивает: «Держи, браток».

А счастье пока не хочет знать о несчастье, оно едет в «Победе» на дачу Героя Советского Союза, который развлекает Ирочку тем, что аэродром в честь Ирочки назван — и-ро-дром. Продолжается щебет веселого разговора.

И на даче у Дубовых тоже ничто не предвещает беды: ну, кривичи-радимичи, вот мы и приехали, бабулька-красотулька бежит, здравствуй, Родина-мать! Дубов обнимает и целует Антонину Петровну, свою маму. Забавно, что Меркурьев, игравший Дубова, был одного возраста с актрисой Лидией Дороховой, игравшей его мамашу.

Говорят о предстоящих двух днях отдыха, о рыбалке, о стерляди и осетрах, которых уже давно не водится, со времен царя Гороха, о щуках — то бишь соседках, молодых сестрах Щукиных, все искрится счастьем. Сережа, недавно вернувшийся из армии, сообщает, что намерен поступать в университет. На геологический. В ближайшем будущем геолог — самая востребованная профессия. За разговором все входят в дачный дом, располагаются на террасе, где уже накрыт стол, стоит самовар, обстановка самая что ни на есть дачная, такая, что хочется дышать, жить, радоваться...

А несчастье уже подошло к справочному бюро, получает в окошке адрес Людмилы. Расплачивается, волнуется, жадно читает заветный адрес: Волжская набережная... дом... квартира...

А на даче счастье сидит за костром, пьет вино. К семейству Дубовых добавились девушки Нина и Надя Щукины, с соседней дачи. Рядом на углях дожариваются шашлыки. Дубов снимает первый шампур, нюхает его, закатывает глаза, протягивает шампур Сереже: ну, Сергей, поздравляю! Отслужил честь по чести, не уронил наше дубовское достоинство. И угораздило тебя служить в Германии! Там же, где я войну заканчивал.

Идет разговор о ГДР, в которой служил Сережа, о новых пластинках, которые привез Миша. Дубов сердится: опять американщина! — но Миша уже весело бежит на террасу, выносит патефон, устанавливает его на крыльцо, заводит, ставит пластинку. Звучит самый первый вариант «Unchained Melody» Тодда Дункана. Дубов смягчается: поет красиво... плохо только, что у стиляг куплено, вот при Сталине за такое взяли бы за жо... за... желтые трусы. Людмила сердито отвечает, что мы уже четыре года как не при Сталине. Это, во-первых, дает понимание, что наступили новые времена, а во-вторых, запускает удочку в дальнейшее развитие фильма. И Дубову становится немного неловко, он меняет свое настроение с несколько ворчливого на бодрое и веселое: эй, кривичи-радимичи! вы почему не танцуете? Все танцуют. Даже Ирочка с бабушкой. Когда кончается пластинка, поставленная Мишей, Дубов первым бросается ее менять и ставит первую попавшуюся пластинку — с вальсом «На сопках Маньчжурии», но Людмила мгновенно вспыхивает и уходит. Дубов идет следом за ней, чувствуя свою вину, воркует: как наши кривичи-радимичи-то выросли! Вот и Сергей отслужил. Того и гляди, женятся. А что, мне эти щучки нравятся. Щукины-Штукины. И дачи наши рядом были бы. Ну что ты вдруг погрустнела, Милуша?

Людмила продолжает сердиться, она много раз говорила мужу, что не может слышать «На сопках Маньчжурии». Дубов извиняется.

А несчастье уже подкралось к их дому на Волжской набережной, сверяется с адресом на бумажке. Бдительная бабулька на скамейке рада ему как развлечению, сообщает, что никаких Суховеевых тута не живет. Но несчастье исчезает во мраке подъезда, поднимается на нужный этаж, медленно подходит к двери. Сердце колотится. Надо успокоиться, несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть. Наконец палец нажимает на звонок. Никакого ответа. Еще раз. И еще раз.

Прошлое хочет вторгнуться на территорию будущего. А это будущее и знать не знает, оно ловит себе поутру рыбу, Дубов достает из рюкзака грампластинку «На сопках Маньчжурии» и швыряет в реку. Когда он отходит на некоторое расстояние, Сережа говорит с грустью, что отец любил «На сопках Маньчжурии»... Миша возмущается: наш отец Дубов, а тот пропал без вести, он, конечно, не виноват, хотя бывали случаи, что идет солдат с фронта да и останется у какой-нибудь вдовушки, а дома и знать не знают, он и весточек не подает, и так навсегда. Нет, Серега, наш отец Виктор Иванович Дубов. Герой Советского Союза, летчик. И как там, в твоей Германии, говорят, дас ист аллес! Дубов возвращается с огромнейшей рыбиной, потрясая ею торжественно: ну что, кривичи-радимичи, будет у нас сегодня архиерейская уха?

А несчастье тем временем просыпается в ротонде на Волжской набережной, протирает ладонью лицо. Идет опять к заветному дому. Ищет окна. Они все закрыты. Но несчастье все равно поднимается по лестничной площадке, идет к двери, звонит, не зная, что в котле уже варится уха, поверх кадра с несчастьем, которое звонит в дверь, накладывается кадр, как Дубов пробует, стонет от восторга, к котлу движутся тарелки, Герой Советского Союза под всеобщие восторженные голоса половником наливает в них уху.

Не зная ничего об ухе, несчастье снова идет к подъезду. Бдительная бабулька весьма не довольна его появлением, грозится вызвать участкового: будешь знать, ворюга!

На закате Дубов ведет машину, Людмила и Ирочка на заднем сиденье. Ирочка канючит, Миша с Сережей на даче остались, а ее везут в Ярославль, показать врачу, ноет, отец пытается развеселить дочку: слушайте, кривичи-радимичи, а ведь Ярославль тоже в честь Ирочек назван! Выдумщик ты, полковник Дубов. Ничего не выдумщик, а вполне оправданная версия. Ну Ярослав — не в честь же ярости, правда? Ирочка, скажи! Правда! Правда Ирослава у вас получается.

Эх, Ньегес, Ньегес, любишь ты игру словами, иногда с переборчиком. Но, к счастью, мало кто это замечал, большинству твои словоигрища даже нравятся.

Несчастье в очередной раз грустно выходит из подъезда, снова направляется к ротонде. Входит в нее, садится, смотрит на Волгу.

Счастье в своей «Победе» едет по Волжской набережной, проезжает мимо ротонды. Людмила вдруг резко бросается к окну, вглядываясь в фигуру человека в ротонде. Дубов замечает это в зеркальце.

Несчастье сидит в ротонде, на лице мучительное ожидание. Мимо пролетает «Победа».

Только сейчас Марта Валерьевна по-настоящему оценила эту символику — Великая Победа промелькнула мимо Суховеева. У него ее украли. Еще она заметила, что Суховеев не курит, а у нее было четкое представление, что он в ротонде постоянно смолит. Аберрация памяти. В послевоенном кино, что в нашем, что в иностранном, на протяжении фильма герои выкуривали смертельную дозу табака. Эол и сам не курил, и в его картинах почти не увидишь курящего.

— Терпеть не могу этот дешевый трюк: хочешь показать, что герой волнуется, сунь ему прикурить. Страдает — окурки в пепельницу тушит, и там их гора. Хочет выглядеть развязным — эдак с шиком прикуривает.

Переживания Суховеева показаны молчаливой мимикой актера, мельканием теней деревьев, лучами заката, и Незримов добился нужного эффекта, не прибегая к никотину. А Марте Валерьевне почему-то казалось, что смолит одну за одной. Это в жизни Жжёнов, словно пытаясь подтвердить свою фамилию, дымил как паровоз, поджигая одну папиросу от другой, ржал, держа папиросный мундштук в частоколе крепких зубов. А в кино Незримов запретил ему:

— Хотя бы немного спасу тебя от рака легких!

Так что Суховеев не курит, он долго смотрит на последние лучи заката над Волгой, на корабли, мирно плывущие по великой русской реке. Медленно встает и направляется в сторону дома, где живут Дубовы. Подойдя, вдруг с радостью видит: в распахнутых окнах горит свет!..

Закончилась долгая экспозиция фильма, начинается завязка. Дубов укладывает Ирочку спать, рассказывает сказку: в некотором шкафстве, в некотором посударстве жил-был чайник-начальник со всею подчайненной ему посудой, и была у него жена-сахарница, очень добрая, потому что всегда в ней было полно сахару, сладкого-пресладкого, но добрую сахарницу люто возненавидела злая-презлая старая перечница...

В другой комнате Людмила достает патефон, относит его на кухню, там закрывает дверь, заводит патефон, ставит на него пластинку и слушает «Unchained Melody» в исполнении Тодда Дункана. Задумчиво смотрит в окно. Закат уже догорел, на город опускается ночь.

— Нет, Ветерок, ты такой гений, что даже я тебя недооценивала! — просматривая этот момент фильма, прошептала Марта Валерьевна.

«Unchained Melody» — «Освобожденная мелодия». Песня, написанная для плохонького фильма «Unchained» — «Освобожденные», или «Спущенные с цепи». Кто только не исполнял этот музыкальный шедевр Алекса Нортона и Хайма Зарета, прибавляя и прибавляя популярности. и Рой Орбисон, и Элвис Пресли. В девяностые годы, прозвучав в замечательном фильме «Привидение» Джерри Цукера, она снова влетит в распахнутые окна человеческих душ:

Oh, my love, my darling,

I’ve hungered for your touch a long lonely time.

And time goes by so slowly! And time can do so much.

Are you still mine?

I need your love. I need your love.

God, speed your love to me!

Lonely rivers flow to the sea, to the sea.

To the open arms of the sea.

Lonely rivers sigh: wait for me, wait for me!

I’ll be coming home, wait for me!

Словно их американский вариант симоновского «Жди меня»:

О, моя любовь, моя дорогая,

Я голодал по твоим прикосновениям долгие одинокие времена.

Времена текут так медленно. И времена могут многое.

Ты все еще моя?

Мне нужна твоя любовь. Мне нужна твоя любовь.

Боже, ускорь нашу встречу!

Одинокие реки текут к морю, к морю.

Текут в распахнутые объятия моря.

Одинокие реки вздыхают:

«Жди меня, жди меня, и я вернусь домой, жди меня!»

Зритель, не знающий английского языка, просто слушает красивую песню. Но в ней заключена главная завязка — возвращение из небытия того, кто где-то очень долго отсутствовал. В прихожей раздается звонок. Людмила вздрагивает, в тревоге оборачивается. Дубов открывает, всматривается и вздрагивает. На пороге стоит несчастье.

— Здравствуйте. Я бы хотел видеть Людмилу.

— Здравствуйте. Проходите... Павел... Иванович...

«Освобожденная мелодия» продолжает звучать, но уже в аранжировке, сделанной молодым композитором Андреем Петровым, ровесником Эола. Незримову не пришлось несколько раз ему втолковывать, что он не терпит музыкального давления, мелодия обязана звучать скромно и ненавязчиво, не подсказывая зрителям, где включать эмоции. Андрюша выполнил все идеально.

Несчастье медленно, даже несколько настороженно входит, озираясь, останавливается. Несчастье и счастье смотрят друг на друга. Дубов оборачивается и смотрит на фотографию, стоящую среди книжных полок. Пришелец следует за взором Дубова и тоже видит свою фотографию.

— Люда! К нам пришли! — стараясь не потерять самообладание, восклицает Дубов.

Людмила выходит из кухни. Лицо ее искажается. Она не выдерживает и с криком бросается к пришельцу в объятия:

— Паша! Паша! Ты! Где ты был? Где ты был? Паша мой!

Она обнимает его, целует его лицо, он тоже крепко схватил ее, прижал к себе, целует ее — лицо, руки... Павел и Людмила на несколько мгновений забыли про все на свете, целиком поглощенные радостью этой неожиданной для Людмилы и долгожданной для Павла встречи. Наконец Павел смотрит на Дубова, видит на его лице страдание и неподдельное горе. Спрашивает в нехорошем предчувствии:

— Люда, кто это?

Людмила отрывается от Павла, как-то вдруг надламывается, со стоном выдавливает из себя:

— Муж!

Павел с ужасом смотрит на Дубова. Пятится, садится на стул. Медленно произносит:

— Муж? Погоди... А как же я?

Он хватается за голову, зарывается лицом в руки, его трясет, он стонет, плачет. Дубов медленно подходит, берет стул, садится напротив Павла, смотрит, как тот страдает, медленно берет его за плечи, просит успокоиться и рассказать, что с ним произошло. Павел смотрит на него, потом на Людмилу. Она стоит, прижавшись спиной к стене. Мгновенно осунулась, в лице ни кровинки, большие глаза в слезах и невыносимой муке. Она смотрит то на Павла, то на Дубова.

— Я не верю, — бормочет Павел. — Моя Люда... Я так мечтал... Жена другого... — Он смотрит на Дубова.

Тот отводит взор:

— Вас считали погибшим.

— Я всю войну... Меня в Кенигсберге арестовали. Лейтенант-особист Опенченко. Из-за тебя...

— Из-за меня?.. — удивленно спрашивает Людмила.

Из-за следующей сцены фильм чуть не зарезали. Хотя и всего другого хватало, чтобы положить второй полный метр Незримова на полку. Шел 1957 год, уже много писали и смело говорили о тысячах незаслуженно подвергшихся репрессиям, но общество еще лишь готовилось к их приходу в литературу и кино, еще не восстановили главное редакторство Твардовского в «Новом мире», откуда его выгнали три года назад за преждевременную смелость, еще не выскочил «Один день Ивана Денисовича», а Герасимов не думал, что снимет «Людей и зверей». Эол Незримов одним из первых шагнул словно в пропасть, уверенный, что после решений двадцатого съезда можно.

На худсовете орали:

— Опять этот Эол со своими выкрутасами!

— Что за подозрительные намеки на очередной съезд партии?

— Царя ему подавай!

— Почему царя?

— Там бабулька квакает что-то: «при царе» типа лучше было.

— И про царские врата еще!

— Зачем этот Дубов постоянно подчеркивает: по-русски, не по-русски. Что, рыбалку только русские любят? Или застолье.