Эолова Арфа

— Да-да, а музыка при этом американская. Зачем, спрашивается? У нас нет своих песен? Как там в басне? «Есть еще семейки... А сало русское едят!»

— Товарищи, вот смотрите, что получается. В этом году выходит «Дом, в котором я живу», о войне. Прекрасная работа. «Летят журавли», не хуже. «Коммунист», сильнейшее произведение. А что мы видим тут? Страдания человека, арестованного за дело. Кто ему дал право хамить старшему по званию? И мы должны ему сочувствовать?

— К тому же сейчас выходит картина о том, как парень возвращается из мест не столь отдаленных, — «Дело было в Пенькове».

После слов Людмилы «Из-за меня?» идет долгий флешбэк, показывающий, как и почему арестовали Суховеева. Кёнигсберг, вдалеке виднеется башня Дона. Эх, Жуков уже по Германии топает, а мы тут застряли! Хренигсберг проклятый! Старший сержант Суховеев достает из кармана фотографию Людмилы, смотрит на нее, прикладывается губами. Незаметно подкрадывается лейтенант Опенченко, заводит оскорбительный разговор: да бабенки они все одинаковые, ждет, ждет, потом ножки раздвинет, потом опять ждет. Суховеев в гневе ссорится с Опенченко. Старший сержант Суховеев! Как разговариваешь с офицером! Да пошел ты, возгря блиндажная! А то, если не немцы, то я тебя пристрелю, гада! Из башни Дона начинают стрелять, всюду свищут пули. Опенченко весь вжался в землю, медленно отползает. Давай-давай, ползи отсюда, распетушье! Стрельба усиливается. Опенченко исчезает, отовсюду ползут бойцы, готовясь к штурму неприступной крепости.

На башне Дона развевается красное знамя. Наши бойцы ведут пленных немцев, и на глазах у тех и других Опенченко и двое особистов арестовывают Суховеева.

Весь этот флешбэк из фильма хотели вырезать, Эол Федорович с большим трудом его отстоял, только благодаря тому, что многие члены худсовета его поддержали.

— Тем, что он был арестован, защищая честь жены, усиливается драматизм дальнейшего развития фильма, — сказал тогда не кто-нибудь, а сам Пырьев, только что ставший еще более важной персоной, чем прежде, — председателем оргкомитета союза кинематографистов. Если бы не он, фильм бы как пить дать зарезали.

После сцены в Кенигсберге Павел и Дубов сидят друг напротив друга на стульях. Людмила по-прежнему стоит, прижавшись спиной к стене, медленно отходит от стены, идет к Павлу, становится перед ним на корточки, кладет руку ему на колено, и, пока она произносит монолог, камера двигается вокруг троих, охваченных горем и смятением людей. Суховеев рассказывает как чего ему только не приписали, срок впаяли на полную катушку, без права переписки.

Людмила подавлена горем:

— Паша... Ты за мою честь... Прости меня. Виновата перед тобой. Писем от тебя не было. Последнее пришло из-под Кенигсберга. Ждала. А ответ один: «Пропал без вести». Я пять лет ждала. Ждала ежедневно. А все нет и нет известий. Решила, что убит. Мысли были только о тебе. Но встретила Виктора. Я не сразу... Но потом привыкла к нему. Полюбила его. Он наших мальчиков очень полюбил. И они его. Вышла замуж. К нашим сыновьям прибавилась дочка Ира. Ей сейчас уже шесть лет. Прости меня, я одна виновата. Виктора не вини. Не дождалась я тебя. Прости.

Она прикасается лбом к колену Павла, наступает тягостная тишина. Павел смотрит на свою фотографию. Следом за ним Дубов. Людмила поднимает лицо, смотрит на бывшего мужа, на нынешнего, потом тоже на фотографию Павла. Павел встает со стула, медленно идет по квартире, подходит к двери комнаты, в которой спит Ирочка, спрашивает разрешения посмотреть, осторожно заглядывает, смотрит на спящую Ирочку, выходит и тихонечко закрывает дверь, спрашивает про сыновей, он хочет их видеть. Дубов вдруг взрывается: кривичи-радимичи, да что же это мы! Люда, накрывай на стол! Что же это... Не по-русски, не по-человечески как-то!

Потом они втроем сидят за столом, выпивают и закусывают, но разговор не клеится, даже дубовский оптимизм не спасает, давай без отчеств, я Виктор, вы Павел, выпьем за то, что, несмотря ни на что, вы есть на белом свете, вас не забыли, учтите это! Это такое счастье, что вы вернулись... оттуда...

Павел то и дело внимательно смотрит на Людмилу, и та отвечает ему взглядом, полным боли и нежности.

— Из небытия, — мрачно произносит бывший муж.

— Можно даже и так сказать, — стараясь держаться бодрячком, бухтит муж нынешний. — Но теперь вам предстоят еще многие годы — бытия. Знаете что, давайте выпьем за это новое бытие. Я вас устрою работать в хорошем месте.

Дверь распахивается, на пороге стоит Ирочка. Все смотрят на нее. Она очень смешно таращится:

— Кривичи-радимичи! Вы что, ошалели? Ночь-полночь, а они не спят, да еще выпивают! Что это за безобразие!

— Вот так так! Разбудили царевну Ирину. — Дубов берет ее, сажает себе на колени.

— А этот дядя кто?

Павел решительно встает из-за стола:

— Это я тебе во сне снюсь, Ирочка. Пойду я, пожалуй. Засиделся. Всем спать пора. Три часа ночи.

— Ты никуда не пойдешь, Паша. Я положу тебя спать в комнате Сережи и Миши. — Людмила смотрит на Дубова и вдруг понимает: ей-то нужно будет спать с ним, а каково это будет Павлу — что его жена спит в другой комнате с другим мужчиной. Ее решимость оставить Павла ночевать улетучивается.

Павел горько усмехается. видно, что и он представил сей нелепый сюжет:

— Нет уж, так не получится.

Людмила тоже поспешно отрекается от необдуманного предложения, но хочет проводить бывшего мужа. Дубов хочет присоединиться к ним, но Людмила просит позволить ей пойти с Суховеевым вдвоем.

Людмила и Павел медленно идут по набережной, вдалеке начинается рассвет, нежные краски, отличная операторская работа Касаткина.

В доме Дубов снова укладывает Ирочку. Та не сдается: ну, кривичи-радимичи, еще чуть-чуточку, про то, как вазочка влюбилась в цветок, а сахарница им помогала, а злая перечница...

Дубов выходит из комнаты, идет на балкон, смотрит на удаляющиеся фигуры Павла и Людмилы, бормочет сердито:

— «Черной молнии подобный...»

Потрясающий актер Меркурьев! Как виртуозно он играл Дубова! К нему давно привыкли как к комедийному актеру: Туча в «Небесном тихоходе», Индюк в «Верных друзьях», Мальволио в «Двенадцатой ночи», Ладыгин в «Обыкновенном человеке», но в последнее время он вновь вернулся к драматическим ролям, сочетающим в себе и боль, и искрометный юмор, как в «Летят журавли» и тут, у Незримова.

Людмила и Павел идут по набережной. Людмила рассказывает, как ее с сыновьями эвакуировали сюда, в Ярославль, она работала на шинном заводе. Вся продукция — для фронта. Паёк. Маловато, конечно, но выжить можно. Страшно, когда в сорок третьем завод полностью разбомбили. Но его восстановили и снова работали. Она все ждала, когда кончится война и Павел вернется. Потом наступил сорок пятый. Победа, счастье. А его все нет и нет, и писем не приходит. Вдруг ее вызвали в отдел кадров и объявили, что она уволена.

Людмила и Павел идут по набережной и как-то само собой заходят в ротонду, садятся. Людмила продолжает рассказывать, как устроилась уборщицей, зарплата копейки, детей кормить нечем, но, слава богу, свет не без добрых людей, одна женщина устроила официанткой, да не где-нибудь, а в летчицкой офицерской столовой.

Новым флешбэком — история знакомства Людмилы с Дубовым. сначала Герой Советского Союза, приняв с друзьями на грудь, пытается нагловато приставать к ней в офицерской столовой, но получает отпор. Ну, кривичи-радимичи, начинаем операцию под кодовым названием «Неприступная цитадель». Дальше день за днем он продолжает ухаживать за ней, узнает ее тяжелую историю. Разрешите произвести бомбардировку цветами! Учтите, Людочка, я поражаю цель во что бы то ни стало. В очередном кадре он сидит за столиком, щека у него залеплена пластырем. Приятели смеются: после вчерашней ночной атаки фюзеляж заметно поврежден. Однажды, вернувшись на съемную квартиру, Людмила обнаруживает на столе целую гору подарков — консервы, конфеты, печенье, фрукты. А в вазе — огромный букет цветов. Она понимает, откуда все это, и злится. Миша и Сережа в восторге: летчик приходил, Герой Советского Союза! Конфеты, печенье, яблоки, груши! А консервов сколько! Тушенка! Сгущенка! Но она непреклонна, требует, чтобы мальчики ничего не трогали, а завтра она все вернет. Сыновья сильно разочарованы. Утром Людмила плачет, злится на саму себя, но открывает ножом консервную банку из принесенных Дубовым.

В ротонде на Волжской набережной Павел и Людмила. Рассвет все больше вступает в свои права.

— И сколько же ты оставалась неприступной?

— Долго, Паша. Он вроде бы уж и отступать стал, но потом понял, что любит меня по-настоящему. И я не отказывалась от его подарков. А чем я мальчиков кормить...

— Приручил, значит. Прикормил.

— Да, иначе и не скажешь. Прикормил.

Людмила снова входит в квартиру, где снимает комнату, здоровается с хозяйкой:

— Добрый вечер, Ольга Поликарповна.

— Этот-то обратно пришел. Смотри, поматросит да и бросит, а тебя с добавком оставит.

— Он же не матрос, а летчик.

— Вот летчики-то и есть самые матросы!

Людмила входит в свою комнату и видит идиллическую картину: Дубов показывает Сереже и Мише модель боевого самолета МиГ-15.

— В отличие от МиГ-9, здесь мы видим полный отказ от реданной схемы размещения двигателя. Реактивный двигатель располагается в хвостовой части фюзеляжа...

— А состав вооружения какой? — спрашивает Сережа.

Дубов замечает пришедшую Людмилу, вскакивает. Людмила хмурится, но не выдерживает и улыбается:

— Стало быть, ужин на четверых накрывать?

— Стало быть! — радуется Сережа, и Миша подхватывает:

— Стало быть! Стало быть!

Дубов смотрит на Людмилу, он на небесах от счастья.

На востоке начинается волшебное рассветное действо. Над широкою Волгой играют краски будущей зари. Людмила и Павел невольно любуются этим зрелищем.

— Потом я забеременела, и мы поженились. Но фамилию твою оставила.

— А дети?

— Они Дубовы. Родилась Ирочка. Нам дали вот эту квартиру. Потом Дубов уехал. Надолго. Его не было больше года.

— И где же он был?

— В командировке на Дальнем Востоке. Я подозреваю, воевал в Корее. Вернулся полковником. Я ждала его, как тебя. Думала, судьба моя такая, что и он не вернется.

— А он вернулся. А теперь и я.

Людмила вдруг резко оборачивается к нему, с любовью всматривается в его лицо, озаренное розовым светом рассвета.

— Паша!

— Что?

— Я люблю тебя. Любила все эти годы. И теперь люблю.

— А как же твой Герой Советского Союза?

— Его я тоже люблю. Но за тобой... Если ты только скажешь мне: «Идем!» — и я пойду. Слышишь?

Павел смущен, он не ожидал от нее такого признания. Отводит глаза, смотрит, как начинает проклевываться солнце.

— Спасибо, Люда... Но я не могу сейчас так, сразу все решить. Ступай домой. Я должен все обдумать.

Людмила подходит к Павлу, берет в руки его лицо, жадно смотрит на бывшего мужа, целует его в одну щеку, потом в другую:

— Хорошо, я буду ждать. И как ты решишь, так и будет.

Она отходит от него, идет в сторону своего дома, оборачивается, замирает, затем идет к дому решительнее. Павел смотрит и смотрит ей вслед, как она входит в подъезд своего дома.

Затем он идет по Волжской набережной навстречу солнцу, и в лице его то радость, то боль. Он устало бормочет:

— Жди, когда снега метут, жди, когда жара, жди, когда других не ждут, позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест писем не придет, жди, когда уж надоест всем, кто вместе ждет...

Павел идет навстречу рассвету, останавливается около двойной скамейки, одна часть которой повернута в сторону Волги, другая — в сторону города. Он садится боком на ту часть, что в сторону Волги. Садится так, будто на другой части скамейки, что в сторону города, сидит еще кто-то, с кем Павлу хочется поговорить.

— Ну что скажете, заключенный Суховеев? — задает он вопрос самому себе.

На другой день Людмила стоит на балконе и смотрит на ротонду. Дубов из комнаты спрашивает:

— Ждешь его?

Она вздрагивает, возвращается к мужу, хочет что-то сказать, но мучительно молчит. Дубов берет ее за руку, притягивает к себе, сажает на колени:

— Ты свободна в выборе решения. Хотя знай...

Она накрывает ладонью его рот:

— Знаю.

Поздний вечер. Людмила снова стоит на балконе. Видит, как по Волжской набережной идет Павел. Он останавливается, смотрит на Людмилу. Долго смотрит, потом заходит в ротонду и там ждет. Людмила готова сорваться и бежать к нему, но постепенно берет себя в руки, сжимается и идет к мужу:

— Будем ужинать.

— Думаешь, он придет?

— Никто не придет. «И голос был сладок, и луч был тонок, и лишь высоко у царских врат причастный к тайнам плакал ребенок о том, что никто не придет назад».

Ярким солнечным днем несчастье плывет на теплоходе по Волге, мимо проплывают красивые пейзажи, за кадром слышится голос Суховеева:

«Дорогие мои Людмила, Сергей, Михаил. И вы — Виктор и Ирина. Я ухожу, это необходимо и справедливо по отношению ко всем нам. У вас семья, а я — утраченное прошлое. У вас сыновья, дочь, у меня ничего нет. Вы любите друг друга. Я ухожу, здесь нет жертвы. Не бойтесь, я ничего с собой не сделаю. Буду жить. Мне сорок четыре года. Еще не поздно начать все сначала. Попробую создать свою семью. Люблю всех вас. Людмилу, Сергея, Михаила. И Виктора, и Ирину. Павел Суховеев. Человек из невозвратного прошлого».

Дубов на даче, сидя в плетеном кресле, читает письмо, рядом стоит Людмила, слезы струятся по ее лицу. Камера движется вокруг мужа и жены. Дубов произносит вслух последнюю фразу:

— «Павел Суховеев. Человек из невозвратного прошлого».

Он тоже встает, складывает письмо, кладет его на стол. Людмила подходит к мужу, прижимается к нему, рыдает.

Павел едет в автобусе, смотрит на зеленые леса и луга, на могучие белоснежные облака в небе. В какой-то деревеньке на обочине дороги стоят дети, машут руками проезжающему автобусу. Павел слабо улыбается и тоже машет им рукой.

Досюда все снималось в соответствии со сценарием Ньегеса, прекрасно прописанным, но дальше у Матадора пошли такие слюни, что Эол разъярился:

— Не понимаю, как вы там у себя быков убиваете!

Суховеев перебирается в другой поволжский город. Работает на заводе. В один из дней к нему приезжает Дубов с подарками, благодарит за то, что не увел Людмилу и сыновей, они обнимаются, плачут...

— Тьфу!

— А как ты хочешь? Чтобы он нашел его и пристрелил?

— Вот это было бы лучше. Не так слащаво. Может, это даже и ход. Мужик живет в ожидании, что этот репрессированный, того и гляди, снова причешет в Ярославль. Я бы на его месте так и сделал.

— Ну, тогда точно фильму хана.

— У меня другой замысел. Смотри, Саня, что происходит у Феллини в «Дороге»? Когда клоун предлагает Джельсомине бросить этого урода и выступать вместе с ним, наметился благополучный конец. Можно было и вовсе сделать так, что они объединяются и дальше выступают втроем. Клоун нарочно подтрунивает над Дзампано, чтобы придать остроты и смеха, а тот якобы в ярости бегает за ним, но все равно выполняет свой трюк. И все, тишь, да гладь, да божья благодать, прямо как у тебя в сценарии. Но фильм не имел бы такого драматического накала. Женская жертвенность — вот чего я хочу. Джельсомина жертвует своим счастьем ради того, чтобы у Дзампано пробудилась душа. А у нас можно еще сильнее сделать: Людмила жертвует счастливым благополучием в семье Дубова ради любви к Суховееву, ради счастливого неблагополучия.

— Это будет сильно, — согласился Ньегес. — Но что нам скажут: «Она уходит от Героя Советского Союза к лишенцу. Это что, такой выбор должна сделать страна?»

— Скажут. И наплевать. Искусство важнее. Да не писай кипятком, компаньеро!

И Ньегес с неохотой сел переделывать концовку. Итак, казалось бы, несчастье уехало в другой город, чтобы там поселиться. Но по ночам Людмила не спит, ворочается и вздыхает. Не спит и Дубов.

— Ты все о нем думаешь?

— Прости. О нем.

— Понятно...

— Понимаешь, у нас есть все — семья, дети, работа, любовь, благополучие. А у него ничего нет. И не будет.

— Отчего же не будет? Найдет себе свое новое счастье.

— Он говорит, что всю жизнь только меня будет любить...

— А ты его? Еще любишь?

— И да, и нет. Я тебя люблю. Прикипела. Всей душой. Но так его жалко!

Она бросается к Дубову, осыпает его лицо поцелуями.

Ранним утром Сережа достает из почтового ящика письмо, смотрит на обратный адрес:

— Мать честная!

На Волжской набережной стоят Сережа, Миша и Людмила, все смотрят на реку, на корабли.

— Почему ты тогда нам не сообщила? — спрашивает старший.

— Долго думала, надо ли вообще.

— Мы должны поехать к нему, — говорит Сергей. — Все вместе. Теперь у нас есть его адрес.

— Поехать — и что? — спрашивает Миша.

Все трое плывут на теплоходе, стоят на палубе, смотрят на проплывающие мимо берега. Приплыли. В комнате, где живет Суховеев, за столом сидят Людмила, Павел, Сережа и Миша. Суховеев мрачно курит, все молчат. Молчание прерывает Миша:

— Вы уж не сердитесь, что мы фамилию отчима взяли.

— А почему ты меня на «вы» называешь? Как-никак, а я твой отец. Скажи: «Ты — мой отец».

— Ты — мой отец.

Сережа сердито вскакивает:

— Вот, что, кривичи-радимичи, вы тут посидите, побеседуйте, а мы с Мишкой пойдем город посмотрим.

Сергей и Миша стоят на мосту, с которого распахиваются волжские просторы. Мимо идет трамвай. Город в фильме не упоминается, но это Нижний Новгород, тогда еще носивший имя великого пролетарского писателя, а мост — Канавинский, через Оку, где она впадает в Волгу.

— Не нравится мне он, — говорит Миша. — Хмурый, зубами скрипит все время. А ты что скажешь?

— Если честно, я бы тоже с Дубовым остался, — тяжело вздохнув, отвечает Сережа.

Тем временем Павел сидит на стуле с отрешенным видом. Людмила встает, подходит к Павлу, прижимает голову сидящего на стуле Павла к своему животу, ерошит ему волосы. Суховеев жадно целует ее в живот.

Обратно печальные Сережа и Миша плывут на теплоходе вдвоем. Дома, в Ярославле, Сережа протягивает Дубову письмо:

— Вот. Просила передать.

Дубов злобно распечатывает конверт, быстро читает, комкает письмо и швыряет его в угол комнаты:

— Он, видите ли, болен. А что же вы тогда при отце родном не остались, раз он болен?

— Да ничего он не болен! — возмущается Миша. — Вполне здоровый человек.

— Только мрачный весь и злобный, — добавляет Сережа. — И вообще...

— Что «вообще»? Что? — злится Дубов.

— Папа... — жалобно произносит Миша.

— Ты — наш отец, — сурово произносит Сережа. — И мы не Суховеевы, мы — Дубовы.

Дубов медленно меняется в лице и крепко прижимает к себе Сережу и Мишу:

— И я никому вас не отдам! Слышите?

— Мы твои кривичи-радимичи! — смеется Миша.

Вбегает Ирочка:

— Вы что тут? Я тоже в обниматия хочу!

Гениальный актер, Меркурьев был и удивительным человеком, каким в лучшем понимании мы представляем себе русского. И это при том, что мать Василия Васильевича — швейцарская немка. Женатый на дочери Мейерхольда, Меркурьев воспитывал восьмерых детей — двух дочерей, сына, троих племянников, оставшихся сиротами, когда у Василия Васильевича репрессировали брата, да еще двух приемышей, отставших от своей семьи во время эвакуации.

В небесах долго парит военный самолет. В кабине самолета задумчивый и печальный Дубов. Снова небесное море воздушного корабля. Касаткин расстарался, наснимал как только мог всяких самолетных красот.

А Павел и Людмила идут по набережной Волги.

— Опять ты молчишь, все время молчишь, — говорит Суховеев.

— Да и ты не особо разговорчив, — пожимает плечами Людмила.

— Ничего, они еще пожалеют, вернутся к нам. Не особо твой Дубов станет с чужими детьми церемониться. Это пока ты при нем была, он их привечал.

— Нет, он хороший. Ты даже не представляешь, какой он хороший человек.

— Может, и ты к своему хорошему вернешься?

— Зачем ты так, Паша?

— Ну раз он хороший человек, а я, может, не очень хороший.

— Ты тоже хороший. Только жизнью сильно ударенный.

Ночью в комнате Суховеева Людмила лежит в кровати одна и плачет. За дверью слышно, как кто-то пришел, со звоном падает таз, доносится голос Павла:

— Ч-ч-черт!

Дверь распахивается, Павел входит пьяный, еле на ногах держится.

— Что случилось, Паша? — вскакивает и бежит к бывшему мужу Людмила.

— А вот что! — он со всей силы влепляет ей пощечину, так, что она падает на кровать. — Жди меня, и я вернусь, понятно?! Жди, когда уж надоест. Что, надоело ждать мужа? Я там чалился, а ты тут к хорошему дяденьке причалила.

Людмила вскакивает, он снова бьет ее по лицу, она опять падает на кровать. Он бьет ее в кровати кулаками. Потом садится на край:

— Прав оказался Опенченко. Бабенки все такие. Ждет, ждет да и ножки раздвинет.

Ночью Людмила бредет одна по берегу Волги. На фоне начинающегося рассвета на пригорке появляется фигура Суховеева.

— Люда! Прости меня.

Людмила покупает билет на теплоход. Неподалеку псевдоинвалид заворачивает ушные раковины внутрь уха так, что они там остаются и создается эффект отрезанных ушей, обманщик становится на костыли и полностью перевоплощается из здорового парня в калеку, становится на пути у Людмилы:

— Подайте инвалиду войны, потехявшему ухы, яхык, хпохобность пехедвигатша.

Людмила бросает ему в кепку копеечку и смущенно спешит на теплоход.

Жулика-инвалида сыграл Юрка Сегень, парень из массовки. Всех удивила его способность вворачивать ушные раковины внутрь. У нормальных людей они сразу выскакивают и распрямляются, а у него оставались внутри. С Юркой Эол подружился на время съемок, тот всегда придумывал что-то смешное, радовался, полагая, что наконец-то для него распахнулся волшебный мир кино. И фразочку «кривичи-радимичи» у Юрки экспроприировали. А эпизод с псевдоветераном придумался для того, чтобы намекнуть: в жизнь Людмилы вошла фальшь.

На даче у Дубова снова жарится шашлык. Опять та же компания, что в начале фильма, — Дубов, Людмила, Сергей, Миша, Антонина Петровна, Ирочка, сестры Щукины. Все вместе поют:

— Мы тебе колхозом дом построим, чтобы было видно по всему: здесь живет семья советского героя, грудью защитившего страну.

— Виктор... — произносит Людмила вопросительно.

— Пойдем поговорим, — хмурится Дубов.

Они молча идут по лесной тропинке. Наконец Дубов произносит:

— Нет.

— Нет?

— Ничего не получится у нас. Ты его любишь. С ним и живи. Возвращайся к нему. Денег дам.

— Я не могу с ним жить.

— Обвыкнется.

Этот сложнейший эпизод Меркурьев сыграл с первого дубля, безукоризненно, жестко и трогательно. Невыразимо жаль становилось бедного Дубова. И сам Василий Васильевич, отыграв сцену, не выдержал и заплакал:

— Господи, до чего жаль мужика!

Людмила плывет на теплоходе, грустно глядя на пробегающие мимо берега.

В комнате Суховеева она стоит с каменным лицом, не в силах ничего произнести. Павел мрачно сидит на стуле. Зло произносит:

— Ну хочешь, ударь меня. Только не молчи, скажи что-нибудь.

— Что сказать, если я приезжаю и застаю тебя...

— И что же? Когда я вернулся, я тоже застал тебя. И не просто с кем-то на раз, а с новым мужем.

— Какая пошлость!

Павел вскакивает, подходит к Людмиле:

— Теперь мы квиты и можем все начинать заново.

— Квиты?

— Ну а что? Может, я нарочно это сделал. Так бы мы жили, тебя мучило бы чувство вины, меня — ревность. А теперь мы одинаково виноваты друг перед другом. Кстати, я не знаю, как ты там с Дубовым сейчас общалась. Может, вспомнили былые радости?

— Пошлость! — Людмила дает ему пощечину, выскакивает из комнаты, хлопает дверью.

Она с отрешенным лицом идет по Канавинскому мосту, останавливается на середине, смотрит вдаль, на храм Александра Невского, лишенный не только куполов, но и шатров. Не каждый и разглядит в нем храм. Людмила медленно перелезает через парапет и изготавливается прыгнуть вниз, чтобы Ока унесла ее тело в Волгу. Что-то все же мешает ей прыгнуть, она смотрит, как прямо под ней из-под моста выплывает кораблик и движется в сторону храма, разворачивается, и Людмила видит название кораблика: «Надежда». Играет музыка «Освобожденной мелодии», только музыка, без пения. С кораблика видят, как Людмила стоит на мосту, держась руками за парапет у нее за спиной, будто хочет взлететь. Голландский угол налево, потом направо, подчеркивая ее шаткое положение между жизнью и смертью. На мосту появляется трамвай. На кораблике по рации сообщают куда-то, что на мосту женщина собралась прыгать в воду, а группе интуристов бойкий гид объясняет: волжские женщины такие бойкие, что любят время от времени с мостов сигать. Интуристы машут Людмиле, фотографируют ее, и она вдруг отрывает одну руку и тихонько машет им.

Картина Репина «Не ждали». Камера наезжает на лицо вернувшегося народовольца, двигается в сторону от него, приближается к окну, за которым идет дождь. Конец фильма.

— В чем идея? — спрашивали на худсовете. — Что есть как бы две страны: страна победителей и страна незаслуженно обиженных. В имени «Людмила» заключено слово «люд», то есть «народ». И этот народ мечется между двумя берегами. Он больше на стороне обиженных, но те и на него тоже обижены. Он возвращается к победителям, но и тем уже не нужен. Готов утопиться, но появляется надежда. Ну что за бред, товарищи!

— А по-моему, не совсем бред, — защищал ленту Пырьев. — Точнее, вовсе не бред, а размышление режиссера над особенностями современного момента.

— А вы заметили, куда в конце движется кораблик с названием «Надежда»? В сторону недоразрушенной церкви! Это что за символ, позвольте спросить? Что вся надежда у Людмилы на Бога — так понимать?

— Да это только вы и разглядели!

— Но там еще хуже! На корабле плывут интуристы, и героиня машет им. Это как понимать? Что у нас одна надежда на Запад? Ну, товарищи, нет слов!

В итоге интуристов политкорректно убрали, оставили только секундный кадр, что кто-то машет с кораблика, и Людмила в ответ машет просто кораблику. Премьеру немного подкупированного фильма назначили снова не в «Ударнике», а в «Художественном». Эол только посмеивался:

— Там идут фильмы ударные, а мои — художественные.

— И все-таки это значит, что тебя еще не признали крупным режиссером, — подкалывала жена, обиженная на то, что муж не взял ее на главную роль, хотя было понятно, что Платошу не с кем оставить, да и Вероника не профессиональная актриса. А главное, ну никак не вписывалась в роль Людмилы, потому что продолжала полнеть, перевалила за сто килограммов.

— Что смотришь? Скажешь, толстая? — И добавляла любимую присказку всех полнеющих жен: — Когда любовь настоящая, любят любую.

А Эол все больше осознавал, что никакой любви уже нет. Да и была ли? Недолго он любил Лиду, недолго Веронику, а значит, это вовсе не любовь, а так, мимолетная страсть, за которой наступает охлаждение. Поначалу не хочется признавать, но рано или поздно смиряешься и честно говоришь себе: не любовь.

Хотя расставаться с Никой он не спешил, да и она обычно бывала с ним ласкова, любила мужа, заботилась, вкусно готовила и матерью оказалась очень хорошей, Платоша при ней как у Христа за пазухой.

Лежа с женой в постели, Эол сердился: такое ощущение, будто изваяние обнимаешь. Но смирялся, не идти же на поиски третьей жены! В шутку пел:

— Широка жена моя родная, много в ней невиданных телес, я другой такой жены не знаю, чтобы был такой хороший вес.

— Убью! — обижалась Вероника. — Вот сяду на диету, только успевай мужиков отгонять.

Чистая правда, в чрезмерной полноте таился залог спокойствия, раньше к Нике любители женской красоты так и липли.

Не умея совладать с растущим весом, жена стала мстить мужу и любые его промахи использовала, чтобы показать: вот и ты не безупречен. И ревновала, конечно.

— Ну как там Ирочка? — имея в виду исполнительницу роли Людмилы.

— Нормально. С ролью справляется вполне.

— А с ролью любовницы режиссера?

— Не говори глупостей, ты же умная женщина.

— А главное, жертвенная. Говорят, ты всех заел со своей идеей жеже.

— Жеже?

— Женской жертвенности.

— Смешно. Жеже. Ты у меня самая остроумная жеже в мире!

И стал ее так звать:

— Жеже моя дорогая!

За полгода до премьеры «Не ждали» мировой кинематограф произвел мощный залп: Люмет выпустил своих «Двенадцать разгневанных мужчин», Феллини — «Ночи Кабирии», Бергман — сразу «Седьмую печать» и «Земляничную поляну», Уайлдер — «Любовь после полудня», Козинцев — «Дон Кихота» с Черкасовым, которого даже испанцы признали лучшим Дон Кихотом, Зархи — «Высоту», Райзман — «Коммуниста», Столбов — «Обыкновенного человека», Рязанов — «Девушку без адреса», Калатозов — «Летят журавли», Ростоцкий — «Дело было в Пенькове».

В октябре Герасимов показал первую серию «Тихого Дона», и все развели руками: конгениально роману! Лучшей экранизации кинематограф еще не знал! В ноябре состоялась премьера второй серии, которая не разочаровала. Сергей Аполлинариевич вновь стал чемпионом советского кино, а может, и мирового!

В декабре прославились однокурсники Эола — Сегель и Кулиджанов вышли с премьерой мастерски выполненного фильма «Дом, в котором я живу». Незримов малость струхнул: способен ли его «Не ждали» составить конкуренцию всему, что вышло накануне? Вероника взахлеб расхваливала все, что предшествовало премьере картины мужа, Эол уже не на шутку злился на нее, будто своими восхвалениями других она предрекала его провал.

И Незримова действительно затерли! А самую болезненную подножку сделал дорогой, ненаглядный мастер — премьера третьей серии «Тихого Дона» в «Ударнике» началась во вторник, 30 апреля 1958 года, одновременно с премьерой «Не ждали» в «Художественном»! Нарочно ли он договорился, или так случайно получилось? Если случайно, то Незримов — отпетый неудачник; если нарочно, то Герасимов высоко оценил новый фильм своего ученика и так решил его подмять. Огромные толпы «нет ли лишнего билетика?» роились около Дома на набережной, вдоль Москвы-реки, по Большому Каменному мосту, чуть ли не до самого Кремля-батюшки, девушки плаксиво канючили, юноши готовы были выложить любые суммы. Эти толпы едва не доходили до Арбатской площади, на которой лишнего билетика почти не спрашивали, еще хорошо, что вообще раскупили кассу.

Незримов предчувствовал беду. Верная жена сидела рядом и на сей раз не дерзала подкалывать мужа, старалась, наоборот, успокоить:

— Да не волнуйся ты так! Смотри, с середины фильма уже никто не калякает, сидят тихо, как мышки.

И действительно, если поначалу многие зрители перешептывались, а некоторые и вовсе громко переговаривались, то с момента появления Суховеева в зале стала побеждать тишина. На премьере «Разрывной пули» Эол так не волновался, уверенный в успехе. Сейчас он откровенно потел. И дождался своего звездного часа. Когда под «Освобожденную мелодию» высветилась надпись «Конец фильма», в зале секунд двадцать еще властвовало молчание, а затем — взрыв рукоплесканий! Пьяный от счастья режиссер стоял на сцене в окружении съемочной группы, и ему несли и несли цветы, благодарили за такое кино, взволновавшее душу, за то, что заставил сопереживать героям, за новый вклад в киноискусство. В пене чувств Эол Федорович попросил подняться на сцену и Веронику, назвал ее своей цветущей музой, отчего она еще пышнее расцвела.

И лишь один выпад оставил на светлом фоне черную кляксу — лет шестидесяти гражданин выскочил на сцену и громко заговорил:

— Я не понимаю всеобщих неосмотрительных восторгов! Ведь фильм-то — антисоветский! Да ладно вам мне тут! Сами идите знаете куда! Но-но, я вам дам со сцены! Имею право высказать. Про это кино следует писать куда следует. И напишем. А что вы думаете? Напишем.

В остальном триумф того дня наполнил сердце счастьем. А потом пошло огорчение. В «Не ждали» Эол не случайно выделил башню Дона, которую наши бойцы берут штурмом. Он имел в виду, что своим фильмом штурмует герасимовский «Тихий Дон». Однако эта башня оказалась неприступной: всюду только и писали о премьере третьей серии в «Ударнике» и почти ничего — о премьере в «Художественном». Ленту Незримова хвалили, немного критиковали, признавали заметной работой молодого режиссера, но скромненько, на вторых и третьих полосах. Герасимовский слон величественно растоптал яркого незримовского зверька.

Марта Валерьевна досмотрела фильм до конца и на сей раз не заплакала, и даже не всплакнула, а молча встала, задумчиво прошла по спальне мужа. Шоколад долго смотрел на хозяина, сидя на стуле, потом не выдержал своей траурной позы и превратился в черную норковую шубку, свернутую и готовую к упаковке. Марта Валерьевна погладила его, он муркнул и продолжил свой сон.

— Да, Шоколад, ничего не скажешь, он великий режиссер.

Она подошла к мужу и устыдилась, что он до сих пор лежит в старых любимых домашних штанах, в пиджачке пижамного типа, расстегнутом на груди.

Часы показывали половину первого, а значит, 12 июня 2018 года, день их золотой свадьбы, начался. Она вытащила из шкафа свежее нижнее белье, сняла с плечиков белоснежную сорочку «Аминарини», купленную в Милане за двести евро, темно-синий костюм, сшитый по технологии биспоук на лондонской Сэвил Роу, в ателье Андерсона и Шепарда, по индивидуальным лекалам, за две тысячи евро, носки из мерсеризированного хлопка, вишневого цвета галстук от «Армани» и черные туфли с элегантным узором от «Фаби». Весь этот шик покупался целенаправленно к сегодняшнему дню.

— Пора привести себя в порядок, мой дорогой, — сказала Марта Валерьевна. — Первые гости могут нагрянуть в самую рань.

Она осторожно раздела мужа, протерла его любимыми ароматными влажными салфетками с запахом сирени, спрыснула одеколоном «Эгоист». Тело показалось ей безжизненным, но не мертвым. Прохладным, но не ледяным. Признать, что она имеет дело с трупом, Марта Валерьевна никак не соглашалась.

— Какой же мы покойник? Мы сейчас облачимся и вообще станем о-го-го.

Отдыхающий снарядик, так и не сделавший ей ни одного ребенка, вежливо спрятался в армейские трусы. Иных подштанников потомок богов не признавал: мягкие, просторные, качественные, с биркой «МО СССР». Ногти на ногах стричь не надо, обладатель десяти изящных пальцев постоянно за ними ухаживал. Носки налезли без малейшего сопротивления. Теперь брюки. Ветерок никогда не отличался тучностью, ему не приходилось следить за своими надежными восемьюдесятью килограммами при росте метр семьдесят, а в последние годы он только и делал, что худел, сейчас весил не больше семидесяти, и одевать господина Незримова не составляло труда даже без его участия. Усадив потомка богов в кресло, она надела сорочку, тщательно всунула ее полы в брюки, застегнула ширинку, повязала галстук, надела пиджак. Голова отваливалась назад, к спинке кресла, отчего при закрытых глазах получалось надменное выражение лица. Левая бровь с гагаринским шрамом слегка приподнята. того и гляди, послышится: «Знаете ли, не надо мне всего вот этого!» Далее она старательно расчесала волосы и усы.

— Ну вот, порядок.

Человек как бы приготовился к выходу на сцену, присел в кресло, руки положил на подлокотники, голову откинул к спинке, закрыл глаза и сосредотачивается.

Марте Валерьевне вспомнилось, что в викторианской Англии фотографы делали снимки семьи с умершим, сажали его, тело придерживалось каркасом, и в окружении домочадцев покойник выглядел одним из живых, а не ушедшим от них в мир иной. Гадость какая!

Она порылась в интернете по поводу трупного окоченения. Да, есть такое, на латыни «ригор мортис». Наступает у всех по-разному — от тридцати минут до шести часов после смерти. С того момента, как Эол Федорович вскрикнул, схватился за сердце и упал в свою кровать, прошло пять часов. Не сказать, что он за это время стал эластичным, но и сильного окоченения нет, ведь ей удалось без изнурительного труда одеть его и усадить в кресло. Стало быть... И в ее голове выскочило название знаменитого венского кафе:

— Да пошли вы в «Захер» со своим ригор мортис!

Глава четвертая

Бородинский хлеб

Муж одет, готов к золотой свадьбе. Не пора ли и жене переодеться, не останется же она в своем бирюзовом шелковом домашнем халате, хоть он и почти «Дримфлор», почти от Фишбахера. Иди-ка сюда, давно заготовленное чудо, выполненное сыном Лундберга, коему завещал его великий отец делать большие скидки семье Незримовых и шить для них лучше, чем для кого бы то ни было. Строгая белизна, расшитая лаконичными золотыми узорами, ничего лишнего, все весьма достойно подчеркивает аристократизм немолодой женщины. На ноги — босоножки, точь-в-точь как «Вечный бриллиант» Кристофера Шеллиса, но, разумеется, не за двести тысяч баксов, гораздо скромнее по цене, хотя с виду не отличишь. А на голову — золотая диадема в виде каннской пальмовой ветви, только в сто раз изящнее. Ну вот, теперь можно вместе с великолепно одетым мужем смотреть его шедевры, иначе как еще его можно вернуть к жизни? Только с помощью кино!

В Каннах второй фильм Незримова не ждали, туда полетели калатозовские «журавли» и сорвали «Золотую ветвь». В Западный Берлин за «медведем» по-прежнему советские фильмы не ездили, равно как и в Сан-Себастьян, где царил фашистский режим Франко. В Карловых Варах громко торжествовал «Тихий Дон». В Венецию ни один фильм советского производства не взяли. Надежды потомка богов на прорыв и в этом году рухнули. Фильм хвалили, он хорошо шел в прокате, но не более того.

Лишь в доме на Большом Каретном, где Эол пока по-прежнему появлялся один, прогремела его слава. Даже привередливый пижон признался:

— Знаешь, а я не везде плевался, когда смотрел. Есть и неплохие места. Кривичи-радимичи мне очень понравились, и они везде к месту. Откуда ты их взял? Из школьной программы по истории?

— Один парень из эпизодов так выражался.

— А вот когда она топиться решила, да еще и корабль «Надежда», это — фу! Дурной тон. Но в целом — поздравляю. Жаль только, что тебя с твоим фильмом пока что нигде — не ждали.

От души поздравлял Шукшин:

— Честное слово, позавидовал. Сам бы хотел такое кино снять.

— А все по сто раз ходят на «Мистера Икса», — кривился от досады Незримов. Единственный фильм театрального режиссера Хмельницкого, по оперетте Кальмана «Принцесса цирка», вышел буквально через три дня после премьеры «Не ждали», и народ на него валом валил, в магазинах грампластинок требовали арию Мистера Икса в великолепном исполнении Георга Отса, всюду твердили идиотское «И вот этот поросеночек рос-рос, рос-рос, и выросла такая большая... Что большая?!» Очереди на «Не ждали» выглядели жалкими ручейками по сравнению с мощными людскими реками на эту оперятину.

Еще через десять дней — премьера пырьевского «Идиота», и все словно сговорились: ах, какая сильная игра актеров, ах, какое впечатляющее воплощение романа Достоевского. а Эол остолбенел, посмотрев:

— Да вы что! Не видите, как все дешево снято, как все переигрывают, и Яковлев, и Борисова, а Рогожин вообще какой-то бурбон-монстр получился.

Он понимал, что может поставить крест на своей карьере, крича это в компании на Большом Каретном, но верил, что здесь собираются люди надежные, языками чесать не станут где ни попадя, да и Тарковский поддерживал:

— Полностью согласен, чистейшая халтура.

В том же году высыпались на экраны «Дорогой мой человек» Хейфица, «Капитанская дочка» Капленовского, «Восемнадцатый год» Рошаля, все запели «Комсомольцы-добровольцы» из фильма Егорова по поэме Долматовского. Но если кому Эол и завидовал по-настоящему, так это Хуциеву, у которого после «Заречной улицы» вышел настоящий шедевр «Два Федора». Не хуже, а может, даже и лучше, чем «Не ждали», и это клевало в самую душу. Злило, что операторскую работу выполнил личный враг Эола Петька Тодоровский.

В «Двух Федорах» впервые раскрылся трагически-иронический талант Шукшина.

— Снимешься у меня в следующем фильме? — спросил Незримов.

— Запросто! — засмеялся друг Вася, но вскоре стал сниматься у Егорова в «Простой истории» с Мордюковой и Ульяновым, потому что потомку богов больше ничего не давали снимать. Через несколько лет он узнает, что до Ивана Грозного дошли его нелестные отзывы на «Идиота», и тот гневно воскликнул: «А я этого обмоченного щенка защищал!» Кто-то писал доносы, будто молодой режиссер намерен впредь снимать только ярую антисоветчину.

Больше всего его бесило, когда «Не ждали» сравнивали с ленфильмовской картиной Венгерова «Город зажигает огни», типа там тоже муж вернулся с фронта, а жена завела другого, только без такого надрыва, как у Незримова, все проще и более жизненно.

— Да вы что, не видите, что там все рассыпается, режиссер совершенно беспомощный!

Итоги уходящего года оказались неутешительными: после успешной премьеры Незримова затерли, задвинули на задний план, да еще, сам того не ведая, он оказался в опале у сильных киномира сего. У него рождались искры новых замыслов, но никто ими не зажигался. Он твердил о том, что мечтает снять масштабное полотно о войне 1812 года к полуторавековому юбилею, а ему холодно отвечали:

— До этого еще о-го-го сколько времени.

— Четыре года! — кипятился он. — Кино дело долгое, пока раскачаемся, поздно будет.

Но его не слышали.

Единственным утешением оказалось участие в съемках «Судьбы человека». Герасимов порекомендовал своему студенту первого набора Бондарчуку студента второй мастерской Незримова в качестве ассистента, и за неимением пока ничего другого Эол пошел вторым помрежем без указания в титрах. Работы немного: поиски натуры, фактуры, копание в фото- и киноархивах времен Великой Отечественной. Но интересно было посмотреть, как работает сильный актер, решивший вдруг стать режиссером, чем, кстати, возмутил все того же Пырьева.

Рассказ «Судьба человека» вышел в новогодних номерах «Правды» 31 декабря 1956-го и 1 января 1957 года. Все всколыхнулось! Еще недавно советские военнопленные в основном считались в лучшем случае подозрительными личностями, в худшем — предателями Родины и врагами народа. И вдруг — судьба такого человека, Андрея Соколова, вошла в судьбу всех советских людей, стала для них родной. А актера Бондарчука вдохновила снять свой первый фильм в режиссерском качестве.

— У нас что, нехватка хороших режиссеров? — гремел Иван Грозный. — Нашелся выскочка! Ничего у тебя, Сереженька, не получится. Упадешь в лужу, я тебя оттуда вытаскивать не буду.

— Хотя бы не толкайте в нее, — сердито ответил настырный хохол, хлопнул дверью и дальше попёр танком, сумел объехать мощную противотанковую мину системы Пырьева, да как лихо — поехал со Скобцевой в станицу Вёшенскую, вошел в образ пленного солдата Соколова и в таком виде явился к самому Шолохову. Тот был в восхищении:

— Сам Соколов пришел ко мне!

Получив в качестве главного союзника Шолохова, Бондарчук уже мог никого не бояться. А тут и еще подфартило: на «Мосфильме» свергли Ивана Грозного, заменив его на Святого Владимира: вместо обласканного Сталиным Пырьева назначили более либерального Сурина, и на худсовете Владимир Николаевич утвердил выдвинутый Бондарчуком сценарий Лукина и Шахмагонова.

Незримов работал в бондарчуковской команде с лета, вместе со всеми мотался по тамбовским, воронежским, донским и ростовским землям, тоже общался с Шолоховым, а еще больше — с Бондарчуком, кое-что даже подсказал Сергею Федоровичу, как-то сроднился с ним. Когда вышли хуциевские «Два Федора», Бондарчук как-то сказал Незримову:

— А мы с тобой — два Фёдыча.

Пригодился и опыт кёнигсбергских съемок: Эол подсказал идею снимать эпизод с похоронами сына Соколова на фоне развалин Королевского замка.

Не мог он остаться равнодушным и к Скобцевой, но, видя, какой у них монолитный брак, даже не смел особенно взглянуть на Ирину прекрасную. И искренне горевал, что его жена могла быть столь же изысканной, если б не полнота.

Вероника и не собиралась худеть, пихала в себя все подряд, ворковала над Платошей, коему исполнилось три года, он вовсю смешно лопотал и с удовольствием ходил в детский сад, где неизменно выступал примирителем, когда другие мальчики дрались. Карьерному росту Вероники Незримовой, в девичестве Новак, избыточная полнота не мешала, исполнительную и сведущую медсестру из обычной больницы перевели в институт Склифосовского.

— Может, там найдешь себе худенькую жеже, — напутствовала Вероника мужа, когда тот отправлялся из Москвы на съемки.

С некоторых пор он так и звал ее: Жеже. Разлюбив, все равно старался оставаться нежным:

— Ну что ты! Я люблю тебя, моя самая лучшая в мире Жеже. Нет, нет, Жеже означает не женская жертвенность, а жена желанная.

Съемки «Судьбы человека» закончились, и 12 апреля 1959 года в «Ударнике» состоялась премьера. Эола даже на сцену не пригласили. Он сидел в зрительном зале и страдал. Да и как не страдать! Первый фильм Бондарчука, и такой бешеный успех. А главное, фильм сильнейший, обзавидуешься. И когда в кабине грузовика Павлик Борискин в роли беспризорного мальчика Ванюшки бросается на шею Бондарчука в роли Соколова и кричит: «Папка! Я знал, что ты меня найдешь, все равно найдешь!» — невозможно сдержать слезы. Сидящая рядом Вероника так и ревела. А он, Эол, выпустил уже два фильма, и на них если кто и всплакнул, то не такими потоками. И никаких призов, фестивалей, бешеной славы.

После фильма они брели по вечерней Москве мимо Кремля, и он спросил:

— Хочешь сказать, мои фильмы хуже?

— Не то чтобы хуже... — замялась Вероника. — Но в них нет чего-то, что есть у него. Даже не могу объяснить.

Вот тебе и Жеже! Не поддерже. Зная, как мужу худо, как он мается, не имея собственного проекта.

Верный испанец, видя, что его друг в опале, писал сценарии для других, но и идеи потомка богов хватал на лету, осваивал, делал наброски новых сценариев. Очередной год начался с Кубинской революции, и Эол носился с замыслом фильма об этих событиях, но, хотя Иван Грозный уже слетел с трона, Незримова никто не хотел слушать. К этому времени какой-то недоброжелатель припечатал его прозвищем, которое почему-то все охотно подхватили. Ветродуем называется механизм для имитации ветра во время съемок, и до смерти обидно, когда тебя называют устройством, да еще и предназначенным для имитации: «Опять Ветродуй прибегал с новыми идеями. Как всегда, завиральными», «Что-то Ветродуй снял два фильмешника. вроде и неплохие, а канули в лету», «Ветродуй-то мечтает, что его “Не ждали” все-таки возьмут в Канны»...

Петьки Тодоровского козни, догадывался Эол.

В Канны поехал родной однокурсничек Лёвка Кулиджанов. Когда-то он соль и спички требовал бесплатно, пьяный пытался залезть к «Рабочему и колхознице», а тут, поди ж ты, каннский номинант! И фильмец опять неплохой снял, только уже один, без Яшки Сегеля. Эолу оставалось лишь ёрничать:

— Что-то у тебя предыдущий — «Дом, в котором я живу», теперь — «Отчий дом»? Ты, Лёвка, какой-то домашний режиссер получаешься. Домработник.

Так их теперь и звали с того года — Ветродуй и Домработник. Только Ветродуй дома сидел, а Домработник в Канны полетел. Хоть и не получил ничегошеньки, а все равно престиж. «Пальмовую ветвь» сорвал «Черный Орфей» Марселя Камю.

— А я бы и не хотел, чтобы меня взяли в Канны и там прокатили, — небрежно сказал Эол милой Жеже, хотя и сам не знал, хотел бы или нет. Все-таки побывать с фильмом в Каннах...

Зато летом в Москве по инициативе Фурцевой, вскоре ставшей министром культуры, готовился первый советский международный кинофестиваль, и председателем жюри назначили Герасимова. Неужели Папа забудет про своего ученика? Но что это? В конкурсную программу Аполлинариевич включил только одну отечественную ленту! «Судьбу человека». И Бондарчук получил главный приз. А Эол там даже в титрах не обозначен, снова сидел в зале «Ударника» и страдал, когда съемочную группу с триумфом осыпали на сцене букетами цветов, забыв про него. Даже Скобцева там светилась, хотя она никак не участвовала, только женой режиссера.

Кораблик с надписью «Надежда» выплыл ненадолго, когда Бондарчука ввели в жюри Венеции, но второй Фёдрыч предпочел повезти на север Италии фильм Розанцева «В твоих руках жизнь», сильную картину о саперах, разминирующих только что восстановленный город, с накалом в кульминации и со счастливым концом. «Золотого льва» получили итальянцы Моничелли и Росселини, «Серебряного» — Бергман.

Все валилось из рук, ничего не шло. Когда «Луна-2» впервые в истории приземлилась на Луне-1, загорелось снимать о космосе. Не пошло. Когда Хрущев первый в истории руководитель страны поехал с визитом в Америку, зашевелилось что-то о том, как русский спасет американца или наоборот. Тоже прокатили. Выходили в свет экрана карасевские «Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Баллада о солдате» Чухрая, «Дама с собачкой» Хейфица, какие-то там «Неподдающиеся», «Сверстницы», «Шинель», «Жажда», «Жестокость», «Люди на мосту», «Неотправленное письмо», «Исправленному верить», «Хмурое утро», «Жеребенок», «Все начинается с дороги», «Василий Суриков», «Фома Гордеев»... успевай только оглядываться, киножизнь бурлила и клокотала, Алка и Колька наконец-то снялись вместе в слабом фильмешнике «Млечный путь» у Исаака Шмарука, и только Эол Незримов задыхался на мели, ловя ртом воздух и мечтая о просторных глубинах кино.

Он снова вернулся к теме 1812 года, долбил всех, что уже три года остается до юбилея, но его не слушали. Ветродуй, что с него взять! Однажды, покупая в булочной хлеб, он вдруг замер: а почему бородинский? При чем тут Бородино? Вот вам и название: «Бородинский хлеб». Записался в Ленинку, стал копаться в книгах и справочниках, узнал, что рецептура создана Московским трестом хлебопечения, не поленился, поехал туда, в подмосковную Рославку. Директор ответил:

— Я только знаю, что семена кориандра... Вот, видите, они всюду втыкаются в бородинский хлеб, как картечь. Типа символ. Вроде бы такой хлеб стали выпекать на Бородинском поле в память о погибших.

Еще лучше! «Хлеб бородинский, поминальный». Отличное название для картины. И чертиком выскочила вторая строчка для ёрнического двустишия: «Вот лишь бы фильм не стал провальный!» И подумалось, что недруги по-другому придумают: «А фильм-то все равно провальный!»

— Час ночи, — произнесла Марта Валерьевна и подумала о том, что вообще-то жутко коротать ночь в обществе покойника. Но тотчас одернула себя: — Дура! Он жив. Просто собирается с силами. Сосредотачивается. Правильно, Шоколад?

Кот во сне муркнул, потянулся и продолжал дрыхнуть. Хозяйка посмотрела на афиши. «Не ждали» оформлено ожидаемо: картина Репина, только вместо каторжанина Суховеев, навстречу ему протягивает руки Людмила, а на заднем плане, у открытой двери, Дубов. Следующая афиша — «Бородинский хлеб», остроумное художественное решение: буханка бородинского хлеба, в ней вырезаны окна и двери, и из них вырывается огонь пожара.

— Ну что ж, продолжим. — И Марта Валерьевна включила следующий фильм Эола Незримова. На сей раз не на «кодаке», а на скверной «шостке» — пленке украинского Шосткинского химкомбината. Хорошо хоть, что цветной, публика уже избаловалась, и когда начинался фильм, в зале разочарованно гудело:

— У-у-у, не цветное!

Эол с детства бредил обмундированием 1812 года и доказывал, что лучше вообще не делать кино про ту войну, чем черно-белое.

— Даже Луков свои «Две жизни» на черно-белую снимает, эпохальный фильм про революцию, — говорили ему.

— Ну и что? Там и не надо, форма у всех невзрачного цвета, — добивался он своего и добился.

На «шостку» необходимо было как можно больше снимать на натуре, да при солнечной погоде, тогда еще ничего. И жди брака. Наснимаешь, отправишь на проявку, а тебе в ответ: брак. Приходится заново все переснимать. Так у режиссеров наживались сердечные болезни.

В булочной очередь, один из покупателей подходит к прилавку, радуется:

— О, бородинский привезли! Здорово!

Этого покупателя Эол сыграл сам. Его радостное лицо меняет картина голубого неба, по которому плывут пышные белоснежные облака.

Солнце заливает зеленые поля, в природе все щебечет и радуется жизни, но камера уводит нас от этой ликующей радости в окно дворянской усадьбы, где в просторной и светлой комнате стоит грустная незримовская однокурсница и подруга его первой жены.

Поначалу на роль Маргариты Тучковой он хотел взять старую знакомую — тонкую и изящную акробатку, но отправился в цирк на Цветном бульваре и узнал страшную новость: в прошлом году Жанночка Степнякова стала готовить номер под куполом цирка, сорвалась и покалечилась настолько, что через несколько месяцев скончалась в больнице, не спасли врачи.

Незримов переживал так, будто потерял родную дочь:

— Лапочка моя!.. Как же так!..

Сначала Баритонов, забавно и трогательно исполнивший Творожкова, потом Степнякова, правдиво и талантливо сыгравшая Булавкину... Эол задумался, потом махнул рукой:

— Да нет, ерунда, мистика!

Его успокоило то, что Красницкую в «Разрывной пуле» и вовсе бомба на куски разметала, а Вероника вон живехонька, широка жена моя родная. И стал думать о другой актрисе на главную роль. Изучая материалы, он увидел портрет Маргариты Тучковой, уже в монашеском облачении, и сразу воскликнул:

— Да это же Нинка Меньшикова!

Сходство и впрямь удивительное, но его надо было углядеть, ведь на портрете пожилая, измученная горем женщина, а Нина еще цветущая, жена другого однокурсника, Стасика Ростоцкого, снявшего к тому времени замечательные фильмы «Дело было в Пенькове» и «Майские звезды». Нину в них он не снимал, она играла у других режиссеров пустяковые эпизодики. А тут, когда она понадобилась Эолу, у нее вдруг довольно большая роль в фильме «Девчата» Юрия Чулюкина, тоже начинающего, успевшего пока снять только комедию «Неподдающиеся». Пришлось ее уговаривать. Впрочем, недолго, роль Маргариты увлекла ее.

И вот она стоит в дворянской обстановке, строгая и печальная, объясняется с матерью Маргариты Варварой Алексеевной, причем по-французски:

— Красавчик!.. Да он известнейший картежник, гуляка, кутила, ветреник... Да и к тому же, мама, я — представительница рода Нарышкиных, породнившегося с московскими царями. Ты — урожденная княгиня Волконская, а стало быть, из Рюриковичей. И он — из каких-то там Ласунских, чьи предки к нам из Польши пришли... И, главное, я не люблю его, мама!

— Однако он так хорош, так галантен и обходителен, — отвечает мать. — Он забросал меня чудесными букетами ландышей.

В роли Варвары Нарышкиной, урожденной Волконской, снялась веселая Муза Крепкогорская, дочь пианиста, аккомпанировавшего Шаляпину. Всего-то на четыре года старше Нины, но волшебство гримера Фельдмана развело их возрасты в разные стороны, сделав одну молоденькой девушкой, другую — зрелой женщиной.

Французский язык, на котором в основном под закадровый перевод разговаривают персонажи фильма, стал особым коньком. Ведь даже пушкинская Татьяна, «русская душою», как известно, «изъяснялася с трудом на языке своем родном». Что за дикость царила в те времена! Маргарита тоже с трудом по-русски говорила. Незримову показалось важным и новаторским изобразить эту чудовищную приверженность русской аристократии галльскому наречию. Большую часть диалогов актеры старательно произносили по-французски, а сам Эол Федорович за кадром бесстрастным голосом переводил их разговоры на русский.

Маргарита сердится:

— Вот и выходите за него сами, если он вам так по душе.

— Что за дерзости ты себе позволяешь! И без разговоров. Ласунские обеспечены, жених твой красавец и не глупец. Чего ж тебе еще надо? Мы с отцом полностью согласны выдать тебя за него замуж.

— Что ж, если вы с отцом решили...

— Посмотри на себя в зеркало, душенька. Ты не образец красоты. И пока у тебя есть очаровательная свежесть, надо воспользоваться тем, что в тебя втюрился такой кавалер. Ну? Что ты молчишь?

— Хорошо, я согласна. Выйду замуж за Ласунского.

Марта Валерьевна усмехнулась:

— Что ж, Ветерок, я тоже была не образец красоты. Однако...

В год тридцатилетия дела у Эола хуже некуда. Куча идей и никаких съемок. На подхвате у Леонида Лукова — студия имени Горького, фильм «Две жизни», масштабное полотно о революции, в целом фильм рыхлый, местами глуповатый, но — великолепная игра Николая Тихонова, Эллы Нечаевой, Льва Полякова и превосходная операторская работа Михаила Кириллова, давно работавшего у Лукова. Есть чему поучиться Вите Касаткину: окно над раненым Иваном Востриковым — словно светящаяся распахнутая могила, перевернутая в небеса, шатающийся свет окна, когда Оболенская в исполнении Володиной приходит освобождать офицеров, которых охраняет Коля Рыбников, играющий главную роль Семена Вострикова. Сколько движения камеры, какое щедрое использование операторских приемов!

С Колей наконец помирились:

— Ладно, кончай дуться. На свадьбу не пригласил, сволочь, а я бы с удовольствием покричал «горько!».

— Ну и ты меня прости, Эол. Мир!

— Я гляжу, похорошела твоя Алла на шее. Опять обида? Да брось ты, я же в шутку.

— Язва же ты, Незримов!

— Не переживай, моя Ника-клубника тоже полнеет.

Алла играла Нину, невесту второго главного героя, Сергея Нащёкина, его блистательно исполнял другой Коля — Тихонов, просто загляденье! И Эол размечтался, что он у него в «Бородинском хлебе» сыграет главную роль.

— Генерала Тучкова? Героя Отечественной войны двенадцатого года? Сочту за честь, — ответил Тихонов.

В жюри Каннского фестиваля в том году СССР представлял Григорий Козинцев, он повез во Францию «Балладу о солдате», «Неотправленное письмо» и «Даму с собачкой», и они ничего не получили, потому что Феллини и Антониони привезли две бомбы, взрыв которых разрушил кино пятидесятых, открыв дорогу новому кино шестидесятых годов. Оба фильма вызвали яростный свист в зале, но получили главные призы. В советский кинопрокат эти бомбы не попали: чиновники испугались, что они и у нас многое разрушат, несмотря на казалось бы надежные доводы:

— Оба фильма ярко свидетельствуют о полном загнивании Запада.

Зато им сделали несколько закрытых показов на Воровского, как тогда называлась Поварская. «Приключение» Антониони поразило тем, что потерявшуюся главную героиню так и не нашли, и это противоречило всем представлениям о сюжете произведения. «Сладкая жизнь» Феллини и вовсе повергла в шок: оказывается, вот так можно снимать! Для мужа и жены Незримовых шок оказался двойным: Сильвия в исполнении Аниты Экберг и Вероника Новак в день их первой встречи с Эолом — как две капли воды из фонтана Треви! И платье черное без бретелек точно такое же. Незримов словно предвидел Сильвию в своей Жеже.

— Ведь это я! — шептала Вероника в темноте зрительного зала, завороженного красотой Аниты Экберг.

С того дня она села на голодную диету и в течение нескольких месяцев вернула себе те формы, в которых Эол увидел ее впервые. Вот ведь, не сложно же оказалось! Стоило лишь захотеть. В конце лета Вероника впервые появилась на Большом Каретном, где собралась многолюдная вечеринка с Васей Ордынским, которого бросила Людка Гурченко, с Андреем Тарковским и его женой Ирмой Рауш, с Васей Шукшиным и его подругой Викой Софроновой, с Олегом Стриженовым и его второй женой Любой, с приемным сыном Папы и Мамы Артуром Макаровым, с молоденьким Володей Высоцким, весной сыгравшим свадьбу с Изой Жуковой здесь же, в одиннадцатой квартире, куда Кочарян окончательно переселился, женившись на Инне. Ровесник Эола начинающий художник Илья Глазунов ловкими движениями делал наброски портретов каждого из собравшихся.

Пятилетнего Платошу удалось пристроить к подруге Вероники. Эол поначалу заявился один. в разгар вечера раздался телефонный звонок.

— Незримов! — позвала Крижевская. — Тебя женский голос с сильным иностранным акцентом.

Он взял трубку, просиял, воскликнул:

— Ес, оф кос!

Положил трубку и объявил:

— Эй вы, кривичи-радимичи! К нам сейчас в гости явится Сильвия!

— Какая еще Сильвия?

— У тебя жена Вероника.

— Которую ты держишь в темнице и никому не показываешь.

— Синяя борода!

— Да нет же, она была на Воровского. Полная такая.

Он выскочил из квартиры, у подъезда встретил свою Жеже и повел показывать уже нетрезвой компании. Эффект от розыгрыша превзошел все ожидания. На ней как влитое сидело все то же черное платье без бретелек, непонятно, как чашечки не сваливаются с пышного бюста, золотая грива волос, украшенных диадемой. Когда она вошла с ним под руку, все так и ахнули, потом на секунду оцепенели, и в наступившем молчании потомок богов громко объявил:

— Знакомьтесь, моя жена!

И Вероника, взволнованная до полуобморока, рассмеялась своим точь-в-точь таким же неприятным смехом, как у Аниты Экберг. Все заорали, не сразу поняли, что это розыгрыш, покуда приметливый Тарковский не восхитился:

— Да, сходство потрясающее. А ну-ка, скажите что-нибудь по-английски.

— Хау ду ю ду, — сказала Жеже и снова рассмеялась.

Тут все опять заорали, стали поздравлять Эола, что у него такая жена и почему они раньше не видели, что она вылитая Сильвия из «Сладкой жизни». Потом ее носили на руках, и она расправляла белые крылья своих рук, бешено танцевали, а она в середине круга плящущих, пили за ее здоровье и за Эола:

— Ну, Ветродуй! Ну и разыграл же! Молодчина!

К полуночи, напившись, естественно, потащили Веронику к фонтану. Сначала Кочарян заорал:

— Летим все в Рим! К фонтану Треви!

Но мифологизм полета в Вечный город оказался очевиден даже пьяным. Шукшин предложил махнуть на ВДНХ, к фонтану «Дружба народов». предложение заманчивое, но кто пустит на главную выставку страны в полночь? Высыпавшись на улицу, пешком двинули на Петровку, с гомоном спустились к Большому театру и там заставили нашу сибирскую Сильвию лезть в фонтан Витали. Кончилось веселье мгновенно: появившийся милиционер пригрозил, что вызовет наряд.

— Извините, товарищ сержант, — вежливо обратился к нему Кочарян. — К нам американская актриса приехала. Не смотрели фильм «Сладкая жизнь»?

— Я вам сейчас устрою сладкую жизнь! Марш по домам, дармоеды! — прозвучал строгий приказ. Хорошо хоть, в кутузку не загремели.

После того вечера любовные отношения супружеской четы Незримовых вспыхнули с былой силой. Она называла его Ветродуем, он ее — Сильвией, и ни он, ни она не обижались. Бурные ночи омрачались лишь опасением, что проснется Платоша, и паренек действительно нередко просыпался, ему, видите ли, страшно, пустите к себе в кровать. Зато когда он уходил в детский сад, а ни Ветродую, ни Сильвии не надо на работу, они могли расправить крылья любви, но такое случалось не часто.

Кончилась вспышка страсти накануне его дня рождения, когда Вероника вдруг обиженно сказала:

— Не называй меня больше Сильвией. А то получается, что ты не меня любишь, а Аниту Экберг.

— Ладно. А ты меня — Ветродуем.

— Хорошо, Эол Федорович.

— Не менее хорошо, Вероника Юрьевна.

Просто на несколько месяцев они поверили в свой собственный розыгрыш, но всякий розыгрыш рано или поздно открывается и перестает жить.

В жюри Венецианского фестиваля того года ввинтили Бондарчука, но не включили ни одной советской ленты. Да Эол и не надеялся уже ни на что, его картины сошли с проката, лишь изредка мелькая то в одном, то в другом кинотеатре и почти не собирая кассы. Их как-то признали — и забыли.

Кассу давали «Спартак» Кубрика, «Великолепная семерка» Стёрджеса, «Рокко и его братья» Висконти, «На ярком солнце» Клемана, «Поднятая целина» Иванова, «Шумный день» Эфроса и Натансона, «Алешкина любовь» Щукина и Туманова, «Прощайте, голуби!» Сегеля, «Мертвые души» Трауберга, советско-французская «Нормандия — Неман» Древиля, а лучшим фильмом журнал «Советский экран» признал дебютную работу Георгия Данелии «Сережа» с Бондарчуком и Скобцевой в главных ролях, фильм и впрямь изумительный, заставивший Незримова приглядываться к Платоше — не снять ли такой же трогательный фильм про мальчика? Ему стало стыдно, что он так мало уделяет внимания сыну. После любовной вспышки с женой, перешедшей в стадию излёта, наступила вспышка отцовских чувств. Он всюду таскал его с собой, учил читать и писать, заучивать стихи и разные отрывки и даже уверовал, что из Платоши может со временем получиться артист Платон Незримов.

Однажды на Воровского он был с Платошей и увидел Тодоровского с женой Надей, доставшейся Пете с довеском после Переверзева, как Рыбникову Ларионова. Тодоровский до сих пор ходил в операторах, своего не снимал. Злой на него Незримов попросил сына:

— Подойди вон к тому дяденьке и спроси его: «Дядя Петя, ты дурак?»

Платоша насупился и не захотел.

— Иди, кому сказано!

— Не хочу. А вдруг он мне скажет: «Ты сам дурак, мальчик»?

— Гляжу, у тебя есть характер. Мой, незримовский, — похвалил отец и сам устыдился своей несбывшейся проказы.

После осени любви к жене и зимы любви к сыну настала весна любви к космосу. 12 апреля 1961 года полетел Гагарин, и Эол Незримов загорелся факелом фильма о первом космонавте планеты Земля. В стране шло осмысление реабилитации репрессированных, попавших в плен перестали считать предателями и трусами, прекратили с подозрением относиться к графе «пребывание на оккупированных территориях», и вот уже Ньегес застрочил новый сценарий — о мальчике Юре, который пошел в школу, но в октябре его деревню Клушино заняли гитлеровцы, и полтора года Юра жил как в аду: семью выгнали из дома, и пришлось ютиться в холодной землянке, голодать, видеть, как немцы избивают отца. Юра бежит за грузовиком, на котором угоняют в Германию брата и сестру, немец стреляет в него, он падает замертво, как Анна Маньяни у Росселини, когда она в роли Пины тоже бежит за грузовиком с арестованными. В космосе плывет пустой корабль «Восток», и Левитан с прискорбием объявляет: «К сожалению, первый в мире космонавт не смог отправиться в космос, потому что в одна тысяча сорок третьем году его застрелил фашистский солдат». Но это снится Гагарину, задремавшему накануне полета.

В другом сне Юрию отказывают в зачислении в отряд будущих космонавтов: «“Воля к победе, выносливость, целеустремленность. Вносит дельные предложения. Постоянно уверен в себе, в своих силах. Работает результативно. Развит весьма гармонично. Чистосердечен. Чист душой и телом. Вежлив, тактичен, аккуратен до пунктуальности. Интеллектуальное развитие высокое. Прекрасная память. Выделяется среди товарищей широким объемом активного внимания, сообразительностью, быстрой реакцией...” Все это хорошо, Гагарин, но, во-первых, ваша фамилия дворянская. Все равно что первым полетит в космос какой-нибудь Оболенский или Юсупов. А во-вторых, и это существеннее, вы провели детство на территории, оккупированной врагом. Так что извините...»

Примерно такие наметки. И Незримов уже вовсю рисовал и рисовал эпизоды, как всегда делал перед началом работы над фильмом. Но заявки не принимались, от режиссера и сценариста требовали других идей, они их подкидывали и снова получали отказ. В Каннах приз за лучшую режиссуру получила советская кинорежиссерша Юлия Солнцева, главным образом потому, что сняла первый отечественный широкоформатный игровой фильм «Повесть пламенных лет», и Незримов решил, что фильм о первом космонавте надо тоже снимать в цвете и в широком формате:

— Поймите, ведь само событие широкоформатное!

— Это ежу понятно, но дайте приемлемый сценарий, а не всякую там мистику.

Почему никто не хочет снимать о первом космонавте, вызывало недоумение. Американцы бы уже заранее сняли такой фильм и выпустили тотчас после полета. А наши не чесались. Как и в случае с войной 1812 года. Фильм по роману Толстого вовсю снимался, но не у нас в России, а там, в США, будто Бородинское сражение состоялось где-нибудь в штате Канзас.

В июле под председательством Юткевича промелькнул второй по счету Московский фестиваль, он проходил в новом главном кинотеатре столицы — только что открытом гиганте «Россия», возведенном на месте снесенного в тридцатые годы Страстного монастыря. Главный приз дали Чухраю за «Чистое небо», в котором главный герой актера Урбанского тоже оказался в плену, его лишили звания Героя Советского Союза, но в финале он раскрывает ладонь, а на ней сверкает возвращенная золотая звезда. Незримов снова талантливо выступал в роли зрителя, а не участника. Сидящая рядом жена только вздыхала:

— А мог бы ты на его месте...

Она снова перестала следить за своим весом, быстро набирала утраченное в прошлом году телесное добро, в черное платье Сильвии ей теперь влезть все равно что слону в «Запорожец» — появился тогда такой автомобиль-малявка, предмет многочисленных анекдотов и острот, типа «еврейский броневик» или «мини-Т-34».

— Зато ты с твоими заработками можешь подкопить на эту букашку, — усмехалась Вероника. То, что у многих уже имелись автомобили и дачи, а у ее мужа нет, входило в общий комплекс Эоловых недостатков.

— Ты в него не залезешь, — столь же беспощадно отвечал потомок богов.

— Да больно надо позориться! Ты бы хотя бы шубу мне купил.

— Сначала определись с размером, о волшебный фонарь моего сердца.

— Хамло!

И действительно, какой прок покупать шубу на один сезон, а на следующий она уже станет мала? Песня «Широка жена моя родная» вновь вернулась к слушателям программы радио «Эол».

Счастье приходит, когда ты уже отчаялся его ждать и не ждешь. Осенью вызвал к себе Сурин. Ну, думалось, опять предложит помрежика или ассистентишку, а он:

— Эол Фёдыч, ты у нас, кажется, просил дать тебе про войну двенадцатого года?

— Просил.

— Пляши. Фурцева посмотрела твоего «Не ждали», понравилось, спросила, что сейчас снимает этот режиссер, я и сказал, что про двенадцатый, к юбилею. Она: очень хорошо, а то все как-то забыли про славную страницу нашей истории. Ну что, за год успеешь?

— Конечно, успею, — мгновенно ответил Эол, а сам подумал: «Вот суки! Дотянули. Хрен тут чего успеешь!»

— Ну и ладненько, тащи сценарий.

Мгновенно впряглись с испанцем развивать имеющиеся наработки, арендовали домишко возле Бородинского поля, нашли специалистов-консультантов, Ньегес накатал сценарий, его одобрили, все закружилось как во сне. Снимать начали уже в январе юбилейного года. Но как тут успеешь, сволочи! Кино дело долгое, сани надо не летом готовить, а уже весной, как только снег растает.

Однако будто кто-то незримый помогал ему, и не будь он убежденным атеистом, то забубнил бы про ангела-хранителя и небесных помощников. Да и какой он, его небесный покровитель, если нет такого православного святого — Эол. А может, есть? Заглянул в святцы: Эварист есть, Элизбар, Элладий, Эразм, Эраст, даже Эрос имеется! Смешно вообразить себе: священник батюшка отец Эрос. А Эола нету. Ну и слава Богу. Бог ветра мой покровитель!

Маргарита лежит в своей спальне, печально смотрит на то, как в окне брезжит рассвет. Начинаются титры: «Бородинский хлеб». Сценарий Александра Ньегеса. Режиссер-постановщик Эол Незримов. И так далее. Дверь тихонько открывается, Ласунский украдкой входит, раздевается, ложится рядом с женой и делает вид, что уснул. Его играет Олег Стриженов, одна из его немногих отрицательных ролей в кино.

— Поль, — печально произносит Маргарита, — мы женаты с вами меньше года, а вы уже завели себе любовницу? Ну что вы молчите? Делаете вид, что давно спите? Не надо, я не спала и слышала ваш приход. Скажите же что-нибудь. Ну? Имейте смелость признаться.

Ласунский нетрезв. унылым, скучным голосом отвечает:

— Извольте, если вы этого желаете. Да, у меня есть любовница. И не одна. Вы хотели от меня смелости? Так получайте же ее! Я был очарован вашей свежестью, искренностью. Взглядом ваших необыкновенных небесно-голубых глаз. Очаровательным голосом. Мне казалось, все это сулит мне бездну наслаждений. Но мы стали мужем и женой, а я не получил желаемого и ожидаемого.

— Почему?

— Потому что свежесть, искренность, небесно-голубые глаза, чарующий голос — вот и все ваши сокровища. Я ожидал под ними найти еще много алмазов и рубинов, а оказалось, что под ними ничего иного нет.

— Может быть, вы просто их не видите?

— Простите, не вижу. Что же я могу тогда с собой поделать!

Маргарита тихо плачет. Ласунский хочет ее обнять:

— Полно вам...

Но она резко отстраняется:

— Не надо! От вас пахнет другими женщинами!

— А от тебя пахнет пресным хлебом!

Маргарита плачет сильнее:

— Я не хотела, не хотела этого брака! Меня мать заставила! Да будут прокляты букетики ландышей, которыми вы ее подкупали!

Она вскакивает, подбегает к шкафу, достает с полки книгу, открывает ее. Там — засохший букетик ландышей. Маргарита швыряет его в Ласунского.

— О Боже, какая театральная сцена! — морщится он.

В доме Нарышкиных в одной зале танцуют, рядом накрывают столы, в другой комнате Ласунский играет в карты с князем Александром Голицыным в исполнении талантливого, но везде одинаково противного Евгения Лебедева и прочими гостями. Маргарита с ненавистью смотрит на то, как он увлеченно и азартно участвует в игре. Вокруг слышатся разговоры. Варвара Алексеевна беседует с матерью Ласунского:

— Слыхали, какой ужас? Французам запретили въезд в Россию! И все из-за этого Наполеона.

— Наш розовый и душистый царь боится его.

— Но ведь не все французы революционеры. Как жаль, что им закрыли въезд! Ах, Наполеон... Говорят, он настоящее животное.

— Он настоящий мужчина, — с вызовом отвечает мать Ласунского. — А настоящий мужчина и должен быть слегка животное. Власть и слава — женщины, и они любят настоящих мужчин, от которых попахивает зверем. — Она оборачивается к Маргарите. — Милочка, а почему ты не танцуешь?

— Не хочется.

— Оттого что Поль опять засел за карты? Ах, полно тебе! Потанцуй с кем-нибудь другим, не будь такой скучной. Дай ему повод тебя немножечко поревновать. Уверяю тебя, он этого только и ждет.

Маргарита отходит от матери и свекрови, идет к своему отцу Михаилу Петровичу Нарышкину, который беседует с двумя гостями, Трубецким и Барятинским:

— А я говорю, мы будем драться с Наполеоном. Должны померяться с ним силою. Государь правильно делает, что не заигрывает с ним. И этого шута горохового, — он кивает в сторону Голицына, — Сашку Голицына, он правильно сделал, что прогнал из Петербурга.

— Долго Сашка был игрушкой у наследников.

— Говорят, он даже служил лошадкой царевичу Константину.

— Кем он только не служил. Кому — лошадкой, кому — обезьянкой, кому — петушком, прости Господи...

Маргарита морщится и отходит, идет к карточному столу, слышит, как Ласунский восклицает:

— Сашка! Ты мухлюешь, чертяка! Передергиваешь!

— У тебя всегда так! — кипятится Голицын. — Едва ты начинаешь крупно проигрывать, как вокруг тебя образуются сплошные шулера.

— Но ведь ты известнейший плут и шулер!

— Другой бы тебя за такие слова на дуэль вызвал, но я прощаю, зная твой пылкий нрав.

Маргарита подходит сзади к мужу, склоняется к нему, шепчет на ухо:

— Вы бы хоть из приличия потанцевали со мной один разок.

— Ах, оставьте, Марго! Разве не видите, что я проигрываю?

Две гостьи, Трубецкая и Ланская, наблюдают за этой сценой, переговариваясь между собой:

— Как подурнела Марго!

— Раньше у нее светились ее дивные небесно-голубые глаза и она казалась даже красивой. И голос звучал так мелодично. А теперь... Взор потух, голос стал грустным, и вся красота исчезла.

— Еще бы! Этот чертенок-красавец, ее муж, крутит направо и налево.

— Да я и сама бы не прочь с ним, если честно.

Обе смеются, прикрывая лица веерами. Двое других гостей — капитан Александр Тучков и его старший брат полковник Сергей Тучков. Тихонов так и не смог сняться у Незримова, и роль Александра досталась Льву Карпову. впрочем, он тоже блестяще справился — высокий, статный, с поразительно благородной внешностью.

— Уверяю тебя, как только ты услышишь ее голос, забудешь про все на свете, — говорил старший брат младшему. — Ах, если бы ты видел, как раньше светились и глаза у нее!

— Ни за что не поверю, — отмахивается Александр. — Небось пищит, как все худышки. Красиво поют только итальянки с пышными формами.

— Глупость! Сейчас ты убедишься, что не прав.

Сергей подходит к Маргарите:

— Маргарита Михайловна, можно вас отвлечь от вашего супруга?

— Отвлеките меня как можно сильнее!

— Мой младший брат Александр никогда не слышал, как вы поете.

Он подводит ее к своему брату. Маргарита видит перед собой стройного и красивого артиллерийского капитана. Глаза ее внезапно загораются дивной небесной лазурью.

— Извольте познакомиться: Александр Алексеевич Тучков, Маргарита Михайловна Ласунская.

— Предпочла бы оставаться Нарышкиной, — с неприязнью к фамилии мужа поправляет Маргарита. — Так вы, стало быть, хотите слышать, как я пою? Идемте!

Она ведет гостей еще в одну комнату, где за роялем кто-то тихо музицирует.

— Господа! Господа, Маргарита Михайловна будет петь! — объявляет Сергей.

Гости собираются вокруг рояля, Маргарита садится, начинает играть романс Бортнянского, поет дивным голосом и причем по-русски, камера бегает по клавишам и по ее губам:

Прощай, прощай, о ангел мой суровый!

Сердце мое, навеки прощай!

Сердце мое, навеки прощай!

Покидаю я отчий край для дальнего края чужого.

«Прощай!» — как печально это слово!

Ты дней прежних не вспоминай.

«Прощай!» — как ужасно это слово!

Ты мне боль стерпеть пожелай,

Боль стерпеть пожелай...

Тучков с изумлением смотрит и слушает. Спустя некоторое время Барятинский подсаживается за карточный стол, где сидит взлохмаченный, проигравшийся в пух и прах Ласунский:

— Поль, я гляжу, ты на сей раз не в выигрыше?

— А когда он последний раз был в выигрыше? — хихикает Голицын.

— Я спустил кучу денег! — раздражен Ласунский, а Барятинский его еще подзуживает:

— А твоя жена тем временем вот уже второй час поет и музицирует с младшим Тучковым.

— Какое счастье! Хотя бы не будет ко мне приставать со всякими глупостями.

В комнате для рояля за клавишами вдвоем сидят Маргарита и Александр Тучков, в четыре руки играют сонату Моцарта, они явно в восторге друг от друга и не скрывают ни от кого, да и все вокруг только рады видеть такое взаимное увлечение — вот теперь будет о чем посплетничать!

Ранним утром Александр Тучков, хмельной от вина и любви, только что вернулся вместе со своим братом с бала, идет в свою комнату, где стоит рояль, садится за него, отбрасывает крышку, играет и поет:

Прощай, прощай, о ангел мой суровый!

Сердце мое, навеки прощай!

Сердце мое, навеки прощай!

Меня обрекшая на муки,

О любовь, ты всегда со мной!

Я полон тобою одной,

Хоть навек разняли мы руки.

Навсегда в печальной разлуке

Со мной образ твой дорогой,

Образ твой дорогой!..

В доме Нарышкиных Маргарита тихо стоит у окна и смотрит, как Ласунский мечется по комнате:

— Если я не найду денег, я застрелюсь!

— Я слышу эту фразу двадцать седьмой раз в жизни.

— Ты считаешь мои фразы! Мне кажется, ты не человек, а счетный инструмент. Только и делаешь, что считаешь: сколько раз я изменял тебе, сколько раз напивался, сколько и где проиграл в карты... Ты бы лучше подсчитала, сколько раз тебя видели в обществе молодого Тучкова.

— Я считала: пять раз. Первый раз в мае, на нашем балу, потом в июне, у Трубецких, потом в июле, в августе и пятый раз — вчера.

— Хороша же у меня женушка! Ни стыда, ни совести.

— Мы только играем в четыре руки и говорим о музыке.

— Играете, тесно прижимаясь друг к другу.

— Кто-то, помнится, обвинял меня в устраивании театральных сцен...

— Все замечают, что у тебя снова стали светиться глаза и голос вновь стал чарующим. Впрочем, мне наплевать на вас с Тучковым, мне нужны деньги, Марго! Дай мне свои фамильные драгоценности, я отыграюсь и тотчас верну тебе их! Ты слышишь меня?

— Пьяница не перепьет самого себя. Щеголь самого себя не перещеголяет. Картежник никогда не отыграется навсегда.

— Если ты не дашь мне их, я их выкраду!

— Неужели и до этого опустишься?

Маргарита спит одна. Ласунский тихо прокрадывается в ее спальню со свечой в руке. Подходит к бюро, открывает ящики — один, другой, третий. Находит ножичек, пытается им взломать потайной ящик бюро.

— Черт тебя побери!

Он бросается к камину, хватает кочергу и ею начинает грубо взламывать бюро. Маргарита просыпается, вскакивает, в ужасе смотрит на действия своего мужа. Тот с грохотом взламывает заветный ящик, хватает ларец, открывает его, там — фамильные драгоценности Маргариты.

— Боже! Поль!

Она бросается к мужу, пытаясь помешать ему, но Ласунский озверел, он с размаху бьет Маргариту кулаком в лицо, и она от удара летит в другой конец комнаты, ударяется головой о стену, падает без сознания. Ласунский хочет выскочить из ее комнаты, но в дверях уже выросла фигура Нарышкина.

Варвара Алексеевна сидит у постели дочери. Маргарита мечется в бреду:

— Осторожно! Вы на меня наступите, Поль! Ненавижу вас! Вы хотите меня раздавить. Разве вы не видите? Я сижу на этой клавише!.. Александр!.. Спасите меня! Нет, нет, не играйте до мажор, лучше ре мажор!..

В спальню входят Нарышкин и Александр Тучков. Варвара Алексеевна встает им навстречу:

— Александр! Она постоянно зовет вас. Вот и сейчас только что звала вас, просила, чтобы вы ее спасли.

Спустя некоторое время Александр Тучков накладывает на лоб Маргариты холодный компресс. Маргарита просыпается, медленно открывает глаза, сквозь пелену видит Тучкова, все явственнее и явственнее.

— Это вы? Это правда вы? О, какая приятная прохлада! Как мне хорошо!.. Дайте руку!

Тучков берет своей рукой руку Маргариты, подносит ее к губам, потом к своему лбу. За окнами сыплются осенние листья, постепенно и волшебно осенняя картина сменяется зимней, вместо слякоти — ослепительная чистота белого снега, символизирующая очищение жизни главной героини. Бортнянское «Прощай, прощай» ненавязчиво звучит здесь и на протяжении фильма, снова в гениальной обработке Андрея Петрова.

В большой гостиной дома Нарышкиных Тучков объясняется с отцом и матерью Маргариты:

— Теперь, после того как поведение Ласунского получило огласку и вы добились развода, могу ли я просить руки вашей дочери?

— Простите нас, Александр, — отвечает Варвара Алексеевна в носовой платочек, — но нам кажется, столь стремительный второй брак вызовет пересуды. Скажут, мы нарочно оклеветали Ласунского, чтобы выдать дочь за вас. Пусть пройдет сколько-то времени: год, два. Маргарита еще молода.

Лицо Тучкова печально, он подходит к окну и смотрит, как падает снег.

Маргарита и Варвара Алексеевна перематывают в клубки шерстяную нить. Они обе в веселом, игривом настроении и дружно поют по-русски:

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях.

Обе весело хохочут. Входит лакей с письмецом на серебряном подносе:

— Прошу извинить, Маргарите Михайловне письмо-с.

Маргарита тотчас вскакивает, хватает письмо, нетерпеливо разрывает конверт, бежит к окну читать. Лакей уходит. Варвара Алексеевна, все еще в игривом настроении, пытается продолжить шалить и поет по-русски:

— Он ответил, вытря нос: «Вашей милости письмо-с...»

Она видит, что дочери уже не до шалостей, и умолкает. Смотрит, как та жадно поглощает глазами строки письма. Маргарита смеется и целует, целует письмо. Глаза Варвары Алексеевны наполняются нежностью:

— Что там, мой ангел?

— Он пишет, что Париж ему невыносим без меня.

— Ну хорошо, хорошо, мы дадим согласие на этот брак.

— Мама! — Дочь бросается к матери и целует, целует ее. Обе в слезах. Клубок шерсти катится по полу, разматываясь, котенок жадно бросается с ним играть.

Из небольшого храма на Пречистенке после венчания в окружении множества народа выходят Александр Тучков и Маргарита. Их осыпают цветами, камера кружится, словно танцуя вальс, над счастливыми молодоженами.

Они едут в карете, смотрят друг на друга восхищенными глазами.

— Я так счастлива!

— А я-то! Просто не верю своему счастью!

Маргарита достает из-за пазухи перстень с рубином. Протягивает его Тучкову:

— Это тебе, любимый. Я держала его возле своего сердца во время всего венчания. Самая дорогая моя фамильная драгоценность. Рубиновый перстень основателя рода Нарышкиных. А когда-то, по легенде, он принадлежал византийским императорам. Теперь он твой. Как залог нашей любви.

В тульском имении Нарышкиных Маргарита с отцом гуляют по осеннему саду.

— Ты подарила ему заветный рубин?

— Да, еще в день свадьбы. Он был ему великоват, Александр отдал ювелиру, тот что-то сделал, и теперь он может его носить.

— Напрасно! Ах, я забыл тебя предупредить!

— А что такое?

— Он приносит счастье только Нарышкиным и всегда возвращается к представителям нашего рода.

— Это правда?

— Если перстень доставался кому-то другому, этот другой вскоре погибал, а перстень возвращался.

— Что же делать? Ведь не могу же я потребовать его назад!

В тульском имении Нарышкиных Маргарита и Александр с упоением играют в четыре руки на фортепьяно. Но Маргарита обеспокоена разговором с отцом и внезапно прерывает игру.

— Что такое, любовь моя?

— Я буду всегда рядом с тобой и не дам этому исполниться...

— Чему исполниться?

— Обещай, что мы всегда будем вместе!

— Обещаю. Но только до тех пор, пока не позовет военная труба.

Входит лакей:

— К Александру Алексеевичу посыльный с пакетом.

— О нет! — вскрикивает Маргарита.

— Зови! — приказывает Тучков.

Входит посыльный, вручает ему пакет.

— Что сие означает?

— Вам предписывается возглавить Ревельский мушкетерский полк.

Другая комната в тульском имении Нарышкиных, в окнах догорает закат. Маргарита сидит на коленях у мужа, крепко прижавшись к нему.

— Нет, нет, даже и не спорь, я отправлюсь с тобою!

— Но нам предстоит не прогулка на свежем воздухе, а новая война с Наполеоном. И чтобы жены сопровождали мужей в походах, это неслыханно.

— Неправда! Есть множество примеров.

— И над такими примерами всегда смеются. Я запрещаю тебе. Слово мое твердо. Раз и навсегда.

У ворот тульского имения Нарышкиных все готово к отъезду, экипаж Тучкова стоит у ворот, на козлах кучер и прапорщик. Александра провожают Нарышкин и Варвара Алексеевна. Тучков волнуется:

— Да что же это? Куда она подевалась?

— Всюду ищут, — пожимает плечами Нарышкин.

Прибегает лакей:

— Нигде нет-с!

— Я понимаю ее. Ей невыносимо расставание с вами, — оправдывает дочь Варвара Алексеевна.

— Вероятно, и впрямь где-то спряталась, — виноватым голосом говорит отец. — Чтобы не надрывать свое сердечко. Отправляйтесь, голубчик. С Богом!

Все целуются на прощание. Тучков все еще в растерянности смотрит во все концы. Наконец усаживается в экипаж, уезжает, оглядываясь и все высматривая, не появится ли Маргарита.

Вечером Тучков едет в своем экипаже, ему грустно. Неожиданно экипаж останавливается, дверь открывается, кучер обращается к Тучкову:

— Ваше превосходительство, дождь... И... так что господин прапорщик просится, нельзя ли ему к вам внутрь.

— Эка новость! Ну пусть уж, приглашай.

Прапорщик, кутаясь в шинель по самые глаза, залезает внутрь экипажа. Экипаж трогается дальше.

— Замерзли, прапорщик? Могу предложить коньяку. — Тучков достает походную фляжку, протягивает ее прапорщику.

Тот берет, отхлебывает, раскрывается, сбрасывает фуражку, и обнаруживается, что это никакой не прапорщик, а Маргарита. Она тотчас бросается к мужу на шею и впивается губами в его губы.

С небес видно, как по осенней дороге едет их экипаж. Через некоторое время Маргарита убеждает мужа:

— Оставаясь в мундире прапорщика, я буду всегда при тебе, и никто не догадается. Неужели ты не хочешь, чтобы мы всегда были вместе?

— Хочу. Очень хочу!

— Ну вот!

Бросок в будущее: настоятельница вдовьей обители Маргарита Тучкова в траурных облачениях с другой вдовой — Елизаветой Орловой, ее играет Элла Нечаева, великолепно сыгравшая Нюшу в «Двух жизнях». Вдовы прогуливаются по дорожкам монастыря, вдыхают в себя чудесный прохладный сентябрьский воздух. Маргарита состарилась, но ее глаза дивно сияют небесным светом, она говорит по-русски, голос льется чисто, волнующе:

— Сколько восторженных разговоров, сколько слез умиления вызвали в русском обществе жены декабристов, отправившиеся вместе со своими мужьями в Сибирь. Но почему же такого же восторга не вызывали и не вызывают жены многих русских военных? Самоотверженные женщины, не желавшие расставаться со своими любимыми и уходившие вместе с ними на театр военных действий. А ведь, в отличие от жен декабристов, имеющих, как я знаю, и в Сибири весьма сносные условия существования, мы, жены военных, делили со своими сужеными все тяготы и опасности войны. Нередко — голод, холод, лишения. Мы видели, как погибали солдаты и офицеры, как страдали раненые.

Над костром варится котелок. Маргарита в мундире прапорщика сидит рядом и чистит картошку, потом встает, помешивает в котелке ложкой. За кадром звучит ее голос, по-русски:

— Изнеженная аристократка, я научилась чистить картошку, варить походную кашу, ухаживать за лошадьми.

В поле после сражения Маргарита в мундире прапорщика зашивает рваную рану одному из множества раненых солдат, стонущих поблизости. Снова за кадром ее голос:

— Когда-то я могла упасть в обморок даже не при виде крови, а лишь при произнесении слова «кровь». Теперь я научилась ухаживать за ранеными. Если надо, могла быстро зашить рваную рану. Или даже извлечь пулю.

Маргарита в мундире прапорщика и полковник Тучков едут рядом на лошадях, мимо двигаются колонны солдат. Голос Маргариты:

— Ревельский полк отважно бился с французами в Восточной Пруссии, находясь в авангарде у князя Багратиона. Мой муж получил орден святого Георгия четвертой степени. Затем нас включили в состав корпуса Барклая де Толли и отправили в Финляндию. Наш полк доблестно дрался со шведами. Александр Алексеевич получил чин генерал-майора. Он уже командовал всем авангардом корпуса генерала Шувалова. Пять лет в походах. И все эти пять лет я была рядом с мужем.

Походная палатка генерала Тучкова. В палатке горит свеча. Маргарита переодевается в сарафан. Входит Тучков, берет руки жены, целует их:

— Как загрубели эти пальчики! Когда же наступит мир?

Тучков целует жену в губы, они начинают страстно целоваться, и он склоняет ее на постель, нежно ласкает, целует. За кадром голос Маргариты:

— Три года безвылазно на войне. Только одно могло разлучить нас — ребенок. Но лишь осенью восемьсот десятого года в Риге, через которую наш полк проходил демаршем, обнаружилось, что я беременна. Но и тогда не согласилась оставить мужа.

Возле походной палатки Маргарита нянчится с ребенком. За кадром звучит ее голос:

— В апреле одиннадцатого года Ревельский полк находился в Минской губернии. Здесь у нас родился сынок Николенька. Александр требовал от меня возвращения в Москву, но я быстро научилась нянчить ребенка в походных условиях. Наступил двенадцатый год.

Маргарита на лужайке с малышом. Николушка встает на ножки. Она в отдалении зовет его к себе:

— Ну, Николя, сам, сам. Иди, мой маленький, иди, иди!

Малыш идет к ней, смеется, рад, что так осмелел. На коне подъезжает генерал Тучков, спрыгивает с коня, тоже радуется тому, что сын сам вовсю ходит:

— Ну вот, скоро уже и говорить научится. Теперь уж тебе точно пора уезжать в Москву.

— Вот еще!

— Наполеон стягивает войска к границе. Ожидается его вторжение.

— Нас войной не удивишь.

— Так было прежде. Но теперь у нас сын.

Маргарита и Елизавета продолжают прогуливаться.

— На сей раз он был непреклонен, — произносит Маргарита. — В ночь перед расставанием мне приснился страшный сон.

Маргарита бежит по пустынной улице и вдруг натыкается на глухую стену, пытается ее обойти, но она бесконечна. В отчаянии Маргарита бьет стену кулаками. На кулаках кровь. Она в ужасе смотрит, как белая стена кровоточит, кровавые струи образуют слово: BORODINO. Звучит страшный голос то ли человека, то ли зверя: «Ton destin se dйcidera sous Borodino».

— Судьба твоя решится под Бородином, — бесстрастным голосом переводит за кадром Незримов.

Маргарита в ужасе отшатывается, бежит по улице, вбегает в московский дом Нарышкиных, а навстречу ей идет отец с Николушкой на руках. Лицо Нарышкина страшное: «Перстень возвращается. Твой муж Александр пал на поле сражения под Бородином».

Походная генеральская палатка, Маргарите снится страшный сон, и она кричит во сне:

— Бородино? Нет! Не может быть! Как? Бородино?

Тучков вскакивает, зажигает свечу, будит жену:

— Маргарита! Проснись! Тебе приснился кошмар.

Она просыпается:

— Да... Кошмар... — Она стонет. — Бородино...

— Что такое Бородино?

— Мне снилось. Улица. Белая стена. На ней кровь. Кровью образуются буквы: БОРОДИНО. Потом я видела своего отца с Николушкой на руках, и он сказал мне, что ты погиб в сражении при Бородино. Где находится такой город?

— Не знаю такого. — Тучков достает карту европейской части России, подносит к ней свечу, долго ищет глазами, камера движется по старинной карте, выхватывая названия городов и селений. — Да нет такого города Бородино! Успокойся. Сны — пустое.

Летним утром около походной палатки Маргарита с Николушкой на руках сидит за столиком. Денщик Тимофей накрывает завтрак. Тучков снова с картой:

— Совершенно пустой сон. Я все утро подробно изучал карту. В России нет никакого Бородина.

— Не отправляй нас в Москву, умоляю тебя!

— Неужто ты заставишь меня гневаться на тебя? Мне это так не привычно! — непреклонен муж.

Спустя некоторое время подъезжает экипаж и Маргарита прощается с мужем, не хочет от него оторваться. Тучков и денщик Тимофей насильно усаживают ее в экипаж, на руки Маргарите сажают Николушку. Экипаж трогается с места. Звучит голос за кадром:

— Я с сыном вернулась в Москву. Там, в родительском доме, с ужасом встречала все новые и новые страшные известия о том, как Наполеон наступает, а наши только отбиваются, отступая.

Маргарита и Елизавета идут по саду, осень еще только наклевывается, лишь кое-где желтые листья.

— Ваш Александр и мой Михаил такие разные люди, разных убеждений. Мой был поклонником Бонапарта. Но они бок о бок отступали, сражались с Наполеоном и погибли в один и тот же день на Бородинском поле.

Когда через несколько лет Бондарчук будет снимать «Войну и мир», для его фильма сошьют девять тысяч костюмов, военных и мирных. Для «Бородинского хлеба» сшили всего лишь триста, и они, кстати, потом пополнили реквизит для Бондарчука.

Лагерь под Вязьмой, офицерская палатка, вечер. Михаил Орлов, его играет молоденький Володя Ивашов, тогда еще студент мастерской Ромма, и другие офицеры лейб-гвардии гусарского полка — Вяземский, Демидов, Ивлиев режутся в карты. На раскладном столике около постели Орлова — портрет Наполеона.

— Дико на это смотреть, Михаил! — удивляется Вяземский, актер Олег Борисов, недавно блеснувший ролью Голохвастова в комедии Виктора Иванова «За двумя зайцами».

— На что, позволь спросить? — лениво спрашивает Орлов.

— На эту французскую морду.

— Поручик Вяземский! Извольте придержать язык!

— Он прав, — поддерживает Вяземского Демидов, его играет актер театра Вахтангова Вячеслав Шалевич, сыгравший Швабрина в «Капитанской дочке». — Наглый корсиканец вторгся в наши пределы. Нам с ним в бой идти, а вы, Орлов, молитесь на него.

— Я имею право на свои убеждения. Не станете же вы спорить, что Бонапарт — лучший полководец во всей мировой истории.

— Бывали и получше. И Суворов бил его!

— Однако не он от нас бежит, а мы от него.

— Господа, только не ссорьтесь, умоляю вас! — встревает миролюбивый Ивлиев в исполнении смешного Васи Ливанова.

— Тебе лишь бы никто не ссорился, — сердится Демидов. — А я говорю, что успехи Бонапарта временные. Ему нечистый помогает.

— Не случайно его предали анафеме и наши попы, и римские, — говорит Вяземский.

— Да чихал он на ваши анафемы! — спорит Орлов. — Он, смеясь, заявил в ответ: «Какой там Бог? Разве я сделал бы то, что сделал, если бы верил в вашего Бога?»

— Вот то-то и оно! — качает головой Демидов.

В палатку врывается еще один офицер — Репнин, эпизодическая роль Володи Гусева:

— Господа! Радостное сообщение! Назначен новый главнокомандующий! Кутузов!

— Вот это браво! — восклицает Вяземский. — Ну что, Орлов, готовьтесь — Кутузов надает вашему кумиру по мордасам!

— Я вот вам сейчас сам надаю по мордасам!

— Извольте отвечать за свои слова, граф Орлов!

— Я к вашим услугам, князь Вяземский!

— Тотчас драться!

— Господа! Господа! — испуганно кричит Ивлиев. — Вы с ума сошли! Дуэль в военное время!

На фоне только что догоревшего заката Орлов и Вяземский дерутся на саблях. Орлов ранит Вяземского в левое плечо, тот в ответ рассекает сопернику щеку. Репнин и Демидов в стороне наблюдают:

— Сказано было — до первой крови!

— Прекратить поединок!

— Как бы не так! Я уложу бонапартиста! — кричит Вяземский.

— Вряд ли вам это удастся, сударь! — отвечает Орлов.

К месту дуэли скачут Ивлиев и еще несколько гусар во главе с Тучковым.

— Приказываю прекратить дуэль! — кричит Тучков. — Вы оба арестованы! Будете разжалованы! И как только в голову взбрело!

На Бородинском поле рассвет, разжалованный в рядового гусара Орлов точит саблю. Другие рядовые гусары тоже готовятся. Один из них, Зуев, актер Станислав Чекан, с неудовольствием смотрит на работу Орлова:

— Славный ты рубака, ваше сиятельство, да вот саблю точить не умеешь.

— Покажи, голубчик, как надо.

— Дай-ка сюда! Эх, беспомощность наша!

Орлов отдает саблю Зуеву, усмехается, глядя, как тот ловко точит. Другой рядовой гусар Васильев рядом чистит коня:

— Радуйся, ваше сиятельство: хотя и в рядовые гусары разжаловали, но не в безлошадные. Нынче стретимся с Наплюоном. Имеете случай отличиться. Глядишь, вернут званию.

Эпизодическую роль Васильева согласился сыграть тогда прославленный Сергей Гурзо — Тюленин в «Молодой гвардии», Говорухин в «Смелых людях», Птаха в «Рожденных бурей», все крупные роли. Перед ним раскрывалось огромное актерское будущее, но после эпизодика в «Бородинском хлебе» судьба Гурзо покатилась под откос: пара мелких ролей в короткометражках, и все.

В полдень на Бородинском поле густой дым, едва видно сражающихся. Орлов на коне отчаянно дерется с неприятелем, здорово рубит саблей направо и налево. Взрыв, осколками пробивает грудь Орлову. Он делает еще несколько ударов саблей и падает с коня, обливаясь кровью. В дыму бежит Вяземский:

— За мной, ребята! — Пуля сражает его наповал.

Со знаменем бежит Ивлиев, кричит смешным ливановским голосом:

— За мной, братцы! — И тоже падает, сраженный.

Васильев борется с французским солдатом, кладет его на спину, но другой француз втыкает ему в спину штык. Репнин на коне рубит шашкой одного француза, тот падает с коня, другого, тот тоже падает, но пуля попадает в грудь Репнина, и он тоже валится с коня на землю, корчится в предсмертных муках на фоне конских копыт. Демидов контужен взрывом, из ушей льется кровь, он стонет и ползет по земле. Сквозь дым проступает лицо Тучкова. Генерал хладнокровно руководит боем:

— На левый фланг, ребята! Приказываю не бояться!

В доме Нарышкиных Маргарита сидит на кушетке, читает книгу. Вдруг сердце ее отчаянно колотится, книга выпадает из рук. Она вскакивает, глядя на дверь и слушая приближающиеся шаги. Дверь открывается, на пороге стоит Нарышкин с Николушкой на руках, точь-в-точь как в пророческом сне, и Маргарита падает без чувств...

По весенней распутице едет экипаж, в нем Маргарита и денщик Тимофей. За кадром голос Маргариты:

— Смертельно ранен был и родной брат Александра — генерал Николай Тучков. Он скончался от раны в Ярославле и был похоронен в Толгском монастыре. Но о нем сведения были точные, а об Александре — не вполне. Я искала мужа среди тяжелораненых, но не находила. Едва представилась возможность, отправилась вместе с денщиком мужа на Бородинское поле.

— Напрасно мы едем, барыня, — говорит Тимофей. — Я видел, как все было. Его высокопревосходительство генерал Тучков шел со знаменем в руках. Французское ядро попало ему в грудь. Разнесло в клочья так, что ничего невозможно было потом собрать.

— Почему же ты раньше молчал, Тимофей?

— Жалко было вас. Рассказывать такое.

— Нет, я найду его! Хотя бы что-нибудь.

Закат над Бородинским полем, совсем недавно сошел снег, еще во многих местах он есть. Зрелище страшное: всюду в разных позах, порой ужасающих, лежат мертвые тела. Маргарита и денщик Тимофей ходят среди трупов и ищут. За кадром взволнованный голос Маргариты:

— Весной тринадцатого года тела погибших еще не были убраны с Бородинского поля. День за днем с рассвета до заката мы осматривали участок за участком, переворачивали трупы, заглядывали в лица... Мне помогло то, что в предыдущие годы я уже привыкла и к запаху гниющих тел, и к виду обезображенных лиц. Насколько к этому вообще можно привыкнуть.

Маргарита переворачивает трупы, рассматривает оторванные конечности. Тимофей мрачно произносит:

— Кажись, здесь это было, барыня.

Во вдовьей обители Маргарита и Елизавета останавливаются перед беломраморным крестом. Маргарита гладит мрамор ладонью, камера долго любуется ее красивой рукой.

— На этом самом месте я и нашла его.

— Мужа?!

На заваленном трупами Бородинском поле что-то сверкнуло красным огоньком в лучах заката. Маргарита наклонилась и увидела заветный перстень, подняла его дрожащей рукой, поднесла ближе к лицу, рубин таинственно засверкал в лучах закатного солнца.

Вновь две вдовы в траурных одеждах перед беломраморным крестом.

— Нет, не мужа, а только перстень, — произносит Маргарита. Она снимает с пальца перстень с рубином и показывает Елизавете. — Он единственный остался из всех моих фамильных драгоценностей. Все остальные я продала. Заложила и тульское имение. Чтобы начать строительство. Здесь, возле средней Багратионовой флеши, я поселилась с Николенькой, возвела поминальную часовню. А вскоре стала строить нашу обитель для вдов, чьи мужья погибли на Бородинском поле.

Благословение на строительство обители Маргарита получила у митрополита Филарета Московского, но поначалу он гневно прогнал ее, когда она явилась к нему и могла говорить только по-французски. Филарет не только знал этот язык, но и любил и преподавал его, но тут рассердился:

— Люди, говорящие на этом наречии, убили вашего мужа, а вы, как многие наши аристократки, не владеете родной речью! Стыдитесь!

И лишь когда она явилась к нему в другой раз и заговорила по-русски, владыка благословил начинание Маргариты.

Незримов очень хотел показать эти две сцены, но понимал, что никто их не пропустит. В итоге вынужден был изменить сценарий, и в нем Маргарита сама приходит к мысли, высказанной Филаретом, и когда к ней кто-то обращается по-французски, гордо поворачивает голову и заявляет по-русски:

— Люди, говорящие на этом языке, убили моего мужа. Отныне я изъясняюсь исключительно родной речью.

Крупным планом портрет Александра Тучкова, по которому движется кисть художника. В Пажеском корпусе художник Доу рисует с пятнадцатилетнего Николая Тучкова портрет его отца, накладывает последние мазки. Николая играет бесконечно обаятельный двадцатилетний Сергей Никоненко. Звучит голос Маргариты:

— Рос Николенька, росла вдовья обитель... В пятнадцать лет Николушка был удивительно похож на своего отца, и когда английский художник Джордж Доу по заказу императора писал галерею портретов героев двенадцатого года, наш сынок ему позировал.

Крупным планом на портрете — медаль за 1812 год. Кисть художника кладет на нее последние штрихи.

— По моей просьбе художник украсил грудь генерала медалью за двенадцатый год, которая вручалась только в тринадцатом. Но разве Александр не заслужил сию награду своей геройской смертью во имя Родины?

Зима, всё в снегу, Маргарита склонилась над символической могилой генерала Тучкова с белым мраморным крестом. Голос Маргариты:

— Я устроила символическую могилу мужа... Недолгим было мое супружеское счастье. Недолгим оказалось и материнское.

Подбегает Николай:

— Матушка!

— Сынок! Сынок приехал!

Они обнимаются, целуются.

— На каникулы отпустили? Счастье-то какое!

— Мама, я теперь совсем не такой. Я теперь знаешь какой? Я теперь не то что раньше. Вот смотри! — Он вытаскивает из ножен саблю, подбрасывает носовой платок и лихим движением разрубает его надвое. — Видала?

Маргарита от души смеется, радуясь за сына:

— А платок-то чем виноват?

— Платок? Платок ничего, пустое, — смешно произносит Николушка.

Маргарита прижимает его к себе, плачет от счастья.

В домике Маргариты вечером Николай лежит в постели, бредит, мечется. Врачи осматривают его. За кадром голос Маргариты:

— Он учился в Пажеском корпусе. На Рождество приехал меня навестить. Простудился. Начался жар...

Врачи закончили осмотр Николушки, один из них подходит к Маргарите:

— Решительно нет никаких причин для беспокойства. Вот увидите, через пару деньков юноша поправится.

— Благодарю... Благодарю вас!.. — горячо шепчет Маргарита, раздает врачам деньги, и те уходят.

Спустя некоторое время. Рассвет. Маргарита сидит у постели больного сына. Он открывает глаза:

— Мама!

— Николушка! Тебе лучше?

— А где папа?

— Папа?.. — Маргарита растеряна. — Но ведь он погиб. Разве ты забыл?

— Нет, не погиб. Я только что видел его. Он стоял. Вот тут. Позови его, мамочка!

— Да что ты, Николушка, рано нам с ним встречаться, — говорит Маргарита.

Она начинает целовать лицо сына, целует, целует... Вдруг замирает, отшатывается, трясет сына:

— Николушка! Сынок! Сынок!

Но он уже неживой. Маргарита бросается к иконам, падает перед ними на колени:

— За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинилась, чем?! — Она падает, катается по полу, впадает в забытьё, ей видится день венчания с Александром, сыплются цветы, во всем радость и ликование. Цветочные лепестки летят, летят, падают на беломраморный крест, растворяются на нем...

Маргарита и Елизавета скорбно стоят при кресте.

— Я и сейчас не понимаю, за что нам даны такие горести, — говорит Маргарита. Она глубоко вздыхает, смотрит светло и ясно на Елизавету. — Добро пожаловать в нашу вдовью обитель, новая обитательница Елизавета Орлова! В знаменательный день ты к нам поступаешь. День Бородинского сражения.

— Я так решила, что сей день самый подходящий.

— И сегодня он особенный, — добавляет Маргарита с лукавой усмешкой. — Пойдем. Там должны уже хлеб испечь. По моей рецептуре. С зернами кориандра. Поминальный. Ароматный. Нам всем, вдовам, в утешение. Пойдем пробовать.

Камера плавно поднимается вверх, над двумя бородинскими вдовами, не спеша идущими по саду обители.

И снова булочная, покупатель, которого играет сам Эол, протягивает деньги:

— Бородинский, пожалуйста.

Ему протягивают буханку, истыканную, как дробинками, зернышками кориандра. Камера наезжает и показывает бородинский хлеб крупным планом. Конец фильма.

— Великолепно, Эол Федорович, просто великолепно! — прошептала Марта Валерьевна, когда фильм кончился, посмотрела на мужа, сидящего в кресле в той позе, в которой она его оставила полтора часа назад. Вспомнилось, что у покойников может открываться рот, но Эол Федорович ведь не покойник, и у него рот плотно закрыт. Когда вчера в половине восьмого у него начался приступ, он позвал жену, она прибежала, он сидел на кровати, схватившись за сердце, и успел промолвить:

— А где... — Но тотчас застонал от боли, крепко сжав челюсти, и повалился навзничь.

— Что «где»? Что «где»? Да говори же! — воскликнула Марта Валерьевна, стала его трясти, он не отзывался, и лишь тогда она бросилась звонить по телефону.

И сейчас, глядя на мужа, она снова спросила:

— А что «где», Ветерок?

Ей стало так невыносимо жаль его, вспомнились рассказы о годах затмения, наступивших после съемок «Бородинского хлеба», как вместо славы, премий, фестивалей его травили, полностью перекрыли кислород, не давали никакой работы, как отворачивались многие недавние друзья, избегал встреч Герасимов: сам виноват — сам и расхлебывай, что я вечно с тобой нянчиться буду! Как Вероника то поддерживала его, то ругала за неосмотрительность, из-за которой машина, дача, поездки за границу и даже просто к морю становились несбыточнее несбыточности, мечтее мечты.

Марта Валерьевна подошла к мужу, тронула его за плечо. Ей показалось, что плечо теплое. Тронула руку — холодная.

— А ты что хотел? — сказала она ему. — Ведь меня у тебя тогда еще не было. Вот и не нужен был тебе успех без меня, понятно?

Палки в колеса фильму начали вставлять с самого начала, кое-кому очень хотелось, чтобы «Бородинский хлеб» получился подгорелым. Пленка приходила бракованная, оборудование ломалось, реквизит доставляли допотопный. Не давали массовку.

— Почему у Лукова в «Двух жизнях» охренеть какая массовка, пальчики оближешь, а мне фигушку? — возмущался Незримов.

— Потому что Луков это «Большая жизнь», это «Пархоменко», это, на минуточку, «Два бойца», — отвечали ему чиновники. — Снимите «Два бойца», народный фильм, и у вас будет все, что захотите.

В итоге Бородинское сражение ему приходилось снимать в дыму, чтобы не было видно, какая жиденькая массовочка. А получилось — попал в точку, специалисты одобрительно кивали: к полудню Бородинское поле так заволокло дымом, что сражались в кромешном чаду, как при солнечном затмении.