Эпизод из жизни деревенской дамы

XVII.

Впрочемъ, горячность Петра Алексѣевича была нѣсколько-извинительна. Софья Павловна точно была не права. Охота, на которую собирался Петръ Алексѣевичъ, была не внезапною какою-нибудь мыслію: онъ давно уже условился съ нѣкоторыми сосѣдними помѣщиками выѣхать поохотиться за русаками, какъ это обыкновенно случалось каждую осень; только на этотъ разъ они ѣхали не болѣе, какъ дня на три, на четыре. А какъ Татьяна Васильевна пріѣхала не на короткое время, то отъѣздъ Петра Алексѣевича и не могъ показаться страннымъ. Но Софьѣ Павловнѣ не хотѣлось оставаться одной съ тётушкою; вотъ почему ей и вздумалось удерживать мужа.

На этой охотѣ долженъ былъ находиться Илашевъ и большая часть сосѣднихъ помѣщиковъ, за исключеніемъ Ладошина, который дня за три до того уѣхалъ въ городъ по дѣламъ и не возвращался еще. Съѣздъ былъ назначенъ къ шести часамъ у Кортомина, откуда всѣ вмѣстѣ должны были отправиться въ Юнгоровку, деревню Петра Алексѣевича, гдѣ назначалась временная резиденція охотниковъ. Отданы были приказанія, чтобъ приготовить помѣщеніе для собакъ и отвести избы для охотниковъ и псарей; отправили поваровъ, вина и другую провизію; повѣстили десятскихъ, чтобъ сбили народъ для облавы; охотники располагались ночевать въ деревнѣ, чтобъ съ зарею выѣхать въ поле. Между-тѣмъ, Петръ Алексѣевичъ, которому, можетъ-быть, хотѣлось показать тётушкѣ и другимъ, что вниманіе его къ Илашеву основано не на какихъ-нибудь личныхъ видахъ для дочери, и потому не могло измѣниться отъ извѣстій, привезенныхъ тётушкою, при всѣхъ отдалъ приказаніе послать нарочнаго къ Илашеву, чтобъ напомнить ему обѣщаніе его заѣхать къ нему и потомъ вмѣстѣ отправиться къ Кортомину. Посланный, однакоже, скоро воротился вмѣстѣ съ варочнымъ Длашева, который ѣхалъ въ Сергіевское съ письмомъ отъ барина. Леонтій Андреевичъ писалъ, что онъ, къ большому своему сожалѣнію, долженъ отказаться отъ охоты по причинамъ, которыя предполагаетъ объяснить при свиданіи.

Итакъ, темный осенній вечеръ, спустясь надъ Сергіевскимъ, засталъ въ гостиной Сарапаевыхъ одно семейное общество, и то только женщинъ. Татьяна Васильевна сидѣла на своей подушкѣ, въ большихъ креслахъ, у стола, и раскладывала гранпасьянсъ; Анюта возлѣ нея съ какою-то работою; по другую сторону Мавра Даниловна, въ очкахъ и съ вѣчнымъ чулкомъ; напротивъ Софья Павловна, за пяльцами. Всякій, кто хотя мимоходомъ взглянулъ бы на этихъ четырехъ особъ, сказалъ бы, что имъ, вѣроятно, было бы лучше, еслибъ онѣ могли разойдтись по разнымъ угламъ: такъ казались принужденными и разговоръ ихъ, и положеніе. Софья Павловна говорила почти одна; она относилась то къ тётушкѣ, то къ Маврѣ Даниловнѣ, то къ Анютѣ. Но тётушка отвѣчала односложно и по-временамъ бросала бѣглый, но проницательный взглядъ на молодую женщину. Мавра Даниловна, при всякомъ покушеніи Софьи Павловны ввести ее въ разговоръ, вопросительно взглядывала на Татьяну Васильевну; но, не находя никакого отвѣта въ ея глазахъ, устремленныхъ въ разложенныя карты, въ совершенномъ невѣдѣніи, что дѣлать, рѣшалась отдѣлываться однимъ молчаніемъ или самыми незначительными отвѣтами. Анюта довольствовалась тѣмъ, что обращала на мачиху большіе голубые глаза свои, какъ-будто спрашивая съ удивленіемъ, почему именно сегодня относятся къ ней съ разговоромъ. Софья Павловна рѣшительно не знала что дѣлать. Въ душѣ ея тѣснилось столько чувствъ, въ головѣ столько мыслей, что одно постоянное усиліе казаться веселою и могло поддержать ее. Одна минута слабости, одно мгновенное возвращеніе на самое-себя, одинъ взглядъ въ глубину души -- и твердость ея исчезла бы, и съ трудомъ удерживаемыя чувства овладѣли бы душою, и тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неукротимѣе, чѣмъ болѣе были стѣснены. Въ обществѣ постороннихъ и совершенно чуждыхъ происшествіямъ, занимавшимъ семейство, положеніе ея было бы сноснѣе: тамъ она нашла бы силы въ той условной веселости, въ той выученой безпечности, которую люди приносятъ съ собою въ свѣтскую гостиную; но здѣсь, гдѣ каждый видимо былъ занятъ однимъ и тѣмъ же предметомъ, гдѣ самое молчаніе вызывало обращеніе къ самому-себѣ, Софья Павловна рѣшительно потерялась бы, еслибъ улыбка Татьяны Васильевны и ея косвенные взгляды, которые, казалось, искали проникнуть въ глубину души молодой женщины, не напоминали ей необходимости наблюдать за каждымъ своимъ движеніемъ.

Измученная, растерзанная, уничтоженная, она возвратилась въ свою комнату послѣ ужина, который былъ только продолженіемъ вечерней пытки. Она расчесала на-скоро свои густые волосы и отпустила Парашу, которая стояла, ожидая приказаній барыни. Параша повиновалась, вышла, но тотчасъ воротилась, подошла къ столу, перебрала какіе-то лоскутки, разбросанные на туалетѣ, робко посмотрѣла на барыню, и опять принялась перебирать. Она казалась смущенною, такъ-что Софья Павловна невольно обратила на нее вниманіе.

-- Что тебѣ надобно?

-- Мнѣ показалось, что вы изволили спрашивать.

-- Нѣтъ, оставь меня. Я стану писать.

Параша поспѣшно поставила на столъ чернилницу, положила перья, бумагу и вышла, бросивъ еще бѣглый взглядъ на туалетъ. Софья Павловна безотчетно слѣдовала глазами за взоромъ любимой горничной и по уходѣ ея подошла къ туалету. Сердце ея разрывалось. Въ первый разъ еще со времени пріѣзда Татьяны Васильевны, Софья Павловна оставалась совершенно одна и могла свободно предаться чувствамъ. Боже мой, какая перемѣна въ душѣ ея! Еще недавно покойная, если не счастливая, она равнодушно смотрѣла въ будущее, и, оканчивая долгій, однообразный день, засыпала, если безъ надежды на завтра, то и безъ страданія, иногда съ одной усталостью... Было время, когда она желала и искала любви, когда стала надѣяться счастія, позволеннаго каждой женщинѣ -- счастія исполнить свое назначеніе, быть супругою и матерью, любить и быть любимою. Тогда дни проходили между надеждою и томительнымъ ожиданіемъ; но это время прошло; давно отказалась она отъ всякой надежды, стараясь въ гордости безупречной жизни найдти возмездіе за лишенія сердца, и какъ-будто нашла его. И вдругъ онъ явился. Опять забилось сердце, опять улыбнулось знакомое счастіе. Не смѣло встрѣтила она его, боязливо: она не была облечена прекрасными покровами невинности. Но очарованіе его было неодолимо, и она предалась ему, предалась со всею полнотою чувства, со всею довѣрчивостью любящей женщины, со всѣмъ отчужденіемъ отъ всего, что не было этою любовію,-- отъ свѣта, отъ общества,-- со всею готовностью вступить за нее въ неравную борьбу съ этимъ самымъ обществомъ, сильная только свидѣтельствомъ совѣсти своей и чистотою ея. И что же?.. Обманута? обманута имъ-самимъ, тѣмъ, котораго сдѣлала она своимъ провидѣніемъ, для кого принесла въ жертву и вѣрованія, и убѣжденія, въ комъ заключила все бытіе свое... Понимаете ли вы это? Дурную склонность, порокъ, самое преступленіе,-- все это женщина думаетъ простить, прикрыть блестящею призмою любви своей; но оскорбленіе ея сердца, но обманъ... пусть эта свадьба, о которой говорятъ, будетъ одинъ только разсчетъ, сдѣлка изъ корысти или честолюбія... Сдѣлка? И... эта дѣвочка, которую она любила, какъ сестру, эта Лидія... онъ обманетъ ее? принесетъ ей сердце, занятое другою?.. А если это сердце никогда не было занято этою другою? Если онъ только шутилъ, игралъ съ ея довѣрчивою душою?.. Ужасная, невыносимая мысль!.. А видѣть его въ эту минуту, вывѣдать тайну сердца его, осыпать упреками, уничтожить презрѣніемъ, или... или услышать, что все это клевета, гнусная клевета! За это Софья Павловна отдала бы жизнь свою.

Въ эту минуту глаза ея остановились на корзинкѣ съ работою, которая стояла на туалетѣ. На днѣ ея лежало еще нераспечатанное письмо, котораго она до-сихъ-поръ не замѣтила. Можетъ-быть, сама она бросила его въ корзинку и потомъ забыла? Она взяла письмо; но рука ея дрожитъ и сердце бьется. Она прочла первую строчку и поспѣшно сжала въ рукѣ бумагу, въ сильномъ волненіи окинула глазами комнату, подошла на-ципочкахъ къ дверямъ: онѣ плотно затворены и все тихо извнѣ. Она воротилась къ столу, прижала руку къ груди, какъ-бы думая остановить трепетъ сердца, и опять открыла письмо.

"Я знаю все; до васъ дошло извѣстіе о связяхъ моихъ съ княземъ Баксановымъ; вы слышали о невѣстѣ и, быть-можетъ, осудили меня, осудили не выслушавъ. Еслибъ я менѣе зналъ васъ, я подумалъ бы, что вы даже не удостоили меня и осужденіемъ, и теперь, въ эту минуту, смѣетесь надъ притязаніемъ моимъ занять васъ собою хотя на одно мгновеніе. Но я знаю васъ: вы не могли бы указать мнѣ небо, еслибъ я былъ совершенно чуждъ душѣ вашей. Нѣтъ, я вѣрю въ васъ, и эта вѣра мое благо, мое достояніе: она одна имѣетъ цѣну въ глазахъ моихъ.

"Выслушайте меня. Я долженъ ѣхать, долженъ оставить мѣста, гдѣ встрѣтилъ васъ, гдѣ узналъ, что идеалъ, который воображеніе мое не переставало преслѣдовать посреди свѣтскихъ разочарованій, существуетъ, и существуетъ для моего счастія... О! не сердитесь! Никакія силы человѣческія не отнимутъ у меня увѣренности, что не во снѣ, не въ мечтахъ однѣхъ были тѣ немногія минуты, которыми вы подарили меня. Не-уже-ли же я долженъ уѣхать унеся съ собою ваше осужденіе? Еслибъ вы захотѣли располагать моею жизнію, я сказалъ бы вамъ: возьмите ее и отдайте мнѣ ваше доброе мнѣніе. Безъ него я не понимаю жизни. Дайте мнѣ возможность оправдаться... скажите да и я благословлю имя ваше, какъ небесную благодать. Чего я прошу у васъ? завтра вечеромъ, когда все уснетъ, позвольте явиться у окна вашего... Я не войду, я не смѣю думать объ этомъ. Нѣтъ, только видѣть васъ сквозь стекло, только услышать голосъ вашъ и унести съ собою воспоминаніе этой минуты, какъ голосъ моего оправданія."

За минуту передъ тѣмъ, Софья Павловна отдавала цѣлую жизнь, чтобъ видѣть Илашева, чтобъ слышать его оправданіе, или наказать своимъ презрѣніемъ. Теперь... вотъ средство... и между-тѣмъ, она съ ужасомъ отступаетъ передъ нимъ. Это роковое "да"... и онъ прійдетъ... видѣть его, одного... условленное свиданіе... Никогда, никогда Софья Павловна не рѣшится на это!

Но онъ уѣдетъ, и она никогда не увидитъ его! Боже мой! сколько различныхъ чувствъ волнуютъ душу ея, и всего явственнѣе сердце слышитъ одно: никогда, никогда не видать его! никогда болѣе не встрѣтить этого взора, проникающаго душу живымъ огнемъ, никогда не слушать звука этого голоса!

Но что же ужаснаго, если она позволила бы ему прійдти подъ окно, только подъ окно? Не ребячество ли бояться?.. Вѣдь если онъ въ-самомъ-дѣлѣ любитъ, отказъ убьетъ его. И какую мысль объ унесетъ съ собою о ней-самой? Не покажется ли она ему, въ-самомъ-дѣлѣ, ничтожною кокеткой, которая играетъ любовію и холодно смѣется, когда успѣла увѣрить въ небываломъ чувствѣ?.. Но эта невѣста... онъ ни слова не говоритъ въ опроверженіе; онъ хочетъ оправдаться: стало-быть, можетъ?.. Человѣкъ равнодушный многое нашелъ бы въ письмѣ Илашева, что и въ голову не могло прійдти Софьѣ Павловнѣ: для нея онъ былъ оправданъ уже. Она быстро пробѣжала мыслью всю жизнь свою отъ самой колыбели: гдѣ было счастіе? какими дарами небо искупило право сказать ей: "довольно, теперь все долгу. Въ дѣтствѣ -- одно сиротство; въ домѣ князя -- обманъ и эгоизмъ; въ замужствѣ..." Она припомнила всѣ вины Петра Алексѣевича: всѣ онѣ возстали передъ нею въ какихъ-то гигантскихъ образахъ. Его вспыльчивость, грубость, отсутствіе всякаго живаго чувства... онъ такъ часто оскорблялъ ея самолюбіе своею неделикатностью, такъ мало понималъ ея сердце, ея душу... И кто здѣсь понимаетъ ее! Не осуждена ли она на вѣчное одиночество? Только одинъ, одинъ понялъ ее, подалъ ей руку съ привѣтомъ любви, и этого одного она должна отвергнуть, оскорбить!

Осуждайте ее какъ хотите, только далеко послѣ полуночи дверь ея тихонько отворилась, и Параша, робко, на-ципочкахъ, безъ башмаковъ, вошла, остановилась и бросила быстрый взглядъ на постель. Софья Павловна спала отвернувшись къ стѣнѣ. Параша подошла къ столу, осторожно взяла корзинку: тамъ, на мѣстѣ письма, лежала маленькая записочка. Параша взяла ее и проворно спрятала; потомъ тихонько подошла къ лампадѣ, поправила свѣтильню и вышла такъ же осторожно, какъ вошла. Софья Павловна, казалось, ничего не слыхала.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, въ боковой аллеѣ, ведущей къ рощѣ, при слабомъ свѣтѣ мѣсяца, только-что встающаго изъ-за рощи, можно было видѣть черную тѣнь, мелькавшую между деревьями. Тѣнь быстро удалялась отъ дома и вдругъ остановилась. Тогда изъ-за куста показалась другая, и въ тишинѣ ночи раздался шопотъ.

-- Ваня, ты?

-- Кому же быть, кромѣ меня, Парашинька; ну, что добренькаго скажешь?

-- Что? записка, вотъ на.

-- Ахъ, ты моя душечка! не дѣвушка, а золото.

-- Ну, полно же; поскорѣе. Чтобъ кто не увидалъ. Слышишь? сторожа проснулись, бьютъ въ доску.

-- Пускай себѣ надсажаются, а ты меня поцалуй.

-- Ну, до того ли? страхъ какой! И то души нѣтъ. Иди скорѣе.

-- Что сегодня больно труслива? А что въ запискѣ? Ты посмотрѣла.

-- Запечатана; да я посмотрѣла насквозь; бумага тонка. Только и есть два слова: въ двѣнадцать.

-- Будетъ съ насъ и этого. Ну, а теперь полно же жеманиться.

Черезъ минуту, обѣ тѣни разошлись въ разныя стороны. Вскорѣ послѣ того, на той же самой боковой дорожкѣ, ведущей къ садовой калиткѣ, показалась третья тѣнь, которая вышла изъ-за куста, недалеко отъ мѣста, гдѣ происходилъ разговоръ, и торопливо пошла къ калиткѣ.