Эпизод из жизни деревенской дамы

XXII.

Посланный Вѣры Дмитріевны не засталъ уже Петра Алексѣевича и, вѣрный данному приказанію отдать письма въ собственныя руки, поѣхалъ за нимъ въ поле, какъ указали ему люди, остававшіеся въ деревнѣ. Онъ нашелъ его уже послѣ полудня, въ то время, когда охотники, на привалѣ, подкрѣпляли силы свои походными закусками. Онъ подалъ Петру Алексѣевичу письмо, адресованное на его имя, и, не видя между охотниками Софьи Павловны, спросилъ, что прикажутъ дѣлать съ другимъ письмомъ. Петръ Алексѣевичъ, у котораго безпрестанно посылались люди въ Сергіевское, велѣлъ подать письмо къ себѣ и, сказавъ посланному, что вечеромъ дастъ отвѣтъ, велѣлъ ему ѣхать въ деревню.

Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеромъ, возвратясь на временную квартиру, онъ вспомнилъ свое обѣщаніе и, спросивъ листъ бумаги, принялся писать. Но для этого надобно было перечитать письмо Вѣры Дмитріевны; вмѣстѣ съ нимъ, онъ вынулъ и другое, адресованное на имя Софьи Павловны. Очень-натуральная мысль посмотрѣть, нѣтъ ли какихъ-нибудь поясненій по дѣлу, о которомъ писала Вѣра Дмитріевна, въ письмѣ ея къ женѣ, заставила его сорвать печать и пробѣжать первыя строки, ища глазами того, что могло относиться къ дѣлу; пробѣжавъ до конца, онъ прочиталъ въ другой разъ. Вотъ, что было въ этомъ письмѣ:

"Прости мнѣ, Софья, если дружба дѣлаетъ меня нескромною. Съ нѣкотораго времени душа твоя для меня закрыта; отъ чего? этого я не съумѣю понять" (слѣдуетъ объясненіе въ самой нѣжной и постоянной привязанности съ незапамятныхъ временъ). "Я не могла не замѣтить, что происходило въ душѣ твоей: и могло ли это укрыться отъ меня? Одинъ разъ я даже намекнула тебѣ о томъ, у Кортоминыхъ, но ты приняла слова мои такъ странно, "что я рѣшилась не говорить тебѣ болѣе. Я видѣла ясно, что ты не желаешь откровенности. Быть-можетъ, боишься? чего? нескромности? Богъ тебѣ судья, Софья! Осужденія?-- такъ, правда, я не могу оправдывать подобнаго чувства. Но можетъ ли быть страшенъ судъ дружбы? Кто скорѣе ея найдетъ оправданіе и, если еще можно, кто скорѣе предостережетъ? сколькихъ слезъ стоила мнѣ твоя скрытность! Я видѣла твои страданія и не смѣла говорить; я ждала одного твоего слова...

"Вдругъ, узнаю, что онъ ѣдетъ, говорятъ, что онъ помолвленъ... Не сердись на меня, Софья: это объясненіе было для меня живѣйшимъ лучомъ радости. Его отъѣздъ раздиралъ сердце моей Софьи, но онъ спасалъ ее. Его присутствіе, не смотря на всю твердость твою, погубило бы тебя, потому-что любящее сердце твое могло вовлечь тебя въ проступокъ, а ты не перенесла бы того, я знаю тебя. Душа твоя изнемогла бы подъ бременемъ и малѣйшаго укора. Но теперь, молчаніе было бы для меня преступленіемъ; я должна говорить... Софья! я знаю, онъ дерзокъ, онъ предпріимчивъ, онъ не уѣдетъ, не увидѣвшись съ тобою, можетъ-быть, тайно. Я даже слышала, что сегодня въ двѣнадцать часовъ онъ долженъ быть въ саду твоемъ... Милый другъ! если это правда, умоляю тебя небомъ, на колѣняхъ прошу тебя, откажись отъ этого свиданія. Пускай уѣдетъ онъ! Знаю, ужасна разлука; но, Софья! цѣлая жизнь будетъ тебѣ наградою за минуту твердости. Я хотѣла сама ѣхать къ тебѣ; но присутствіе мое будетъ ли тебѣ пріятно? твоя скрытность со мною заставляетъ меня всего бояться... Призови меня, Софья! позволь мнѣ дѣлить съ тобою твою горесть, плакать съ тобою; не хочешь ты этого -- все равно, позволь только пріѣхать къ тебѣ, видѣть тебя... я буду молчать, если ты этого желаешь; имя И*** никогда не сорвется съ языка моего, я не скажу ни слова о немъ, развѣ ты только сама того пожелаешь... Милая Софья, вся жизнь моя принадлежитъ тебѣ.

"Жду твоего отвѣта."

Не беремся описывать, что чувствовалъ Петръ Алексѣевичъ при чтеніи этого письма, которое сначала показалось ему довольно-непонятнымъ. Какъ ни мало тревожился онъ мелочными дѣлами сердца, занятый положительною и серьёзною стороною жизни, однако содержаніе письма было таково, что кровь бросилась ему въ голову. Нерѣдко случалось, что онъ бывалъ недоволенъ женою, ея упрямствомъ, вѣчнымъ противорѣчіемъ и капризами; случалось даже, особливо въ первые годы, что онъ безпокойно смотрѣлъ, когда молодые люди ухаживали за нею. Но въ такомъ случаѣ онъ сердился болѣе на ихъ дерзость, не на нее, и хотя онъ не требовалъ особенной нѣжности отъ своей супруги, однако мысль, что она не любитъ его, или еще менѣе, что можетъ любить другаго, рѣшительно не входила ему въ голову. Всѣ помѣщики, окружавшіе его, равно какъ и городскіе чиновники и даже офицеры, пріѣзжавшіе въ отпускъ, казались ему только ничтожными, и самъ онъ столько былъ доволенъ собою, что эта мысль дѣйствительно не могла ему представиться. И вдругъ, Илашевъ... каммер-юнкеръ, придворный... всего ужаснѣе было то, что Петръ Алексѣевичъ никакъ не могъ втоптать его въ то же ничтожество, въ которое облекалъ и городскихъ чиновниковъ, и сосѣднихъ помѣщиковъ. Какъ онъ ни думалъ, а Илашевъ съ своимъ свѣтскимъ навыкомъ, Илашевъ придворный, котораго онъ даже прочилъ въ зятья себѣ, какъ грозный призракъ возставалъ въ его воображеніи.

-- Но это чудовищность, это преступленіе, говорилъ онъ:-- тогда-какъ я ласкалъ его, принималъ какъ роднаго, онъ... но что же скажетъ объ этомъ цѣлая губернія, что скажетъ князь Баксановъ?.. И говорятъ, что онъ еще женится на дочери князя!.. и какую же роль заставляли играть меня-самого во всей этой исторіи!..

Въ-самомъ-дѣлѣ, какая роль для Петра Алексѣевича, помѣщика, доселѣ уважаемаго цѣлою губерніею, кандидата въ губернскіе предводители!

Послѣ глубоко-оскорбленнаго самолюбія, сказалось и сердце Петра Алексѣевича. Вѣдь онъ въ-самомъ-дѣлѣ любилъ Софью Павловну. Онъ иногда любовался ею, какъ любуется отецъ своимъ дѣтищемъ, рядилъ ее, утѣшалъ. Онъ думалъ: "На старости, когда отдамъ замужъ Анюту, дѣтей отправлю въ службу и останусь одинъ, она успокоитъ меня, не оставитъ меня, если буду боленъ; умру -- она закроетъ глаза". Жалѣлъ ли онъ когда-нибудь чего для нея? оскорбилъ ли чѣмъ? "Виноватъ я противъ нея" продолжалъ Петръ Алексѣевичъ, совершенно растроганный: "правда: тамъ кое-какія шалости... но мужчинѣ извинительно, да она и не знаетъ. За что же, Боже мой, послано мнѣ такое наказаніе, чтобъ жена отдала меня на посмѣшище цѣлой губерніи?.." И Петръ Алексѣевичъ плакалъ, такъ-что жалко было смотрѣть на старика.

-- А Татьяна Васильевна? что будетъ говорить она? сказалъ онъ наконецъ.-- Но нѣтъ, вскричалъ онъ громко, вскочивъ съ мѣста: -- этого не будетъ. Хоть и придворный, но у меня не прогнѣвайся: посмотримъ еще, чья возьметъ...

И Петръ Алексѣевичъ поспѣшно велитъ закладывать коляску, объявляетъ гостямъ, что нетерпящее отлагательства дѣло требуетъ его присутствія въ Сергіевскомъ, обѣщаетъ возвратиться на другой день какъ-можно-ранѣе и проситъ гостей между-тѣмъ хозяйничать у него какъ дома.

Онъ сѣлъ въ коляску и отдалъ приказаніе ѣхать какъ-можно-скорѣе. Понеслись. Богъ-знаетъ какія мысли тѣснились въ головѣ Петра Алексѣевича; слова Вѣры Дмитріевны: "двѣнадцать часовъ, въ саду..." какъ фантасмагорическая точка росли въ его воображеніи, увеличивались и принимали страшныя формы. Петръ Алексѣевичъ не замѣчалъ дороги; по-временамъ кричалъ кучеру: "пошелъ скорѣе!" и опять углублялся въ свои тяжелыя думы. Иногда ему казалось, будто кучеръ оглядывается на него, что люди шепчутся между собою и, вѣроятно, о причинахъ этой странной поѣздки. "Они знаютъ" думалъ несчастный помѣщикъ, и кровь горячею струею била ему въ голову. Но вотъ они у сада. Петръ Алексѣевичъ не замѣтилъ, что нѣсколько-далѣе, за рощею, стоялъ тарантасъ; не слыхалъ, какъ люди, толкнувъ другъ друга локтемъ, шепнули: "ладошинскій!" Онъ приказалъ остановиться у калитки, которая вела изъ сада на дорогу, вышелъ и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ садъ. Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, раскачнулся на козлахъ, лѣниво осмотрѣлся кругомъ и, наклонясь къ человѣку, запиравшему дверцу, сказалъ: "Не знаю, здѣсь что ли стоять, или домой?"

-- А чортъ его знаетъ, отвѣчалъ тотъ.-- Инъ стой, коли ничего не сказалъ. Знать, здѣсь надобно.

Другой же, соскочивъ съ запятокъ, тоже посмотрѣлъ кругомъ и покачалъ головой.

-- Никакъ что-то нездорово, сказалъ онъ, подойдя ближе къ коляскѣ.-- Пойдемъ-ка, Иванъ, тихонько за нимъ. Неравно спроситъ.-- И оба пошли.

Но обратимся къ Софьѣ Павловнѣ. Возвратясь въ свою комнату, она была необыкновенно разстроена. Параша тотчасъ принялась за вечерній туалетъ барыни. Легкая блуза одѣла ея стройную талію; волосы расчесаны и заплетены въ косу, которую закрылъ маленькій батистовый чепчикъ. Софья Павловна хороша въ этомъ простомъ нарядѣ; но лицо ея блѣдно, и живѣйшее безпокойство изображено въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи.

Никогда ловкая воспитанница Кузнецкаго-Моста не была ни такъ проворна, ни такъ осторожна. Она, казалось, видѣла, что госпожа ея была не въ духѣ или нездорова, и потому не позволила себѣ ни одного слова, ни одного лишняго взгляда. Едва походка ея была слышна на мягкомъ коврѣ, едва руки касаются до кисеи и тюлей, которые она снимаетъ съ плечъ молодой женщины. Можно было бы подумать, что невидимые духи прислуживаютъ при ночномъ туалетѣ помѣщицы, и между-тѣмъ никогда присутствіе Параши не было еще такъ тяжело для Софьи Павловны. Она не смѣла взглянуть на нее; ей казалось, что маленькіе черные глаза горничной слѣдуютъ за каждымъ ея движеніемъ, что они пытливо заглядываютъ въ душу ея, что сама Параша смѣлѣе съ нею обыкновеннаго. Софья Павловна готова была разсердиться, вспылить; но мысль: "она знаетъ", сжала ей сердце. Ужасная тоска овладѣла ея душою. Какъ! она должна стыдиться своей Параши, -- она, которая до-сихъ-поръ могла смѣло глядѣть въ глаза всякому и не боялась самаго проницательнаго взора?.. Нѣтъ, этого не будетъ; она положитъ этому конецъ. Съ этой мыслію она обернулась назадъ, по горничной уже не было. Ночная лампа горѣла на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ; вотъ книга, которую Параша всегда клала возлѣ постели; Параша уже ушла, какъ обыкновенно уходила всякій вечеръ, и не возвратится болѣе... Часы на колокольнѣ медленно бьютъ двѣнадцать; вслѣдъ за тѣмъ раздались двѣнадцать ударовъ сторожа въ чугунную доску, и все затихло. Въ саду темно; только по лугу въ немногихъ мѣстахъ свѣтлою полоскою пробирается лучъ восходящаго мѣсяца, прорѣзываясь сквозь чащу сада.

Софья Павловна бросилась въ кресла. Она закрыла лицо руками. По щекамъ ея текли обильныя слезы. Грудь сильно волновалась.

До-сихъ-поръ чистая, непорочная, она знавала горе, имѣла враговъ; быть-можетъ, въ свою очередь несла клевету и нареканіе; но она была покойна, она съ гордостью поднимала голову, чувствуя себя выше самаго мнѣнія свѣта, котораго столько страшилась... да, страшилась. Это мнѣніе было съ самаго дѣтства ея единственнымъ путеводителемъ; съ нимъ однимъ совѣтовалась она, когда сердце и разсудокъ были въ разладѣ; давно ли она трепетала малѣйшей неосторожности, лишняго слова, -- и теперь... теперь она рѣшилась... ужасно подумать!.. Но кто же узнаетъ это? Илашевъ не само ли благородство? въ немъ ли сомнѣваться? Другіе всѣ спятъ... все тихо. Вотъ часъ... быть-можетъ, онъ тамъ, въ саду... въ саду! такъ близко отъ нея!.. Боже, Боже мой! по гдѣ же силы выдержать подобную минуту!... Все тихо; ни малѣйшаго шороха... А если онъ не прійдетъ? обманетъ? Если это письмо было только... чтобъ испытать, какъ далеко можетъ занести ее сердце?.. Но нѣтъ, нѣтъ; это было бы слишкомъ-ужасно; онъ неспособенъ къ подобному поступку. Можетъ-быть, ему помѣшали? дошла ли записка? Но что же писала она въ этой запискѣ? въ смущеніи не ошиблась ли?.. Боже мой! не сонъ ли это все, наконецъ? Онъ, быть-можетъ, уже уѣхалъ, его нѣтъ? Нѣтъ силы выносить этой неизвѣстности... И Софья Павловна упала на колѣни передъ иконою... Въ это время послышался легкій шумъ въ кабинетѣ. Она вздрогнула; быстро смотритъ впередъ; встаетъ... нѣтъ, это не мечта: тамъ, въ дверяхъ... это онъ, Илашевъ, точно онъ... онъ не сдержалъ слова, вошелъ... но онъ блѣденъ, взоръ умоляетъ о прощеніи... Не смѣя дышать, удерживая восклицаніе, она стоитъ неподвижно; онъ приближается... Но въ это самое мгновеніе на террасѣ, подъ самымъ окномъ, раздались голоса... съ другой стороны дверь въ спальню скоро отворилась, и Параша, блѣдная какъ полотно, вбѣжала, произнеся одно только слово: "баринъ!"