Эпизод из жизни деревенской дамы

XI.

Деревня Кортоминыхъ была только въ пяти верстахъ отъ имѣнія Сарапаевыхъ, и потому Петръ Алексѣевичъ, тотчасъ послѣ ужина, со всѣмъ семействомъ отправился домой. На другой день, мужчины должны были опять съѣхаться у Кортоминыхъ, чтобъ вмѣстѣ ѣхать на охоту и потомъ обѣдать у Петра Алексѣевича. Сами Кортомины и дамы, которыя оставались у нихъ ночевать, обѣщали пріѣхать къ обѣду.

Заря ярко уже горѣла на востокѣ, когда Софья Павловна отпустила горничную и легла въ постель; но на этотъ разъ напрасно она призывала желанный сонъ. Голова ея горѣла; сердце билось; въ душѣ отзывались послѣднія слова Вѣры Дмитріевны: "ты не равнодушна къ нему". Не равнодушна? почему же не равнодушна? говорила Софья Павловна: съ чего могла это взять Вѣра? Почему сказала она, что другіе также могли замѣтить? И она упрекала себя, что не удержала Вѣры Дмитріевны и не заставила ея объясниться. Иногда она думала, что все это было только шуткою со стороны Вѣры Дмитріевны; она клала руку на сердце, но оно билось сильно, и тайный голосъ изъ глубины души возставалъ противъ этой утѣшительной мысли. Тогда она съ ужасомъ спрашивала сама себя, не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, была она неравнодушна? припоминала каждое движеніе сердца своего въ-продолженіе этого вечера, каждое малѣйшее ощущеніе, каждое слово, каждый взглядъ; но, увы! своевольное воображеніе припоминало ей вмѣстѣ съ ея словами другія слова, другіе взгляды, и противъ воли видѣла Илашева, его улыбку, его взоръ, слышала его голосъ, и все это такъ живо, такъ ясно, что сердце ея начинало биться еще сильнѣе, и вчерашнія ощущенія, живыя, какъ были наканунѣ, опять наполняли трепетомъ душу. Она быстро приподнималась съ изголовья и закрывала лицо руками, какъ-бы желая не видать того, что за минуту сама вызывала изъ глубины памяти. Напрасное усиліе! Каждая мысль становилась живымъ образомъ, и въ свою очередь осаждала ея воображеніе. Прижавъ руки къ груди, со взоромъ, воспламененнымъ тревогою и волненіемъ, она повторяла: "но я этого не хочу! я не люблю, я не могу любить!.." и въ тоже самое мгновеніе видѣла Вѣру Дмитріевну съ ея неумолимымъ: "ты не равнодушна къ нему!" и за нею цѣлую перспективу женскихъ лицъ, которыя всѣ съ злобно-радостною улыбкою смотрѣли на нее, какъ на свою добычу, и какъ чудовища во снѣ Татьяны повторяли: "мое! мое!"

Бѣдная Софья Павловна! она вышла за Петра Алексѣевича совсѣмъ не по любви. Когда, вмѣсто блеска гостиныхъ большаго Свѣта, и общества, избраннаго изъ цвѣта столицы, она увидѣла себя въ деревянномъ домикѣ украинской помѣщицы, которая кормитъ ее варениками и совѣтуетъ отъ скуки заняться рукодѣльемъ; когда, вмѣсто разсѣянья и блеска утонченной роскоши, вѣчная тишина деревенской жизни обняла ее своими безконечными вереницами однообразныхъ дней, и довольная посредственность, съ полнымъ желудкомъ, покойно усѣлась возлѣ нея, не понимая, что сердце и умъ имѣютъ тоже свои нужды, тогда она поняла, что съ княжескимъ домомъ потеряла не одну любовь: она поняла, что безъ любви она могла бы еще прожить, но что ей были необходимы какъ воздухъ, хорошій домъ, театръ, модный магазинъ, учитель музыки и общество, въ которомъ все такъ свѣтло, такъ ярко, все такъ радужно. Тысячу разъ упрекала она себя въ минутномъ заблужденіи своемъ; тысячу разъ раскаявалась въ заносчивыхъ мечтахъ своихъ, и готова была пожертвовать самою лучшею изъ нихъ, чтобъ только опять дышать воздухомъ, въ которомъ развилась, чтобъ опять вздохнуть хоть разъ посреди блеска огней, алмазовъ и цвѣтовъ, въ искусственной атмосферѣ гостиной, гдѣ звуки музыки сливаются съ шумнымъ говоромъ и улыбка цвѣтетъ на всѣхъ лицахъ. Но время проходило; два раза богатыя украинскія поля оживились весною, а для Софьи Павловны все та же скука, тѣ же однообразно-длинные дни. Наконецъ, письмо изъ Петербурга. Княгиня не забывала своей воспитанницы, и между-тѣмъ, какъ чистый воздухъ Украйны лечилъ ее отъ любви и отъ заносчивыхъ мечтаній, она пеклась о ея счастіи и приготовила ей жениха. Этотъ женихъ былъ Петръ Алексѣевичъ. Княгиня надѣялась, что Соничка не обманетъ ожиданія ея и съ радостію прійметъ это новое доказательство любви ея благодѣтелей; съ этимъ условіемъ она приглашала ее въ Петербургъ. Женихъ! идти замужъ за человѣка неизвѣстнаго! Но этотъ человѣкъ богатъ, а Соничка уже узнала цѣну богатства; къ-тому же, это было единственнымъ средствомъ избавиться Украйны... Соничка полетѣла въ Петербургъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ замужней жизни съ Петромъ Алексѣевичемъ, и въ деревнѣ, нѣсколько измѣнили надежды, съ которыми молодая дѣвушка оставила ненавистную ей Украйну. Она была свободна, богата; но ни театра, ни учителя музыки, ни магазиновъ, ни даже общества, о которомъ она мечтала, -- ничего этого не было. Впрочемъ, все это было, однакожь, лучше, чѣмъ деревянный домикъ украинской помѣщицы. Теперь у нея было не только довольство, но и роскошь; глаза ея останавливались на мёбеляхъ, къ какимъ она привыкла съ дѣтства; рука находила тысячи бездѣлицъ, необходимыхъ въ жизни свѣтской женщины; она дышала воздухомъ, въ которомъ выросла, и, главное, имѣла значеніе въ свѣтѣ, уваженіе, скажемъ болѣе -- подобострастіе, какимъ окружало ее общество, возвращало ей часть тѣхъ живыхъ ощущеній, съ которыми самолюбіе ея когда-то познакомилось въ пышныхъ залахъ князя.

Но теперь, когда первыя потребности избалованной жизни были удовлетворены, Софья Павловна вспомнила, что сердце ея имѣло также свои нужды. Прошедшее живо возстало въ душѣ; она припомнила прежнюю жизнь, мгновенный сонъ любви, когда душа была такъ полна и такъ счастлива; припомнила свои надежды и мечты, изъ которыхъ ни одной не должно было осуществиться.

Тогда жизнь показалась ей опять пустынею; она хотѣла бы имѣть дѣтей, ребенка, на которомъ она могла бы сосредоточить всю нѣжность души своей, всю полноту чувства,-- въ дѣтяхъ ей было отказано.

Любовь... но любовь была теперь эдемомъ, который не могъ уже отвориться для бѣдной пэри. Любовь была бы для нея преступленіемъ, а самая мысль о преступленіи не могла коснуться чистой души Софьи Павловны. Кокетство... но эта жалкая игра въ любовь, здѣсь, въ провинціи, была несовмѣстна съ ея аристократическими воспоминаніями, да и вообще, кокетства не было въ ея характерѣ. Софьѣ Павловнѣ оставалось одно: уваженіе свѣта, и она заключила въ немъ все свое счастіе. Имя чистое отъ всякаго пятна; слава женщины непорочной, превосходной,-- вотъ все, чѣмъ еще дорожила она. И что же? эту славу, столь дорого цѣнимую, у ней теперь хотятъ похитить! "И другіе могли замѣтить", сказала Вѣра Дмитріевна:-- "замѣтили?.." Это значитъ, что имя ея, чистое до сего времени, столько всѣми уважаемое имя, въ эту самую минуту, можетъ-быть, уже сдѣлалось добычею злыхъ языковъ, ихъ игрушкою, и завтра же, какъ бѣдное перекати-поле, понесется изъ одного общества въ другое, собирая весь соръ и дрязгъ, которые встрѣтятся на пути!..

Солнце приближалось уже къ полудню, когда Софья Павловна проснулась. Небо было ясно, чисто; поля будто нѣжились подъ легкими волнами голубаго пара; дерева, въ полномъ блескѣ осенней одежды, тихо качали широкія вѣтви надъ свѣжимъ лугомъ, испещреннымъ золотыми головками того полеваго цвѣтка, которому природа дала чудный даръ любитъ и цвѣсть осенью, какъ любилъ и цвѣлъ онъ весною, -- даръ, которому завидуютъ пышныя розы, и, конечно, не однѣ розы.

Софья Павловна открыла окно. Есть таинственная связь между нами и міромъ, насъ окружающимъ. Конечно, часто во внѣшнемъ мірѣ мы видимъ только отраженіе внутренняго состоянія души нашей; нерѣдко, однакожь, и внѣшній міръ подчиняетъ себѣ внутреннее существо наше, и душа, какъ свѣтлое зеркало, отражаетъ его картины. Софья Павловна была небольшая почитательница красотъ природы, хотя и нерѣдко увѣряла, что никто полнѣе ея не чувствуетъ ихъ вліянія. Особенно любила она, по словамъ ея, лунныя ночи и тихое утро. Но послѣднимъ она очень-рѣдко наслаждалась, за тѣмъ, что вставала поздно, а первыя... между нами сказать, ей случалось очень-часто, занявшись работою, просидѣть за пяльцами цѣлый вечеръ, ни разу не спохватясь, темная ли ночь какъ бархатомъ застилаетъ окна, или ставни мѣшаютъ видѣть великолѣпную картину восхода мѣсяца. На этотъ разъ, однакожь, безмятежное величіе полей, тишина природы и чудесная гармонія ея, какъ согласные звуки тихой музыки, овладѣли ея душею; казалось, ясность небесной лазури отразилась въ ней чиста и безмятежна. Ни малѣйшаго слѣда вечернихъ тревогъ; все разсѣялось, исчезло, какъ исчезаютъ отъ утренняго луча тучи, клубившіяся съ вечера на горизонтѣ. Ни одна безпокойная мысль, никакое непріятное чувство, не помрачили яснаго взора Софьи Павловны; грудь ея подымалась свободно и легко.

Она вспомнила вчерашній вечеръ и улыбнулась. Но въ этой улыбкѣ было что-то грустное и необыкновенно прелестное. О, еслибъ Илашевъ видѣлъ ее въ эту минуту! Она была несравненно-лучше, чѣмъ на балѣ.

"Мечта, мечта!" сказала она. "Не-уже-ли я буду всегда ребенкомъ? Чѣмъ я встревожилась? И эта Вѣра! Боже мой! какъ женщины, со всѣмъ ихъ благоразуміемъ, увлекаются воображеніемъ. Я не равнодушна къ Илашеву! Ну, да; онъ былъ очень любезенъ вчера. Онъ мнѣ напомнилъ прошедшее. Я точно увлеклась; я была даже счастлива. Но какъ же она, моя всезнающая Вѣра, не видѣла, что это былъ только отблескъ навсегда потеряннаго счастія, о которомъ я не умѣю забыть, заря когда-то свѣтлаго, прекраснаго дня... Ахъ, этотъ голосъ! Когда я слушала Илашева, мнѣ казалось, что слышу его. Да, я вчера въ Илашевѣ любила... того, кого и называть теперь не смѣю.

"Какое ребячество! право, я въ этомъ не смѣла бы сознаться и самой Вѣрѣ... Вѣрѣ? Ей меньше, чѣмъ кому-нибудь. У нея все и вездѣ разсудокъ.

"Впрочемъ, это точно было очень безразсудно. Илашевъ могъ такъ же ошибиться, какъ и Вѣра, и принять на свой счетъ то, что было дѣломъ этого разительнаго сходства. Боже мой! что же мнѣ дѣлать, когда я не могу забыть... это такое счастіе -- любовь!.. это одно только, что можетъ назваться жизнію..." И она задумалась.

-- Нѣтъ, Леонтій Андреичъ, сказала она: -- какъ вы ни кажетесь неотразимы всѣмъ нашимъ красавицамъ, для меня вы можете быть опасны только по воспоминанію...

Но точно ли это было по одному воспоминанію? Еслибъ Софья Павловна не хотѣла обманывать себя, въ-слѣдствіе обыкновенной привычки нашей лицемѣрить даже и съ собою, то, конечно, сказала бы совсѣмъ другое. Она позвонила.

Въ эту минуту дверь комнаты ея тихо отворилась, и свѣжее личико Анюты, блестящее удовольствіемъ, выглянуло и опять спряталось. Затѣмъ, дверь отворилась настежъ, и дѣвушка вошла, съ торжествомъ неся обѣими руками большой горшокъ съ прекраснымъ геліотропомъ, совершенно усѣяннымъ маленькими скорпіонообразными вѣточками душистыхъ цвѣтовъ.

-- Посмотрите, мамаша, какая прелесть!

-- Ахъ, какой геліотропъ! откуда это, Анюта?

-- Илашевъ прислалъ, мамаша, сейчасъ, и проситъ, чтобъ поставить въ вашъ кабинетъ; папаша велѣлъ...

-- Ахъ, нѣтъ, Анюта... въ столовую.

-- Для чего же, мамаша? Онъ такъ душистъ и хорошъ; въ вашей комнатѣ ему будетъ лучше.

-- Да; но этотъ запахъ слишкомъ силенъ; я не могу выносить его.

Въ эту минуту вошелъ Петръ Алексѣевичъ въ полномъ охотничьемъ нарядѣ. Онъ слышалъ послѣднія слова жены, и, казалось, былъ ими очень недоволенъ. "По-крайней-мѣрѣ на этотъ день поставь къ себѣ, матушка", сказалъ онъ: "Леонтій Андреичъ будетъ сюда вечеромъ; надобно же показать вниманіе къ его подарку."

Софья Павловна съ трудомъ могла скрыть душевное волненіе. Положеніе это показалось ей очень страннымъ. Она рѣшилась выдержать характеръ и прикинулась капризною.

-- Но я не могу сносить этого запаха, Петръ Алексѣичъ. Эти цвѣты такъ сильно пахнутъ. Пожалуйста, вели поставить въ столовой.

-- Вѣдь это капризъ, Соничка. Ты всегда особенно любила душистые цвѣты, а теперь вдругъ не можешь выносить запаха геліотропа. Вѣдь это странно, мой другъ.

-- Да скажи, пожалуйста, не все ли равно для тебя, будутъ ли они въ столовой или у меня въ комнатѣ?

-- Но вѣдь ты слышала, что они присланы тебѣ, для твоего кабинета. Надобно ли показать, что тебѣ подарокъ нравится?

-- Онъ можетъ мнѣ нравиться и въ столовой.

-- И это только потому-что я хочу, чтобъ онъ былъ въ кабинетѣ.

-- Господи! всегда обвиненія! Когда же я что дѣлала противъ твоей воли, Петръ Алексѣичъ?

-- Ну, матушка, оставимъ это. Я вѣдь очень понимаю, что это значитъ. Анюта, отнеси горшокъ въ гостиную, и сдѣлай милость, убирайся въ свою комнату.

Анюта между-тѣмъ стояла съ бѣднымъ геліотропомъ, поглядывая то на отца, то на мать. Услыша приказаніе маменьки, она вышла, печально смотря на цвѣтокъ. Софья Павловна, встревоженная, уже готовая плакать, продолжала: -- Но что же ты понимаешь, Петръ Алексѣичъ? Ты всегда говоришь загадками.

-- Сдѣлай милость, перестанемъ. Съ тобой вѣкъ не сговоришь. Илашевъ пріѣдетъ вечеромъ; я прошу тебя, по-крайней-мѣрѣ, не дѣлать ему невѣжливостей и быть сколько умѣешь любезною.

-- Невѣжливостей? я?.. Но Петръ Алексѣевичъ хлопнулъ дверью, и поспѣшные шаги его по корридору показывали, что онъ принялъ твердое намѣреніе удалиться для избѣжанія бури. Софья Павловна залилась слезами. Въ эту минуту Параша бережно отворила дверь и проскользнула въ комнату, оглядываясь и прислушиваясь къ шагамъ барина. Она подала Софьѣ Павловнѣ записку, которую вынула изъ-подъ платья. Софья Павловна отерла слезы.-- А! это отъ Вѣры? а баринъ не видалъ?

-- Помилуйте, сударыня!

-- Да посланный не встрѣтился ли ему?

-- Вѣра Дмитріевна приказала сказать, что не будетъ къ обѣду; я такъ и доложила-съ.

-- Вотъ видишь; стало быть, онъ замѣтилъ посланнаго. Лучше, еслибъ онъ его не видалъ, Параша. Конечно, теперь ничего. Но въ другой разъ... она развернула записку.

"Я не могу быть у тебя, Софья", писала Вѣра Дмитріевна. "Ты, можетъ-быть, вспомнишь, что завтра память покойнаго моего мужа, и что я эти дни обыкновенно провожу дома, въ совершенномъ уединеніи. Итакъ я ѣду, хотя бы теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь желала бы быть съ тобою. Скажу тебѣ одно: онъ будетъ у васъ сегодня. Будь осторожна. Теперь я навѣрное знаю, что мужъ твой имѣетъ на него виды для Анюты".

Итакъ, вотъ объясненіе этого страннаго приказанія, этого вниманія къ подарку Илашева, этой боязни, что его-самого пріймутъ не довольно-ласково! Это слѣдствіе наговоровъ почтенной тётушки Татьяны Васильевны. Это она напѣла Петру Алексѣевичу, что Софья Павловна не терпитъ Анюты, что не хочетъ выдавать ее замужъ и проч. Господи Боже мой! отъ-чего человѣкъ всегда такъ охотно вѣритъ дурному, и въ самыхъ близкихъ людяхъ такъ охотно предполагаетъ зло тамъ, гдѣ, можетъ-быть, нѣтъ и тѣни его? Для него мало дѣйствительныхъ недостатковъ, отъ которыхъ ему приходится страдать: онъ ищетъ еще воображаемыхъ...

Итакъ, ловятъ жениха. Петръ Алексѣевичъ, въ отеческой нѣжности, беретъ на себя эту обязанность за недостаткомъ матери. Что жь? Илашевъ завидный женихъ для Анюты. Но какую же роль играетъ здѣсь самъ Илашевъ? Не-уже-ли эти долгіе разговоры, это вниманіе, угожденія -- не-уже-ли все это относилось къ ней, какъ къ маменькѣ, которую хотятъ задобрить? или не-уже-ли и до него дошли обвиненія Татьяны Васильевны, и онъ... Она содрогнулась при этой мысли: не-уже-ли этотъ вкрадчивый взоръ, этотъ задушевный голосъ, этотъ нѣмой языкъ... любви, да, любви, все это было, чтобъ только отвлечь ея вниманіе? Она закрыла лицо руками. Боже мой! Каково должно быть общество, когда подобное подозрѣніе могло войдти въ душу молодой женщины? Стало-быть, это подозрѣніе не ново для нея; стало-быть, она видѣла что-нибудь подобное? Но не-уже-ли же онъ могъ быть способенъ къ тому? онъ, который такъ напоминалъ ей то... что должно было забыть?

Но кто же сказалъ, что онъ зналъ что-нибудь о планахъ Петра Алексѣевича? Быть-можетъ, онъ совсѣмъ и не думалъ объ Анютѣ.

Бѣдная Софья Павловна! не будь этихъ тревожныхъ сомнѣній, не будь приказанія Петра Алексѣевича,-- быть-можетъ, впечатлѣніе, произведенное Илашевымъ, прошло бы, какъ проходитъ въ молодости столько другихъ впечатлѣній.