Эйнемида IV. Солнце нового мира.

Глава III

Равнина Аб-Барах, широкое, поросшее жухлой травой поле неподалёку от деревни Хур. Место, где юный царь Нахарабалазар одержал победу над своим братом и добыл себе царство. Место, где, по словам придворных поэтов, взошло солнце его славы. Сегодня это солнце закатилось за горизонт.

Энекл стянул с головы раскалённый шлем и жадно вдохнул горячий воздух. Вокруг бессильно опускались на землю его воины, роняя щиты и копья в сухую траву. Двенадцать часов сражения. Войска сошлись на заре, а сейчас солнце уже клонится к горизонту, мягким золотистым светом освещая стоянку разбитого войска. Энекловы гоплиты вышли из боя последними, оставив на кровавом поле три четверти отряда, но отбив у степных конников желание преследовать отступающего врага. На сегодня битва окончена, а о том, что будет завтра, лучше даже и не думать. Хотя, всё равно придётся.

Царское войско теперь совсем не походило на то блестящее воинство, что этим утром стройными квадратами вышло на поле возле Хура. Ни золотых значков, ни развевающихся знамён, ни парчовых шатров, ни сияющих драгоценностями одеяний военачальников. Сборище безмерно усталых, грязных, покрытых своей и чужой кровью людей, в совершенном беспорядке сидящих и лежащих на земле, а над ними – тяжёлый дух боли, разочарования и страха. Как сказал кто-то в старину, победы бывают разные, но поражение всегда выглядит одинаково. Энекл брёл меж измученных воинов, оглядывая разгромленное войско. Особенно печальная картина для того, чья жизнь зависит от способности этих людей победить в следующем бою. Насчёт последнего Энекл испытывал немалые сомнения.

Повелитель шести частей света и его военачальники расположились посреди лагеря запросто, на земле и на камнях, лишь царю поставили резной походный стульчик. Владыка мидонян, в позолоченых доспехах и пурпурном плаще, мрачно слушал спорящих полководцев. Царская тиара ‒ символ власти, знак покровительства Совершенных, десять мин золота и отборных самоцветов ‒ лежала у его ног, точно ненужный хлам.

– …а я вам говорю, стратеги, сейчас не время и не место искать виноватых, – Каллифонт прошёлся взад-вперёд меж военачальниками, заложив руки за спину. Синий плащ эйнемского стратега был изодран, доспехи помяты, плечо пересекал длинный шрам, покрытый коркой уже успевшей запечься крови. – Спорить станем после, а сейчас нужно понять, что делать… А, Энекл, живой, хвала богам. Сколько у тебя осталось людей?

– Шестьсот-семьсот.

– М-да, из двух тысяч… И это ещё хорошо. Мы потеряли половину войска, а из уцелевших многие ранены. Положение опасное.

– Проклятые овцепасы, – в сердцах бросил начальник гутов Бахадр, присовокупив пару крепких горских ругательств. Осознав свою оплошность, он бросил опасливый взгляд на царя, но тот остался безучастен.

– Эти овцепасы только что разбили нас и погнали с поля, – поморщился Эшбааль. В отличие от прочих военачальников, его доспех не украшали ни позолота, ни драгоценные камни. Единственным ярким пятном в его тёмном наряде был широкий зелёный пояс – знак скорби по павшему в битве сыну.

– Хвала Совершенным, враги не могут нас преследовать, – сказал мидонийский командир Табиту-Тулам, дородный мужчина с роскошной кудрявой бородой.

– Да, они тоже потеряли многих, – кивнул Каллифонт. – И это даёт нам возможность манёвра.

– Мы можем сразиться ещё раз? – спросил царь, не поднимая взгляд. Каллифонт и Табиту-Тулам переглянулись.

– Нет, повелитель, – твёрдо ответил эйнем. – У нас большие потери, много раненых. Таким войском сражаться нельзя. Нужно отступать к Нинурте, там мы сможем перестроиться…

Всё время, пока они говорили, Энекл рассматривал военачальников. Каллифонт, Эшбааль, Эн-Нитаниш, Табиту-Тулам, суровый начальник гутов Бахадр, командир риндских всадников Сайиф, бледный как полотно Наду-Кур – надо же, не сбежал. Огневолосый лохаг Клифей сидит на земле рядом с Энеклом, а вот Медиона нет и больше не будет – Энекл сам видел, как товарищ упал, сражённый хорагетской стрелой. Нет шурранского царя Вагриси, нет, хвала Эйленосу, ублюдка Тасимелеха. Многих нет. Вдвое больше военачальников собрались этим утром на совете в царском шатре. Но где же…

– Клифей, а где Диоклет? – обернулся Энекл к товарищу, и переспросил, услышав в ответ гробовое молчание. – Где он?!

***

Диоклет старался держаться с приличным эйнему достоинством, но не так просто соблюдать приличия, когда руки связаны за спиной, а пара сопровождающих так и норовит поторопить древками копий. Узкоглазые широколицые воины в доспехах из лакированных деревянных пластин и похожих на перевёрнутые бритвенные тазики шлемах вели Диоклета через стоянку победоносного войска. Кажется, именно о таких расказывал Энекл, кеременами их называют. Впрочем, и без узкоглазых людей в бритвенных тазиках удивительного в алгуитском лагере хватало. Каких только народов здесь не было. Знакомые и привычные хорагеты, турханы, афталы, а рядом с ними другие, совсем невиданные, в самых безумных нарядах, с оружием, которым не вдруг и поймёшь как пользоваться. Варвары с ярко-красными волосами, варвары с завитыми в косы бородами, варвары совершенно лысые, даже без ресниц и бровей, точно всё их племя разом поразила плешивая болезнь. В других обстоятельствах Диоклет был бы счастлив оказаться среди столь разношёрстного сборища и набрал бы сведений сразу на дюжину глав своей книги, но сейчас было определённо не до искуства. Тубус с записями содрали вместе с доспехами, поясом и ножнами, да и будет ли возможность записать ещё хоть строчку – огромный вопрос. Мёртвые писать не умеют.

Их отрезали в самом конце боя, когда тяжёлая конница хорагетов проломила расстроенные непрерывным обстрелом порядки шурранских топороносцев и разорвала левый фланг царского войска надвое. Эйнемов оттеснили к деревне, где Диоклету удалось кое-как закрепиться и более-менее успешно отражать атаки разъярённых сопротивлением степняков. Эйнемы уже было приготовились красиво умирать, когда предводитель алгуитов, оказавшийся тем самым царевичем Цэнэном из истории Палана, через переводчика предложил сдаваться, в обмен на обещание жизни и свободы для простых воинов. Особо уточнив, что «жизнь и свобода» означает отпустить в течение двух недель, целыми и невредимыми, и не в какой-нибудь пустыне без еды и воды, а там, где есть верная возможность добраться до своих, Диоклет бросил копьё на землю. Красивая смерть со щитом в руке не стоит чужих жизней. Если ценой позора получится купить свободу своим людям, то так тому и быть. В конце концов, даже будучи наёмником, Диоклет, сын Эрептолема – эферский гражданин.

Цэнэн слово сдержал. Людей Диоклета отделили от прочих пленников, самого же лохага и прочих начальников, не догадавшихся прикинуться простыми воинами, поместили ко всем остальным. Алгуиты взяли в этот день столь многих, что огромный табор пленников напоминал стоянку приличного войска. Для высших начальников устроили нечто вроде отдельного загона, где разбитые полководцы могли спорить, обвинять друг друга в поражении, плакать или просто молчать, мрачно размышляя о своей судьбе. Вскоре заявились хорошо говорящие по-мидонийски люди. Они выспросили у каждого род, племя и положение, а около часа спустя начали забирать по одному, по два человека. Диоклета вызвали в первой дюжине.

Шатёр из белого войлока, возвышающийся посреди лагеря, ничем, кроме цвета, не отличался от прочих, иные были даже покрупнее и украшены побогаче. Лишь два огромных, в человеческий рост, костра белого пламени отличали «дворец» великого пророка алгуитов. При мысли о том, что внутри находится тот самый Алгу, Диоклет невольно поёжился. Царевич Цэнэн, а теперь и сам Указующий – легенды оживали на глазах, но радости в этом было немного.

Входной полог откинулся и показались сразу трое дюжих степняков, еле удерживающих бьющегося в их руках огромного, заросшего пышной чёрной бородой мужчину в златотканом зелёном одеянии. Вагриси, царь Шуррана – пьяница, бахвал, чревоугодник, распутник, но при этом отважный человек и могучий воин. Шурранец рвался из рук своих пленителей так, что их весьма внушительные мышцы покрылись сетью напрягшихся жил, а на лбах выступил обильный пот. Всё это сопровождалось потоком жутких ругательств на мидонийском, хегевском и шурранском языках разом.

Царя подтащили к большой деревянной колоде. Диоклет только сейчас заметил аккуратно сложенные в ряд безголовые тела в цветных златотканых одеждах. Некоторые из нарядов Диоклет узнал: их владельцы – точнее, уже бывшие владельцы – были вместе с ним в загоне для пленных. Вот, значит, как. Покрытая кровью колода в далёком краю, среди диких племён, чьих названий в Эйнемиде даже не слышали. О его смерти легенд не сложат. О ней даже не узнают, разве что Энекл, Каллифонт или ещё кто-то отпишет отцу с надлежащими соболезнованиями. Что ж, и так бывает. Жаль только, книга останется недописаной, и не будут через сто лет писать: «Как сообщает Диоклет Эферский, в обычае мидонян каждую весну учреждать военные игрища и созывать на них всех знатных юношей старше четырнадцати и моложе двадцати лет, а кто не явится, того почитают за труса и всячески порицают, разве что препятствием служила серьёзная болезнь либо иная важная причина…» Хотя, может кто найдёт и закончит те записи, что остались дома, в Нинурте? Приговорённый к смерти всегда нуждается в каком-то утешении. Такое подойдёт не хуже любого другого.

Поджидавший возле камня строгий афтал в пёстром халате, из-под которого поблёскивала бронзовая кольчуга, невозмутимо выслушал очередную тираду шурранского царя, а когда тот выдохся, спокойно спросил на весьма неплохом мидонийском:

– Ещё раз подумай, чужеземец. Ступи на прямой путь, прими Учение, услышь Слово, и останешься жить, а будешь упорствовать – умрёшь…

– Чтоб тъбэ паст разорвало! – от вопля Вагриси на мгновение заложило уши. – Чтоб я цара събэ пръдал? Чтоб я събэ богов пръдал? Уацхэк тъбэ в глотку, скотйина! Пшол ты в зад со свэй ызучэный по прамой пут, и Алагу събэ хвалацэр захваты! Уацхэк тхо лнэахни хар!

Шурранский царь и впрямь был разъярён. Обычно он изъяснялся по-мидонийски вполне грамотно, но сейчас понять его можно было с огромным трудом. Алгуит, впрочем, и бровью не повёл. Он коротко кивнул, и державшие Вагриси воины, не без труда поставив царя на колени, уложили его косматую голову на камень. Воин в пёстром халате выхватил из-за пояса широкий изогнутый меч самого жуткого вида.

– Я предлагаю тебе в последний раз, – сказал он. – Образумься, и не только спасёшь тело, но и для духа обретёшь награду величайшую из великих. Твоё слово?

– Пшол в зад, гвартуц!

Алгуит ловко крутанул в воздухе мечом, и тут Вагриси заметил Диоклета.

– Эйнэм, държис! – взревел он. Привязанные неподалёку лошади испуганно забились, бешено дёргая коновязь. – Държис, твой боги с тобой! Пошли этих гацхнэ в зад!

– Твои дела на руках Уашири, царь! – прокричал в ответ Диоклет. – Передай ему поклон!

– Увидимса в эго ньебэсный дворец! – воскликнул Вагриси, расхохотавшись. Дальнейшего Диоклет уже не видел. Его весьма чувствительно подтолкнули в спину, и он вошёл – точнее, ввалился – под откинутый полог шатра.

Ярко освещённый белым пламенем шатёр напомнил Диоклету тронный зал кахамского канды. Не размером, конечно, да и пёстрой варварской роскоши здесь не имелось в помине, но рассевшиеся вдоль стен писцы, деловито царапающие перьями по табличкам, были точь-в-точь как во дворце Он-Хамасеха. Имелись здесь и вельможи: семеро мужчин разного возраста, в разных одеяниях, но схожие величавым и исполненным достоинства выражением лиц. Посреди шатра двое турханов, совсем как в Кахаме, обступили распростёртого на земле подсудимого. Зрелище было примечательное, но взгляд Диоклета устремился туда, где в он-хамасехском дворце полагалось бы стоять трону из белоснежной слоновой кости. К человеку сидящему, подогнув ноги, на белом ворсистом ковре.

Сила. Первое слово, что приходило на ум при взгляде на него. И второе, и третье, и четвёртое. Не та сила, что чувствуется в перевитом бугрящимися мышцами теле атлета. Не сила взгляда и облика, коей обладают великие правители и полководцы. Сила исходила от него самого, от всей закутанной в белый балахон фигуры. Сила, которая заставляет дыхание сбиваться, а взгляд – опускаться долу. Это чувство не имело разумного объяснения и определения. Диоклет видывал немало людей куда более внушительного вида, разговаривал с самим царём Мидонии и никогда не испытывал трепета, но едва лицо, скрытое гладкой белой маской, обратилось в его сторону, внутренности точно сжало невидимой рукой, а ноги невольно сделали шаг вперёд. На плечо тут же легла рука одного из сопровождающих, но неожиданно мягко, если не сказать ободряюще. Должно быть, чувства, обуревающие сейчас Диоклета, были вполне знакомы и воину из невообразимо далёких варварских земель.

– Встань, – звук глубокого, сильного голоса заставил Диоклета вздрогнуть. Он не вдруг понял, что обращались не к нему. – Не должно человеку преклонять колена перед другим человеком, а только лишь пред ликом того, кто унижает и возвышает.

– Как прикажешь, повелитель, – угодливо залебезил коленопреклонённый, с готовностью поднимаясь. Диоклет узнал Тасимелеха. Энекл, вернувшись из Каннаара, всё мечтал, чтобы бывший лугаль предстал перед судом. Что ж, иногда мечты сбываются совсем не так, как мы это себе представляем.

– Я не твой повелитель, – в бесстрастном голосе Алгу невозможно было прочесть ни намёка на какое-либо чувство. Голос хранил тайну ничуть не хуже белой маски. – Ты говоришь, что хочешь служить мне. Почему?

Стоило кому-то сказать слово, и писцы начинали усердно строчить в табличках, вновь напомнив Диоклету об он-хамасехском дворце. Кахамцы считали, что каждое слово канды – живого бога – сказанное людям, должно быть сохранено навеки. Для этого даже придумали особое письмо, где иные знаки означали целые предложения, а то и крупные куски текста, и, тем не менее, архив редкого правления не требовал отдельного здания под книгохранилище. Кажется, здесь всё то же самое. Любопытно было бы прочесть эти записи… Хотя, сейчас, безусловно, не самое подходящее время.

– Эмм… господин, я много слышал о твоём учении. Я обрёл истину и хочу встать на этот… прямой путь, – дрожащим голосом пролепетал Тасимелех.

– Я не господин, – Алгу говорил на чистом, красивом мидонийском языке, причём с утончённым выговором образованных уроженцев столицы и её окрестностей. За восемь лет Диоклету так и не удалось его перенять полностью, как ни старался. – Не должно человеку иметь иных господ, помимо того, кто направляет и указывает. Как же твои боги? Ведь ты поклонялся им и возносил хвалы.

– Эти боги ложны! Я отрекаюсь от них! Позволь мне служить, и я докажу свою верность!

– Верность – это свойство того, кто идёт прямым путём. Но ведь у тебя есть царь, и ещё утром ты служил ему.

– Он недостоин быть царём, – презрительно бросил Тасимелех. – Он развращён, и изнежен. Он повинен во многих преступлениях. Я не желаю ему служить.

– В каких преступлениях повинен твой царь?

– Они ужасны… эмм… Указующий. Он жестоко казнил достойных людей и возвысил недостойных. Его придворные купаются в золоте и нежатся в шелках, пока простой народ бедствует. Он отдал царство в руки несправедливых и жадных вельмож, а сам предаётся безделью и увеселениям. Такой человек не должен править. Я не желаю служить ему!

– Это веская причина. Правитель, который не исполняет свой долг, достоин порицания. По закону ли он стал царём?

– Нет, Указующий, – Тасимелех заметно приободрился. – Он беззаконно сверг своего брата, убил остальных братьев и стал царём. Ты сам видишь, что он за человек.

– Брат, несправедивый к своему брату, достоин тягчайшего наказания, – Алгу помолчал, точно раздумывая. – Когда твой царь поднял руку на брата что делал ты? Отвечай правдиво, я почувствую ложь.

Тасимелех замялся, но быстро собрался и нарочито печально промолвил, осторожно подбирая слова:

– Здесь есть моя тягчайшая вина, и нет дня, когда я бы за неё не раскаивался. Тогда я решил, что Нахарабалазар более достоин править страной, чем его сумасбродный брат. Я встал на его сторону и жалею сейчас об этом, но тогда я думал о царстве и о его благе. Я ошибался, да простит меня… тот, кто направляет и указывает.

– Если на то будет его воля. Когда ты пошёл за своим нынешним царём? Сразу, едва тот бросил вызов брату?

– Н-нет, не сразу… Немного после, когда я понял…

– Когда? При каких обстоятельствах?

Повисло тяжёлое молчание. Подождав некоторое время, Алгу спросил:

– Почему ты не отвечаешь? Говори. Если ты слышал Слово и намерен стать на прямой путь, ты знаешь, что говорить правду – величайшее из благ. При каких обстоятельствах ты пошёл за своим царём? Когда ты объявил об этом?

– Была битва… – нехотя выдавил из себя Тасимелех.

– Битва, – повторил за ним Алгу. – И в битве ты перешёл от одного царя к другому, так? Ты предал того, кому служил? Отвечай?

В наступившей тишине казалось, будет слышно, если пролетит комар. Тасимелех молчал.

– Молчишь. Значит я прав. Ты предал одного царя, а сейчас собираешься предать другого. И говоришь, что будешь верен.

– Я… я ошибался, пове… Указующий! Я осознал свои заблуждения и намерен вступить на истинный путь, на прямой путь! Мне открылась истина!

– Это ложь. Ты предал одного господина из корыстолюбия и предал другого, чтобы спасти жизнь. Нет дороги менее верной, чем путь обмана и предательства.

– Я изменился с тех пор! Клянусь! – отчаянно взвыл Тасимелех.

– И это тоже ложь.

Забыв про сказанное ранее, Тасимелех рухнул на колени, но Алгу не обратил на него внимания. Пророк казался погружённым в раздумья.

– Ты сказал, что познал и принял Учение, ‒ промолвил он наконец. ‒ Значит я мог бы осудить тебя за ложь. Но когда ты предал впервые, Слово было тебе ещё неизвестно. Трилл, какое наказание положено у мидонян за измену царю?

– Наказание может быть разным, – откликнулся писец, сидящий ближе всех к пророку. – Иногда преступника жарят в масле, пока мясо не отойдёт от кости. В других случаях привязывают обнажённым на жарком солнце и поливают солёной водой, пока не умрёт от ожогов. Порой же помещают преступника в полую колоду… – Тасимелех надсадно всхлипнул, а писец невозмутимо продолжал. – Помещают в полую колоду и заставляют пить молоко с мёдом. Преступник испражняется в колоду, на нечистоты слетаются насекомые, иные же заводятся в гниющих внутренностях…

– Довольно, – Алгу поднял руку. – Отвратительные обычаи, следовать которым не должно идущему прямым путём. Однако если преступник избегнет наказания, это будет противно надлежащему порядку вещей. Я не вижу правды в сердце этого человека. Он лжец и дважды предатель, так воздадим ему как лжецу. Отрубите ему голову, и да рассудит его тот, кто карает и милует. Уведите.

От вопля Тасимелеха на мгновение заложило в ушах. Он рванулся было к Алгу, но стражники схватили его за руки и, словно не замечая отчаянного сопротивления, потащили к выходу.

Когда входной полог задёрнулся за истошно вопящим Тасимелехом, один из писцов, сверившись с какой-то табличкой, произнёс несколько странно звучащих слов. Одно из них было понятно и без перевода: «Декелет». Стражники вывели Диоклета на середину шатра – туда, где только что выпрашивал пощаду Тасимелех.

– Твоё имя Диоклет? Ты эйнем? – бесстрастно спросил Алгу, и Диоклет вздрогнул. Вопрос прозвучал на чистейшем староомфийском, какого не постыдился бы и лучший знаток искусства декламации.

– Я эйнем. Диоклет, сын Эрептолема из Эфера. Исполняю должность тысячника стражи царя Нахарабалазара.

– Эфер далеко, – промолвил пророк и Диоклет опять вздрогнул. На сей раз в речи Алгу ясно чувствовался эферский «экающий» выговор. – Что привело тебя в Мидонию?

– Я служил в наёмном отряде, – честно ответил Диоклет. Смысла запираться он не видел. К тому же, здесь эти писцы. А вдруг благодаря им о нём, Диоклете, прочтут потомки? Хоть так попасть на страницы хроник, раз уж свою написать не вышло.

– Ты наёмник. Сражаешься за деньги ради того, кто больше платит.

– И что с того? Я не принимал вашу веру и не иду вашим путём. Ни у кого здесь нет права судить меня. Хотите казнить, казните как военнопленного, но не как преступника.

– У тебя свой путь, но следуешь ли ты ему? Отчего ты покинул Эфер?

– Ну если тебе так хочется знать… – Диоклет пожал плечами. – Я был молод, искал славы, хотел увидеть чужие земли… Ну, я повздорил с отцом.

– У тебя есть братья?

– Нет. Старший умер, когда мне было восемь лет.

– Что гласит обычай твоей страны? Как должно относиться к отцу?

– С почтением, – нехотя ответил Диоклет. – Отца должно почитать и повиноваться ему, заботиться о нём в немощи…

– А ты поссорился с ним и бросил его одного.

– Мой отец – богатый и могущественный человек. Он сам может позаботиться и о себе, и о ком угодно.

– Какое богатство заменит единственного сына? Почему ты уверен, что прямо сейчас твой отец не в беде и не нуждается в твоей помощи?

– Это не твоё дело! – вспыхнул Диоклет, злясь ещё больше из-за того, что пророк был прав. – Хочешь казнить – казни, хочешь выкуп – давай обсудим, но судить меня ты не имеешь права!

– Это не моё – это твоё дело, и судить тебя должно тебе самому. Плох тот, для кого есть судья строже, чем собственная совесть.

– Мне не нужны твои нравоучения! Ты не мой отец и не мой начальник! Я твой пленник, вот и обращайся со мной, как с пленником!

– Ты пленник собственных заблуждений, которые ведут тебя по неверному пути и сулят гибель, страшнее гибели телесной. И ты не желаешь слышать слов, что могут направить тебя на верную дорогу.

– Что ж, пусть так, но какой дорогой следовать и верная ли она решать мне.

– Тот, кто был здесь до тебя, говорил о мятеже против предыдущего царя, – неожиданно сменил тему Алгу. – Что ты делал в то время?

– Сражался. Что ещё может делать наёмник?

– За кого?

– За царя Нахарабалазара.

– Не за того, кто платил тебе и кому ты обещал служить?

– Мать царя Нахарабалазара – наша соотечественница, мы помогли ей…

– Хотя платил вам царь Ушшурбалиссар. Вы предали нанимателя, нарушили договор. Нарушили собственные законы и сошли с собственного пути.

Диоклет промолчал. Безликая белая маска пророка смотрела на него, не выражая ровным счётом ничего.

– Я не понимаю, к чему этот разговор, – промолвил он наконец. – Я уже сказал: ты мне не судья. Я твой пленник, если нужно, я дам выкуп…

– Никакое богатство не стоит истины. Я задал тебе вопросы и познал твою суть. Желаешь ли ты добавить что-то ещё?

– Ты мне не судья, чтобы я оправдывался перед тобой, – упрямо склонил голову Диоклет.

– Когда царь велел казнить наших братьев, там, в Нинурте, что делал ты?

– Это неважно. Я пленный, а не подсудимый. Мы либо будем говорить о выкупе и прочих вещах, что обсуждают пленный и пленитель, либо ни о чём.

– Что ж, ты смел, а это свойство человека, идущего прямым путём, но одно доброе свойство не способно вывести к цели, если назад тянет множество дурных. Ты предавал, ты нарушал собственные законы и не чувствуешь за собой вины. Я не вижу правды в твоём сердце. Отрубите ему голову, и да рассудит его тот, кто карает и милует.

***

– Не убивайся так, Энекл, – Каллифонт положил руку на плечо товарища, мрачно созерцающего темнеющий восточный горизонт. – Пока мы не видели тела, мы не можем сказать наверняка, жив он или мёртв. Его могли взять в плен. Варвары жадные, они могут потребовать выкуп, и у Диоклета наверняка хватит средств его уплатить.

– Если надо, я сам уплачу – последний хитон заложу…

– И я в стороне не останусь, и Клифей, да и царь пообещал дать на выкуп полководцев. Сколько попросят, столько и соберём. Вот погоди, пойдут варвары на переговоры – первым делом о Диоклете спросим. Обещаю.

– А если не пойдут?

– Да куда они денутся. Рано или поздно пойдут. Когда мы их разобьём, то уж наверняка…

– То-то мы их сегодня разбили…

– Это была моя ошибка… – Каллифонт помрачнел. – Я недооценил врага, но в другой раз я ошибки не повторю. Мы отойдём к Нинурте. Она неприступна, а там придёт подкрепление с запада. Мидонию невозможно завоевать. Даже если варварам удалось победить в одной битве, это ничего не значит. Мы разобьём их, а там поговорим и о Диоклете.

– Эйленос всесильный, хоть бы это было так, – вздохнул Энекл. – Если надо, буду сражаться за десятерых, лишь бы скорее всё прояснилось.

– Вот это Энекл, которого я знаю, – Каллифонт с чувством хлопнул товарища по плечу. – Будем делать своё дело, а боги пусть делают своё, мы же, в свой черёд, принесём им добрую жертву. Собирай отряд, Энекл. Мы идём к столице.

***

У входа послышались звуки перепалки, затем полог распахнулся, и в шатёр ворвался черноволосый и чернобородый мужчина в коричневом халате, перехваченном широким жёлтым поясом со сложным узлом на боку.

– Хвала тому, кто даёт и отнимает, я успел! – воскликнул он по-мидонийски, и Диоклет с удивлением узнал голос старого знакомца Палана. Не дав никому опомниться, проповедник бросился вперёд и с маха упал на колени перед Алгу.

– Указующий, молю тебя, даруй мне жизнь этого человека! – вскричал он.

– Встань, Палан, не должно человеку стоять на коленях перед человеком. Тебе ли не знать? – в бесстрастном голосе пророка будто бы даже прозвучали нотки удивления. – Почему ты хочешь, чтобы этот человек жил?

– Прости мою горячность, предводитель, – Палан, с некоторым смущением, поднялся. – Этот человек, Диоклет из Эфера, достойный и благородный муж, он не заслуживает казни.

– Достойный и благородный муж… Я заключил, что в нём нет правды и велел его казнить. Ты считаешь иначе? Почему?

– Это было в Нинурте, в тот злой день, когда неправедный царь обрушился на наших братьев. Многие погибли тогда, ты знаешь. Погиб бы и я, но он, Диоклет из Эфера и ещё один достойный эйнем Энекл, спасли меня, укрыли в своём доме и вывели из города, хотя за это их самих могли казнить. Неужели тот, кто жертвует собой ради почти незнакомого человека, не следует пути?

– Вот как, – безликая маска повернулась к Диоклету. – Значит, это ты спас нашего брата Палана.

– Было дело, – нехотя буркнул Диоклет.

– А почему? Что заставило тебя это сделать? Ведь тебе грозила смерть.

– Палан спас меня, исцелил, когда я умирал. Я возвращал долг.

– А ещё он запретил своим людям участвовать в избиении наших братьев, – торопливо вставил Палан. – Ни один эйнем не поднял руку на людей Учения, хотя их к тому подстрекали и даже угрожали. Кто знает, скольким братьям этот приказ спас жизнь? Прошу тебя, Указующий, отпусти его.

– Когда я спросил, что ты делал в день расправы, ты не ответил. Почему?

– Ты мне не судья.

Алгу молчал, и остальные терпеливо ждали. Диоклет чувствовал, как по лбу течёт холодная капля пота, смахнуть которую не позволяли связанные за спиной руки.

– Вот ещё одно доказательство для тех суеверных, что почитают меня за бога, – промолвил наконец пророк. – Я человек, а ошибки – часть человеческой природы, и лишь тому, кто сокрывает и провозглашает, ведомо всё. Я едва не приговорил к смерти человека, сопричастного пути, но ты, Палан, раскрыл мне глаза и достоин великой награды. Хвала тому, кто избрал тебя орудием справедливости. Слушайте же все: этот человек, Диоклет из Эфера, будет жить. Палан, отдаю его тебе. Пока не будет иного указания, ему нельзя покидать лагерь, разве что вместе с тобой. По лагерю пусть ходит, куда вздумается. Ты должен раскрыть ему суть Учения и открыть ему Слово. Согласен?

– Согласен, предводитель! – с готовностью воскликнул Палан. – Конечно согласен! Беру его на поруки и сделаю всё, как ты велишь.

– Я могу пообещать не покидать лагерь, – осторожно сказал Диоклет. – Но я не могу принять вашу веру. Я чту своих богов. Если таково условие спасения моей жизни, я отказываюсь.

– Я не требую от тебя принимать веру. Стать на прямой путь или продолжать идти неверной дорогой, каждый решает для себя. Нет деяния более противного Учению, чем склонять к нему насильно. Ты должен услышать Слово и обдумать, что узнаешь.

– Хорошо, мне всегда были любопытны чужие обычаи. Но только узнать…

– Похвально. Стремление преумножить свои знания – свойство идущего прямым путём…

– Ещё одно, – быстро сказал Диоклет. – Что с моими людьми? Тот, кто меня пленил, обещал отпустить простых воинов, но пентикостов держали вместе со мной. Я не покину их.

– Палан сказал, что эйнемы не участвовали в избиении наших братьев в Нинурте. Им не причинят вреда. Когда придёт время, их отпустят.

– Благодарю… И ещё: когда меня захватили, при мне были мои записи…

– Всё, что захвачено в бою – добыча победителя. Ты должен выкупить своё имущество у Цэнэна. Это всё?

– Да, вождь.

– Тогда развяжите его и пусть идёт.

Разрезаная ножом одного из кеременов, верёвка упала на землю, и Диоклет с наслаждением размял затёкшие кисти. Палан тотчас подхватил своего подопечного под руку и повлёк его к выходу из шатра.

– Спасибо, Палан, я снова твой должник, – негромко сказал Диоклет.

– Ты не был должен мне тогда и не должен сейчас. Я лишь выполняю то, что следует. В этом суть пути. Идём, я отведу тебя в свою палатку, там поговорим.

Первым, что увидел Диоклет, выйдя из шатра, был шурранский царь Вагриси – без верёвок и стражников, но, как ни странно, с головой на плечах. Царь в полном одиночестве стоял у окровавленной плахи, озираясь, точно потерявшийся ребёнок.

– Эйнэм! Живой, э! – воскликнул он, завидев знакомца.

– Я-то ладно – ты живой! – Диоклет не мог поверить своим глазам. – Тебя же казнили!

– Отпустили, представляешь, – Вагриси недоуменно покачал головой. Шурранский выговор в его голосе остался, но уже не звучал так ужасно. – Мена с камня сняли, другого с шатра вытащили. Вместо мена положили и башку хецах, – он резко рубанул по воздуху рукой. – А мне говорят, кто верный даже под страхом смерти, тот по их этой прямой дороге идёт. И отпустили… Ничего не понимаю.

– Тебе сказали истину, чужеземец. – кивнул Палан. – Верность – важнейшее из свойств человека, и раз ты хранишь её в своём сердце, прямой путь тебе не чужд. Диоклет, это твой друг?

– Друг? – удивился эйнем. – Ну да, пусть будет друг.

– Тогда пусть идёт с нами. В моей палатке найдётся вода для умывания и еда, а дальше на всё воля того, кто разлучает и соединяет.

– Или его заместителя… – пробормотал Диоклет и, еле переставляя от усталости ноги, поплёлся за своим спасителем по празднующему победу варварскому лагерю.