Филипп Красивый

Филипп Красивый остается загадкой. Он был загадкой уже при жизни. Хронисты и авторы его времени высказывали о нем неблагоприятные суждения, которые контрастировали с лестными портретами его деда Людовика Святого. Плохой образ Филиппа IV, который они нам оставили, во многом обязан этому сравнению, которое с самого начала искажала перспективу.

Филипп IV, жертва культа Людовика Святого

Действительно, как ясно показывает замечательная биография Людовика IX, написанная Жаком Ле Гоффом в 1996 году, образ святого короля — это выдумка клерикалов, которые создали мифическую фигуру, призванную воплотить идеал монархии. В противовес Фридриху II Гогенштауфену, воплощению антихриста, церковь воздвигла образ идеального короля, благоразумного человека, мудрого, благочестивого, справедливого, мужественного, чистого, аскета, поборника веры, погибшего как мученик во время крестового похода. Рассказы о его жизни были заказаны с целью канонизации, и сочинение Жуанвиля — это житие святого, агиография. Превозносились достоинства, стирались недостатки, и забывалось, что этот король совершал политические ошибки, что ему угрожали отлучением, что он был в плохих отношениях со своими баронами, что его экспедиции в Египет и Тунис были двумя крупнейшими и катастрофическими ошибками. Более того, в ретроспективе, с ухудшением экономических условий, перенаселением и голодом конца XIII и начала XIV веков, время Людовика Святого воспринималось как золотой век, идеальный период, который ушел навсегда. Давайте перечитаем последние строки книги Жака Ле Гоффа "Людовик IX Святой": «Когда они [подданные Филиппа Красивого] в самом конце ХIII — начале XIV века заметили, что кризис уже настал и обострился, личность и царствование Людовика Святого предстали им только более лучезарными, более благословенными, более достойными томления по ним. В чем-то отвечая реальности, а в чем-то являясь порождением приукрашивающей памяти, миф о золотом веке Людовика Святого продолжал складываться благодаря Людовику Святому. Трудностям настоящего противопоставлялись воспоминания о "(добрых) временах монсеньера Людовика Святого". Последний шанс Людовика Святого выставить себя великим человеком будет в его превращении в короля ностальгии. Но не топос ли, не общее ли место исторического чувства эта ностальгия по монарху прошлого, прошлого, обладающего авторитетом, в котором отказано настоящему? Так, в конце концов, существовал ли Людовик Святой?»

Если этот вопрос можно задать в отношении Людовика IX, то он столь же обоснован и в отношении его внука. Ведь образ Филиппа Красивого был построен в противовес образу Святого Людовика. Хронисты, начиная с Жуанвиля, не могут удержаться от сравнения и чернят Филиппа, чтобы обелить Людовика.

Сравнение с мифическим образом всегда является проигрышным для реального человека да и как можно равняться со святым? В этом смысле Филипп Красивый отчасти сам виноват в своем унижении. Он не переставал превозносить добродетели своего деда, брал его за образец, пытался копировать его, подражал ему; он добивался канонизации, он хотел показать, что является преемником доброго и великого Людовика, культ и мощи которого он распространял, полагая, что это будет полезно для него, тогда как, напротив, чем больше он увеличивал авторитет Людовика Святого, тем больше он уменьшал свой собственный в глазах современников. Чем больше век Людовика Святого казался золотым, тем больше век Филиппа становился железным. Людовик Святой — это "хорошие" деньги, хорошие обычаи, традиционные свободы, хорошие урожаи, отсутствие налогов, уважение к феодальным связям между людьми; Филипп — это обесценивание, "фальшивые" деньги, нарушение феодального права и свобод, налоговый гнет, нехватка продовольствия, холод, безличное и бюрократическое правление легистов. По крайней мере, говорит Жоффруа Парижский, Людовик IX и Филипп III "ничего не взяли из своего королевства, ничего не украли и не похитили". Подразумевается, что Филипп IV обкрадывал своих подданных. Вопреки его мнению, быть внуком святого не очень хорошо, потому что от сравнения можно только пострадать.

Негативный образ созданный хронистами

Современники-хронисты не были к нему добры и, похоже, отражали общее мнение его подданных. Филипп IV был непопулярен. Вскоре после окончания его правления в анонимном тексте под названием Le Livre de l'information des princes (Книга сведений о принцах), составленном в традициях "зерцал" — литературных произведений, в которых авторы пытались нарисовать образ идеального короля, давая ему советы по управлению, — говорится, не называя его имени, о государе, которого "все ненавидят", который тратит свое время на охоту и позволяет управлять собой своему камергеру, а последнего в итоге вешают. Кто не узнал бы Филиппа IV и Мариньи, который был повешен в Монфоконе 30 апреля 1315 года? Об этом же повествует трактат, посвященный Louys fils ainsne de Phelippe le Bel (Людовик, сын Филиппа Красивого), то есть Людовику X Сварливому, представляющий собой морализаторское сочинение, которое иногда приписывают Эгидию Римскому, но которое, вероятно, происходило скорее из францисканских кругов. Примечательно, что это сочинение очень сильно вдохновлено Policraticus (Поликратиком) Иоанна Солсберийского, моральным трактатом францисканца Дюрана из Шампани, исповедника королевы Жанны, и зерцалом, написанным другим францисканцем, Гибером из Турне, посвященным Людовику Святому, который предстает как антитеза злому королю Филиппу.

В трактате Le Livre de l'information des princes в четырех частях подробно описываются добродетели хорошего короля, его обязанности по отношению к своему королевству, его мудрость, его судебные функции. Хороший король должен действовать ради "общего блага"; он должен быть богатым, но не облагать налогами, и, прежде всего, он должен управлять лично, прислушиваясь к мнению своих советников, которые должны быть людьми высокого ранга, но послушными. Чтобы проиллюстрировать этот момент, в трактате приводится история о короле, который передал всю власть своим камергерам; все проходило через них, так что в конце концов короля возненавидели и сочли бесполезным: "Лен рассказывает о короле, который имел своих камергеров настолько близких к нему, что он советовался с ними обо всем и делал то, что они ему говорили и чего они хотели, так что честные мужчины и женщины королевства не имели доступа к королю и не могли сделать для короля ничего из того, что они должны был сделать, если только не через камергеров или их свиту. И если этот король оказывал какую-либо милость принцу или кому-либо другому, все представлялось так, что милость оказывалась камергерами и что все это сделано ими, а не королем, и что благодарить за это надо их, а не короля. Так что все, кто имел дело с королем, не надеялись решить свое дело иначе, как через этих людей; и таким образом камергеры сделали всех обязанными самим себе, а короля сделали бесполезным, ничтожным и не имеющим никакой ценности".

Этот трактат, рукопись которого хранится в Национальной библиотеке, посвящен критике, объектом которой был Филипп Красивый, особенно в конце его правления. Критика звучит со стороны хрониста Жана де Сен-Виктора, который в своих Memoriale Historiarum (Памятных историях) пишет, что "никто не мог говорить с королем, пока Ангерран не дал ему на это право". Жоффруа Парижский в своей Chronique métrique (Метрической хронике) изображает короля как бесшабашного охотника, притеснителя своих подданных и как марионетку управляемую своим камергером.

Этот упрек в том, что королем управляет его окружение, звучал чаще всего. Этот упрек адресован, конечно, лично королю, но он также позволяет возложить всю ответственность за причиненное зло на плохих советников. Король, говорит Жоффруа Парижский, позволяет грабить себя своей свите; он должен проснуться и вести себя как взрослый а не как ребенок:

После поражения под Кортрейком критика Жоффруа Парижского становится все более язвительной: "вас обманывают ваши повара, которые заставляют вас принимать пузыри за фонари".

С самого начала царствования памфлет на латыни обвинял Филиппа в пренебрежении своими обязанностями, в том, что он окружает себя "злодеями", "ворами" и дерзкими людьми. В 1306 году хронист Гийом Гиар, который утверждал, что писал свою работу, находясь "утра до вечера" в Сен-Дени, чтобы проконсультироваться с архивами и проверить факты, которые он знал "слишком смутно", в своей великой исторической поэме La Branche des royaux lignages (Ветви королевского рода) заключил, что Филипп IV "отобрал так много, так много, что он никогда не будет почитаем". Искажая смысл слова "франк", авторы-современники пишут, что французы, потомки франков, должны быть свободны, и прежде всего от налогов, а вместо этого король низвел их до рабства, обложив поголовно всех податями. Жоффруа Парижский предсказывает: "Или мы все будем свободны во Франции, или наступит всеобщее озлобление".

Дурная слава Филиппа Красивого распространилась и за пределы страны. Особенно в Италии, которая была непосредственно затронута перипетиями его борьбы с Бонифацием VIII. Там король имел несчастье столкнуться со знаменитостью мировой литературы Данте Алигьери. Алигьери, который был вынужден отправиться в изгнание после визита Карла Валуа во Флоренцию, винил короля в некоторых своих несчастьях. Филипп IV появляется в "Божественной комедии", но, вопреки ожиданиям, он находится не в аду. Часть поэмы,посвященная описанию ада, была написана между 1304 и 1309 годами, слишком рано, чтобы включить в нее короля. Последний несколько раз появляется в чистилище (1308–1312) и на небесах (1316–1321), как страшный и одиозный персонаж. Он никогда не упоминается по имени, но аллюзии достаточно ясны. Он показан в образе гиганта, который в чистилище совокупляется с великой проституткой — Церковью, а точнее, с папской Курией:

Филипп — это "новый Пилат", который нападает на Папу в Ананьи и разрушает орден тамплиеров:

Он — охотник и фальшивомонетчик, опустошающий Францию и погибающий от несчастного случая на охоте:

Последний пункт отсылает к апокрифическим рассказам о смерти Филиппа Красивого, включая рассказ Виллани: "говорят, что он был ранен в бедро кабаном, протащен по грязи, застряв в стременах". Кабан, нечистое животное, для одних олицетворял евреев, для других — фламандцев. Таким образом, это была форма мести людей, угнетаемых королем. Эта история появилась примерно в 1330–1340 годах в романе Perceforest (Персефорест), написанном для Вильгельма графа Эно. В романе король Гадигер представляет Филиппа Красивого, который встречает огромного кабана, барахтающегося в грязи. Он сражается с ним и в конце концов пронзает его голову мечом, но сам получает рану в бедро клыком животного и падает в грязь, и "королевство теряет свою честь". Затем его отвозят в замок, где ведьма выливает яд на его раны, сделав его бесплодным и вызвав смерть и это является предзнаменованием бедствий Франции и угасанием прямой ветви Капетингов. Филипп умирает, но перевоплощается в английского короля Эдуарда III, который является его внуком через Изабеллу, а значит, законным наследником королевства Франции.

Есть, однако, и благоприятные свидетельства современников о Филиппе Красивом. Тосканец Франческо Барберино, который находился во Франции по делам с 1309 по 1313 год был поражен его приветливостью. По его словам, король был очень доступным для поданных человеком, который позволял к себе обращаться людям из низших слоев населения: "Я видел, как он выслушивал жалобы трех мерзких негодяев (vilissimi ribaldi) и отвечал на них". Но это слишком мало для канонизации. Конечно, существуют дифирамбы от Гийома де Ногаре, который рисует лестный портрет Филиппа Красивого, портрет идеального короля, доброго, красивого, умного, мудрого, добродетельного, благочестивого, но зная, чем легист обязан королю, в это трудно поверить:

"Государь король происходит из рода королей Франции, которые все, начиная со времен короля Пипина, от которого, как известно, происходит упомянутый король, были религиозными, горячими поборниками веры и великими защитниками Святой Матери Церкви. Они уничтожили многих еретиков, терзавших Римскую церковь, но никто из них не мог так поддержать справедливое дело, как этот король. Он всегда был целомудрен в браке, и после него, смирен, скромен лицом и языком, никогда не гневался, никого не ненавидел, никому не завидовал и всех любил. Полный благодати, милосердия, благочестия и милости, всегда следующий истине и справедливости, никогда никого не критикующий, ревностный в вере, религиозный в своей жизни, строящий церкви и совершающий дела благочестия, красивый лицом и любезный в манерах, добрый даже ко всем своим врагам, когда они находились в его присутствии, его руками Бог осыпал больных явными чудесами".

Свидетельства дипломатической переписки

Этот отзыв о короле слишком хорош, чтобы быть правдой, и, кроме того, он касается только качеств частного человека. Это не означает, что все так плохо. Поэтому историки провели расследование, изучая сохранившиеся документы, в поисках истинной личности Филиппа Красивого. Но как можно надеяться пролить свет на человека, умершего 700 лет назад, не оставившего личных записей, не имеющего достоверного портрета, о котором современники сделали лишь несколько кратких, пристрастных и предвзятых замечаний? Сохранилось довольно большое количество официальных архивов, но эти документы, очень полезные для изучения работы власти и государственных институтов, политических и юридических вопросов и не позволяют нам составить представление о психологии и личностях действующих лиц.

Однако в 1978 году в журнале Revue historique (Историческое обозрение) Робер-Анри Ботье предпринял замечательную попытку использовать дипломатические архивы для того, чтобы сделать выводы о личности короля. Статья, являющаяся образцом метода, в точности соответствует своему названию: Diplomatique et histoire politique: ce que la critique diplomatique nous apprend sur la personnalité de Philippe le Bel (Дипломатия и политическая история: что рассказывает нам дипломатическая переписка о личности Филиппа Красивого). Автор, главным образом, через анализ формы документов, а не через их содержание, очень многое нам открывает.

Так, во времена правления Филиппа IV у нотариусов канцелярии вошло в привычку отмечать имя лица или ведомства, заказавшего документ. Если просьба исходила непосредственно от короля и таким образом выражала личную волю государя, нотариус указывал внизу: Per dominum regem, Rex precepit или De mandato regis (По приказу короля). Другие письма, даже если они озаглавлены именем короля и отправлены скрепленные большой печатью, заказывались хранителем печати, камергерами, духовником и т. д. Они выражают коллегиальное решение, решение Совета, и неизвестно, в какой степени король принимал в этом участие. Однако можно заметить, что практически все письма помеченные De mandato regis носят частный характер и лишены политического содержания. Это письма, отправленные членам королевской семьи, родственникам, придворным или в религиозные учреждения; это подарки, подтверждения обменов, покупок или продаж. На этих письмах также стоит маленькая красная сургучная печать — личная печать короля. Только около десяти политических или административных актов попадают в эту категорию, и все они датируются 1302 годом: военный союз с графом Эно (1297), два письма графу Фландрии (1295), указ о восстановление эшевенства в Лаоне (1297), акт об апелляциях Лаона (1296), мандат Ногаре на проведение расследования о привилегиях Эрви, в бальяже Труа (1301), мандат сенешалю Каркассона (1289), письмо о сумме в 6.000 ливров, полученной по случаю дел в Арагоне (1301).

Что это значит? Два момента: во-первых, король, похоже, лично занимался только частными делами, оставляя политические дела Совету; во-вторых, после Кортрейка король стал меньше заниматься делами. Однако Робер-Анри Ботье считает, что нужно быть осторожным, потому что "если король не появляется в документах часто, то это потому, что важные вопросы обсуждались в Совете, в присутствии короля и канцлера: поэтому решение, принятое Советом, и отраженное в документе, скреплялось большой печатью без малейших затруднений". Все равно хорошо было бы узнать, проводил ли король в Совете свою волю!

Пойдем дальше. Историк отмечает, что начиная с 1302 года Совет все чаще заседал вне присутствия короля: в то время как король постоянно находился в разъездах, Совет оставался в Париже. В письмах упоминаются "люди короля, находящиеся в Париже для его работы"; и "с конца 1303 г. акты, касающиеся субсидий, децимов, выплат доходов в казну, денежных реформ и полицейских мер, таких как запрет турниров и запрет всех собраний в Париже, выпускаются вне королевского присутствия". Таким образом, когда мы приписываем Филиппу Красивому все эти важные решения, принятые от его имени, вполне может быть, что они исходили не от него, и что он довольствовался тем, что позволил им произойти.

Давайте продолжим. После потрясения от Кортрейка, наступило потрясение после смерти королевы в 1305 году, которое, казалось, ознаменовало новое отчуждение короля от политической жизни. Филипп IV увеличил число паломничеств, пожертвований и подношений, о чем свидетельствуют хартии с личной печатью и словами Per dominum regem, Rex precepit. Король погрузился в набожность и аскетизм, подталкиваемый Ногаре, который, казалось, монополизировал власть, вплоть до того, что назвал себя канцлером: впервые в ноябре 1309 года в королевском акте, вместо обычного упоминания per vos, указывающего на то, что он был заказан хранителем печати, было указано per cancellarium. Иностранные корреспонденты не ошиблись: в письмах от Папы, короля Арагона, Эймара Валенсийского Ногаре титулован как канцлер. А арагонский посол, сообщая о смерти Ногаре своему королю, называет его: "G. de Nogareto, cancellarius domini regis" ("Г. де Ногаре, сеньор канцлер короля").

Король, пишет Робер-Анри Ботье, был тогда "помешан на чистоте нравов", что объясняет, почему, пренебрегая политическими делами, он неистовствовал против Бонифация, против тамплиеров, против своих невесток. Но "пока король все больше и больше погружался в сон (или кошмар) мистицизма, что происходило с политическими делами?" Они были делегированы советникам. Историк опирается здесь на свидетельства послов короля Арагона, чтобы показать, что король был не в состоянии принять решение в одиночку. Ему необходимо было присутствие советников с их осведомленностью. Так, в 1304 году, когда послы встретились с ним в Асньере, чтобы обсудить предполагаемый брак между одним из его сыновей и дочерью Хайме II, важный вопрос, который волновал его в первую очередь, он сказал им, что не может обсуждать его, потому что его советники находятся в Париже; он попросил их вернуться и ждать его там, и именно с советниками далее проходило обсуждение. В 1313 году он отказывается обсуждать вопрос о правах на долину Валь-д'Аран с послами, пока не приедут советники, отвечающие за это дело. И Робер-Анри Ботье заключает: «Из всех этих свидетельств, которые подтверждают то, что донесли до нас дипломатические документы, вырисовывается очень четкий образ принципиально молчаливого человека, отрешенного от дел этого мира, все больше и больше полагающегося на своих советников и особенно на "главных" из них: какое-то время на Флота, затем Ногаре и, наконец, Мариньи». По мнению этого историка, скрытный характер короля можно объяснить его трудным детством. Филипп лишился матери в двухлетнем возрасте, вырос среди интриг двора, где соперничали кланы его мачехи Марии Брабантской и фаворита отца, Пьера де Броссе, стал наследником престола после подозрительной смерти старшего брата, презирал слабого отца и почитал святого деда, женился в шестнадцать лет на тринадцатилетней девушке, вступил на престол после неожиданной смерти отца в крестовом походе. Диагноз Робера-Анри Ботье ясен: "Филипп Красивый никогда не интересовался делами: охота занимала большое место в его жизни с самого начала и до конца; Кортрейк пробудил его, но затем, особенно после смерти жены, он был охвачен пылкой верой, которая почти закрыла от него земные заботы. Он был замкнут, не умел и не стремился выражать свои мысли и позволил подчинить себя людям, которые умели и хотели это делать: Ногаре, пользовавшегося этим, без угрызений совести, настоящего Распутина, который мог по своему желанию возбудить мистическую страсть короля во имя веры, морали, чистоты церкви и ее лидеров; затем Мариньи, искусного оратора, дипломата с неумеренными амбициями".

Мнения историков: железо, плоть или мрамор?

Однако, не является ли это суждение несколько чрезмерным? Конечно, свидетельства дипломатической переписки убедительны; конечно, искусные ораторы Ногаре и Мариньи производят впечатление. Но информации содержащейся в дипломатической переписке недостаточно для определения личности государя. С другой стороны, детство Филиппа не является чем-то исключительным: принцы Средневековья обычно воспитывались в жестоких условиях и были обременены множеством политических интриг, но в результате они не становились невротиками; что касается Ногаре-Распутина, то это сравнение, пожалуй, немного неуместное.

Проблема в том, что нам ужасно не хватает фактических и надежных источников для понимания личности Филиппа. Немногочисленные хроники царствования чрезвычайно сухи. Они сообщают о событиях очень лаконично, без какой-либо психологических окраски. У Филиппа Красивого не было своего Жуанвиля. У него также не было процесса канонизации, что является исключительным источником с точки зрения количества записанных свидетельств, даже если их следует воспринимать с крайней осторожностью. Поэтому вполне понятно, что король вызывает самые противоположные суждения историков. Если остановиться на нескольких основных именах, то есть те, кто видел в нем авторитарного государя, контролирующего ситуацию и движимого непоколебимой волей к установлению сильной королевской власти, свободной от феодальных оков и основанной на законе; и есть те, кто считает его чистым созерцателем своего правления, инструментом, которым манипулируют его легисты, не интересующимся делами, которыми он не способен руководить, и посвящающим себя охоте и молитве. И так, король железа или король плоти?

К первой группе, прежде всего, относится историк XIX века, большой специалист по Филиппу IV, Эдгар Бутарич, автор книги La France sous Philippe le Bel (Франция при Филиппе Красивом), написанной в 1861 году. Он уже задавался решающим вопросом: "Был ли Филипп Красивый государем со слабым характером?" Ответ на этот вопрос представляет большой интерес. В отрицательном смысле, это делает короля ответственным за добро и зло, совершенные от его имени, поскольку его действия должны быть результатом решительной воли. В положительном смысле, это освобождает его от ответственности и ставит его в ряд тех королей, которые царствуют, но не управляют. Ответ Эдгара Бутарича однозначен: Филипп Красивый был "железным" королем, потому что "твердая воля, настойчивость, которую ничто не могло остановить, было тем, что могло свершить такие огромные начинания […]. Поэтому необходимо отвергнуть как распространенную ошибку мнение о том, что советники Филиппа Красивого несли ответственность за его действия". И в другом месте: "Далеко не будучи слабым духом, Филипп, кажется, был одновременно очень твердым и очень хладнокровным […]. Он был очень сдержан и мало говорил; было трудно выдержать его взгляд".

Подобным образом рассуждает немецкий историк Генрих Финке в 1904 году в своем исследовании Zur Charakteristik Philipps des Schönen (К характеристике Филиппа Красивого): "Отношение главы католической церкви к королю Франции, на мой взгляд, достаточно, чтобы отвергнуть как необоснованную концепцию ленивого и слабоумного Филиппа Красивого. Это означает, что Филипп несет ответственность за то, что произошло при его правлении; он может претендовать на славу, но должен взять на себя и вину, но не в том смысле, что все, что было сказано или сделано от его имени, а тем более в его время, должно было быть сказано или сделано им самим […]. Он принимал то, что приносилось ему извне, и добавлял к этому немного своего собственного духа. Он является не творческим инициатором, а всемогущим исполнителем".

Роберт Фавтье в 1940 году в томе L'Europe occidentale de 1270 à 1328 (Западная Европа с 1270 по 1328 год) Histoire générale (Всеобщей истории) Г. Глотца подтвердил и подчеркнул направление, начатое Финке. По его мнению Филипп Красивый был лишь косвенным инициатором великих начинаний царствования, при посредничестве выбранных им людей, но он был безжалостным исполнителем: "Филиппу Красивому действительно служили люди по его выбору […]. Филипп Красивый может нести ответственность за события своего правления. Вполне вероятно, что он не был инициатором всех мер, которые были приняты в его Совете, но эти меры были приняты людьми, которых он выбрал. Он не выступал против них; нет оснований полагать, что он не понимал их духа и масштаба". Что Роберт Фавтье также ясно почувствовал, так это религиозный характер вдохновения короля, "фанатика", а не "марионетки": "Приверженец монархической идеи, приверженец христианской религии, не терпящий никаких нападок ни на одну из этих концепций […]. Филипп верил своим легистам, как верил своим богословам. Он считал себя наделенным божественной миссией, вдохновленным Богом. Этот король, скорее, не марионетка, а фанатик догмы о верховной власти королей Франции".

В 2010 году Гийом де Тьеллои в своем исследовании Le Pape et le roi (Папа и король) решительно подтвердил тезис о Железном короле: «Если некоторые современники описывают его как легковерного или управляемого, то образ Филиппа Красивого, наделенного острым умом и несгибаемой волей, кажется мне более близким к реальности. На это указывают и обстоятельства: без энергии "железного короля" королевство сто раз погрузилось бы в анархию, столкнувшись с возмущениями против налогов, войнами или конфликтом с Бонифацием VIII. Более того, плавный переход власти от одного "главного министра" к другому — Флот, Ногаре или Мариньи — также поддерживает интерпретацию, согласно которой министры в своей деятельности были ограничены выполнением функций консультантов и исполнителей королевских приказов».

С другой стороны, некоторые историки защищали тезис о "короле-марионетке", например, Шарль-Виктор Ланглуа в Histoire de France (Истории Франции) Лависса в 1901 году. Однако делал он это с большой осторожностью, настаивая прежде всего на том, что у сторонников "железного короля" нет никаких доказательств того, о чем они говорят: «Нет никаких доказательств того, что Филипп Красивый в глазах своих современников выглядел энергичным и трудолюбивым человеком. А в отсутствие доказательств приходится заключить, что представление о нем как о "железном короле" совершенно произвольно, и что этот государь был ничем иным, как неуклюжим и бестолковым правителем».

Робер-Анри Ботье также говорит о неуклюжести и бестолковости короля, который потерял всякий интерес к политическим делам, чтобы посвятить себя охоте и набожности, оставив всю власть своим советникам и, в частности, всесильному фавориту.

Но есть и те историки, кто не поддерживает ни то ни другое. К ним относится Жан Фавье, автор как биографии Мариньи (1963 г.), так и биографии Филиппа Красивого (1978 г.). Он четко излагает условия двух альтернатив. Первая альтернатива "Король — Совет": "Совет действует […], это рабочий орган, который заседает, обсуждает и принимает решения. Король председательствует, советники высказывают свое мнение. Выносится решение утверждаемое королем". Вторая альтернатива "Король — Главный советник": "Либо король позволял своему главному советнику проводить собственную политику, либо он выбирал своего советника в соответствии с желаемой политической линией. Либо Мариньи положил конец политике Ногаре, либо король решил положить ей конец и выдвинул Мариньи как человека, наиболее способного проводить реалистичную политику". В итоге получается, ни "железный король", ни "король из плоти", но "король из мрамора". Жан Фавье, кажется, согласен с лапидарным суждением Бернара Саиссе, которым он начинает свою биографию Филиппа Красивого: "этот человек не является ни человеком, ни зверем, он — статуя". «Это высказывание, — комментирует Жан Фавье, — хорошо характеризует этого короля из мрамора и железа, короля, чья холодность происходящая от гордости или робости, — если не от того и другого — никогда не переставала поражать современников. […] Он практически лично не принимает участия в войнах, куда он охотно делегирует своего брата Карла Валуа и где принцы и коннетабли обычно занимают то место, которого заслуживают их ранг и достоинство. Столь же "активно" Филипп Красивый участвовал в политической борьбе и дипломатических переговорах. Как перед толпой, так и перед своими противниками, он позволял действовать тем, кого он для этого выбрал. Бернар Саиссе прекрасно подытожил впечатление, которое такое отношение могло произвести на тех, кто испытал на себе суровость короля: "Наш король похож на павлина, прекраснейшую из птиц, но совершенно бесполезную. Он умеет только смотреть на людей, и молчать"».

Общее впечатление, которое складывается из этих противоположных мнений, высказанных весьма компетентными историками, заключается в том, что в конечном итоге проблема, возможно, неразрешима, и что мы должны вернуться к тому, что писал Шарль-Виктор Ланглуа в 1901 году: «В современных трудах о Филиппе Красивом и его сыновьях нет ничего, или почти ничего, о личности королей. Поэтому мы должны смириться с тем, что никогда не узнаем, кем был Филипп Красивый; так как невозможно провести различие между теми, кто говорит: "Он был великим королем", и теми, кто говорит: "Он позволил всему случиться". Эта проблема неразрешима». Каждому свой, Филипп Красивый. Так каким же выводам придем мы?

Красивый, благочестивый и молчаливый король-сфинкс

Давайте начнем с фактов говорящих о его внешности. Они хорошо известны и довольно банальны. Первый, единодушно признанный современниками, заключается в том, что он красив, "прекраснейшая из птиц", говорит Бернар Саиссе. Можно даже сказать "очень красивый", — добавляет монах Ив де Сен-Дени. Высокий, мускулистый блондин с бледным лицом и гармоничными чертами лица, все хроники подтверждают это. Филипп получил свое прозвище "Красивый" еще при жизни, это был первый король Франции, отличавшийся своим выгодным внешним видом. До него были короли вошедшие в историю как "Смелый", "Толстый", но это вряд ли были лестные прозвища.

Конечно, нам хотелось бы иметь зримое подтверждение этой красоты короля. Но до нас не дошло ни одного его портрета. И даже если бы они были, вряд ли они показали бы нам истинное лицо Филиппа Красивого. До эпохи реализма было еще далеко. Однако Филипп IV стал первым королем Франции, чье изображение было изваяно при его жизни. В Париже было по крайней мере четыре его статуи: конная статуя из дерева с росписью, установленная в нефе Нотр-Дам после победы при Монс-ан-Певеле (1304 год); каменная статуя в нише на фасаде Наваррского колледжа вместе с супругой (после 1309 года); еще одна статуя в большом зале дворца Сите в компании 57 его предшественников со времен Меровингов. Жан де Жандун в своей Eloge de Paris (Похвале Парижу) в 1323 году восторгался выразительностью, если не сказать похожестью этих статуй. Наконец, четвертая статуя находилась у камина главного входа во дворец, который поэтому называли "порталом прекрасного короля Филиппа". Изображение этой статуи можно найти на картине Андре д'Ипре, датируемой примерно 1450 годом, Crucifixion du Parlement de Paris (Распятие Парижского парламента). Однако это изображение слишком условно, чтобы дать нам представление о внешности короля. Что касается надгробного изваяния в усыпальнице Сен-Дени, то оно датируется 1327 годом и является стереотипным. Поэтому мы должны поверить современникам на слово: Филипп IV был красив.

Если считать красивую внешность его главной характеристикой, до такой степени, что это прозвище стало почти неотделимым от его имени, в то время как другие короли обычно обозначались чертами характера, не будет ли это довольно сомнительным? Можно ли предположить, что если современники не смогли найти ничего лучшего для характеристики этого правителя, то, возможно, потому, что его личность была незначительной? Ведь он не был только красивым, но и молчаливым.

Второй, также единодушно признанный современниками факт: Филипп IV — великий молчун. Сравнение со статуей здесь полностью оправдано. Это иллюстрируется многочисленными эпизодами из жизни государя. Вот он в 1300 году стоит на ступенях своего дворца, куда к нему в качестве пленников привели графа Фландрского и его сыновей: "Король посмотрел на них, но не произнес ни слова". Вот он в 1303 году находясь в присутствии Бернара Делисье, который задает вопросы его собственному духовнику, Николя де Фреовилю, молчит и никак не реагирует. В 1307 году он встретился с Папой в Пуатье, чтобы обсудить насущные дела. Климент V ожидал долгих бесед, но, к его великому изумлению, король мимоходом сказал ему всего три слова. "Мы говорили об этом настолько долго, насколько хватило времени пересечь комнату", — разочарованно заметил понтифик. В следующем году Филипп был не более словоохотлив, когда Папа объяснил ему ситуацию и задал вопрос: "Разве это не так?" На всех собраниях, которые он созывает и на которых председательствует, король сидит как статуя; говорят его советники; он смотрит, слушает, говорит спасибо и уходит. Это повторяется несколько раз, как в садах дворца, так на собраниях Генеральных штатов 1308 года. Когда Папа задает ему вопрос о владениях ордена тамплиеров, король отвечает… что ответит позже. Когда арагонские послы пытаются поговорить с ним, он спрашивает их, можно ли решить вопрос в нескольких словах, и если да… их вызовут, чтобы они могли обсудить его с советниками. Когда архиепископ Сарагосский предложил провести конференцию между королями Франции и Арагона, Филипп Красивый ответил, что повестку дня сначала нужно уточнить через послов, чтобы государи не тратили время на бесполезную болтовню. В 1312 году он отправился на конференцию в Аррас… только не присутствовал на ней — выступали его советники, к большому неудовольствию графа Фландрского. Это повторилось и в 1314 году.

Конечно, каждый из этих эпизодов носит анекдотический характер. Но количество анекдотов, говорящих об одном и том же, равносильно фактической уверенности — Филипп Красивый был человеком молчаливым, скупым на слова и время. Но если он говорил очень мало и лаконично, то что это означало? Являлось ли это признаком глупости? Некомпетентности? Незаинтересованности? Или это намеренная позиция человека с очень сильным чувством королевского достоинства, который ведет себя так, чтобы произвести впечатление на своих собеседников и вызвать их уважение? Если, как сказал Шекспир, "краткость — душа остроумия", то Филипп IV обладал большим остроумием.

Третий неопровержимый факт заключается в том, что этот красивый, молчаливый король был чрезмерно набожен. И это тоже признается современниками единодушно. Внушительный список его пожертвований не является чем-то необычным, это было характерно для большинства французских королей, но частота его паломничеств действительно необычна. Некоторые святыни находились недалеко от его охотничьих угодий, например, Нотр-Дам де Шартр, где он побывал восемь раз, или от мест его пребывания, например, Нотр-Дам де Булонь, где он побывал семь раз. Но он не ленился совершать короткие визиты в места находящиеся довольно далеко, как в 1307 и 1310 годах в Мон-Сен-Мишель. Все, кто знал его, отмечали его набожность, одержимость моральной чистотой, культом реликвий, страстью к святости его деда. Его вера, несомненно, была глубокой, и его легко шокировали непочтительные высказывания о религии: легко понять, почему он был возмущен излишествами в выражениях, приписываемых Бонифацию VIII. К концу жизни он вел строгую, даже аскетическую жизнь, и в нем все больше проявлялась тенденция к пуританскому фанатизму, подтвержденная его духовниками. В этом человеке было что-то от Робеспьера, апостола определенной формы диктатуры добродетели. Можно ли из этого сделать вывод, что это сопровождалось определенной доверчивостью, даже наивностью, благодаря которой он легко поддавался влиянию? Вот что говорит об этом монах Ив де Сен-Дени: "Этот король был очень красив, достаточно начитан, приятен внешне, очень честного нрава, скромен, мягок, даже слишком мягок, точен в богослужении. Он избегал неприятных разговоров. Он практиковал пост, носил власяницу и вериги, по совету своего духовника. Простой и доброжелательный, он верил, что все люди движимы прекрасными намерениями; это сделало его слишком доверчивым, и его советники часто злоупотребляли этим". Другой монах из Сен-Дени, Вильгельм Шотландский, был согласен с этим. "Король, — пишет он, — отличался мягкостью и скромностью, с ужасом избегал дурных разговоров, был точен в богослужениях, соблюдал предписанные Церковью посты, укрощал свою плоть с помощью власяницы". По его словам, это был простой, благочестивый и доброжелательный король, но строгий и слишком доверчивый к своим советникам.

На этом факты заканчиваются и начинаются предположения. Король очень красив, очень тих и очень набожен. Но этого недостаточно, чтобы назвать его великим королем.

Менталитет охотника

Поэтому давайте попробуем дать некоторые более тонкие дополнения. Филипп Красивый был относительно культурным государем. Мы знаем, что он читал Du Gouvernement des princes (О правлении государей ), написанное для него Эгидием Римским; что он попросил Жана де Мена перевести La Consolation de la philosophie (Утешение философии) Боэция, работу, которая была очень популярна в то время и которую он также читал, а также Miroir historiale (Зерцало историческое) Винсента из Бове, подаренное ему Гийомом Парижским. Эта работа была тем более дорога ему, что она была заказана Людовиком Святым. Это универсальная хроника, из которой Филипп IV черпал знания по истории, но также и моральные уроки. Урок истории, по мнению Винсента из Бове, заключался в том, что король, в частности, обязан наилучшим образом использовать отпущенное ему время на правление, чтобы привести народ к спасению. Он должен следить за тем, чтобы греховность была устранена из царства: "Приложите все усилия, чтобы грехи были удалены из вашей земли: мерзкие клятвы, телесные грехи, игры в кости, таверны и другие грехи". Филипп Красивый, овладевший латинским языком, вероятно, читал и другие произведения, или ему их читали. Его окружали ученые священники, в частности доминиканцы и францисканцы, такие как Гийом Парижский, который выступал в качестве воспитателя его детей, или Дюран Шампанский, духовник королевы и автор Speculum dominarum (Зерцало дам). Частые встречи с этими людьми способствовали развитию культуры достойного уровня.

Конечно, Филипп предпочитал охоту чтению. Его уже достаточно упрекали за это. Эта страсть, присущая человеку, переполненному энергией, являлась одновременно досугом, испытанием и убежищем, приспособленным к характеру, одаренному физической силой, упрямому, который преследует свои политические и религиозные цели, как преследуют врага, вплоть до уничтожения. Один из ключей к характеру Филипа Красивого — это менталитет охотника, который подразумевает метод, подготовку, чутье, неустанное преследование, без передышки и остановки. Филипп IV охотился на тамплиеров, как на диких кабанов. Для него охота — это не пустая трата времени, а школа жизни. Ему не нравилась война, исход которой был слишком неопределенным: проигранное за несколько часов сражение могло разрушить годы дипломатических усилий, как показал Кортрейк. Он не был лишен храбрости, но лично участвовал в сражении только один раз, при Монс-ан-Певеле. Если этого требовала честь, он готов был это сделать, но в полевых условиях он был более искусен в стратегическом отступлении, чем в безрассудном наступлении. Филипп Красивый — это методичный и вдумчивый ум, который хотел контролировать ситуацию, чтобы действовать наверняка. Отсюда длительная подготовка, многочисленные консультации, предшествующие акции. На войне слишком много параметров, которые невозможно контролировать; на охоте, наоборот, олень и кабан — это добыча, которая, если все было хорошо подготовлено, не могла уйти от охотника. В этом короле сидел хищник, он был предвосхищением "вселенского паука", которым станет Людовик XI.

Это объясняет его отказ принимать решения в одиночку, необходимость советоваться с советниками и просить их тщательно подготовить его дела. Странно, что его упрекали за такой образ действий, и что это было истолковано как признак робкого человека. Напротив, в его решениях и их реализации присутствует непреклонная решимость. Во всех великих начинаниях царствования проявляется смелость, отличающая его от большинства государей того времени, но смелость холодная, расчетливая, взвешенная: он осмелился бросить вызов Эдуарду I, Бонифацию VIII, ордену тамплиеров.

Но что, если эта дерзость в делах принадлежала не ему, а Флоту, Ногаре и Мариньи? Что, если он только следовал советам, а не командовал? Многие верили в это, даже в его собственное время, например, Пьер Дюбуа, заядлый раздатчик советов, который в 1305–1307 годах писал в книге De Recuperatione Terrae Sanctae (Восстановление Святой Земли), что король позволил слишком сильно влияния на себя своим советникам, и что он должен взять дело в свои руки: "Король-суверен […], доверивший свою персону и свое управление своим советникам, — говорил он, — потерял свою власть над дворянами, и он должен непременно попытаться приструнить своих вассалов".

В действительности, эти жалобы вызваны недовольством тех, кто их высказывает, и прибегает к известному вымыслу, что если дела идут плохо, то это потому, что королю дают плохие советы. И поскольку в эти трудные времена многое идет не так, как хотелось бы, это происходит потому, что Филиппу дают плохие советы, что он позволяет руководить собой злонамеренным людям, которые пользуются его слабостью, чтобы проводить свою личную политику. Более того, именно они выступают на собраниях вместо молчащего короля.

Такое представление ситуации не выдерживает критики. Термин "фавориты короля" очень неточен: Флот, Айселин, Ногаре, Плезиан и Мариньи — это главные советники, а не близкие друзья. Они ни в коем случае не являлись людьми, которые были выдвинуты на первый план по прихоти государя. За их плечами была карьера, в ходе которой они доказали свою компетентность, и если король полностью доверился им, вплоть до того, что позволил Флоту или Мариньи отправиться в поездку с государственной печатью, то только потому, что увидел в них способных людей, которым доверял и которые полностью разделяли его взгляды. Тот факт, что никто из них не попал в опалу, очень важен, поскольку все они одновременно находились на службе у короля: Ногаре возвысился, когда Флот был в зените, а Мариньи возвысился в период Ногаре. Но эти люди совсем не боролись между собой и не топили друг друга. Даже если у Ногаре и Мариньи были разные взгляды, они оба сохраняют свои позиции при дворе, потому что не они были главными в государстве. Король использовал их разнообразные таланты, поручал им разные миссии, и именно он в конечном итоге принимал решения, подобно тому, как Людовик XIV будет держать при себе одновременно Кольбера и Лувуа. Тот факт, что вокруг короля были советники с разными, даже несовпадающими взглядами, является доказательством того, что над ними был верховный арбитр. Более того, кто может представить, что эти советники могли начать такие масштабные и рискованные начинания, как дела Фландрии, Бонифация, евреев или тамплиеров? Это слишком важные инициативы, чтобы их могли начать подчиненные: это могла сделать только верховная власть. И когда нужно было принять решение, это делал король. Так, когда в конце правления, в 1314 году, Филипп Красивый принял решение о немедленной казни Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, это решение, конечно же, принял не Ногаре, как ошибочно написал Жан Фавье, по той уважительной причине, что он был мертв уже более года. Нет, решение принимал король, и для этого ему не требовалось много слов, что было дополнительным признаком его власти.

Простота в личной жизни

Непререкаемый хозяин королевства, Филипп Красивый принял образ сфинкса, как по темпераменту, так и по глубокому убеждению, что он выполняет божественную миссию — короля Франции, воплощения избранного народа. Но это не означает, что он был недосягаем. В железном короле был и король из плоти, а бесстрастная оболочка лишь хорошо скрывала его сущность, которая была не лишена чувствительности. Его привязанность к ближайшим родственникам хорошо известна: абсолютная супружеская верность и глубокая скорбь по поводу смерти королевы Жанны, сыновнее уважение к отцу, годовщину смерти которого он отмечает каждый год, неизменное доверие к брату Карлу Валуа, несмотря на неоднократные неудачи последнего, заметная привязанность к дочери Изабелле, а также к трем сыновьям, с которыми он вел себя как авторитарный, но опекающий отец, и которых он брал с собой в большинство своих поездок. Его яростная реакция на измену невесток отчасти объясняется тем, что он разделял унижение Людовика, Филиппа и Карла.

Этот король-кочевник был беспокойным человеком, что иногда, как мы уже видели, создавало проблемы в решении политических дел: он иногда пропадал на два-три дня, пока послы или члены Совета пытались связаться с ним по важным и срочным делам. Однако его передвижения ограничивались равнинами Иль-де-Франса, Вексена, Валуа, Суассона и лесами, полными дичи. Он покидал эти области лишь в исключительных случаях, по политическим причинам: таковы поездки во Фландрию, Пуатье, Лион, Вьенну, Лотарингию, и лишь однажды в Лангедок, в 1303–1304 годах.

Его отношение ко времени озадачивает. Он не заботился о пунктуальности и мог затягивать свои охоты сверх разумного, задерживая тем самым рассмотрение некоторых дел, но в то же время требовал скрупулезного соблюдения сроков, часто очень ограниченных, когда назначал встречи и принимал решения о крупных национальных собраниях. Он жил в то время, когда города начали ценить время, чтобы зарабатывать деньги. К монастырскому течению времени, прерываемому религиозными службами и праздниками, к крестьянскому течению времени, подчиняющемуся движению солнца и смене времен года, теперь добавилось время буржуазии, искусственное, неизменное и непримиримое, подчиняющееся звону общественных часов на городских ратушах. На "больших часах" в Кане в 1314 году были начертаны следующие стихи:

Часы устанавливались не только для того, чтобы "радовать" простых людей, но и для того, чтобы обозначить ритм их работы, потому что все больше и больше для буржуазии время было деньгами. В Париже первыми часами были часы в новом дворце Филиппа Красивого, размещенные в квадратной башне, которой они дали свое название и где они находятся до сих пор. Жан де Мен создает в Roman de la Rose (Романе о Розе) образ человека, у которого

Филипп Красивый не считал время на охоте, но во время пребывания в своих резиденциях, в частности, в Лувре и дворце Сите, он также следил за ходом часов. В описи казны, проведенной при Карле V, упоминается "серебряный хронометр, принадлежавший королю Филиппу Красивому, с двумя серебряными противовесами, наполненными свинцом". У короля было свое собственное "расписание" для повседневных дел, таких как, например, прием пищи, время которого объявлялось камердинерами по всему дворцу. Король ел в своей комнате, в небольшой компании, а "придворные, которых кормили при дворе", находились в большом зале. Перечень и количество тех кто имел на это право было строго регламентировано.

Таким образом, в своей личной жизни Филипп Красивый чередовал величайшую строгость и величайшую небрежность. Функционирование королевского двора было тщательно регламентировано: роль каждого человека, расписание церемоний, характер и количество товаров. В то время когда общество постоянно находилось на грани дефицита всего, важно было избегать расточительства, и маниакальная точность соблюдения правил является ярким тому подтверждением. Так, придворный "главный камергер должен получать четыре меры овса и 3 су 6 денье жалованья в день, а его содержание в год — 8 ливров. Каждый из остальных камергеров должен получать по три меры овса и по 3 су жалованья в день, и каждый из них имеет право столоваться при дворе, пользоваться кузницей двора для своих лошадей, использовать свечи в соответствии со своими потребностями".

"Метр Пьер де Лаон, метр Пьер де Латилли, метр Филипп ле Конверс и монсеньор Жирар де Куртонн не будут столоваться при дворе, но им будет выдаваться содержание, когда они находятся при дворе, по 10 парижских су в день. А в суде они должны присутствовать только по двое, если не будет другого специального распоряжения".

Филипп Красивый вел простую жизнь. Легкодоступный для простого народа, который мог подойти к нему без труда, как отмечали арагонские послы, он был рачителен, даже бережлив, используя при этом серебряную столовую посуду. Но эти предметы не были для него важны, и было бы преувеличением сказать, что "король любил роскошь", как утверждал Жан Фавье. На самом деле, роскошь — понятие весьма относительное. На праздники дарили подарки: одежду, посуду, украшения, а также иллюминированные манускрипты. Однако ничего экстравагантного. Пышные торжества во время государственного визита Эдуарда II и Изабеллы в июне 1313 года были исключением, преследующим политические цели.

Итог царствования

Но были ли достигнуты эти цели? Какую общую оценку можно дать этому долгому и бурному царствованию? Было бы легко, учитывая драматические события, произошедшие сразу после смерти короля, сделать вывод, что произошел общий упадок. 1315 год был черным годом: помимо начала голода, подобного которому не наблюдалось уже три столетия, королевство сотрясали серьезные волнения. Людовик X унаследовал от своего отца мятежные баронские лиги, ненавистного народом камергера, которого поспешно повесили на Монфоконе, финансы в катастрофическом состоянии и обесценившуюся валюту. Династия вскоре пресеклась, а в Англии Изабелла и ее любовник Мортимер свергли Эдуарда II и убили его, проложив путь к правлению Эдуарда III, палача королевства Франция. Но Филипп Красивый не несет за это ответственности.

Если рассматривать основные вопросы царствования, то можно сделать неоднозначные выводы. Все закончилось компромиссами, а не явными победами: вопрос Аквитании не был решен, это даже стало одной из причин начала Столетней войны; не был решен и вопрос Фландрии; посмертный суд над Бонифацием VIII был отменен; тамплиеры были ликвидированы, но ценой долгой борьбы, и их имущество перешло к госпитальерам; крестовый поход не состоялся; Бернар Саиссе, Бернар Делисье, Гишар де Труа избежали королевского правосудия, а казна оставалась пустой.

Однако, несмотря на эти полунеудачи, Филипп IV заслуживает того, чтобы быть причисленным к королям, сформировавшим величие Франции. Потому что его правление — это часть долгосрочной перспективы. Яркие эпизоды только что упомянутых нами дел — это лишь потрясения, вызванные глубокой эволюцией: продвижением к утверждению национальной монархии. Когда он пришел к власти, королевство Франция все еще было феодальной монархией, управляемой прямыми человеческими отношениями и вассальными обязательствами. После его смерти они были отменены договорными требованиями римского права. Конечно, это был очень непопулярный путь развитие, но необходимый. Это было также медленное поступательное движение, которое продолжалось при Карле V, Карле VII и Людовике XI. Нельзя в одночасье перейти от феодальной пирамиды, запутанного клубка отношений, растущая сложность которого приводила к параличу власти и анархии, к современному централизованному государству. Именно тогда начался процесс, который привел к единой и неделимой Республике. Филипп IV был родоначальником якобинцев, и это, конечно, далеко не всем нравилось.

Он первым осознал важность понятия национальной территории, которую он попытался конкретизировать путем точного определения границ во время встречи с императором в 1299 году и укрепления единства целого посредством ряда аннексий, выкупов и присоединений, которые были не очень эффектными, но эффективными. Филипп Красивый не был великим завоевателем, не был он и великим собирателем земель, как его предок Филипп Август, но он взялся за заполнение пробелов, за терпеливое заполнение промежутков между кусочками большой мозаики, какой все еще было королевство Франция. Помимо Шампани, которую ему подарила супруга, в 1291 году он приобрел Божанси, а также пфальцграфство Бургундия; в 1293 году он купил у епископа Магелона фьеф Монпелье; в 1301 году область Барруа стала фьефом короны; в 1302 году он купил у графа Перигора виконтства Лимань и Овиллар; В 1305 году он приобрел Лилль, Дуэ и Бетюн; в 1307 году епископ Пюи уступил ему сюзеренитет над Бигорром; в 1308 году он присоединил к домену графства Ла Марш и Ангулем, которые пришли в упадок после смерти графа Гуго XII де Лузиньяна по прозвищу le Brun; в 1312 году он приобрел Лион, а в 1313 году конфисковал сеньорию Мортань и шателленство Турне.

На этой национальной территории Филипп намеревался быть единственным хозяином после Бога. Управленческие функции были сосредоточены в Париже, где дворец Сите стал своего рода административным городом, объединившим функции правосудия и финансов, а также канцелярии и Совета, даже когда король отсутствовал. Капетингская централизация страны сделала существенный шаг: высшие органы управления государством были отделены от физического лица государя. Когда король находится на охоте, административная машина продолжает функционировать, и она накрепко была привязана к самому большому городу Европы — Парижу. Король перемещался по стране, но столица теперь четко и окончательно была зафиксирована в Париже. Париж стал, политической, экономической, научной и судебной столицей, осуществляющей контроль над всем королевством и даже за его пределами. Париж привлекал тяжущихся в судах, студентов, профессоров, банкиров, купцов и послов; все крупные феодалы имели там резиденции; оттуда приходили приказы бальи и сенешалям, а также вызовы в парламент. Правление Филиппа Красивого значительно усилило роль Парижа, и это стало мощным фактором объединения королевства.

В царствование Филиппа Красивого также усилилась эффективность королевской власти, мастерство которой было продемонстрировано успехом крупных одновременно проведенных операций по всей стране: арест евреев и особенно тамплиеров. Приказы короля выполнялись пунктуально, за сотни километров от столицы и без задержек. Под действием легистов, преданных душой и телом служению суверену, воплощению государства, местные свободы урезались, а объединение территории, еще далекое от завершения, прогрессировало. Независимо от того, сожалели об этом или радовались, это был фактор силы для всей страны.

Прежде всего, Филипп Красивый пытался устранить внешнее вмешательство в дела королевства. В этом заключался смысл большей части его борьбы, особенно против навязчивого присутствия папских представителей. Король хотел иметь возможность по своему усмотрению облагать духовенство налогами, контролировать его поведение и суды. Все церковные блага в королевстве находились под контролем короля; что касается правосудия, то юрисдикция церковных судов постоянно сокращалась. Король был священной фигурой, наделенной чудодейственной силой и являлся истинным представителем Бога на земле. Он был представителем династии, избранной Богом, и во время своего правления был удостоен канонизации своего деда, в то время как папство того времени накапливало неудачи, ошибки, междуцарствия и даже моральные недостатки. Филипп Красивый видел шесть Пап (плюс еще шесть в молодости), и последний был французом, проживавшим в Авиньоне и относительно послушным его воле: как могло не сложиться впечатление, что он по меньшей мере равен понтифику и в любом случае полностью независим от него в светских делах? Термина "галликанизм" еще не существовало, но реальность уже была: король был хозяином Церкви Франции.

И поскольку он также был "императором в своем собственном королевстве", поскольку империя переживала кризис, поскольку Италию раздирали внутренние распри, поскольку иберийские королевства были еще слабы, соперничали и противостояли мусульманам Гранады, поскольку короля Англии сдерживали шотландцы и его собственные бароны, Филипп Красивый, несомненно, был доминирующей фигурой начала XIV века. Он не был ни великим воином, ни великим покровителем искусств, ни великим строителем; его достижения лежали в менее зрелищных, но более прочных и надежных областях институтов, политической и государственной практики. Именно поэтому его величие, затмило его красоту: Филипп IV был не Филиппом Великим, а Филиппом Прекрасным. Его красота не должна заслонять того факта, что он был прежде всего смелым и упорным строителем национальной монархии.