Фройляйн Штарк

10

В самом деле? Я не хочу представить себя здесь умнее, чем я был тогда, и да избавит меня святая Виборада, покровительница всех библиотек и библиотекарей, всех книг и сочинителей, от пагубной страсти к преувеличениям, которой страдал мой дядюшка, но сегодня мне кажется, что я тогда не доверял до конца воцарившемуся между нами миру Конечно, фройляйн Штарк была со мной приветлива, по-матерински ласкова, неизменно заботилась обо мне, всегда с улыбкой — с самого утра, когда я сидел у нее на кухне, а она занималась овощами или чистила какую-нибудь огромную, длиной с руку, рыбину, выловленную в Боденском озере.

— Смотри-ка, — говорил мне дядюшка, — она в хорошем настроении. II faut profiter de l'occassion![5]

Приближался август, лучшая пора года. До десяти часов мы принимали женские группы, которые приводила дама с начесом, между десятью и одиннадцатью — молодоженов. Потом кофе, в двенадцать — обед, в три — затишье; головы старцев швейцаров опускались, вместо лиц зияли круглые блины фуражек с матовой выпуклостью посередине. И если перед обедом каждый час казался в десять раз длиннее предыдущего, то теперь с каждым часом становилось все светлей, жарче и суше, пока в конце концов не появлялось ощущение, что река времени совершенно иссякла, впитавшись в кирпичный пол пустого коридора. Солнце, казалось, давным-давно пролилось на гладкую, как лед, библиотечную палубу и навсегда было здесь забыто, покрыв все тонкой блестящей пленкой, — как фольга над витринами, как блики на корешках книг. Стеклянные взгляды посетителей врастают в витрины, погружаются в солнечные пруды, ползут вверх к потолку. Великая, всепоглощающая пустота. Послеполуденный штиль. Ежедневная Страстная пятница в легкой форме, как выразился дядюшка. Ожидание кофе, ожидание фройляйн Штарк, по-матерински ласковой, заботливой и вновь такой приветливой — а! вот и она! Наконец-то слышно позвякивание ее тележки; я получаю свой кофе, как всегда в меру сладкий.

— Спасибо, большое спасибо.

Да, она была приветлива. Как всегда. А сегодня особенно приветлива. Она раздобыла какой-то новый сорт кофе и сегодня заварила его в первый раз.

— Господа ассистенты, эти пьяницы, конечно же, ничего даже не заметили, — говорит фройляйн Штарк.

— Чего не заметили?

— Ну, что это особый сорт!

Я попробовал ее особый сорт.

— Вкусно, верно? — спросила фройляйн Штарк, и сквозь ее маску Мадонны вдруг блеснул какой-то лукаво-ироничный огонек. — Ты-то, конечно, чувствуешь особый сорт, — ты, с твоим носом!

В сущности, вполне дружелюбные слова, почти похвала, но я вдруг увидел, что ее дружелюбие — всего лишь маска, а в ее тоне услышал предостережение, почти проклятие. Фройляйн Штарк говорила о моем носе так, как она в свое время говорила о моих «взорах», грешных, противоречащих седьмой заповеди. Для нее я по-прежнему был маленький Кац, за которым «нужен глаз да глаз».