Фройляйн Штарк

52

Благородная дама, на которую он работал, великодушно согласилась забыть о процентах на долг за мастерскую и вышвырнула вдову Каца вместе с детьми на улицу лишь через полгода. Вдова погрузила пожитки и маленьких детей на тележку и летним субботним вечером под звон колоколов покинула город, на самом дне которого, глубоко под землей покоился Кац. Впереди шагал Йозеф, старший сын. Он тащил тележку, она сзади подталкивала ее, упершись руками в задний борт. Они хотели на родину, под высокие небеса оглашаемой воем ветра равнины, о которой всю жизнь рассказывал Зендер Кац.

Они добрались до равнины, но это была Линтская равнина, и бескрайней и глубокой она становилась, только когда на нее опускались туманы. После смерти матери и исчезновения брата и сестры Йозеф, старший сын Зендера, стал ходить всегда одними и теми же путями, даже зимой, когда болота замерзали: он хотел всегда иметь твердую почву под ногами, но ему так и не суждено было навсегда перебраться куда-нибудь подальше от воды и от равнины. Когда текстильная фабрика была пущена с молотка, он стал бадмейстером, натянул на лысину резиновую шапочку зеленого лягушачьего цвета и неотрывно смотрел сквозь круглые черные стекла на пруд.

Он сумел протащить через все тяготы военного времени свое заведение, а заодно и нескольких беженцев, а бомбы, сбрасываемые на гибнущий нацистский Рейх, и в самом деле обернулись для него удачным бизнесом, единственным за всю его жизнь. Но страх перед Ткссо Бирри иссушил и прежде времени состарил его, он все чаще садился, как беженец, на круглую скамью под ореховым деревом и терпеливо ждал, когда его наконец пригласят под тент. Его сын Якобус посвятил свою жизнь словам, произносил блестящие речи, вещал на всех языках мира, принимал у себя в библиотеке известнейших ученых, княгинь и генералов, в то время как он, старик, наоборот, все реже вынимал изо рта свою аппенцельскую трубку и все больше становился похожим на заскорузлого старика крестьянина Штарка. Может быть, закон Блаженного Августина распространяется и на вещи? Во всяком случае, для старого Каца он еще как распространялся на них! Старик мог подолгу неотрывно смотреть на что-нибудь, например на бутылку водки, а если его спрашивали, что он в ней такого интересного увидел, он даже не понимал вопроса.

— Это — бутылка?..

Да, для него настоящее уже не существовало, даже если он имел дело с явлениями презренного предметно-плотского мира.

— Да это же — тончайшая ткань! — тихо восклицал бывший производитель шелкового белья, с улыбкой разглядывая бутылку. — Изделие знаменитой зендеровской линии…

В пруду плавали две-три головы, чье-то грузное тело дрейфовало, лежа на спине, в направлении мостков, а кто-то только что прыгнул с вышки — вверху еще дрожала и тихо поскрипывала доска трамплина, но наконец и она застыла в воздухе, как блестящая бритва.

Старик сидел под своим тентом, а на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом заняли свои ежевечерние места местные пьяницы, такие же, как и он, безмолвные, усталые и высохшие. Они запаслись в киоске «горючим», дали бутылку и старику, и вот все как по команде откинули головы назад, вставили в раскрытые глотки горлышки своих бутылок и, мечтательно зажмурившись, уставились сквозь закрытые веки в небо. Опять захлопала по воздуху доска трамплина, опять в воду встряло, коротко булькнув, чье-то тело; потом с зеленого луга-пляжа вспорхнули и улетели последние полотенца, сложили послед ние тенты и шезлонги, но все это не касалось старика и пьяниц, они продолжали свое дело, пока не опустели их бутылки. Солнце тем временем сползло к горизонту и, поскольку его лучи уже почти горизонтально били в склон холма, дедушкина купальня устремилась под этим солнечным парусом в темно-зеленую прохладу. Купальщики, переодевшись, превратились в других, незнакомых людей. Выйдя из уже по-вечернему сумрачных кабинок, они на минутку останавливались, затем шли наверх, на насыпь дамбы, и исчезали в небе. Все замерло. Флаг на флагштоке повис, как тряпка. В листьях ни ветерка; пьяницы с пустыми бутылками в руках обмякли на скамье вокруг орехового дерева, словно венок увядших цветов. Но скоро где-то внизу, в городе, пробьют куранты, и мой дедушка возвестит тремя протяжными свистками, от которых птицы каждый раз бросались врассыпную, что купальня закрыта.