Фройляйн Штарк

3

Фройляйн Штарк, дядюшкина экономка, принимала пишу на кухне и входила в столовую или кабинет, только если монсеньер вызывал ее звонком. Правда, дверь между кухней и столовой была открыта, так что дядюшка не мог не слышать прихлебывание супа на кухне, а Штарк — щелканье его зажигалки, но они никогда не садились за один стол, никогда не ложились в одну постель, и даже в могиле, где они уже давно находятся, им не суждено было соединиться.

Ее звали Магдалена, она выросла в Аппенцеле, высоко в горах. Мать ее, говорят, умерла родами, произведя на свет восьмое или девятое по счету дитя; отца, грубого крестьянина-горца, это, похоже, не сильно опечалило. Он и до смерти жены почти не раскрывал рта, а после нее стал еще менее разговорчив. Исполненный враждебного недоверия к людям вообще и к своему собственному потомству в частности, он ненавидел маленькую Магдалену, ненавидел ее учителя и, кроме Библии, в которой ежедневно пытался постичь смысл хотя бы одного стиха, водя по странице заскорузлым пальцем, ненавидел все написанное и напечатанное: законы, газеты, расписание движения поездов, телефонные книги, брошюры типа «Советы доярам», муниципальный листок, свою собственную солдатскую книжку и даже правила свиноводства, которым он жил. Лето семья проводила на отдаленных горных пастбищах, вдали от школы и церкви, а похоронив жену, отец и вовсе перебрался туда со всей своей детворой — в высокогорную долину, оглашаемую воем ветра и уже в октябре облачающуюся в зимний саван.

Была ли фройляйн Штарк набожна? Пожалуй, да, но это, без сомнения, была особая, своеобразная аппенцельская и очень женская набожность. Ни о каком окровавленном Спасителе она и слышать не хотела, это, по ее мнению, удел мужчин — нескончаемая глупая перебранка с римскими наемниками и иудейскими фарисеями. А вот черную Мадонну, обитавшую в своего рода маленьком гроте в заднем нефе собора, она навещала каждое утро, здесь она чувствовала себя как дома, здесь она обретала покой, морщины на ее низком лбу разглаживались, и они вдруг становились похожи друг на друга в своей одинаковой улыбке — вырезанная из дерева Мадонна и коренастая Магдалена Штарк, которую из Аппенцельских гор чудом занесло в город, в дом досточтимого хранителя монастырской библиотеки.

Тот расхаживал среди книжных сокровищ в своей широкой, как юбка клеш, сутане, в то время как Шарк предпочитала брюки. Тот был гурман и лакомка, хотя и считал, что, как служитель духа, он выше предметного и плотского мира, она же — простая, честная душа. В отличие от большинства жительниц Аппенцеля она была высокого роста, во всяком случае выше монсеньера, а он, в свою очередь, заметно отличался от своих аскетически сухощавых предшественников полными губами, круглым животиком и веселым, шутливым нравом. Когда он поздно ночью пьяный, едва держась на ногах, возвращался в родные пенаты в обществе двух своих однокашников, на лицах которых красовались шрамы от студенческих битв, фройляйн Штарк не составляло труда выдворить его пьянчуг-собутыльников, а самого монсеньера, мгновенно присмиревшего и покорного ее воле, отбуксировать через весь лабиринт каталожных ящиков к его завешанному пологом и увенчанному балдахином ложу. Мне все это казалось очень забавным и даже смешным, но Штарк, носившая ночью синий тренировочный костюм, хватала меня за руку и так же решительно спроваживала в мою комнату, как за минуту до того поступала с монсеньером. Похоже, ей было не по нраву, что я проявлял интерес к ночной жизни дядюшки.

— Если он начнет блевать, заткни уши, — приказывала она грубо. — Спокойной ночи!

Хранитель библиотеки писал одну брошюру за другой, а она, выросшая в крестьянской хижине, хозяин которой не признавал ни книг, ни картин, могла разве что с трудом вывести детским почерком, кудрявой гирляндой увивавшим карандашную линию, свою фамилию: «Фр. Штарк». Она говорила только на своем немного гнусавом аппенцельском наречии, звуки которого, казалось, рождаются в лобных пазухах, он же вещал на всех языках мира: на латыни, французском, итальянском, испанском, английском и даже как будто на русском.

— Смотри, nepos,[2] — громогласно обращался он ко мне, — вот я смеюсь, как Иван Абрамович, хо-хо-хо, хе-хе-хе!

Хранитель библиотеки дарил ей сумочки из крокодиловой кожи, модные шляпки, зонтики, духи, а однажды презентовал даже бритвенный станок для дам. Она, погребавшая его дары за шеренгами книг в нижних рядах, жарила ему уток, готовила соус из красного вина к говяжьим языкам, а во время поста, когда он принимал решение сбросить килограммов двадцать, подавала ему форель, приправленную лесными травами. Зимой она клала ему грелки в постель, а летом, когда он стонал от жары, облачала его в легчайшую, подбитую красным шелком сутану, будто бы специально сшитую для монсеньера одним из лучших римских портных.

— Чистый шелк, — говорила фройляйн Штарк, — тоньше не бывает.

— Бывает, — возражал я, думая о дядюшкиных перчатках для работы с древними фолиантами.