Фройляйн Штарк

22

Когда я возвращал прочитанные или просмотренные книги, брошюры, подшивки газет или документы, на столе дежурного библиотекаря уже лежали новые материалы, отчасти заказанные мной, отчасти подобранные для меня ассистентами, работавшими в скриптории — им импонировало мое читательское рвение. Дядюшкин заместитель Шторхенбайн, как раз заведовавший скрипторием, был заядлый весельчак и любитель фривольных анекдотов, которые полушепотом рассказывал коллегам. Он всегда вызывал у своих подчиненных приступ веселья и ироничное хрюканье, обращаясь ко мне сладчайшим голосом:

— К вашим услугам, nepos praefecti! Чего прикажете?

Мне нравился Шторхенбайн, он хорошо относился ко мне.

— Всего доброго, господин Шторхенбайн! Большое спасибо!

Неделя близилась к концу, солнце клонилось к закату. Как и каждый вечер, нашей последней посетительницей и сегодня была Вечерняя Красавица. Почему она появлялась с таким постоянством, никто не знал, и, как мне кажется, никто никогда не заговаривал с ней. Она уже стала чем-то вроде инвентаря, она была нашими сумерками. Она скользила на своих войлочных подошвах, как звезда фигурного катания, по тихо поскрипывающему льду паркета, выписывая круги, вычерчивая изящные фигуры, порхая и паря в воздухе, почти не замечаемая нашими смотрителями, тень среди теней, пока перед ней не вырастала фройляйн Штарк и, уперев руки в бока, не обрывала ее полет:

— Библиотека закрыта!

Она произносила эту фразу каждый вечер, и каждый вечер, застыв в проеме двери, как херувим у сада Эдемского, провожала строгим взором удаляющуюся по коридору последнюю посетительницу, за которой тянулся нежный шлейф аромата (она пахла лепестками роз). Я ставил башмаки Вечерней Красавицы к остальным лаптям, и мои батальоны замирали в строю до утра, носками к стене, пятками к коридору.

Фройляйн Штарк, дождавшись, когда та исчезнет, закрывала дверь на задвижку, и только после этого я решался медленно поднять глаза на грозную экономку, скользя взглядом по ее ногам, маленькому животику и груди. Она же, словно чувствуя мое упоение ароматом розовых лепестков, обдавала меня сверху ледяным холодом своих глаз. «Что с него взять? — казалось, думала она. — Кац есть Кац. Кому что, а вшивому — баня».