Где ночует зимний ветер

Глава 14 «СТИХИ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ»

В Москве, наверное, уже сломали мой старый дом. На притолоке двери нашей комнаты были карандашные отметки, которые делал папа. Он раз в год отмечал, насколько я выросла. А где и как отметить сейчас мой рост?

Мама, чувствуешь, как я поумнела? Не могу понять, почему была дурой, совершила такие ошибки и заставила тебя страдать, мама? Я виновата, что обрекла тебя на одиночество. Сегодня выдался удивительный день. Случайно Александр Савельевич открылся для меня. Он работал в камералке, сортировал отобранные образцы. Забывшись тихо запел:

Я притихла, затаилась. Я поняла. Война и память о ней сблизили Степаниду Ивановну и Александра Савельевича. Они никогда не забывают ее, помнят о своих погибших товарищах. Дядя Степа мне все рассказала о себе, а Александр Савельевич неразговорчив. Однажды случайно обронил: воевал в Сталинграде. Дошел до Берлина. Какой огромный солдатский путь! Сколько раз его ранило? Ни разу не пожаловался на усталость, идет впереди нас, учит. Он по-прежнему боец.

Мама, не знаю, сумею ли я так хорошо рассказать при встрече, чтобы ты поняла, какой муж у Степаниды Ивановны! Человек, человечище!

Александр Савельевич заставил меня поверить, что не умерла доброта, не умер подвиг. Я прошла свой первый маршрут — сто шагов по азимуту. Сто шагов! Наверное, если бы рассказала в Москве длинноволосым пижонам, они бы меня засмеяли. Что такое для них сто шагов, когда они привыкли каждый день вышагивать десятки километров, лишь бы «прошвырнуться».

Зря на меня вначале напал Боб Большой. Он ничего не понял. Я не предательница. Как они могли так подумать? Я никогда бы не бросила человека в беде, тем более Александра Савельевича. Осталась бы в горах, вместе бы с ним замерзла. Пришлось бы — поделилась бы своим последним сухарем и согрела бы своим телом.

Так поступали фронтовики. Папа мне рассказывал о фронтовом братстве. Не каждого бойца и офицера, вместе с которыми он воевал, он называл своими товарищами! Рассказывая о своих немногих товарищах, он всегда находил для них хорошие, ласковые слова. Голос его тогда теплел, по-особому светились глаза. Товарищ для него — настоящий человек.

В первом своем маршруте я сделала открытие: чтобы идти смело по краю обрыва, надо иметь хорошего и надежного товарища. Почему я поняла эту истину так поздно, только в экспедиции, а не тогда, когда дружила с Воронцовым?! Как я непростительно ошиблась в нем!

В камералке ни души. В темных углах палатки устрашающе гудели комары. Налетели вечером, когда горели свечи. Я отыскала мешочки с образцами по маршруту Александра Савельевича. Пересчитала их. Десять разноцветных мешочков. Десять моих коротких остановок в глубоком снегу, на высокой гряде, среди замшелых камней. Десять отметок моего роста.

Каждый человек в экспедиции — загадка. Меня ждали удивительные открытия. В этом мне пришлось убедиться на концерте художественной самодеятельности у саурейцев. Отличился Малюта Скуратов. Он лихо развернул свой вездеход перед столовой, вылез из кабины, представ во всей красе: на голове шапка из оторванного рукава, на плечах шуба, вывороченная наружу мехом. Ну, медведь медведем!

Поэтому выход Мишки на сцену встретили веселым смехом, ожидая от него новых чудачеств и нелепых выходок.

— Сделай для души! — выкрикнул кто-то из сидевших, готовясь заранее весело поржать.

— Тише! — сказал Маковеев, откашливаясь, осторожно шагнул вперед по шатающимся доскам, лежащим на ящиках. — Тише! Я прочитаю стихи. «Песня о брезентовой палатке».

— Сам сочинил? — требовательно спросил простуженным голосом сидящий неподалеку от меня парень. Толкнул меня в бок. — Гляди — поэт! Никогда бы не подумал по его виду.

Я тоже удивленно пялила на Мишку глаза, не веря тому, что слышала: я его давно отнесла к разряду чудиков.

Мишка читал негромко, просто, как будто рассказывал знакомым геологам и рабочим из нашего лагеря на Хауте о недавних проливных дождях, о первых маршрутах в горы.

Парень, сидевший рядом со мной, попробовал хмыкнуть, но тут же получил по шее от соседа. В шатровой палатке раздался кашель, но больной постарался заглушить его. В столовой наступила тишина.

Голос Мишки звучал уверенно, четко донося каждое слово.

Слова входили в меня, как будто бы он заколачивал их молотком. Я видела перед собой палатку, железное оконце, высокую гору. Готова была протянуть руку, чтобы подложить смолистую ветку в этот горящий костер.

Громкие рукоплескания заглушили слова чтеца. Никому из выступавших еще так не аплодировали.

Малюта Скуратов нелепо присел, раздвигая колени, растерянно кивая головой по сторонам. Но зрители не обращали внимания на его неуклюжесть.

Я могла поспорить с любым из сидевших, что поэт сам был геологом, лазил по горам, собирал образцы и выхаживал маршруты, купался в холодных горных речках и ручьях.

— Читай еще! — требовательно кричали саурейцы и колотили надсадно резиновыми сапогами по утоптанной земле.

— Давай для души! — неожиданно гаркнул Володька Свистунов, размахивая длинными руками. — Давай, Малюта!

— Читайте еще! — попросила худенькая девушка в клетчатом платке, удивленно изучая нескладно приседающего в поклоне Мишку Маковеева. — Прошу вас.

Мишка отбросил рукой со лба спадающие волосы. Переступил с ноги на ногу, заставляя скрипеть шатающиеся доски.

— «Стихи о Прекрасной Даме». Написал Александр Блок. — Он потоптался еще немного, закрыл глаза и начал читать:

«Александр Блок», — мысленно произнесла я за Малютой Скуратовым. Вспоминала. В школе мы учили поэму «Двенадцать». Я читала перед классом. Учительница мне тогда поставила пятерку. Но других стихов Блока я не знала. Надо признаться в своем невежестве. Вышло так, что «чудик» Мишка Маковеев знал больше меня, читал «Стихи о Прекрасной Даме», а я о них не слышала. Как же начиналась поэма «Двенадцать»? Вспомнила. Я долго не могла представить черный вечер. А здесь, на Полярном Урале, где белые ночи, вообще не понимала этого образа.

Где поэт увидел черный вечер? Одного слова оказалось достаточно для напоминания. Забытые слова отыскались на полочке памяти:

Голос Малюты Скуратова окреп и гремел, как рассерженная Хаута во время паводка, когда она несла по руслу обтертые голыши.

Мишка кончил читать, а ребята не думали расходиться, ерзали на лавках и тихо переговаривались между собой, будто боялись громкими голосами нарушить тишину.

— Анфиса, ты не хотела бы сейчас потанцевать? — спросила у меня Лиза, озабоченно вертя головой. Вздохнула. — Люблю я танцевать, моя слабость!

— Я тоже люблю.

Лариса Чаплыгина наклонилась и сказала:

— Кира, почему вы скрывали, что у вас красивые парни? Нехорошо, нехорошо ребят прятать!

— Да разве я их прячу, выбирай. Я сама бы потанцевала, но сегодня ничего не выйдет: гитарист заболел.

— Патефонная пластинка у вас есть? — весело спросила я.

— Пластинка? Постой, постой, я видела в какой-то палатке… Сейчас узнаю! — Кира поднялась и громко хлопнула в ладони. — Ребята, у кого есть пластинка? Надо для танцев.

— Сейчас принесу! — охотно отозвался низкорослый парень в морской тельняшке, похожий на пивной бочонок, стянутый обручами. — Патефон привезли?

— Тащи пластинку! — прикрикнула я на парня.

Цыпленков надвинул на бровь козырек мичманки, приглядывался к незнакомым девчонкам. Подмигивал и улыбался.

Воспоминания захлестнули меня. Мы с классом на экскурсии на заводе шлифовальных станков. Собрались танцевать в комитете комсомола, а проигрыватель сломан. «Танцы не отменяются», — сказал Олег и засмеялся. Помню, он быстро скрутил газетный лист. Спичкой разогрел сургуч и приклеил к носику кулька иголку. Надел пластинку на гвоздь и принялся крутить пальцем. Мы услышали музыку. Начали танцевать. «Обеспечивал музыкой» Вовочка Терехин. Он бессменно крутил пластинки. Где он сейчас? Где остальные ребята? Чем они занимаются? Кто сдержал слово и пошел работать на завод?

Передо мной замелькали знакомые лица мальчишек и девчонок из нашего, десятого «Б» — Эллы Эдигорян, Маши Корольковой, Зои Сергеевой. Но почему я вспоминаю только их? Интересно, помирилась ли Маша Королькова со своим летчиком? Вышла ли она замуж? Но о Воронцове думать не хочу.

Володька подошел ко мне и стал спиной, словно собирался защитить от нападения. Ребята шумно двигали скамейки, освобождали место для танцев. Аверьян Гущин старался вовсю, с редким воодушевлением. В столовой стоял грохот, как при горном обвале.

Девчата прихорашивались, поправляли старательно прически, подкрашивали губы. Свистунов озабоченно дернул меня за рукав:

— Анфиса, здесь понт не пройдет. Поняла? Патефона у нас нет. Зачем тебе пластинка? Смывайся. — Ребята не догадаются, что ты пошутила… Хорошо было… Даже Малюта удивил.

— А ты не бойся, — с вызовом сказала я. — Пластинка мне нужна, будут танцы!

— Ну, смотри, бедовая!

Парень в полосатой тельняшке тяжело дышал после быстрого бега. Он протянул мне черную трубку.

— Где пластинка? — я испуганно таращила глаза, стараясь отыскать отошедшего в сторону Володьку. Не понимала, что держу ее в руке. Смотрела напряженно на парня.

— Это небьющаяся пластинка! — ответил он, весело посмотрев на меня. — Разве такой в Москве нет?

— Есть, конечно. Видела! — Я боялась смотреть на парня, мучительно вспоминая, что делал Олег. Распоряжения мои звучали не так уверенно, как в первый раз, а были скорее похожи на просьбы, с которыми я обращалась к собравшимся. Я хотела, чтобы они не выполнялись, но в этом не могла признаться. — Принесите газету. Найдите кусочек сургуча. Достаньте мне один большой гвоздь… Потребуется патефонная иголка.

— Иголки у меня нет! — Парень в тельняшке сокрушенно развел руками.

— У тебя нет иголки! — Голос мой приобрел былую уверенность. Обернулась к Кире, призывая ее в свидетели: — Кира, без иголки не будет танцев.

Кира смотрела на меня осуждающе, едва сдерживаясь, чтобы не обругать.

— Анфиса, разве в вашем патефоне нет иголки? Ты просила пластинку, Владик принес.

— Значит, по-твоему, я виновата? — обиженно сказала я. — Вы хотели танцевать, а я виновата. Здорово выходит. Достаньте иголку, будут танцы!

— Аникушка, — Володька дернул меня за руку. — Простая иголка подойдет?

Я растерянно моргала глазами. Не могла понять, зачем решила прихвастнуть. У Олега и Васи Кукушкина получилось в Москве. А где здесь, в горах, достать иголку для патефона?

— Не знаю, — ответила я Володьке.

— Что ты хотела делать, расскажи? — потребовал Свистунов, отведя меня в сторону.

Торопливо я рассказала об экскурсии на завод шлифовальных станков, о самодельном патефоне, который сделали рабочие парни, о наших танцах.

— Все ясно! — Володька отогнул козырек шапки-ушанки и вытянул толстую иголку. Отломал конец. Забил гвоздь в обеденный стол. Потом припаял иголку сургучом к газетному раструбу. После каждой операции он повертывал ко мне напряженное лицо и говорил:

— Годится?

— Так.

Володька осторожно поставил иголку на черный диск.

— Крути! — отчаянно крикнула я, готовясь к грохоту и стуку, к диким выкрикам Лешки Цыпленкова, Аверьяна Гущина и саурейцев. Убегать поздно, да и некуда. На всякий случай отодвинулась от Лешки.

Иголка попала в бороздку, и раздалось тихое шипение.

Аверьян Гущин засмеялся, показывая редкие обкуренные зубы:

— Па-де-ка-ле. Кавалеры приглашают дам на танец!

Щелчок — и вот уже зазвучала музыка. Володька Свистунов перестал крутить и с удивлением заглянул в мятый газетный кулек.

— Дамы приглашают кавалеров! — громко повторил Володька и весело улыбнулся Цыпленкову. Быстро завертел пластинку. — Дамы приглашают кавалеров!

Веселый мотив за кларнетом сразу подхватили скрипки, и простуженно загудел контрабас.

Лиза пригласила парня в тельняшке. Лешку Цыпленкова выбрала Кира, а Малюта Скуратов повел Олю. Боб Большой и Президент начали танцевать с незнакомыми девушками.

Боб Маленький смотрел на меня, одобрительно улыбался. Рядом с ним стоял Сергей, держа на руке штормовку.

Я храбро подошла к геологу:

— Можно вас пригласить?

— Давай потанцуем, Анфиса! — согласился Сергей. — Фокстрот есть фокстрот. Под такую музыку ноги не удержать!

Никогда в жизни я еще не танцевала с таким наслаждением. Сергей хорошо водил, чувствовал музыку.

Пластинка кончилась. Лешка Цыпленков как галантный кавалер подвел Киру ко мне.

— А ты молодец, Фисана, — сказала Кира. — Как же ты придумала такой патефон?

— Это не я… Заводские ребята… Мои знакомые… Если бы мы хорошо их попросили, они настоящий могли сделать.

— Молодцы!

Я еще не могла поверить, что все обошлось благополучно. Приятно сознавать, что доставила ребятам маленькую радость.

Разгоряченная вышла из палатки, жадно дышала. Мишка Маковеев возился возле своего вездехода.

— Миш, скинь ты, ради бога, самоварную трубу. Не шапка, а смех. Ты не клоун в цирке!

— Аникушкина, почему ты такая настырная? — спросил вездеходчик.

— Такая уж уродилась.

— Думаешь, мороз не завернет?

— Сейчас лето.

— Где лето, а у нас вчера морозило, я воду сливал из радиатора. Без этой шапки нельзя!

— А здорово ты, Малюта, стихи читал… Прямо завидно стало… Ты любишь Блока?

— Понравился.

— Скажи, как дальше будет: «Все в облике одном предчувствую тебя».

— А я откуда знаю.

— Это же Блок! — удивленно сказала я.

— Ты у геолога спроси. Он наизусть знает много стихов, я от него выучил. А Блока я сам не читал, — признался вездеходчик. — Вернемся в поселок, зайду в библиотеку почитать стихи. Сергей хвалил Тютчева. Слышала про такого поэта? Стихи мне всегда нравились. Говорил он, Бальмонт тоже писал здорово!

— А я думала…

— Не люблю врать, тебе правду сказал.

Из палатки выскочила Вера. Растрепанная, с заплаканными глазами.

— Вера, подожди!

Голос мой подстегнул повариху, и она побежала по глубокой колее, вырубленной гусеницами Мишкиного вездехода.

— Постой, — я схватила ее за полу летной куртки. — Постой!

— Ты во всем виновата.

— Я?

— Ты, ты… Танцы придумала… А кому они нужны, зачем ты Сергея подхватила? А Лариска хороша! Как клещ, в него вцепилась. Почему он ей стихи читал? Я сама слышала… Думаешь, мне не обидно?

— Пусть читает, — пыталась я убедить Веру. — Я тоже люблю стихи. Пушкина люблю. Ты читала Пушкина?

— Пусти, надоело тебя слушать! — Повариха вырвалась и побежала.

Вот он какой, оказывается, Сергей Краснов!

Я знала, что геолог увлекался живописью, а теперь к его увлечению должна прибавить и поэзию. Я случайно через Мишку Маковеева вошла в его мир. Это хорошо и плохо. Хорошо, что Сергей читал стихи, плохо — если бы он вздумал проверить мои знания и убедился в полном моем невежестве. Я не прочитала Блока из-за собственной лени. Как здорово это звучит: «Предчувствую тебя. Года проходят мимо. Все в облике одном предчувствую тебя». Строчки взволновали искренностью чувств. Будет у меня настоящий парень, обязательно скажу ему: «Предчувствую тебя».

Надо уговорить Сергея, чтобы почитал стихи. Сколько он их знает? А Верка дура. Самая настоящая дура. Не может геолог быть около нее. Нельзя ему запретить с другими разговаривать. А вдруг я пойду с ним в маршрут? Значит, она меня тоже приревнует? Сергей мне все больше нравился…

В два часа ночи мы вернулись в лагерь. Хаута по-прежнему грызла каменное дно, тяжело била в отвесные откосы двух Братишек.

Над палатками низко пролетела пара уток. Селезень сердито крякнул и опустился на маленьком озерке.

Разговор возник случайно. Мы сидели с начальником партии в камералке. Он просматривал образцы, хмурил брови и много курил.

Я с трудом выносила его молчание. Закончив работу, несколько раз вставала, переходила от стола к столу, но геолог не обращал на меня внимания. Дотянулась рукой до книги и открыла наугад. Вслух начала читать:

— «Тельпосская свита сложена светло-серыми, розово-серыми и лиловатыми кварцитовидными песчаниками, в основном средними и крупнозернистыми до гравелитов. Песчаники и гравелиты часто косослоистые».

Александр Савельевич вскинул голову и выжидающе посмотрел на меня усталыми глазами.

— Понимаешь?

— Нет, — чистосердечно призналась я.

— Анфиса, наука никому легко не давалась, а особенно такая, как геология. Жизнь ей надо посвятить. Бродишь годами по горушкам или пескам Каракумов и умнеешь. Придет время, и ты узнаешь: тельпосская свита с резким углом и азимутным несогласием — на подстилающих породах рифейско-нижнепалеозойского возраста. Кроме кварца и кварцита, отмечаются обломки плагиоклазов. Не буду пугать тебя мудреными названиями. Захочешь учиться, потом сама их поймешь. Присматривайся к камням, старайся полюбить их. Ты взяла книгу по геологии и обрадовала меня. Хорошо, что ты интересуешься. Я рисунки твои видел: рисуешь хорошо.

«Узнал, что они мои», — подумала я, с интересом слушая геолога.

— Анфиса, я забыл тебя поблагодарить… Прошла по моему маршруту… Послала ко мне на помощь товарищей. Я сужу о человеке по его поступкам. Да, да, не удивляйся. Не я это придумал… Кажется, Гегель сказал: человек есть не что иное, как ряд его поступков. Ты вдумайся… Ряд поступков. Оказывается, вычеркнуть из этого ряда ничего нельзя… Первая дружба, первая любовь, первое проявление мужества — это приходит к нам на всю жизнь. С самого детва надо серьезно относиться к тому, что мы делаем, с кем дружим, кого любим!

Я задумалась. Про себя повторила слова геолога, поражаясь их удивительной житейской мудрости. Мне все равно, кто сказал эти слова: Гегель или Александр Савельевич, самое главное, что здорово! Мысли унесли меня в далекую Москву. Стала вспоминать своих знакомых и их поступки. Сначала школьных товарищей: Эллу Эдигорян, Зою Сергееву, Машу Королькову, Вовочку Терехина, Андрея Задворочнова. Потом представила соседей по нашей старой коммунальной квартире: Абажуркину Серафиму Ивановну, Зину, Алевтину Васильевну, кондитера Яковлева Максима Федоровича.

Выделила заводских парней — Васю Кукушкина и Олега. Но особенно пристально вглядывалась в поступки Алика Воронцова и проследила его падение, а началось оно с продажи фотоаппарата отца. Затем украл костюм джерси, втянул в эту историю меня. Это настоящая подлость! А в каком ряду стоял мой собственный решительный шаг?

Начальник партии угадал мой вопрос.

— Анфиса, ты мужественно вела себя, я уверен, что храбрости тебе не занимать. Если мне пришлось бы выбирать себе товарища, остановился бы на тебе!

«Александр Савельевич выбрал меня своим товарищем! — подумала радостно. — Я никогда не подведу, я буду хорошим товарищем!».

Я стала внимательно присматриваться к ребятам, сравнивала их. «Проверку» начала с Президента. Он не увлечен работой. При первой возможности ныряет в словари и зубрит слова на разных языках, чтобы переписываться с филателистами.

Боб Большой слишком шумлив и разбросан. Боб Маленький серьезнее, настырен и упрям. Я верю, что он скорей других добьется своей цели и сделает открытие.

Так же критически решила присмотреться и к молчаливому Сергею. Я встала и подошла к столу Краснова.

Сергей услышал мои шаги, радостно встретил меня, отодвинул в сторону книгу.

— Анфиса, ты счастливая.

— Почему?

— Не понимаешь?

— Нет пока.

— Ты первый раз войдешь в Эрмитаж. — Он прикрыл рукой глаза. — Надо пройти по залам. Подымешься по главной лестнице, Фельдмаршальский зал… На знаменитых часах «Павлин» оживут птицы. Анфиса, ты приедешь в Ленинград?

— Когда?

— Зимой, после поля.

— Обязательно приеду.

— Ты счастливая: все увидишь в первый раз. Я там бывал часто…

— А что мне надо еще посмотреть? — спросила я.

— На втором этаже, — Сергей немного помедлил, словно проверял самого себя, — Александрийский зал. Французские гобелены, картины Ватто… — Сергей подвинул к себе книгу:

— Поговорил с тобой и рад. Запомни, приглашаю тебя в Ленинград. Наш город особенный. По нему нельзя ездить. Надо медленно ходить и ходить — наслаждаться Невой, мостами, каналами, садами. Мы с тобой пойдем в Эрмитаж, потом в Русский музей, побываем на квартире Пушкина. Увидишь Петропавловскую крепость. Если не устанешь, пройдем к памятнику Петра I.

— Я в маршрут ходила.

Сергей улыбнулся:

— Тогда выдержишь.