Ген поиска

Глава 26 Как красть картины — 9

Я все думал — как это крысы покажут и расскажут нам перемещения матушки? Не могут же они объяснить словами. Или написать докладную записку. Или отчет. Однако наша с Пастуховым пернатая союзница заверила нас, что волноваться не о чем.

— Приходите завтра на то же место, приносите для крыс угощение — и все будет в лучшем виде. Они любят пироги с мясом.

— Точно все будет? — спросил недоверчивый Дмитрий.

— А то как же! — с гордостью ответила сова. Потом подумала немного, щелкнула клювом и сказала: — Иногда может больше времени потребоваться, чем один день. Но все равно что-то они да доложат.

Мы условились о завтрашней встрече и расстались.

За стенами склада к тому времени совсем стемнело. Из-за низкой облачности небо светилось розовым, как это часто бывает в Необходимске с тех пор, как на всех улицах сделали электрическое освещение. Я еще помню, что, когда я был ребенком, можно было увидеть звезды, не выезжая в пригород. Дед пару раз брал меня на крышу летними ночами, где Александр устанавливал для нас телескоп…

Елена коротко попрощалась с нами и улетела, растаяв в этом розовом тумане бесшумным призраком: так уж летают филины, никакого тебе хлопанья крыльев. Нам с Пастуховым выпало добираться более прозаическим способом, одновременно молясь, чтобы не наткнуться ни на какую банду из тех, что заправляют разными уголками складской территории.

— Ты как, Мурчалов? — неожиданно спросил Пастухов.

Наверное, я выглядел совсем в воду опущенным, раз уж даже суровый пес решил меня поддержать!

— Превосходно, — заверил я. — Волнуюсь за успех нашего предприятия, только и всего.

— Ну смотри… — протянул Пастухов. Затем у него хватило такту добавить: — Да, знаешь, для меня эти крысюки тоже сомнительны.

Тут я мог только согласиться. Методы общения с ними, разработанные Еленой, не вызывали у меня особого доверия. Чем дальше, тем больше я начинал подозревать, что для нашей новой знакомой это расследование было не более чем интересной игрой. По крайней мере, так я читал по азарту в ее глазах, по едва заметному пощелкиванию клюва…

Нет, в игре не было ничего плохого. Как-то Вильгельмина, хлопнув коньяку после особенно головоломного дела, обвинила в том же самом и меня.

«Беда с тобой, Мурчалов, — сказала она тогда. — Ты и умница, и молодец, и в психологии понимаешь хорошо. Вот только для тебя все наши дела — развлечение, не более. Не нужно оно тебе на самом деле».

Мне тогда захотелось обидеться на партнершу и наставницу, да что-то не очень получалось. «Зря ты так, — сказал я ей. — Если я в деньгах не нуждаюсь, так это не значит, что я не воспринимаю беды наших клиентов серьезно!»

Бонд только головой покачала. «Воспринимаешь ты серьезно, но у тебя и у них серьезность разная».

А теперь вот я ее понял, и понял, что она имела в виду. Для меня это дело с поиском заговорщиков внезапно стало личным, наболевшим. Расследовал я его с не меньшим желанием, чем раньше, но прежний азарт схлынул. Впервые подумалось: я хотел начать карьеру с громкого дела, такого, чтобы все услышали о сыщике Мурчалове. Но разве о таком деле, как это, расскажешь? Ради чего — чтобы обострились отношения между людьми и генмодами?

А еще я никак не мог поверить в матушкино участие.

Говорят, у генмодов, большинство которых имеет только одного родителя (я имею в виду, разумного родителя), особые отношения с семьей. Может быть, и так. Лично я теперь надеюсь, что мой собственный сын видит во мне и надежного конфиданта, и мудрого наставника, и старшего друга. Однако с собственной матерью я никогда не мог похвастаться такими же отношениями. Она всегда старалась быть со мною ласковой, но чаще казалась довольно далека от меня. Мои лучшие воспоминания о детстве — это часы, которые я проводил в кабинете деда, гоняясь за солнечными зайчиками.

Сейчас я думаю, что матушке очень тяжело дались попытки обзавестись разумным ребенком. Шутка ли, три выводка! К тому же характер у нее был всегда легкий и увлекающийся, я же больше похож на деда, хотя мне всегда недоставало его суровости. Неудивительно, что матушке тяжело было заниматься моим воспитанием. Да и не нужно: у меня были и няньки, и гувернеры, и дед принимал живейшее участие в моем образовании.

(Кстати говоря, никогда не интересовался судьбою моих неразумных братьев и сестер. Некоторые генмоды берут их на содержание. Может быть, и наша семья поступила так же. Но даже в таком случае они, скорее всего, перешли в лучший мир до того, как я стал достаточно сознателен, чтобы задаться этим вопросом: у неразумных потомков генмодов век животный.)

И все же. Как ни далек я был от матушки, казалось невероятным, что я мог пропустить ее участие в заговоре городского масштаба. Да и просто казалось невероятным, чтобы она, с ее-то легкомыслием, с ее-то любовью к галантным кавалерам и светским мероприятиям, могла влипнуть в нечто подобное!

Возвращаясь домой — на сей раз на извозчике, — я проезжал мимо дедова дома на Нарядной. Поглядев на фасад, я машинально отметил, что матушкино окно не горит. Еще вчера это зрелище навело меня разве что на мысль, что она загостилась у очередного амурного интереса. Сегодня же я подумал — «должно быть, крысам будет о чем сообщить».

…И правда, когда мы на следующий день явились на склад, Елена уже ожидала нас там в состоянии крайнего возбуждения.

— Вы только посмотрите! — сказала она.

На сей раз была середина дня (мы выбрали время, когда Пастухов сменялся с дежурства), и в солнечном свете, который проникал в узкие оконца под потолком склада, была отчетливо видна огромная карта города, нарисованная на свитке тонкой технической бумаги. Из тех, которые используются для чертежей.

Карта была явно не самодельная, типографского качества, причем эскиз для нее подготовили с искусством и знанием дела. Даже карта, висевшая у деда в кабинете, уступала этой, а я всегда считал, что уж для себя дед заказал просто исключительный экземпляр.

По карте были рассыпаны мелкие камушки, щепки и всякий сор — но не просто так, а в виде довольно ровных дорожек. Тут думать было нечего: перемещения моей родительницы за вчерашний вечер!

— Надо же, — Пастухов выпустил из пасти сумку с мясными пирогами, которые я приобрел в ближайшей кондитерской. — Сделали! А я не верил!

Учуяв сытный дух, крысы запищали, но к сумке не сунулись — блюли порядок. Все бы те, кому я плачу за работу, вели себя так дисциплинированно.

— Ну, тут ничего необычного, — с разочарованием проговорила Елена. Для нее и карта, и крысы не казались чем-то особенным, она к этому привыкла. — Вы только посмотрите, Рубиновый конец, Опаловый… похоже, на вечеринку куда-то ездила, — она опять издала этот характерный филинский вздох, «у-ху-ху». — Ну и ладно! Мы ведь и не рассчитывали с первого раза что-то найти! Нужно хотя бы несколько дней наблюдений…

— Н-нет… — пробормотал я. — Вот тут… вот этот адрес в Рубиновом конце. Это совсем недалеко от дома матушки, и это один из корпусов Медицинской академии, тот, который теперь сдают под частные лаборатории. Зачем ей заезжать туда? Она никогда не интересовалась наукой.

Мы переглянулись.

— Незаконные эксперименты? — уточнил Пастухов. — Ну, это как-то чересчур уже! Может быть, к знакомому заезжала?

— Согласен, — кивнул я. — Но все же давайте проверим.

Откладывать нам категорически не хотелось, поэтому мы постановили, что осмотрим это таинственное место, посещенное моей матерью, уже сегодня. Мне это было и вовсе удобно, потому что я жил в том же Рубиновом конце; Пастухову — не очень, потому что полицейское общежитие, куда он намеревался вернуться для отдыха, располагалось в Дельте. Но генпес был охвачен энтузиазмом не меньше меня… Или, скорее, он был охвачен энтузиазмом больше: я испытывал, скорее, какое-то странное и неприятное чувство, потому что предчувствовал, что вскорости выясню про матушку нечто, что я не хотел бы про нее знать.

Однако лихорадочное возбуждение не давало мне отступиться или даже просто погодить. Оно гнало меня вперед, вперед, как можно быстрее! Выяснить, в чем же дело, в каких-таких не слишком законных делах запутана матушка, и позволят ли нам эти дела обратиться к мэру Воеводину или какому другому высокопоставленному чиновнику с изложением хода нашего расследования?

Кроме того, мне хотелось разузнать обо всем как можно быстрее, чтобы предупредить матушку, и чтобы она успела выйти из дела без потерь. Я был уверен, что мои партнеры по расследованию не станут мне препятствовать. Именно потому, что для них это был азарт, игра. Если мы найдем всех остальных заговорщиков, матушку они мне уступят. Тем более, что она не может быть главной в этой клике. Не тот у нее характер. И интеллект не тот, да простится мне эта бездоказательная сентенция.

В общем, мы оставили крысам честно заработанный гонорар и отправились в путь.

Однако, когда мы добрались до величественного комплекса Медицинской академии — она занимает места не меньше, чем иной старинный особняк, — перед нами оказались трудности практического свойства. Оказывается, крыло, куда наведывалась накануне матушка, охранялось ничуть не хуже какого-нибудь полицейского управления!

Это было приземистое, длинное трехэтажное здание, весь первый этаж которого — с решетками на окнах — утопал в ноздреватых сугробах. Хоть на втором и третьем этаже решеток не было, но пролезть туда казалось утопией. Разве что Елена могла протиснуться в форточку.

На входе в здание скучал охранник в валенках, время от времени заходя погреться в теплый вестибюль. При нас — а мы наблюдали от забора — он пропустил только двоих господ, явно сотрудников, выходивших перекусить или покурить (теплая зимняя одежда на них была наброшена поверх белых халатов). И оба они, хоть и знали охранника, показывали ему пропуска.

И наверняка на этих пропусках имелись фотографии: как я уже сказал, эта мода быстро распространилась по Необходимску.

— М-да, младшая гимназическая школа, — прокомментировал Пастухов тот факт, что мы прятались за занесенной снегом беседкой, которая, должно быть, летом украшала кампус Медакадемии. — Развели мы тут самодеятельность! К начальству надо идти, разрешение на обыск брать. Иначе не пройдем.

— Так они тебе и выдали! — возмутилась Елена. — Нет, лучше я попробую пролезть в форточку…

— Погодите, — мне в голову пришла идея, возможно, не слишком удачная; основана она была на том, что большинство людей не слишком-то хорошо различает генмодов. — Дом моей семьи рядом.

— И что с того? — уставилась на меня Елена.

— Мы с матерью похожи, — пояснил я. — Если найду пропуск в ее комнате, смогу пройти. Главное, не открывать рот.

Наши голоса никто не спутает: мой звучит вполне мужественно, тогда как матушка говорит ласковым мурлычащим контральто.

— Вот это уже точно будет младшая гимназическая школа, — пробормотал Пастухов.

Но лучшего плана никто из нас придумать не мог, и в конце концов мы порешили именно на этом.

То дело более двенадцати — или уже тринадцати? Как летит время! — лет назад, благодаря которому я обзавелся Анной, обеспечило меня некоторыми контактами в Медицинской академии. Не само дело, должен заметить; тогда мы действовали быстро и ухарски, как то подобает особам молодым и неопытным. Но разгребание последствий нашего расследования заняло не месяц и не два. А уж сколько я документов о неразглашении подписал — и подсчитать невозможно!

Тогда я свел короткое знакомство с Матвеем Вениаминовичем Рогачевым, который уже в ту пору заведовал кафедрой… и был столь же невыносим, как и до последнего дня своей жизни. Однако я крайне дорожил этим знакомством. Наличие в круге общения высокопоставленного медицинского профессионала дорогого стоит! Особенно если этот профессионал — еще и генетик-исследователь, а ты сам генмод, и твоя подопечная — генмод доселе неизвестного вида…

Правда, Матвей (я надеюсь) не знал о природе Анны. Мне казалось это лишним: пусть те, кому известно о лаборатории Златовских, думают, что мы уничтожили всех созданий. Но я всегда держал в голове, что если ребенок серьезно заболеет, то, конечно, придется кому-то сообщить. Матвей был удобен в этом смысле, поскольку у меня имелись некоторые компрометирующие сведения о нем.

Матвей же возглавил исследования оборотневой слюны, когда мы нечаянно узнали о ее чудодейственных свойствах. Должен сказать, что я немало поспособствовал как секретности этих исследований, так и тому, что их поручили именно Матвею — он представлялся мне самой удобной кандидатурой.

С той же точки зрения доцент Сарыкбаев, который отчасти заменил Матвея в моем круге знакомых, значительно менее удобен. Он личность честная и принципиальная, а значит, практически не поддается управлению. Во всяком случае, не мною. Я так и не освоил высокое искусство манипулирования честными и принципиальными!

Однако по той же самой причине я часто мог полагаться на то, что он пойдет мне навстречу, если я толково объясню ему свои резоны, и он сочтет их достаточно основательными. Однако разъяснить ему все — значило коснуться генмодной природы Анны, чего я делать не хотел… все же это ее тайна, и я стремился, чтобы о ней знало как можно меньше посторонних. Тупик, сущий тупик!

К счастью, помогло то, что Сарыкбаев Анну тоже знал, помнил ее героическое поведение и не менее героическое ранение при штурме последнего оплота Златовского, а также то, что она выступила в защиту генмодов-осьминогов. Все это в глазах ученого говорило строго в ее пользу.

Поэтому, когда я сказал, что у Анны есть личные причины выслушать историю изучения оборотневых генов и их возможного взаимодействия с генами генмодов, Сарыкбаев охотно пошел мне навстречу.

Труднее оказалось уговорить Анну, не раскрывая перед ней истинную причину визита.

— Да зачем мне нужно ехать в Медицинскую академию? — хмуро спрашивала она, подвязывая шляпку перед зеркалом. — Что полезного мне может рассказать Сарыкбаев? Разве только если те маленькие осьминожки все-таки спаслись, и вы их где-то тайно изучаете… Это бы подняло мне настроение!

Я вздрогнул, но попытался скрыть это от Анны. Вопрос с маленькими осьминожками-генмодами все еще оставался для меня крайне щекотливым. С одной стороны, я отлично понимал желание Сарыкбаева их исследовать — просто удивительно, как Златовскому удалось добиться такого скрещивания! Гений, воистину гений… Жаль, что с вопросами этики у них с женой обстояло так прискорбно…

Желание Анны сохранить им жизнь я тоже понимал: крошечные создания ни в чем не виноваты. Но в то же время не стоит забывать, что если генмоды задумывались в большинстве своем как потенциальные разведчики и диверсанты, то эти создания представляли собой исключительно эффективное оружие. И оставлять их в живых могло быть чревато…

Короче говоря, решение, принятое мною два года назад во время нашего «пароходного» дела, все еще было для меня источником терзаний.

— Не понимаю, почему у вас меланхоличное настроение, — вместо этого ворчливо проговорил я. — Вроде бы, дело с картинами раскрыто. Вы должны чувствовать себя польщенной, что ваши работы стали так популярны, что их даже подделывают, а подделки столь охотно покупают!

Да, как оказалось, Хохлов и в самом деле не только изготовил несколько копий картин, но и умудрился почти все продать. После того, как известие о том, что было обнаружено две фальшивки, достигло городской прессы, в ЦГУП обратилось еще два мецената, которым был тайком продан этот портрет. Обоим было сказано, что портрет не краденый, что продажа исходит от самого купца Кахетьева, который влез в долги и не может даже обеспечить приданое дочери (сущая правда). После выхода новостей оба закономерно усомнились в том, что обладали оригиналом, и оба были правы. Оригинал остался висеть в потайном шкафу Любови Егоровны Кахетьевой.

Остальные покупатели пока себя не проявили, и, возможно, не проявят — если Хохлов продал им картину под видом краденой. Однако сам Хохлов, я был уверен, на допросе в конце концов запоет соловьем: ведь он собирался бежать из Необходимска не только от ЦГУП, но и от гнева неудачливых покупателей. А теперь защитить его сможет только полиция.

— Может, мне и стоило бы радоваться, — вздохнула Анна. — Но как-то не нахожу в себе сил. Такая грустная история! Художник влюбился в прекрасную девушку, а она воспользовалась им… И моя картина послужила орудием.

Про себя я подумал, что Любовь Кахетьева ничуть не прекрасна — я ее видел. Не знаю уж, что там Анна изобразила на портрете, но, если только я в свои зрелые годы не перестал совсем разбираться в человеческих вкусах, она представляла собой этакую бой-бабу: высокую, рослую, довольно полнотелую, с грубым и широким лицом. Действительно, вся в отца! Кахетьев не соврал, когда ее описывал.

— Ну, полно, полно, — проворчал я. — Даже вы не настолько идеалистичны, чтобы всерьез обвинять себя в этой ситуации! А теперь возьмите меня на руки, и пойдемте.

Прося взять меня на руки, я преследовал две цели сразу: во-первых, у меня не было никакого желания шагать по замерзшему тротуару, а во-вторых, я знал, что контакт со мной успокаивает Анну. Особенно поглаживания меня. Очень удобно, хотя и не всегда выглядит достойно.

Но переживания переживаниями — а заплатить за извозчика я заставил Анну. В конце концов, по ее делам мы ехали или нет?

По ироническому стечению обстоятельств Сарыкбаев работал как раз в том самом трехэтажном отдельно стоящем корпусе, который Медицинская Академия когда-то сдавала внаем частным лабораториям. Тут мало что изменилось за столько лет, разве что стены перекрасили более свежей краской.

На входе также имелся пост охраны, но на сей раз мне не пришлось предъявлять поддельное удостоверение: Сарыкбаев уже заказал нам пропуска.

На этом сходство кончилось: как сейчас помню, что в лабораторию Златовских (тогда еще Серебряковых) я пробирался на третий этаж, а владения Сарыкбаева помещались на втором.

Впрочем, никаких иных отличий не было: такой же точно коридор, почему-то с кафельными стенами, в котором витали запахи спирта и хлорки.

Исследователь немедленно открыл нам кабинет, стоило только постучать.

— А, Василий Васильевич! Анна! — сказал он тепло, но без излишнего энтузиазма, характерного для многих овчарок; хвостом не вилял, иными словами. — Очень приятно, что вы решили уделить внимание моей лаборатории. Что именно вас интересует?

Кстати говоря, Сарыкбаев был одет в примерно такую же лабораторную одежку, как пришлось нацепить мне с Пастуховым во время расследования дела инженера Стряпухина: просторный белый чехол с завязками.

— Меня интересуют ваши исследования оборотневого генома, — я сразу же взял быка за рога. — Особенно воздействие оборотневой слюны… и других телесных жидкостей на генмодов первого поколения или тех, у кого по стечению обстоятельств остался доминантный ген подчинения. Короче говоря, самый важный вопрос, которым занимался Матвей Вениаминович.

Сарыкбаев отрывисто гавкнул — засмеялся.

— Ну уж, самый важный! Самым важным был его проект расшифровки человеческого генома… И, смею заметить, им сейчас занимается крупнейшая лаборатория Академии! Мою тему с оборотневой слюной считают чем-то вроде фарса — ведь оборотней так мало, что устойчивое исследование их свойств невозможно.

— Ну и ну! — удивленно проговорила Анна, крутя по сторонам головой. — А я думала, что научное сообщество считает оборотней выдумкой…

— Не выдумкой, но очень редким феноменом, — поправил ее Сарыкбаев. — Кому надо, те знают, короче говоря. Дело в том, что до последнего времени оборотни и в самом считались выдумкой… Но вот уже несколько лет, как в нашем распоряжении появились микроскопы с нормальным увеличением и лазерной подсветкой — и теперь мы можем совершенно по-новому увидеть хромосомы во время деления клетки! Разглядеть сами гены это, увы, пока не позволяет — но мы можем определить места их размещения! Там, где до сих пор тыркались вслепую и был простор для всякого рода спекуляций, теперь, слава Аллаху, можно наконец-то понимать, что делаешь. И отрицать существование оборотней — или хотя бы то, что они когда-либо существовали — стало попросту глупо.

Тут я не мог не отметить, что оснащение лаборатории Сарыкбаева действительно выглядело иначе, чем я привык. А в генетических лабораториях мне бывать доводилось. Не скажу, что особенно часто, но вот и за Серебряковыми-Златовскими я тогда шпионил, и к Матвею наведывался по тем или иным делам… Если раньше лаборатории такого рода выглядели скорее оплотами чистой химии и математики (да, доска с формулами — неотъемлемый атрибут генетика!), то теперь и их сестра физика смело заявляла о себе. Я и впрямь заметил в углу громадную машину, в которой лишь большим напряжением ума можно было опознать микроскоп (ни за что бы не догадался, если бы не окуляры и предметное стекло, больше напоминающее предметный ящик). Были и другие аппараты, посверкивающие никелем переключателей и рычагов, о назначении которых я не догадывался даже приблизительно.

Впрочем, Сарыкбаев был очень рад нам все это объяснить.

— Сегодня работаю без ассистентов, — сказал он, — у них выходной, так что буду краток… — после чего последовала подробнейшая лекция.

Спросите, сколько времени можно обходить лабораторию размером с просторную кухню в деревенском доме? Минуты две? Ну, минут десять, может быть, если тщательно заглядывать во все уголки?

Отнюдь!

Лекция Сарыкбаева затянулась на полтора часа!

К ее концу мне приходилось прикладывать львиные усилия, чтобы не задремать; я даже спрыгнул с рук Анны, потому что иначе не хватило бы никакой силы воли.

— … И вот это позволило нам с большой точностью проверить вывод, который сделал Рогачев, — в какой-то момент мой усталый разум выхватил фразу Сарыкбаева, ради которой, собственно, я и пришел сюда, а заодно приволок Анну. — Оборотневая слюна действительно является временным антидотом, который позволяет затормозить деятельность ферментов, вырабатываемых организмом при активации гена подчинения! — он с торжеством глядел на нас, только что хвостом не вилял.

Свежо придание! Этот тезис, к сожалению, Анне пришлось проверить экспериментально: в свое время только благодаря укусу Эльдара ей удалось вырваться из-под воздействия булавки и сбежать из лаборатории Резникова.

Анна явно подумала о том же самом, потому что ее лицо покинула отрешенность — она тоже явно давненько не слушала ученого, а просто вежливо изображала вид, будто слушает. Теперь же моя подопечная побледнела, пальцы левой руки рефлекторно стиснули брошь с голубым топазом, скрепляющую ее воротничок.

Сарыкбаев между тем продолжал:

— У меня есть задумка на серию экспериментов, но их провести технически сложно… Хотелось бы найти генмода с активным геном подчинения, согласным на участие в опыте, и оборотня, согласного делиться биологическими жидкостями в больших количествах, и понаблюдать, что будет, если воздействовать на генмода этими жидкостями в течение длительного времени. Возможно, таким образом удастся добиться того, что ген подчинения снизит свою активность в организме, и потребуется более сильное воздействие для выработки ферментов — ну вот вроде того, что пару лет назад заставило депутата Пожарского так странно себя повести… Еще в газетах писали. Однако, сами понимаете, это только теория.

Я взглянул на Анну и увидел, что на сей раз она слегка порозовела. Видно, представила, как может в ее случае выглядеть этот постоянный обмен биологическими жидкостями с «оборотнем, желающим делиться ими в большом объеме»! Я вот тоже представил, и мне это совершенно не понравилось, пришлось даже встряхнуть головой, чтобы избавиться от назойливой мысли. Зато она навела меня на следующий вопрос:

— Хорошо, — сказал я, — а удалось ли вам узнать, что будет, если оборотня скрестить, скажем, с генмодом, у которого этот ген подчинения активен? Будет ли он активен у их потомства? Я знаю об экспериментах… не у нас, в Сарелии, — последнее я поспешил добавить ради сохранения государственной тайны, — когда рассчитывали именно на такой опыт для закрепления гена…

— И ошиблись, это можно уже сказать точно, — равнодушно бросил Сарыкбаев. — Дураки ваши сарелийцы. Оборотневый генный комплекс не идентичен гену подчинения. Наоборот, ген подчинения — один изолированный ген, который, будучи выделен, дает вот такой вот эффект. Потомству передастся либо весь комплекс оборотня сразу, и тогда особь будет оборотнем… Либо ему передастся только ген подчинения в одиночку, и тогда особь будет представителем того же вида генмода — я так понимаю, имеются в виду генмоды-волки или собаки — с рецессивным, неактивным геном подчинения. По-другому быть не может.

Анна ахнула и прикрыла рот рукой.

— Почему вас так удивляет эта простая генетическая закономерность? — поинтересовался Сарыкбаев. — Вы боялись, что кто-то начнет разводить послушных булавкам оборотней? Не бойтесь, Анна, — он проговорил это почти покровительственно, — этой напасти нам ожидать не придется. Вот игры с геномами животных для выведения менее разумных и более покорных генмодов, вроде тех осьминогов… — Сарыкбаев вздохнул. — Вот это, к сожалению, вполне реальная опасность. Мурчалов, вы мне, между прочим, обещали помочь с продвижением моей докладной записки в Городском собрании… и что?

Я заверил Сарыкбаева, что работаю над этим. Потом рассыпался в благодарностях за экскурсию и потраченное время, еще раз восхитился сделанным им прорывом, и решительно увел почти окаменевшую Анну из лаборатории. Для этого, правда, пришлось подергать ее за юбку.

В коридоре она уселась прямо на широкий подоконник. Очевидно, сил спуститься вниз у нее не осталось.

— Я правда сама придумываю себе препятствия, да? — спросила она несчастным тоном.

— Видимо, так, — я попытался сказать это как можно мягче, хотя, признаться, был раздражен такой медленной реакцией и отсутствием радости с облегчением на ее лице. Воистину, молодежь не ценит старания и заботу о себе! — Вы просто боитесь быть счастливой, Анна. И вас можно понять. После всего, что вы пережили, даже если не все помните, это неудивительно. Но между вами и этим нахальным молодым волком и в самом деле не стоит никаких преград… кроме тех, что обусловлены вашей погруженностью в искусство и его погруженностью в науку. Однако, смею надеяться, и то и другое вы можете преодолеть.

Анна прерывисто вздохнула и вытерла глаза перчаткой.

За окном солнце светило почти по-весеннему, бросая теплые золотые квадраты на пол с дешевым паркетом. А вот тринадцать лет назад день был пасмурным…

— Пойдемте, отвезете меня домой, — велел я, чтобы эти всхлипывания не прекратились в полноценный плач. — Мне уже давно пора вздремнуть после обеда! Который — я имею в виду, обед — Антонина уже наверняка приготовила. И будет очень рада вашему аппетиту.

Как и следовало ожидать, слезы высохли почти тут же. Приятно, что ни говори, работать с молодыми здоровыми людьми!