Ген поиска

Глава 28 Как красть картины — 11

После пневмосистемы я добрался до своей конторы взмыленный, уставший и успевший проклясть все на свете. К счастью, мои товарищи по поискам заговора ожидали меня там во всеоружии — то есть вместе с тетрадкой.

Ждали, между прочим, у меня в кабинете: Прохор впустил их и даже позволил вольготно расположиться — Пастухову на моем уютном диванчике, а Елене прямо на спинке моего кресла.

К моему приходу они успели просмотреть лабораторный журнал, многое — если не все — поняли, и теперь кипели праведным гневом и негодованием.

К несчастью, ни отдыхать, ни предаваться эмоциям нам было некогда.

— Нам нужно как можно скорее добиться полицейского рейда на эту лабораторию, — объяснил я им. — Эти Серебряковы видели, что я утащил у них тетрадку. Да еще и подопытного из лаборатории выманил. Они постараются как можно быстрее избавиться от всех улик и сбежать. Надо их опередить.

— У-ху-ху, — вздохнула Елена. — Ладно. Принесу себя в жертву.

— В каком смысле? — удивился я.

Елена бросила на меня недовольный взгляд, после чего клювом разворошила оперенье у себя на груди и вытащила еще один мешочек с остроумной шнуровкой — из тех, что можно развязать совиными лапами. Оттуда она извлекла подвеску знакомого вида: желтое улыбающееся солнышко на цепочке. С удивившей меня ловкостью она совершенно самостоятельно, лапами и клювом, надела его себе на шею и расправила так, чтобы оно лежало поверх оперенья.

— Это чтобы вступить в переговоры с моим отцом, — объяснила она. — Депутат Длинноног — наверное, единственный, кто сможет организовать нам встречу с мэром так быстро.

— Длинноног⁈ — неприятно поразился я. — Но вы ведь представились Филиной!

— А кем я должна была представляться? — сварливо спросила она. — Вдруг бы вы слышали слухи, что Длинноног постоянно берет свою взбалмошную дочурку на работу, и за ней никто уследить не может? Вот и придумала себе фамилию попроще.

— Но… но… — я мотал головой, не в силах поверить, что такая необычная и так понравившаяся мне особа — несовершеннолетняя. — Сколько же вам лет⁈ — это, в конце концов, единственное, что я мог выпалить.

Сова мрачно нахохлилась.

— Одиннадцать… — пробормотала она.

Во имя всех святых!

Тут же совершенно по-другому стало выглядеть и ее внезапное появление, и театральные ужимки, и то, что она стала помогать нам в таком сомнительном деле! Одиннадцать лет — самый тот возраст, когда дети видят заговоры и тайны на пустом месте. Но, черт побери (да, в своих мыслях я могу выругаться и покрепче!), как же она меня облапошила! Я ведь даже водил ее в ресторан и наслаждался приятной беседой, как мог бы наслаждаться свиданием… Хорошо хоть не начал испытывать пагубные страсти — впрочем, это редко происходит, когда речь идет о генмоде другого вида или человеке, хотя и такие случаи, разумеется, бывают.

Пастухов, этот бессердечный тип, громко расхохотался, время от времени переходя на лай.

— Ну и ну! Дитачка, стало быть! А Мурчалов-то хвост и распустил!

Будь я человеком, я покраснел бы до кончиков когтей; может быть, даже самовоспламенился. Оказывается, мое восхищение не осталось незамеченным со стороны. Но человеком я, к счастью, не был, и мог только поблагодарить родню за густую шерсть.

— Ну, хватит! — воскликнул я. — Елена, вы же понимаете, как вы нас подвели? Если бы с вами что-то случилось…

— Но ничего не случилось! — она независимо фыркнула. — Кроме того, я всегда могу улететь! В отличие от вас, коротколапых.

— У меня длинные лапы! — мы с Пастуховым сказали это хором — и переглянулись.

Елена ухнула.

— Ну и кто здесь ведет себя как ребенок? — едко спросила она. — Ладно, пойдемте! Время дорого. А пневмотуннелями я бы с этим журналом пользоваться не стала — мало ли.

Тут я не мог с ней не согласиться — мало ли…

Не буду рассказывать, как мы встречались с отцом Елены, как уговаривали его протолкнуть это дело перед мэром… Утомительно, долго и придется описывать, как мы раз за разом повторяли все те же доводы разным людям и пересказывать все, что нам довелось узнать за время расследования этого дела.

Опять же, вспоминать, как это сперва приняли за игру неопытных слюнтяев юного возраста, тоже не хочется. Здесь Елена и в самом деле подвела нас капитально: ни ее отец, ни мэр Воеводин сперва не хотели слышать разумных доводов, в основном потому, что в деле участвовал ребенок.

К счастью, лабораторный журнал Серебряковых помог преодолеть этот барьер: в нем нашлось место таким сухим по форме, но отвратительным описаниям опытов, таким страшным фотографиям, что он говорил сам за себя. И всякий, открыв его, чувствовал, что такой документ ну никак не мог оказаться подделкой скучающих подростков.

Однако, несмотря на это, мы опоздали.

Полицейские, обыскавшие лабораторию Златовских, ничего не нашли: к тому времени, как мы добились проведения рейда, помещение оказалось покинуто, большая часть документов — уничтожено. Кое-что сохранилось; тогда-то для анализа этого всего привлекли Матвея Рогачева, и мне пришлось свести с ним тесное знакомство.

Кстати говоря, об этом деле таки написали в газетах: и в «Вестях», и в «Ведомостях». Без подробностей, понятное дело — мол, раскрыли случай мошенничества при заключения подрядов по благоустройству города. Но нужный толчок моей карьере это дало, хотя особой радости почему-то не вызвало. По крайней мере, я думал, что буду радоваться гораздо сильнее, увидев свое имя в печати.

Что касается зачинщиков заговора — глав нескольких генмодьих профсоюзов и нескольких крупных предпринимателей, надеявшихся на раздел сфер влияния, — то их арестовать в основном удалось. Всех, кроме одной. Мурчалову Марию Васильевну так и не поймали — она успела сбежать за границу.

Наверное, потому, что ей пришло анонимное письмо… а может быть, по какой-то другой причине. Может быть, у нее были припасены сигнальные средства, которые должны были сработать в случае провала, и запасные пути отхода, и она сорвалась бы вовремя без письма — моя мать была той еще умелой заговорщицей. Одно то, как она пряталась под маской легкомысленной светской дамы даже от собственной родни, дорогого стоило!..

Но если бы я не отправил это анонимное письмо, не мог бы жить в мире с самим собой.

С тех пор я матушку не видел и ничего о ней не знаю. Думаю, что она счастлива и устроилась неплохо — иного я просто представить не могу. Я же после этого случая перебрался к деду, чтобы составлять ему компанию и ухаживать за ним; впрочем, скорее это он наставлял меня и ухаживал за мной — до самой своей смерти, которая последовала спустя пять лет после тех событий.

А вот о чем надо рассказать подробно, так это о том, что случилось через две недели после штурма лаборатории.

Официальные протоколы ЦГУП гласили, что Серебряковы сбежали вместе с двумя «опытными образцами», под которыми понимались «Коленька» и «Анечка». Рассказывая о том, как я стащил лабораторный журнал, я никому не озвучивал свое мнение, что девчонка-кукла не смогла вернуться домой, а так и заплутала в трущобах Оловянного конца. Хоть и с опозданием, мне было стыдно за это.

Я был уверен, что она погибла. На улице все еще холодно; да, днем сосульки уже начинают таять, но ночью погода еще совершенно зимняя. У девчонки не было ни теплой одежды, ни обуви. А главное — у нее нет соображения, она не умеет выживать сама по себе, вне данного приказа. Ей не отдали приказа поесть — наверняка она и не ела. Не отдали приказа попить — не пила.

Без воды человек может прожить три дня. Ребенок наверняка меньше…

Но все же мысль о девочке, которая, может быть, бродит по Оловянному концу, никак не давала мне покоя. И еще не давала покоя мысль об эксперименте, который хотела провести Серебрякова — мол, контрольная булавка может обратить волю генмода на самого себя, позволить ему самому стать собственным хозяином…

В общем, дивясь собственной глупости и сентиментальности, я раздобыл контрольную булавку (что само по себе было непросто!) и отправился договариваться с крысами по рецепту Елены. Только я сформулировал свой заказ иначе. Не стал просить их показать мне что-то на карте; сказал — просто отведите меня к голубоглазой девочке, которая живет одна на улицах Оловянного конца.

…Я был абсолютно уверен, что ничего не выйдет. Либо крысы не найдут никого, либо найдут какую-то другую беспризорницу. Либо девчонку уже подобрали на улице и определили в какое-нибудь медицинское заведение, как явно помешанную. Никто ведь не догадается, что она генмод.

Но мой небольшой крысиный отряд привел нас с Прохором в какой-то закуток позади Третьей башни, заваленный разбитыми ящикам и картонными коробками. Рыжая крыса-предводитель юркнула в щель между ящиками, образовавшими подобие норы, потом высунула оттуда нос — ну, дескать, что же ты не идешь?

Я нерешительно приблизился.

Из-под ящиков дохнуло ароматами помойки и немытого тела. А еще — выглянули знакомые голубые глаза.

Когда девочка увидела меня, глаза эти расширились. Она немедленно вылезла из-под коробок на белый свет. За две недели одежда ее успела превратиться в неопрятные лохмотья, волосы растрепались. К тому же, она где-то обзавелась дырявым тулупчиком мехом наружу — в общем, девочка производила впечатление еще большего чудовища, чем когда я видел ее в последний раз.

И это чудовище немедленно схватило меня вонючими грязными лапами с обломанными ногтями, подчиняясь отданному приказу!

— Прохор! — крикнул я. — Булавку!

Моего слугу не надо было просить: он уже держал булавку наготове и быстро прижал ее к щеке девочки. Всего несколько секунд — и настройка произошла: ребенок утих, ожидая новых приказаний.

Не скажу, что я особенно пострадал за эти несколько секунд: девочке ведь никто не отдавал приказ меня убить, поэтому держала она меня крепко, но так, чтобы не причинить вреда. Однако все равно они показались мне вечностью. А что если бы булавка не сработала?

— Ну вот, — сказал Прохор. — Что теперь?

— Пока на эту булавку настроен я, — ответил я. — Я буду отдавать девочке приказы. Приведем ее домой, отмоем… Потом попробуем перенастроить булавку на нее саму. Должно получиться.

— А если нет? — спросил камердинер.

Спросил без осуждения — мол, ему все равно, что я буду делать с генмодом-ребенком, если не выйдет.

— Ну, как реанимировали первых генмодов… — вздохнул я. — Запирают в темноте со звукоизоляцией, ждут, пока действие последнего приказа выветривается, потом начинают понемногу формировать личность…

Конечно, кормить такого генмода через силу и убирать потом в такой камере приятного мало, но что делать? В конце концов, надеяться больше не на кого — собственные создатели этого ребенка предали. Как и всех нас.

В следующий раз я навестил Анну только через неделю после того случая, решив о своем визите не предупреждать. Мне хотелось оценить масштабы катастрофы.

Дело в том, что я так и не собрался нанять ей горничную — ни с помощью Прохора, ни сам. Я подозревал, что после окончания дела Кахетьева она вновь зароется в работу и вернется к прежним привычкам.

Для чистоты эксперимента я даже отправился к Анне без своего камердинера, чтобы он не сбил мне воспитательный эффект и не начал говорить, что пусть лучше занимается своей живописью. Для этого мне пришлось обратиться в агентство по найму слуг — должен с неохотой заметить, что телефон сделал этот процесс удобнее. Более того, я смог отпустить этого агента по переноске котов около Аниной двери, сообщив ему, что обращусь к его работодателям, когда мне понадобятся услуги по возвращению домой.

«А вообще-то, — подумал я, — можно будет попросить и саму Анну — наверняка она с удовольствием еще раз оценит кулинарное искусство Антонины».

Сперва я подумал, что знакомая мне по прошлому разу ситуация повторяется: как я ни звонил в дверь, никто и не думал мне открывать. Однако вскоре терпение было вознаграждено: в прихожей раздались торопливые шаги, и дверь отворилась.

На пороге стоял Эльдар Волков.

Я, разумеется, уже знал, что это он: ходят они с Анной абсолютно по-разному, не спутаешь, даже если захочешь. Особенно с отличным кошачьим слухом. Но все-таки увидеть его здесь было странно. А еще страннее было то, что он улыбнулся. Я привык, что этот парень улыбается редко.

— А, Василий Васильевич! — сказал он. — Вот и вы! Заходите.

Вот и я? Что значит, вот и я?

Войдя в коридор, я понял, что Эльдар имел в виду: судя по голосам, доносящимся из мастерской, нянька Василия-младшего привела его в гости. Когда я вошел в большую комнату, то застал привычную картину: Васька пачкал какой-то холст, а Аня с Ниной Аркадьевной сидели за столом и пили чай, сдвинув на край Анины эскизы. Точнее, Аня пила чай, а Нина Аркадьевна пила молоко — генсобаки его любят не меньше генкотов, только, к сожалению, не всем его можно. Мне, кстати говоря, в этом отношении повезло: я отлично перевариваю лактозу.

В квартире сегодня было значительно чище, чем мне помнилось. Даже творческий бардак в мастерской казался более упорядоченным. С кухни доносился вкусный запах мяса и сдобы одновременно: полнолуние уже прошло, но, очевидно, Волков любил готовить в свободное время и без воздействия волчьих инстинктов.

— Василий Васильевич! — обрадовалась Нина Аркадьевна. — А мы как раз о вас говорили.

— Хорошее, надеюсь? — ворчливо поинтересовался я.

— Почти, шеф, — засмеялась Аня. — Мы говорили, что Васька, наверное, по вашим стопам не пойдет.

— Пап! — Васька бросился ко мне и чуть не сшиб с ног. Ну конечно: сила есть, размеры уже с меня, а соображения пока никакого. Да еще эта чересчур дорогая подвеска-солнышко, за которую Прохор и Аня обманом заставили меня заплатить — ага, думали, что я не догадаюсь? — неприятно впечаталась в бок. — Пап, я знаю, кем я стану, когда вырасту!

— Ну? Кем ты станешь? — спросил я.

— Художником!

Я фыркнул и лизнул его в ухо.

— Не станешь.

— Почему это? — обиделся Васька.

— Потому что в нашей семье никогда друг за другом не повторяют.

…До нашего дома шли все вместе, маленькой веселой толпой: Эльдар и Аня провожали нас с Васькой и Ниной Аркадьевной.

К тому времени уже стемнело: засиделись мы в Аниной мастерской долго. С неба падал легкий пушистый снег, неожиданно декабрьский, как перед Новым Годом. Аня с Волковым шли под ручку, чуть ли не обнявшись, и от них исходила такая праздничная атмосфера, что новогодним настроением проникся даже ваш покорный слуга. Хотя, скажу откровенно, мне до сих пор кажется, что Аня могла бы найти себе кого-то получше. Пусть даже Волков в силу своей оборотневой крови — идеальный для нее генетический партнер!

На прогулке шутили, дурачились. Васька постоянно запрыгивал в сугробы, наваленные по краям тротуара, и выскакивал оттуда, разбрызгивая снежные хлопья. Он все норовил затащить в эту игру и меня, и один раз я даже поддался — но хорошенько оттаскал этого прохвоста за загривок: пусть имеет уважение к старшим!

А когда дошли до дома, Нина Аркадьевна повела Ваську укладываться спать — поужинали все у Ани, — и я неожиданно остался один в своем кабинете. Прохор давно пошел спать, клиентов я не ждал так поздно…

Обычно у кота не возникает проблемы с тем, чтобы заснуть. Я мог бы отправиться к себе в спальню или прикорнуть на стопке журналов на столе, как я часто поступаю. Однако что-то не давало мне покоя.

Я все думал: то об Анне — как сложится ее карьера, как сложатся отношения с Волковым? Сойдутся ли они характерами? Думал и о Ваське: не знаю, станет ли он художником — мы, генкоты, цвета воспринимаем совсем по-другому, — но, если следовать семейной традиции, волнений мне доставит изрядно, когда подрастет. Думал и о матушке. Столько лет не вспоминал, а вдруг стало интересно — где она, жива ли…

Когда умер дед, я пытался ее разыскать, дать знать, но не смог. Утешился тем, что она наверняка должна была прочесть некролог в «Ведомостях»: дед был известен, поэтому его траурный портрет в рамке поместили на третьей полосе. Раз не приехала ни на похороны, ни на сороковой день, значит…

Не знаю, право, что это значит.

И, наконец, я думал о том, что надо все-таки найти себе помощника — хотя бы такого, как младший инспектор Травушкин. Прохор уже немолод, сколько можно в самом деле привлекать его к моим делам! Если он что и должен был мне за ту давнюю помощь, то давно уже отработал с лихвой…

За такими не то чтобы невеселыми, но какими-то едва ли не старческими размышлениями меня и застал стук в окно.

Я удивленно вскинул голову: все же второй этаж!

И увидел знакомые синие глаза и круглый силуэт, эффектно подсвеченный уличным фонарем. Коричнево-золотые перья создавали вокруг совы этакий сияющий ореол.

Она снова требовательно постучала по стеклу — не клювом, а когтем.

Перепрыгнув на подоконник, я распахнул щеколду, впустив вместе с совой в комнату морозный воздух и круговерть мелких снежинок.

— Не могли зайти через дверь? — спросил я хмуро.

— Нет, — бросила она с великолепным презрением к условностям. — Где бы тогда была моя оригинальность?

— Чем обязан? — хмурый тон никак не покидал меня, хотя в глубине души я был скорее рад Елене. После того дела с Анной мы поддерживали эпизодическую связь — достаточно, чтобы знать, что она с отличием окончила гимназию, поступила в Юридическую академию, бросила ее на последнем курсе и укатила путешествовать достаточно скандальным образом — улетела своим ходом прямо через границу. В общем, делала все, что я привык ожидать от Елены Длинноног.

А теперь, выходит, вернулась. И даже ко мне решила наведаться…

— Я слышала, ты помощника ищешь, — сообщила она без преамбулы. — Думаю, я прекрасно подойду.

Я только молча уставился на нее. Мало того, что на «ты», так еще такая бесцеремонность!

— В общем, напои меня чаем, и давай обсудим условия работы, — продолжила Елена. — Большое жалованье мне не нужно, я, как и ты, в деньгах не нуждаюсь. Однако со временем рассчитываю на партнерство. Ну, не сразу, конечно, года через два-три.

— Еще чего! — меня словно разморозило. — Лет через пять минимум! А вообще я должен сперва тебя в деле увидеть!

Хандра улетучивалась в зимнее небо, будто ее и не было.