Генералы и офицеры вермахта рассказывают

№53. СОБСТВЕННОРУЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ ГЕНЕРАЛА АРТИЛЛЕРИИ Г. ВЕЙДЛИНГА «О СУДЬБЕ ГИТЛЕРА И ЕГО РОЛИ В ПОСЛЕДНИХ БОЯХ ЗА БЕРЛИН»

4 января 1946 г.

Москва

Перевод с немецкого

Встретиться впервые с фюрером Германии и главнокомандующим германских вооруженных сил^[410] мне представился случай 13-го апреля 1944 года. В числе 12 офицеров и генералов я был вызван к Гитлеру в Бергхоф^[411] близ Берхтесгадена для получения военной награды — дубовых листьев к Рыцарскому кресту^[412].

Главный адъютант Гитлера генерал от инфантерии Шмундт построил нас всех 12 офицеров в большом кабинете Гитлера и тщательно проинструктировал о том, что мы при представлении Гитлеру должны назвать ему только свою фамилию, звание и должность, добавив, что если Гитлер захочет узнать о нас больше, он сам задаст вопросы.

Вошел Гитлер. Болезненная бледность покрывала его лицо, и весь он был опухший и сгорбленный. Каждый из нас назвал себя согласно полученному инструктажу. Вручая нам награды, Гитлер ограничивался одним пожатием руки награжденному, не произнося при этом ни одного слова. Только к одному генерал-лейтенанту Хаузер, который пришел на костылях, Гитлер обратился с вопросом о самочувствии. После этого мы все уселись за большим круглым столом в его кабинете, и Гитлер выступил перед нами с получасовой речью, которая была произнесена тихим, монотонным голосом.

В первой части своего выступления Гитлер коснулся развития нашего и неприятельского оружия и вытекающей в связи с этим тактики. При этом Гитлер пересыпал свою речь различными числовыми данными о калибре, дальнобойности, толщине брони и т.д. Бросалось в глаза то, что Гитлер обладает исключительной памятью. Однако затронутые им вопросы, как мне казалось, имели второстепенное значение.

Во второй части своего доклада он коснулся политических событий. «Сотрудничество англо-американцев и русских, — заявил Гитлер, — не может быть продолжительным и успешным, так как понятия коммунизм и капитализм не совместимы». Исходя из этого положения, Гитлер, как это было видно из его речи, надеялся на благоприятный исход войны. Окончив свою речь, Гитлер встал, пожал еще раз каждому из нас руку, и мы разошлись.

Недовольным и разочарованным я покинул Берхгоф. Беседа, которая произошла после этого с генералом от артиллерии Мартинек, характеризует это настроение.

Мы задавали себе вопрос, зачем нужно было нас с фронта приглашать в Берхтесгаден. Большинство награжденных ожидало, что Гитлер использует этот случай, чтобы каждый из присутствовавших поделился опытом прошедших боев. Ведь это были опытные офицеры, которых он вызвал к себе прямо с фронта. У подлинного полководца должен был бы пробудиться интерес к их нуждам и запросам.

«Видите, вот мы и получили представление о той невидимой стене, которая огораживает Гитлера», — были слова Мартинека. «Да, ответил я, — Гитлер не может и не хочет слышать о том, как выглядит действительность. Об этом позаботилась камарилья. Иначе генерал Шмундт не поучал бы нас так тщательно, о чем мы должны говорить во время свидания с Гитлером».

«По той же причине, вставил Мартинек, очевидно, Гитлер за последние 1,5 года прекратил свои поездки на фронт, а то какой-нибудь прямой человек мог бы заявить Гитлеру, что с таким военным руководством мы никогда не выиграем войну».

Я полностью поддержал Мартинек и добавил: «Я горько разочарован в поведении Гитлера. Он не дал ориентирующего указания о нашем поведении в тех тяжелых боях, которые, по всей вероятности, предстоят нам еще в этом году. Рассуждений мы от него наслышались достаточно, но едва ли их можно использовать. Чем все это кончится?».

При совершенно иных обстоятельствах мне пришлось встретиться с Гитлером год спустя. Русское весенние наступление 1945 года на Одере началось 14 апреля. 56-й танковый корпус, которым я тогда командовал, находился на участке Зеелов—Буков, западнее Кюстрина — участок главного направления русского наступления. Вскоре после начала русского наступления, в результате исключительно тяжелых боев, произошли прорывы на правом и левом фланге, обороняемого мною участка, а также в тылу корпуса. Связь с двумя соседними корпусами и с армией была прервана. Но корпусу удалось еще вести оборонительные бои и отступать на запад до внешнего кольца обороны Берлина.

21-го апреля я направил генерал-лейтенанта Фоигтсбергер, быв[шего] командира дивизии «Берлин», для установления связи с 9-й армией. Через двое суток Фоигтсбергер возвратился из-армии обратно и с большим волнением доложил мне следующее. Армия получила сообщение, что, якобы, я со своим штабом корпуса передислоцировался в Деберитц, западнее Берлина. В связи с этим Гитлер издал приказ о моем аресте и расстреле. Фоигтсбергер подчеркнул, что он в армии указал на невероятность подобной передислокации. Привезенный им из армии боевой приказ 56-му танковому корпусу гласил, что он должен связаться с левым флангом своего соседа справа.

То, что касалось меня лично, мне так и осталось вначале непонятным, но полученное боевое задание армии заставило сильнее забиться наши сердца, так как мысль о предстоящих боях в разрушенном городе угнетала нас.

Я совместно с начальником штаба — полковником Дюфинг немедленно приступил к подготовке приказа о перегруппировке корпуса в ночь с 23 на 24 апреля. Во время этой работы начальник штаба укрепрайона Берлина — полковник Рефиор передал по телефону приказ генерала Кребса о высылке офицера штаба 56-го танкового корпуса с картой расположения частей в имперскую канцелярию. Исходя из двух причин, я решил сам поехать в имперскую канцелярию. Во-первых, я хотел узнать, в связи с чем был издан приказ о моем аресте и расстреле. Во-вторых, намеревался, если удастся, добиться того, чтобы корпус не участвовал в боях в разрушенном городе.

В 18 часов в сопровождении начальника отдела 1а штаба корпуса — майора Кнаппе, я прибыл в имперскую канцелярию. С тротуара Фоссштрассе лестница вела в подземный город, который был выстроен между Вильгельм-штрассе и Герман Герингштрассе. О величине этого убежища можно создать себе представление, если принять во внимание, что во время усиленных налетов на Берлин каждый вечер гостями Гитлера являлись 4—5 тыс. детей Берлина, которые размещались там и питались.

Нас сейчас же ввели в так называемый адъютантский бункер. Меня приняли начальник германского Генерального штаба — генерал от инфантерии Кребс и личный адъютант Гитлера генерал от инфантерии Бургдорф. Встреча была несколько холодной, несмотря на то, что хорошо знал Кребса еще со времен рейхсвера и позднее, когда он являлся начальником штаба 9-й армии и армейской группировки «Центр».

В ходе последовавшей беседы мне удалось без труда убедить обоих генералов, что я не намеревался, да и не было никакого смысла и целесообразности передислоцироваться в Деберитц, если учесть военную обстановку последних дней. Они вынуждены были признаться, что приняли за факт какой-то незначительный слух и сейчас, после моего объяснения, сожалеют о своей доверчивости. Тем не менее, оказалось, что я все же был удален со своей должности, однако, об этом они мне ни слова не сказали.

Говоря о положении в Восточном Берлине, Кребс заявил мне, что большие заботы им доставляет глубокий прорыв русских частей. Со мной они желали обсудить, какие контрмеры могут последовать со стороны 56-го танкового корпуса. Когда я довел до их сведения боевое задание корпуса, полученное от 9-й армии, Кребс воскликнул: «Невозможно, совершенно невозможно! Я об этом немедленно доложу фюреру». С этими словами Кребс оставил меня, за ним как его тень последовал Бургдорф.

Сопровождавшему меня майору Кнаппе я поручил предупредить по телефону начальника штаба, что корпус, может быть, еще этой ночью будет использован восточнее Берлина. Во время этого телефонного разговора начальник штаба сказал, что получена, телеграмма от Управления личного состава сухопутной армии за подписью Бургдорфа, которая гласила: «генерал артиллерии Вейдлинг переводится в резерв командного состава ОКХ. Командующим 56-го танкового корпуса назначается генерал-лейтенант Бурмеестер — командир 25-й танковой дивизии^[413]».

Я был крайне возмущен. Ведь только благодаря случайности мне удалось сейчас реабилитировать себя. Но сколько генералов за последнее время было сослано не выслушанными лишь только потому, что они не могли опровергнуть распространенных в отношении их слухов! Пока Кребс и Бургдорф отсутствовали, я у одного из находившихся в распоряжении Кребса офицеров получил краткую ориентировку о положении в Берлине.

Гитлер с небольшим количеством своих сотрудников остается в Берлине, чтобы лично руководить обороной столицы. Бегство государственных властей из Берлина началось 15-го апреля. Дорога на Мюнхен получила название «имперской дороги беженцев».

Из ОКВ и ОКХ образовали два оперативных штаба; первый штаб «Норд» во главе с фельдмаршалом Кейтель и второй штаб «Зюд» — с фельдмаршалом Кессельринг. К последнему был прикомандирован в качестве начальника штаба генерал-полковник Йодль. Насколько быстро и непродуманно произошла реорганизация, можно было судить уже потому, что оба штаба забрали с собой из Берлина все радиостанции. Германское командование в Берлине должно было довольствоваться для радиограмм только оставшейся радиостанцией СС, связанной со станцией в ставке Гиммлера.

Мне рассказали коротко о следующем интересном событии. 23 апреля как бомба на имперскую канцелярию свалилась телеграмма Геринга из Берхтесгадена. Геринг требовал от Гитлера передачи исполнительной государственной власти в связи с тем, что Гитлер не в состоянии выполнять в Берлине правительственные дела. Геринг ссылался при этом на речь Гитлера в рейхстаге от 1/IX—1939 года, где Геринг в этой речи, якобы, назначался приемником Гитлера.

Кребс и Бургдорф вернулись с доклада от Гитлера. Кребс сказал мне: «Вы должны немедленно доложить фюреру о положении в вашем корпусе. Приказ 9-й армии отменяется. Корпус еще этой ночью будет использован восточнее Берлина». Тогда я дал волю своему возмущению и заявил, что о положении корпуса должен докладывать его командир генерал Бурмеестер. Совместными усилиями обоим генералам едва удалось меня успокоить, причем они заявили, что Гитлер решил, конечно, оставить во главе корпуса по-прежнему меня.

Несмотря на то, что в убежище фюрера я проходил в сопровождении обоих генералов, все же мои бумаги проверялись трижды самым тщательным образом. Наконец, унтер[штурм]фюрер СС отобрал у меня портупею и пистолет.

От так называемого Коленхоф все глубже под землей ведет путь в лабиринт убежищ. Через небольшую кухню мы вошли в своего рода офицерскую комнату, в которой ужинало большое количество офицеров. Затем мы спустились этажом ниже, и попали в приемную кабинета фюрера.

Там находилось большое количество людей в серой и коричневой формах. Проходя по приемной, я узнал только министра иностранных дел Риббентропа. Затем открылась дверь, и я предстал перед Адольфом Гитлером.

В сравнительно небольшой комнате он сидел в кресле перед большим столом. При моем приходе Адольф Гитлер встал с заметным напряжением и оперся обеими руками на стол. Левая нога у него непрерывно дрожала. С опухшего лица на меня смотрели два лихорадочно горящих глаза. Улыбка на лице сменилась застывшей маской. Он протянул мне правую руку. Обе руки также дрожали как левая нога. «Я с вами знаком?» — спросил он. Я ответил, что год тому назад я получил из его рук награду — дубовые листья. На это Гитлер заявил, что ему легко запоминаются фамилии, а лица нет. После этого приветствия Гитлер снова опустился в кресло.

Я доложил об обстановке в корпусе и заявил, что уже началась передислокация корпуса для перегруппировки на юго-востоке. Если теперь последует приказ об обратной переброске корпуса на 180°, то следует рассчитывать, что завтра утром произойдет ужасная неразбериха.

После короткой беседы Гитлера с Кребсом мне снова был подтвержден приказ о направлении корпуса на Восточный участок Берлина.

В конце Гитлер развил продолжительный разговор, характерный для его преступного дилетантства оперативный план по освобождению от блокады Берлина. Он говорил тихим голосом с продолжительными паузами, часто повторялся и неожиданно заинтересовался второстепенными вопросами, которые почему-то обсуждались всесторонне.

«Оперативный боевой план» Гитлера сводился к следующему. Из района Бранденбурга выступает 12-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Венка, чтобы через Потсдам продвинуться в юго-западную часть Берлина. Одновременно 9-я армия получает приказ оторваться от противника на линии Одер и вести наступление в юго-восточной части Берлина. В результате взаимодействия обеих армий русские силы должны быть уничтожены южнее Берлина.

Для создания маневренных возможностей 12-й ударной армии и 9-й армии в северную часть Берлина против русских будут направлены следующие немецкие силы: из района Науен — 7-я танковая дивизия^[414] и из района южнее Фюрстенберга — ударная группа СС «Штейнер»^[415].

Позднее, т.е. как только русские силы будут уничтожены южнее Берлина, намечается путем взаимодействия всех четырех атакующих групп уничтожить также русские силы севернее Берлина. Когда Гитлер закончил свое изложение, мне показалось, что все им сказанное, я слышал во сне.

Уже в течение нескольких дней я непрерывно участвовал в больших боях и знал только одно, что через несколько дней должна произойти окончательная катастрофа, если в последний час не произойдет чуда.

Боеприпасов имелось в ограниченном количестве, горючего почти не было, а главное, что войска сражались без наличия воли к сопротивлению, так как они не верили больше в победу и целесообразность этого сопротивления.

Неужели возможно чудо? Неужели ударная армия Венк является резервом Германии, о котором Геббельс так много болтал в своей пропаганде за последние недели??? Или это были только измышления фанатика, который не имеет никакого представления о действительности.

Потрясенный видом человеческой развалины, которая стоит во главе германского государства и, находясь под сильным отрицательным впечатлением от того дилетантства, которое царило в руководящих инстанциях, я покинул кабинет фюрера. При моем уходе Гитлер с заметным трудом встал и подал мне руку. Об аресте, расстреле и увольнении с должности не было сказано ни слова. В убежище адъюнктуры Кребс разъяснил мне на карте города Берлина приказ, полученный моим корпусом. Я должен был принять на себя четыре участка обороны восточной и южной, части Берлина из существовавших девяти. Остальные пять участков оставались в руках командующего оборонительным районом. Корпус мой подчинялся непосредственно Гитлеру.

Я не преминул при этом заметить генералу Кребс: «Таким образом, Гитлер является, собственно, командующим оборонительного района Берлина!». И тут же задал ему вопрос: «Думаете ли Вы, что в оперативный план Гитлера входит расчет на освобождение от блокады Берлина? Гитлер, например, дает 9-й армии одновременно оборонительное и наступательное задания. Имеете ли Вы здесь, вообще, представление о состоянии армии в настоящее время? Левый фланговый корпус уже полностью разбит, его жалкие остатки находятся в армейской группе Вейксель^[416]. Мой корпус со своими сильно потрепанными пятью дивизиями Гитлер подчинил себе. О правом соседнем корпусе мне известно только, что он сражался так же жестоко, как и мы, и находится, если не в таком, то еще в худшем состоянии. Очень сильной 9-й армии тоже быть не может. Несмотря на это, армия при упорном и сильном нажиме русских частей должна быть отведена с Одера, и участвовать в боях в южной части Берлина. Знаете, Кребс, я не могу следовать за мыслями Гитлера».

На это Кребс отговорился только пустыми фразами. Между тем, я издал приказ о боевых действиях для моих дивизий и командным пунктом избрал аэродромные помещения Темпельгоф. Около 22 часов я покинул канцелярию, и поехал к командирам вновь подчиненных мне участков обороны, чтобы получить ориентировку о положении на месте.

Картина от беседы с командирами участков выглядела следующим образом. Берлин оборонялся не сплоченными войсками, а не органически сведенными штабами и соединениями. Откуда-то достали более или менее подходящих офицеров в качестве командиров. Эти командиры должны были вначале сформировать свои штабы. Средств связи совершенно не имелось.

Пехота состояла из батальонов «фольксштурма», артиллерийских соединений и частей гитлеровской молодежи[417]. Для противотанковой обороны имелись только противотанковые гранаты (панцерфауст). Артиллерия была оснащена только трофейными орудиями. Единое командование артиллерией отсутствовало. Костяком всей обороны являлись зенитные батареи, управлявшиеся централизованно. Но, в виду того, что тяговых[418] средств было мало, неподвижные батареи были пригодны только условно для наземных боев.

Приказы поступали путанные. Кроме военных командных инстанций приказы на участках издавались большим количеством партийных руководителей, как, например, комиссаром обороны[419], заместителем гауляйтера и т.д.

Больше всего я был потрясен судьбой гражданского населения, на страдания которого Гитлер не обращал ни малейшего внимания. Каждому дальнозоркому человеку было легко представить себе, какая подготавливалась страшная драма.

Поздно вечером 24-го апреля мой начальник штаба прибыл на командный пункт корпуса и сообщил мне, что ночные передвижения корпуса протекают, в основном, по плану. Вскоре после этого, меня снова вызвали в имперскую канцелярию. Я прибыл туда около 12 часов ночи.

Кребс сообщил мне следующее: «В связи с впечатлением, которое Вы вчера произвели на фюрера, он назначает Вас командующим укрепрайона Берлина. Поезжайте немедленно на командный пункт укрепрайона в Хоенхоллендам и сообщите мне о приеме командования».

Я мог только ответить: «Лучше бы Гитлер оставил в силе приказ о моем расстреле, тогда, по крайней мере, меня миловала бы эта чаша».

Однако истинной причиной моего назначения было, конечно, произведенное впечатление на Гитлера. Первый командующий укрепрайона, генерал-лейтенант Рейман, после столкновения с комиссаром обороны Берлина Геббельсом, был 24 апреля уволен со своей должности. Его преемником стал начальник штаба Управления по национал-социалистическому воспитанию при ОКХ полковник Кетер, получивший на время пребывания в этой должности звание генерал-лейтенанта. Ввиду того, что Кетер не имел достаточной подготовки для этой руководящей должности, а я был единственным командующим воинскими частями, находившимися под рукой, мне была поручена эта задача.

При приеме командования оборонительным районом, мне стало ясно, что действительным командующим является комиссар укрепрайона Берлина доктор Геббельс со своей свитой. Штаб укрепрайона использовался, главным образом, в качестве справочного бюро (в связи с путаницей приказов), так что это очень сильно мешало военному руководству оборонительными боями.

О численности оборонительных войск я не получил точного представления ни при приеме укрепрайона, ни позднее. Сейчас я думаю, что они равнялись 80—100 тыс. человек. По своей подготовке, вооружению и составу эти войска не были в состоянии защищать миллионный город против современной армии.

В середине апреля в Берлине было сформировано 30 наиболее хорошо вооруженных батальонов фольксштурма и приданы 9-й армии. Бывший командующий, — генерал-лейтенант Рейман, — протестовал против этой военной бессмыслицы, за что, как уже было упомянуто, его сняли с должности.

Инструктирование на этом более чем сложном участке заняло у меня полдня 24 апреля. Только около 19 часов я смог сообщить Кребсу, что принял на себя командование укрепрайона. 25 апреля я почти весь день находился в пути, чтобы лично убедиться в готовности к обороне моего участка. Мне удалось установить некоторые интересные детали, как, например, для эвакуации центральных районов города, которые в любое время могли стать ареной боев, не было принято никаких мер. Определить, куда должно деваться гражданское население, было его собственным делом.

Ни один из мостов не был подготовлен к взрыву. Геббельс поручил это организации «Шпур», в связи с тем, что при взрывах мостов воинскими частями причинялся хозяйственный ущерб окружающим владениям. Оказалось, что все материалы для подготовки мостов к взрыву, а также заготовленные для этого боеприпасы, были вывезены из Берлина при эвакуации учреждений «Шпур».

Вечером я был приглашен в имперскую канцелярию для обсуждения обстановки. В 21 час я явился к Кребсу. Незадолго до этого в имперскую канцелярию прибыл на носилках генерал-полковник авиации Риттер фон Грейм, который прилетел в Берлин с летчицей Ганной Рейш, и при посадке самолета был ранен в ногу. Гитлер назначил Риттер фон Грейма главнокомандующим германских военно-воздушных сил, и сделал его генерал-фельдмаршалом. Геринг был смещен.

До совещания Ганна Рейш несколько раз проходила мимо меня, один раз под руку с госпожой Геббельс^[420]. Остальное время она находилась в личных помещениях Гитлера. Я слыхал, что Ганна Рейш в эту ночь же вывезла фельдмаршала Грейм из Берлина. Госпожу Геббельс позже видел почти каждый вечер в убежище Гитлера.

В приемной фюрера собрались почти все сотрудники Гитлера. Меня представили Геббельсу, который приветствовал меня с чрезвычайной любезностью. Его вид напоминал одухотворенного Мефистофеля. Адъютант Геббельса — государственный секретарь Науман был высокого роста, стройный, но в остальном напоминал портрет своего господина. Рейхслейтер Борман, как мне говорили позднее в Имперской канцелярии, являлся злым духом Гитлера. Со своим близким другом Бургдорфом он предавался земным наслаждениям, в которых главную роль играли коньяк и портвейн. Посол Хевел забился в угол, и у меня создалось впечатление, что он от всего отрекся. Риббентропа я больше не видел; говорили, что он уехал из Берлина.

Помощник гауляйтера Берлина — доктор Шатц[421] почти ползал перед своим господином Геббельсом. Руководитель германской молодежи Аксман выглядел скромным и замкнутым. Офицер связи Гиммлера, группенфюрер Фегеляйн представлял из себя заносчивого, чванного и убежденного в своих способностях руководителя СС. Кроме того, были адъютанты Гитлера: от армии — майор Иоганмейер, от военно-воздушного флота — полковник Белов[422], от войск СС — штурмбанфюрер Гюнше. От военно-морского флота имелся только один офицер связи — контр-адмирал Фосс.

Когда Кребс явился с оперативной картой, мы все вошли в кабинет фюрера. Гитлер приветствовал меня пожатием руки. Геббельс занял немедленно место напротив Гитлера у стены, где он обычно сидел во время всех совещаний. Все остальные расселись в кабинете, куда попало.

Напротив от Гитлера стоял Кребс, затем Бургдорф и Борман, налево — я, готовый к докладу. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы заставить себя не смотреть на опущенную в кресло фигуру Гитлера, руки и ноги у которого непрерывно двигались.

Я начал доклад с характеристики противника, имея в качестве наглядного материала, подготовленную мною большую схематическую карту с обозначением сил противника. К этой карте Гитлер проявил особый интерес. Во время доклада он обращался несколько раз к Кребсу с вопросом, действительно ли приведенные мною данные о мощи противника соответствуют истине. Кребс подтверждал каждый раз мои данные.

Затем я доложил о положении наших войск. За исключением двух глубоких прорывов близ Шпандау, и в северной части Берлина, все же удалось удержать основную линию фронта. Попутно я коснулся положения на участках обороны Берлина в связи с направлением туда моего корпуса. Гитлер, однако, заставил меня рассказать об этом подробнее.

Коснувшись также положения германского населения, я тотчас же заметил, что затронул чуждую для всех область. Геббельс забеспокоился, посмотрел на меня пристально и взял слово, не спросив разрешения у Гитлера.

Все, по словам Геббельса, конечно, было в порядке, о чем ему докладывал время от времени его заместитель. Я чувствовал себя неуверенно и должен был подавить в себе возмущение. В конце своего выступления, я указал на большую опасность, которая грозила всему снабжению. Все склады по снабжению находились во внешней черте города, и им угрожала опасность. Геббельс намеревался снова вмешаться, но тогда выступил Кребс, и начал докладывать об общем положении.

Мне стало ясно, как эта камарилья была связана между собой и все, что им было неприятно, саботировали. Роль Гитлера казалась мне уже сыгранной. Физически и душевно сломанный человек являлся теперь только орудием в руках этой камарильи.

Из доклада Кребса 25/IV-[19]45 г. в моей памяти остались следующие моменты. Кребс докладывал: «1. 9-я армия сообщила, что она тронулась в поход в направлении Зукенвальд, т.е. в западном направлении».

Гитлер постучал возбужденно по столу тремя карандашами, которые он постоянно держал в левой руке, и которые служили ему для успокоения дрожащих рук.

Увидел ли он разрушенным свое здание «оперативного плана» по освобождению от блокады Берлина? Кребс умел, однако, ловко успокаивать Гитлера, несмотря на то, что каждому дальновидному человеку было ясно, что 9-я армия, после отвода 56-го танкового корпуса не была в состоянии атаковать крупные силы русских.

Стремление 9-й армии заключалось, конечно, в том, чтобы избежать окружения и соединиться с 12-й ударной армией генерала Венк, а Кребс докладывал: «2. 12-я ударная армия генерала Венк начала наступление с 3,5 дивизиями для освобождения Берлина от блокады». Это были резервы Германии!

«3. Широкие и глубокие прорывы русских частей в армейской группе Вейксель должны будут оказывать отрицательное влияние на оборону Берлина». Между тем был уже 1 час ночи. После совещания все, включая трех тайных секретарш[423], приняли участие в непринужденной беседе. Здесь я узнал некоторых людей ближе.

26 апреля положение защитников Берлина стало более критическим. На всех участках имелись глубокие прорывы. Кребс звонил почти каждый час, и старался представить общее положение Берлина по возможности благоприятным. Прежде всего, его сведениями являлось то, что 12-я ударная армия продвигается вперед и, что ее боевые дозоры уже приближаются к Потсдаму. Несмотря на неоднократные запросы, Кребс не давал никакого ответа о северных группах, наступление которых было так желательно при данном положении Берлина. В действительности же эти обе группы даже не выступили.

Следует также упомянуть еще об одном эпизоде, характеризующем поведение камарильи. Поздно вечером Геббельс позвонил по телефону. В самом вежливом тоне он просил меня отпустить в имперскую канцелярию на несколько часов одного из командиров подучастка из северного Берлина — подполковника Беренфенгер.

Беренфенгер до прибытия моего корпуса являлся самостоятельным командиром участка обороны, затем же стал командиром подучастка. Являясь в прошлом руководителем «Гитлерюгенд», он был фанатичным сторонником Гитлера и хорошо известен Геббельсу. Затронутый в своем самолюбии, он обратился к Геббельсу.

Примерно через 2—3 часа после разговора с Геббельсом, по телефону позвонил также генерал Бургдорф, который сообщил мне, что подполковник Беренфенгер произведен в генерал-майоры и Гитлер высказал желание, чтобы генерал Беренфенгер получил назначение в качестве командира самостоятельного участка. Мне начало казаться, что укрепрайон превратился в дом умалишенных.

Я информировал ежедневно Кребс об обстановке. От ежедневных вечерних обсуждений стратегической обстановки в имперской канцелярии я был освобожден в связи с моей большой загрузкой.

27 апреля неприятельское кольцо замкнулось вокруг Берлина, и он был окружен. В концентрированном наступлении русские танковые и стрелковые дивизии все ближе и ближе подходили к центру города. В ужасные апрельские дни гражданское население смотрело с ужасом на то, как во время этих ожесточенных боев полностью разрушалось все, что было спасено от англо-американских бомбардировок. Население ютилось в бомбоубежищах и метро как скот. Эта жизнь не имела для него больше никакого смысла. Ни света, ни газа, ни воды!

Самым ужасным было положение в госпиталях. Профессор Зауербрух^[424] в своем письме к коменданту Берлина рисовал ужасную судьбу раненых. Являясь старым фронтовым солдатом, я знаю, насколько жестока современная война. Однако то, что пережил Берлин, превосходит все. Ранним утром наш командный пункт в Гогенцоллерндам был обстрелян, и нам пришлось переехать в Бендерблок.

Вечером 27 апреля мне стало совершенно ясно, что имеются только две возможности: капитуляция или прорыв. Дальнейшее продолжение борьбы в Берлине означало преступление. Моя задача заключалась в том, чтобы при очередном обсуждении обстановки в имперской канцелярии обрисовать Гитлеру всю бесперспективность дальнейшей борьбы, и добиться согласия на сдачу Берлина.

В 22 часа 27/IV-[19]45 г. в кабинете Гитлера происходило обсуждение обстановки. Я начал с изложения стратегической обстановки противника. По данным разведки моего корпуса, русская танковая армия, действовавшая в южной части Берлина, была заменена стрелковой армией. Можно было предполагать, что русское командование бросило эту танковую армию навстречу 12-й армии. Генерал Венк после первых успехов вел тяжелые оборонительные бои юго-западнее Потсдама. Берлин был окружен, и не чувствовалось никакого отвлечения сил с помощью четырех наступающих групп. На освобождение Берлина от блокады нельзя больше рассчитывать.

В этой связи я указывал на большую опасность, которая грозила частям, благодаря немецкой пропаганде. До последнего времени в Берлине имелись газеты с заголовками: «Многочисленные армии спешат для освобождения Берлина от блокады». Вскоре части узнают, что было правдой и что вымыслом.

Геббельс прервал меня, возмущенно сказав: «Не хотите ли Вы бросить мне упрек!?» Я должен был сдерживать себя, чтобы ответить спокойно: «Являясь командующим войск, я считаю своей обязанностью указать на эту опасность». Борман успокоил Геббельса. Это столкновение произошло в присутствии Гитлера, однако, он не сказал ни слова.

В этот момент в кабинет ворвался государственный секретарь Науман и, прервав мой доклад, в большом возбуждении доложил: «Мой фюрер, стокгольмский радиопередатчик сообщил, что Гиммлер сделал предложение англичанам и американцам о капитуляции Германии, и получил от них ответ, что они только тогда будут согласны вести переговоры, если к этому привлекут третьего партнера — Россию».

Воцарилась тишина. Гитлер стучал своими тремя карандашами по столу. Его лицо исказилось, в глазах был виден страх и испуг. Беззвучным голосом он сказал что-то Геббельсу, похожее на слово «предатель». Некоторое время царило неприятное молчание, затем Кребс тихим голосом предложил мне продолжить свой доклад.

Я продолжал докладывать. Оба аэродрома в Берлине, Темпельгоф и Гатов были потеряны. Сооруженный в Тиргартене запасной аэродром в связи с большим количеством воронок от бомб и гранат, был пригоден только частично для вылета отдельных самолетов. Снабжение Берлина стало возможно только с воздуха. Почти все большие продовольственные склады, включая западный порт, 26 и 27 апреля перешли в руки противника. Уже чувствовался недостаток в боеприпасах.

Так как несколько недель тому назад в Восточной Пруссии мне пришлось пережить разгром целой армии на небольшом участке, для меня не составило труда нарисовать картину ближайших дней. Но на этот раз положение должно было быть еще ужаснее, так как судьбу частей должно было разделять гражданское население. Я нарисовал страшную участь раненых, и зачитал письмо профессора Зауэрбрух.

Прежде, чем я собирался подвести итог всему сказанному, Гитлер прервал меня: «Я знаю, к чему Вы клоните», и выступил с длинным объяснением, почему Берлин необходимо защищать до последнего момента. Его выступление изобиловало продолжительными паузами, во время которых несколько раз вмешивался Геббельс, подчеркивая то, что было сказано Гитлером.

Краткое выступление Гитлера сводилось к следующему: «Если Берлин попадет, в руки противника, то война будет проиграна. По этой причине я нахожусь здесь, и отклоняю решительным образом всякую капитуляцию». На этот раз от предложения выйти из окружения путем прорыва я решил отказаться. В виду того, что было уже 2 часа ночи, нас отпустили. У Гитлера в кабинете остались — он сам, Геббельс и Борман.

Мы, все остальные, уселись рядом в другой комнате, и начали обсуждать предательство Гиммлера. В конце разговора я развил план прорыва из Берлина. Кребс проявил к этому большой интерес. Он дал мне задание разработать план прорыва, и доложить о нем на следующем совещании. Его интерес был настолько велик, что он попросил у меня проект, чтобы внести собственные замечания.

Разработка плана прорыва производилась утром 28 апреля на командном пункте в Бенделерблоке. Прорыв предполагался тремя волнами с двух сторон через гавелевские мосты южнее Шпандау. В третьей волне должен был находиться Гитлер со своим штабом.

В полдень мой начальник штаба, полковник фон Дюпфинг, поехал в имперскую канцелярию, и представил генералу Кребс проект. Кребс одобрил этот план. Между тем положение осложнялось. Кольцо вокруг Берлина сжималось все больше и больше. В 22 часа 28/IV-[19]45 г. снова состоялось обсуждение стратегической обстановки.

Количество слушателей уменьшилось. Отсутствовали два адъютанта, полковник фон Белов и майор Иоганнмеер. Говорили, что их послали из Берлина с важными документами. Как и каким путем они покинули Берлин мне не удалось узнать. Видел ли я в последней группе группенфюрера Фегелейна 28 или 29 апреля, я не могу сказать со всей определенностью. О его расстреле по приказу Гитлера мне стало известно только через несколько месяцев в Москве.

На этот раз, в виду того, что в войсках заметно ощущался недостаток боеприпасов, и снабжение города с воздуха не было достаточным, для меня не составляло трудности перейти к предложению о прорыве. Кребс занял положительную позицию по этому вопросу.

Гитлер долго раздумывал, затем усталым, безнадежным голосом сказал: «Чем может помочь этот прорыв? Нужно ли мне скитаться где-нибудь по окрестностям, и ждать своего конца в крестьянском доме или в другом месте. Уж лучше в таком случае, я останусь здесь».

Теперь было все понятно. Речь шла о своей личности, о своем «Я». В таком же духе были замечания Геббельса: «Конечно, мой фюрер, совершенно верно!»

Я ожидал всего, но только не такого объяснения. Во имя того, чтобы иметь возможность как можно дольше отсидеться в безопасности в бомбоубежище, многие тысячи людей с обеих сторон должны были приносить жертвы на фронте в этой преступной борьбе.

Я покинул Имперскую канцелярию в озлобленном настроении. Быстрыми шагами драма приближалась к своему концу. Снабжение с воздуха в ночь с 28 на 29 апреля не принесло почти никаких результатов: было подвезено всего лишь 6 тонн боеприпасов, среди них 8—10 фаустпатронов, 15—20 зарядов для артиллерии и небольшое количество медикаментов.

Войска все настоятельнее требовали подвоза боеприпасов. Связь с отдельными участками обороны могла быть осуществлена только с помощью офицеров-ординарцев, которые должны были передвигаться пешком, так как ехать на машинах по Берлину не представлялось никакой возможности.

Мы со своим командным пунктом находились на главной оборонительной линии. Напротив нас, на другой стороне канала Ландвера находился противник. Здание рейхстага было потеряно. На Потсдамской площади сосредоточились неприятельские пулеметы.

Пробегая под обстрелом пулеметов и гранатометов, я весь в грязи добрался до Имперской канцелярии. Было уже 22 часа 29-го апреля. Жизнь в подземном бомбоубежище была похожа на командный пункт на фронте. У собравшихся в кабинете для обсуждения положения настроение было подавленное. Гитлер, осунувшийся еще больше, чем до сих пор, тупо глядел на лежавшую перед ним оперативную карту.

Я, высказав известное положение о том, что даже самый храбрый солдат не может сражаться без боеприпасов, просил настойчиво, насколько это было возможно, чтобы Гитлер разрешил начать прорыв. Свое выступление я закончил словами: «Прорыв удастся, если нам навстречу пойдет ударная группа».

С горькой иронией в голосе Гитлер заявил: «Посмотрите на мою оперативную карту. Все здесь нанесено не на основании сведений собственного Верховного командования, а на основании сообщений иностранных передатчиков. Никто нам ничего не сообщает. Я могу приказывать что угодно, но ни один приказ мой больше не выполняется».

Кребс оказывал мне поддержку в моих стараниях получить разрешение на прорыв, однако, в очень осторожной форме. Наконец было принято решение. При дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха, войска могут прорываться мелкими группами. Однако с условием, что все эти группы должны все же продолжать и дальше борьбу, где только представится возможным. О капитуляции не может быть и речи.

Если я не мог добиться у Гитлера прекращения бесполезного кровопролития, то все же мне удалось склонить его на прекращение сопротивления в Берлине.

О местонахождении Гитлера во время этого прорыва не было сказано ни слова. Я подумал об этом, только придя на свой командный пункт. Однако забота о его личности не входила в мои обязанности.

На 10 часов 30 апреля в Бандлерблок по моему приказанию были созваны все командиры участков, чтобы им разъяснить, что значит «мелкие группы» и установить время прорыва. В виду того, что в ночь с 29 на 30 апреля почти совершенно прекратилось снабжение с воздуха, я назначил время прорыва на 22 часа 30 апреля.

Командиры согласились с моей точкой зрения, что воинские части, которыми они командуют, должны оставаться в их подчинении. Мы договорились, что в понятие «мелкие группы» должны входить те группы, которые находились в руках командиров. Это противоречило приказу Гитлера. Однако переговорить с Кребсом не имелось никакой возможности. С раннего утра вся телефонная связь была нарушена.

Около 13 часов командиры разошлись. У них появилось моральное облегчение в связи с тем, что не надо было вести бесперспективные бои в Берлине. Будущее им казалось уж не таким мрачным.

Я намеревался после обеда явиться в Имперскую канцелярию. В 15 часов ко мне прибыл оттуда штурмбанфюрер (фамилии не помню). Он имел задание передать мне лично письмо Гитлера. Моментально у меня пронеслась мысль, что я буду привлечен к ответственности за нарушение приказа фюрера в отношении определения «мелкие группы». Мои недоверчивые офицеры пропустили ко мне штурмбанфюрера без сопровождавших его людей только после того, как отобрали у него оружие.

Я открыл письмо полный напряжения. Оно было датировано 30 апреля 1945 года. Гитлер еще раз повторял в нем то, что было сказано на последнем совещании, а именно: «При дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха разрешается прорыв мелкими группами. Эти группы должны продолжать сражаться, где будет иметься возможность. Решительно отвергать всякую капитуляцию». Письмо было подписано карандашом.

Около 17 часов я собирался пойти в Имперскую канцелярию, как снова появился штурмбанфюрер. Его провели ко мне, и он передал записку со следующим содержанием: «Генерал Вейдлинг должен немедленно явиться в имперскую канцелярию к Кребсу. Все мероприятия, предусмотренные на вечер 30 апреля, должны быть отложены». Внизу было написано — «штурмбанфюрер и адъютант». Подпись была неразборчива. От штурмбанфюрера я узнал, что подписал эту записку адъютант бригадефюрера Монке. Монке являлся командиром участка в правительственном квартале, и подчинялся непосредственно Гитлеру.

Я оказался снова перед трудным решением. Правильно ли все это? Не является ли этот приказ уловкой фанатических людей, которые намереваются сражаться в Берлине до последнего патрона? Или произошло какое-то событие, которое дало повод судить совершенно иначе о положении? Ведь если я задержусь еще на один вечер, то тогда останется только одна возможность — капитуляция. Учитывая все это, я решил выполнить это распоряжение и направиться в Имперскую канцелярию.

Бендлерблок находился примерно в 1200 метрах от Имперской канцелярии. В обычное время этот путь требовал четверть часа ходьбы, теперь же чуть ли не в пять раз больше. Пришлось пробиваться через развалины, подвалы, сады. Почти на всем пути пришлось перепрыгивать с места на место. Примерно в 18 или 19 часов я весь в поту прибыл в Имперскую канцелярию.

Меня немедленно провели в кабинет фюрера. У стола уже сидели Геббельс, Борман и Кребс. При моем приходе все трое встали. Кребс в торжественном тоне заявил следующее: «1. Гитлер покончил жизнь самоубийством в 15 часов. 2. Его смерть должна пока оставаться в тайне. Об этом знает только очень небольшой круг людей. Вы тоже должны дать обязательство о соблюдении тайны. 3. Тело Гитлера, согласно его последней воле, было облито бензином и сожжено в воронке от снаряда на территории Имперской канцелярии. 4. В своем завещании Гитлер назначил следующее правительство: рейхспрезидент — гросс-адмирал Дёниц, рейхсканцлер — рейхсминистр Геббельс, министр партии — рейхслейтер Борман, министр обороны — фельдмаршал Шёрнер, германский министр внутренних дел — Зейс-Инквардт^[425]. Остальные министерские посты в настоящее время не замещены, так как они значения не имеют. 5. По радио об этом поставлен в известность маршал Сталин. 6. Уже в течение примерно 2 часов делается попытка связаться с русскими командными инстанциями с целью просить о прекращении военных действий в Берлине. В случае удачи выступает на сцену легализованное Гитлером германское правительство, которое будет вести с Россией переговоры о капитуляции. Парламентером направляюсь я».

Странным казалось настроение присутствовавших, и деловитость тона, с которым говорил Кребс. У меня создалось впечатление, что все трое не тронуты смертью Гитлера, который до сих пор являлся их богом. Мне казалось, что я нахожусь в кругу торговых руководителей, которые совещаются после ухода своего хозяина, и непроизвольно произнес: «Сначала я должен сесть. Нет ли у кого-нибудь из вас папирос. Теперь ведь можно курить в этом помещении».

Геббельс вытащил пачку английских сигарет и предложил нам. Я воспользовался несколькими минутами, чтобы осмыслить сказанное Кребсом. Моей первой мыслью было: «И мы сражались за этого самоубийцу в течение 5,5 лет. Втянув нас в это ужасное несчастье, сам он избрал более легкий путь, и предоставил нас нашей судьбе. Теперь необходимо как можно скорее покончить с этим безумием».

Я обратился к Кребсу со словами: «Кребс, вы долгое время были в Москве и должны лучше, чем кто-либо знать русских. Верите ли Вы, что русские пойдут на перемирие? Завтра или послезавтра Берлин все равно попадет в их руки, как спелое яблоко. Это русские знают, так же как и мы. По-моему мнению русские согласятся только на безоговорочную капитуляцию. Следует ли продолжать бессмысленную борьбу?».

Вместо Кребса ответил Геббельс. В резких словах он мне указал, что необходимо отбросить всякую мысль о капитуляции Берлина. «Воля Гитлера остается до сих для нас обязательной».

Затем, успокоившись, он заявил следующее: «Предатель Гиммлер безуспешно пытался вести переговоры с англичанами и американцами. Русские скорее согласятся вести переговоры с легальным правительством, чем с предателем. Возможно, нам удастся заключить с русскими особый мир. Все зависит от того, как скоро сформируется это легализованное правительство, а для этого необходимо перемирие».

«Господин имперский министр, неужели Вы действительно думаете, что Россия вступит в переговоры с правительством, в котором сидите Вы — самый ярый представитель национал-социализма?» — смог только ответить я.

Когда Геббельс, сделав обиженную мину, хотел что-то возразить, в разговор вмешались Кребс и Борман. Оба стали убеждать меня в необходимости приложить все усилия, чтобы заключить с Россией сепаратный мир.

Мое мнение о том, что переговоры могут окончиться только безоговорочной капитуляцией, не нашло поддержки.

Что касается Кребса, я чувствовал, что внутренне он согласен во многом со мной. Так, например, он спросил меня: «Не можете ли Вы указать нам человека, с которым русские бы согласились вести переговоры». Мне почему-то пришла в голову фамилия профессора Зауэбрух.

Кребс не решился выступить со своим мнением, и он высказывался, как двое остальных, за перемирие.

...Меня задержали в Имперской канцелярии. Я должен был ожидать возвращения Кребса. Ожидая Кребса, мне удалось узнать у Бургдорф и Борман подробности последних часов Гитлера.

Страх Гитлера перед смертью в последнее время заметно возрос. Если, например, ударяла граната в его бомбоубежище, то он приказывал как можно быстрее выяснить, все ли в порядке. Вообще удары гранат по бомбоубежищу Гитлера вызывали у него сильное раздражение.

В ночь с 29 на 30 апреля Гитлер сообщил своим сотрудникам о своем решении покончить жизнь самоубийством. Госпожа Геббельс, якобы, стояла на коленях перед Гитлером, и просила его не оставлять всех в тяжелые часы. Гитлер отравился, а затем застрелился. Его жена, Ева Браун, также отравилась.

Согласно последней воле Гитлера трупы должны быть сожжены. «Я не желаю, — якобы сказал Гитлер, — чтобы мое тело было выставлено напоказ в Москве».

Три СС-овца положили труп Гитлера и Евы Браун в воронку от снаряда, облили бензином и подожгли их. Так как трупы сгорели не дотла, они после этого были засыпаны в воронке землей.

В ночь с 30 апреля на 1 мая 1945 года я впервые узнал, что Гитлер уже в течение 15 лет жил с Евой Браун. 28-го апреля Гитлер вступил с Евой Браун в брак в Имперской канцелярии в форме фольксштурма. Этим браком Гитлер хотел легализировать перед смертью свое пятнадцатилетнее сожительство.

Завещание Гитлера я не видел, и мне не удалось узнать, что он в нем писал. В 13 часов 1 мая генерал Кребс вернулся в Имперскую канцелярию.

Русские, как и следовало ожидать, отклонили предложение о перемирии, и потребовали безоговорочной капитуляции Берлина.

Моя точка зрения снова уперлась в упрямство Геббельса, поддерживаемого обоими преданными ему Борманом и Кребсом. Капитуляция была отклонена. Я получил разрешение для проведения прорыва, который ранее намечал на вечер 30 апреля. От обязательства молчать о смерти Гитлера я был освобожден.

Между тем, как и следовало ожидать, ситуация осложнилась настолько, что о прорыве теперь нельзя было и думать. В ночь с 1 на 2 мая я капитулировал вместе с частями, с которыми я еще имел связь, и сдался в плен русским войскам.

Будучи в плену я слыхал, что труп Гитлера не был обнаружен. Это обстоятельство породило у меня сомнение, не является ли смерть Гитлера мнимой.

События в дни с 30 апреля до вечера 1-го мая меня сильно потрясли, и сообщение о смерти Гитлера я воспринял как непреложную истину. В то время мне вообще не приходила в голову мысль, что окружение Гитлера могло воспользоваться моей доверчивостью и обмануть меня. Я верил, что Гитлер мертв и поэтому неслучайно решился вечером 30 апреля сказать Геббельсу: «Не будет ли нас упрекать в дальнейшем история, что мы в точности выполняем волю самоубийцы (т.е. категорический отказ от капитуляции). Гитлер покинул нас в этой ужасной обстановке и поэтому мы имеем право действовать по собственному усмотрению!».

Умер ли Гитлер, я не решаюсь утверждать, располагая только тем, что я лично видел и слышал. Перебирая в памяти все разговоры Гитлера и моменты, связанные с его жизнью в последние дни, я задаю вопрос, что может говорить за то, что Гитлер еще жив, — и отвечаю:

1. Животный страх Гитлера перед смертью и нескрываемые заботы о своем «я».

2. Отправка адъютантов 28 апреля из Берлина. Они, как говорили, имели поручение вывезти из Берлина важные документы. Это понятно. Но они могли также иметь специальное задание подготовить место для намечающегося побега Гитлера.

При этом случае интересно, конечно, знать по какому маршруту и в чьем сопровождении оба адъютанта покинули Имперскую канцелярию.

3. Деловое поведение, без тени скорби, самых близких сотрудников Гитлера — Кребса, Бормана и Геббельса, когда они меня поставили в известность, что Гитлер умер.

4. Обязательство о сохранении в тайне смерти Гитлера, которое от меня потребовали. Это конечно могло быть сделано из-за военных соображений, чтобы не вызвать беспокойства в рядах защитников Берлина. Но, вполне возможно, что те, кто помогал бегству Гитлера, были заинтересованы выиграть время.

5. В многочисленных помещениях убежища Гитлера постоянно жило большое количество людей. Очень трудно себе представить, чтобы подробности самоубийства, вынос трупов из убежища, их сожжение в саду могло содержаться в секрете.

После моего пленения я беседовал с группенфюрером СС Раттенхубером, руководителем личной охраны Гитлера и с адъютантом войск СС штурмбанфюрером Гюнше. Оба заявили, что им ничего не известно о подробностях смерти Гитлера. Я не могу этого допустить. Не связывает ли всех посвященных в это дело клятва?

Несмотря на приведенные выше мною доводы, которые вызвали у меня сомнения в правдивости сообщения о смерти Гитлера, я все же думаю, что Гитлер действительно умер. Мотивы для такого заключения следующие:

1. Физическое и душевное состояние Гитлера. Гитлер представлял из себя душевную и физическую развалину. Я не могу себе представить, чтобы человек в таком состоянии способен был передвигаться по разрушенному Берлину. Правда, можно возразить, что Гитлеру могли помочь и увезти его.

Возможности уйти в ночь с 29 на 30 апреля еще были через станцию Зоологического сада на запад и через станцию Фридрихштрассе на север города. По рельсам метро можно было пройти частично этот путь сравнительно в безопасности. Но при этом не забывать, что бегство Гитлера, несмотря даже на большую конспирацию при наличии беспорядка в Германии не могло долгое время оставаться секретом для общественности.

2. Вылет Гитлера на самолете из Берлина совершенно исключен. Запасной аэродром в Тиргартене не действовал с обеда 29-го апреля. Там даже не проходили легковые машины, так как все было покрыто воронками от бомб и гранат. Теоретически был бы возможен вылет на автожире. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы в распоряжении Имперской канцелярии имелся вообще такой тип самолета. К тому же приземление или взлет подобного типа самолета не оставался бы в секрете.

3. Если бы Гитлер думал о возрождении Германии, то его соображения о новом устройстве Германии не оставались бы в тайне от его ближайших сотрудников. Если это предположить, то трудно понять, почему самые преданные ему люди — Геббельс, Кребс, Бургдорф и другие после побега Гитлера покончили сами жизнь самоубийством. После того, как переговоры о перемирии не имели успеха, эти люди должны были попытаться выбраться из Берлина.

ВЕЙДЛИНГ ГЕЛЬМУТ

Показания принял: пом[ощник] начальника 1 отд[еления] 2 отдела ГУКР «Смерш» майор СИОМОНЧУК

Верно: переводчик следотдела 2 Гл[авного] Упр[авления] МГБ СССР лейтенант МАКЕЕВ

Опубликовано: Агония и смерть Адольфа Гитлера / Сост. В.К. Виноградов, Я.Ф. Погоний, Н.В. Тепцов. М., 2000. С. 237—262.