Живая книга о Ельцине

Альфред КОХ

ЖИВАЯ КНИГА О ЕЛЬЦИНЕ

"You got to make good out of bad. That's all there is to make it with."

Robert Penn Warren "All the King’s Men".

Глава 1. Ельцин. Начало (от... и до 1985 года)

Всем известно, что первый президент России был непримиримым борцом с коррупцией и привилегиями партийной элиты, антикоммунистом, реформатором, восстановителем исторической правды и справедливости, соратником Сахарова, демократом, либералом и православным христианином.

Однако как, обладая таким набором качеств и убеждений, он умудрился сделать вполне успешную партийную карьеру при коммунистах? С таким набором качеств это было совершенно невозможно в то время. Разумнее предположить, что в начале его политической карьеры ничто не указывало на то, что в будущем он станет проводником именно этих идей.

Очевидно, что политические убеждения Бориса Николаевича Ельцина оформились далеко не сразу и менялись несколько раз — и не всегда настолько прямолинейно и последовательно, как он сам это описывал в воспоминаниях.

Интересно, когда же случился этот перелом? Когда произошло это превращение Савла в Павла? Когда он так радикально изменил свои убеждения, что стал тем, кем и вошёл в историю? И было ли это действительным перерождением прагматичного партийного функционера в пламенного борца за демократию и либеральные свободы? Или всё это было лишь мимикрией и попыткой оседлать социальный тренд эпохи и приспособить его для собственных властных амбиций?

Этот текст является попыткой ответить на этот вопрос. И мы были бы очень благодарны нашим читателям, если бы они прислали нам свои комментарии по этому вопросу. А мы, тем временем, продолжим.

Разумеется, политическая карьера Ельцина зависела далеко не только от его убеждений. Потрясающий успех её обусловлен был в первую очередь важнейшим талантом Бориса Николаевича — видеть основное направление изменений политической ситуации и уметь определить своё место в этих новых, изменившихся условиях.

Впрочем, в те времена, когда карьера Бориса Ельцина только начиналась (в 60-е годы) о собственно политической карьере говорить можно было лишь условно, поскольку пост в партийной иерархии только формально можно было назвать политическим. Ельцин (как и большинство других партийных функционеров) занимался обычной хозяйственной работой. Разумеется, периодически ему приходилось выступать на партийных собраниях и конференциях и произносить обычные тогда мантры про «неизбежную победу коммунизма», «происки американского империализма» и «ведущую и руководящую роль КПСС в нашей жизни» и так далее. Но поскольку это был к тому времени не более, чем ритуал, он, скорее всего, не особо вдумывался в смысл этих слов, а просто повторял их вслед за сотнями других ораторов, пользуясь темниками и цитатниками, которыми щедро снабжал партийных функционеров отдел пропаганды ЦК КПСС.

Впрочем, давайте по порядку. Итак, начало карьеры Бориса Ельцина было вполне обычным для неглупого и амбициозного человека крестьянского происхождения в послевоенной советской провинции.

Первым шагом был институт – Уральский политехнический в городе, в советские времена называвшемся Свердловском, а в ельцинские вновь ставшем Екатеринбургом. Пойдя по стопам отца, Ельцин получил строительную специальность, и очень долгое время его карьера была так или иначе связана со строительством.

Но формальное высшее образование, хотя и было важно для взлёта, не давало для него достаточных условий. А шансов быть замеченным в институте Ельцин, по всей видимости, не имел, хотя и старался – в общественной работе и в волейболе.

По советским меркам стартовые условия для карьеры у Ельцина были, прямо скажем, не блестящие: раскулаченный дед и репрессированный по печально знаменитой 58 статье отец. Но были и плюсы: он был русский, а это в негласной иерархии СССР было важным условием успешной карьеры. Особенно – партийной.

После получения диплома в 1955 году Ельцин отправился работать «по распределению». Любой выпускник советского ВУЗа, хотел он того или нет, обязан был отработать несколько лет там, куда его направит специальная вузовская комиссия. Разумеется, это только выглядело справедливым. В реальности качество распределения существенным образом зависело от связей и места в советской иерархии родителей студента. Чем выше было такое положение и связи, тем теплее было место, куда выпускника распределяли.

У Ельцина, очевидно, не было высокопоставленных родителей, поэтому он начал работать в свердловском строительном тресте с названием настолько длинным и скучным, что приводить его всерьёз выглядело бы издевательством над читателем.

Здесь, собственно, и началась ельцинская карьера, но в тот момент она ни в коей мере не давала оснований полагать, что речь могла идти о человеке, исповедовавшем демократические ценности, права человека, частную собственность и свободное предпринимательство.

Положение Ельцина росло постепенно: он последовательно становился мастером, начальником участка, прорабом, главным инженером и директором домостроительного комбината. Но такая линейная профессиональная карьера имела свои пределы, а должность директора комбината, очевидно, не соответствовала масштабу амбиций Ельцина. При этом для того, чтобы занять эту директорскую должность, уже нужно было соответствовать неким важным условиям.

Советский Союз назывался так потому, что в 1917 году захватившие власть большевики торжественно объявили: вся власть в России (а затем и в Союзе) принадлежит и будет принадлежать советам – от сельских до Верховного. Так было записано во всех советских конституциях, но, как часто случается и до сих пор, это было неправдой. Всей полнотой власти в стране обладала только и исключительно коммунистическая партия (КПСС). Для получения сколь-нибудь высокой должности (например, должности директора домостроительного комбината), непременно нужно было, во-первых, стать членом КПСС, а во-вторых, добиться от соответствующего партийного органа согласия на назначение на эту должность.

Ни в чём не повинное слово «номенклатура», означающее всего лишь «список», «поименование», в советское время приобрело совершенно особый смысл: это был список должностей, на которые назначали только с согласия того или иного уровня органов КПСС. Войти в номенклатуру – означало получить одну из этих должностей и, тем самым, открыть для себя возможность двигаться по служебной лестнице и выше. Только такой рост и был возможен в СССР, даже если речь шла не о партийной, а о советской, военной или профессиональной карьере.

Поэтому в 1961 году Ельцин вступил в КПСС. Означало ли это, что Ельцин был настоящим коммунистом? На этот вопрос невозможно ответить сколь-нибудь ясно. Коммунистическая идеология была обязательной для всех жителей Союза и его окрестностей – от Кремля до оленеводческого совхоза. Положение коммуниста, члена партии, означало вовсе не какие-либо особенно коммунистические убеждения, а всего лишь причисление к формальной элите СССР. Именно формальной: никаких специальных властных привилегий положение рядового коммуниста не давало хотя бы потому, что коммунистов этих было уже в то время больше восьми миллионов и становилось всё больше.

Но войти в настоящую элиту, в номенклатуру, можно было только через эту дверь. Если высшее образование было желательным для большой карьеры, то членство в партии – фактически обязательным. Только редкие ученые или деятели искусства могли добиться высоких результатов не вступая в КПСС. Да и то с большим трудом. Что же касается остальных, то путь наверх без партийного билета им был заказан. Но членство в КПСС было необходимым, но ещё не достаточным условием для успешной карьеры. Принципиально важным было оказаться замеченным, а после этого проявить необходимые для вхождения в номенклатуру качества.

Для того, что оказаться замеченным, нужно было проявить партийную активность. Дело это было хлопотное, но необходимое. По большей части оно заключалось в произнесении с нужной интонацией нужных идеологических заклинаний в нужном месте и в нужное время. При том, что заклинаниям этим свойственно было меняться (как, например, после разоблачения культа личности Сталина в 1956 году или после низложения Хрущёва «за волюнтаризм» в 1964), и эти изменения жизненно важно было учитывать.

Однако при всех изменениях основные коммунистические мантры оставались неизменными. Нужно было быть воинствующим атеистом, всячески высмеивать любую религию как отсталость и мракобесие. Нужно было утверждать, что СССР строит коммунизм, и он не за горами. Что в мире идет соревнование двух систем, и агрессивный Запад делает всё, чтобы победить в холодной войне с СССР. Что руководящая роль КПСС является благом для всего народа, и что всем своим успехам народ обязан этой партии. Что учение марксизма-ленинизма – единственно научное и единственно верное. Так же нужно было отрицать частную собственность, всячески превозносить плановую экономику и централизованное ценообразование и утверждать, что в СССР построена самая совершенная экономическая модель.

Можно с уверенностью сказать, что и молодой коммунист Борис Ельцин не избежал необходимости публичного повторения этих тезисов. И наверняка он это делал убежденно, четко артикулируя слова раскатистым баритоном и размахивая для убедительности своим пудовым кулаком.

Кроме этого, разумеется, следовало самым внимательным образом следить за карьерами руководителей (особенно в 1964 году), добиваясь расположения именно тех, кто формировал новую брежневскую элиту и потому был на взлёте. И не перепутать.

Партийная активность Ельцина началась ещё в хрущёвские времена и почти без провалов продолжилась в брежневские. Значит, Ельцин не перепутал. С 1963 года он последовательно участвовал в районной, городской и областной партийных конференциях, по всей видимости, произнося нужные заклинания с нужной интонацией. Тогда и началась главная линия его карьеры – партийная.

Ельцин стал членом сначала райкома (районного комитета), а в 1968 году и свердловского обкома (областного комитета) КПСС. Должности эти, хотя и не были слишком высокими, всё же означали, что в номенклатуру Борис Николаевич войти сумел. В обкоме Ельцин работал по специальности – он стал главой отдела строительства.

Здесь важно отметить, что по-настоящему его партийная карьера началась именно в 1968 году, то есть тогда, когда у всего остального человечества развеялись последние иллюзии относительно «прогрессивности социализма» в СССР: в этом году советские танки задушили Пражскую весну. Интересно, что бы сказал член Свердловского обкома КПСС Б.Н. Ельцин в 1968 году, если бы ему сказали, что через двадцать лет он будет обличать «звериную сущность коммунизма» в том числе и на примере советского вторжения в Чехословакию?

Так или иначе, но в то время будущий вождь российских демократов ещё никак не выказывал своей симпатии к идее не то, что «народного капитализма», но даже и «социализма с человеческим лицом».

В должности заведующего отделом строительства обкома партии будущий президент проработал семь лет без какого бы то ни было повышения. Сам Ельцин объяснял это своей прямотой и принципиальностью, из-за которых отношения его с коллегами и руководством всегда были натянутыми. Однако его начальник Яков Рябов использовал другие слова — грубость и резкость.

Весьма вероятно, что ещё одним важным обстоятельством торможения ельцинской карьеры стало его пьянство, которое уже в то время было заметно его коллегам. Однако вряд ли в тот момент кто-то всерьёз считал это проблемой для его дальнейшей карьеры. Во-первых, потому что молодой и могучий организм Ельцина наверняка легко справлялся с последствиями пьянки и сохранял высокую работоспособность, а во-вторых, в то время к этой «русской болезни» относились снисходительно и даже с некоторой симпатией: подумаешь, человек перебрал, ничего страшного, с кем не бывает...

Сам Рябов, сделавшись в 1971 году первым секретарём (то есть главой) свердловского обкома партии (а значит – первым человеком в области, подчинённым уже прямо высшему руководству), к Ельцину некоторое время присматривался, корректируя, по его собственным словам, его поведение. Рябова привлекли в Борисе Николаевиче его амбициозность, упорство и исполнительность. В то время как на пьянство можно было закрыть глаза (что косвенно свидетельствует о том, что в то время это не было ещё большой проблемой для Ельцина), а резкость и грубость в общении с коллегами – сгладить. Возможно, что и сам Ельцин внёс какие-то коррективы в своё поведение, и эта коррекция оказалась удачной.

В 1975 году Рябов сделал Ельцина секретарём обкома (то есть ввёл в руководство эти органом), поручив ему, помимо строительства, лесное хозяйство и соцкультбыт (то есть, в переводе, социальную, культурную и бытовую сферу). Со всем этим многообразием Ельцин, судя по всему, справлялся хорошо, во всяком случае Рябов остался им доволен. В особенности – его энергичностью и постепенно складывавшейся репутацией «крепкого хозяйственника».

Когда через год Рябов, как это называлось, пошёл на повышение и был взят на работу в Москву, в Центральный Комитет КПСС, на посту свердловского руководителя его сменил Ельцин.

Это «сменил» означало следующее. Формально первого секретаря обкома КПСС демократически избирала областная партийная конференция. Фактически же кандидата для избрания на конференции назначало высшее руководство партии и страны – Политбюро ЦК КПСС. Разумеется, при этом решающее слово в выборе преемника обычно имел сам идущий на повышение партийный чиновник, а Политбюро, как правило, соглашалось с его рекомендацией. Так, благодаря Рябову, о Ельцине узнали в Москве.

Ельцин к тому моменту еще не получил тех званий и должностей, которые прилагались к статусу первого секретаря обкома партии: он не был ни членом ЦК КПСС, ни депутатом Верховного совета СССР, ни даже вторым секретарём обкома. Но, конечно же, и членом ЦК и депутатом он вскоре станет. Что ясно показывало: Ельцин попал в самую элиту СССР и сомнений в его лояльности у партийного руководства в 1976 году не было никаких.

Помимо высоких постов и званий к должности первого секретаря обкома КПСС прилагались и те самые партийные привилегии, против которых Ельцин будет бороться во времена Перестройки.

Речь, разумеется, не идёт о буквальной коррупции, но дело в том, что каждой ступени номенклатурной лестницы были присвоены не только соответствующие ей полномочия, но и соответствующий материальный уровень. Для первого секретаря обкома это были лимузин «Чайка» с шофёром, большая квартира, комфортабельная загородная дача, специальный продовольственный распределитель, возможные загранпоездки, особая медицина и многое другое, недоступное простым смертным. И такое положение в то время ничуть не смущало Ельцина, и нет никаких свидетельств тому, что он чувствовал какое-то неудобство от такой вопиющей социальной несправедливости.

Но привилегиям этим нужно было соответствовать. Прежде всего – упорным и эффективным трудом руководителя, причём таким, чтобы труд этот был замечен в Москве. И Ельцин старался. Его патрон Яков Рябов говорил о нем: «Так получилось, что несколько моих друзей учились вместе с Ельциным. Я решил спросить их мнение о нём. Они говорили, что он властолюбив, амбициозен, что ради карьеры готов переступить даже через родную мать. «А если ему дать задание?» — спрашиваю. Они говорят: «Любое задание начальства он разобьётся в лепёшку, но выполнит».

И он выполнял. Так, в 1977 году он выполнил двухгодичной давности решение Политбюро о сносе Ипатьевского дома – места расстрела последнего императора и его семьи в 1918 году (удивительно, отчего этого не сделали раньше).

Но при этом, став первым секретарём обкома партии, Ельцин выбрал для себя особый стиль правления и особый образ руководителя. Эти стиль и образ не им были, разумеется, придуманы и не являли собой ничего принципиально нового для советской номенклатуры. Но они были слишком трудозатратны и хлопотны для большинства партийной элиты, поэтому Ельцин явственно выделялся на фоне этого большинства.

Эти стиль и образ имели две взаимосвязанные стороны.

Первая из них – позиция «суров-но-справедлив», восходящая к сакральной в российской истории фигуре Петра I и возникавшая (как в имперское, так и в советское время) с неизбывной периодичностью, и в центральной, и в местной власти, вплоть до сталинских «солдат партии» на высоких постах. Позиция эта подразумевала отдачу всего себя делу (будь то повышение обороноспособности, защита православия-самодержавия-народности, построение социализма в одной стране или борьба с коррупцией).

Таким делом для Ельцина стали победы Свердловской области и её предприятий во всевозможных социалистических соревнованиях с другими областями и предприятиями, за что область, заводы и сам первый секретарь получали ордена, медали и переходящие красные знамёна. К делу этому Ельцин подошёл с большим энтузиазмом. Работая (как сам он пишет) по 12 часов в день, он вникал во все подробности – от выполнения плана Уралмашем до повышения удоя в отдалённом колхозе (известен случай, когда Ельцин лично выгребал навоз из коровника, взяв себе в помощники местных руководителей, – очевидно, в качестве воспитательной меры). А отдавая делу всего себя, он мог требовать того же и от подчинённых. Любые их нарушения или злоупотребления (от строительства дачи до слишком частых перекуров) влекли за собой быстрое и суровое наказание: увольнения, исключения из партии и, в любом случае, устрашавшую начальственную выволочку. Так же бдительно, как и за выполнением своих хозяйственных поручений, Ельцин (как и положено первому секретарю) следил за идеологической чистотой в области, сурово пресекая любые сомнительные с точки зрения советской идеи темы в печати, кино, на радио и телевидении.

Особое внимание Ельцина привлекали дела, связанные с его специальностью – строительством. Что тоже вполне укладывалось в позицию «суров-но-справедлив» и соответствовало главному делу первого секретаря. Рукотворных памятников ельцинскому правлению в Свердловске и области осталось множество – театры, дворец культуры, музей, цирк, дом кино, дом печати, дом политического просвещения, дом молодёжи, дом шахмат, дорога из Свердловска в Североуральск. В области началось активное строительство жилья для рабочих (и переселение их в это жильё из бараков) и «молодёжных жилых комплексов» (по особой комсомольской программе). Началось даже строительство метрополитена, разрешения на это строительство Ельцин добился в Политбюро (для того, чтобы трудящимся Уралмаша, как он выразился, «возвращаться домой с первомайских и октябрьских демонстраций на метро»). Впрочем, открытия метро в Свердловске он так и не дождался – строительство началось в 1980 году, но открылись первые станции только в 1991. Самым же заметным памятником стало новое здание свердловского обкома КПСС – возвышающаяся над окрестными домами двадцатитрёхэтажная башня, прозванная горожанами «член партии», – не только самое высокое здание в городе, но и самое высокое здание обкома во всём СССР.

Впрочем, нужно помнить, что всё это масштабное строительство, как и другие дела Ельцина, вовсе не были его произвольными автономными начинаниями. Все сколь-нибудь важные решения принимались в Москве, откуда шло и финансирование этих решений, и контроль за их выполнением. Главной задачей руководителя было добиться принятия решения в ЦК партии (или даже в Политбюро) и организовать его реализацию.

Вторая сторона особых стиля и образа Ельцина как главы свердловского обкома также не была особенно новой и неожиданной, но вызывала гораздо большее недоумение в Москве, чем первая. Это была особая публичность, то, что называлось «близостью к народу».

Советский Союз не был демократическим государством, вся власть безраздельно принадлежала руководству КПСС, пропагандистская система неустанно обличала и осуждала «буржуазную демократию» Запада. Но при этом идеалом и центром официальной идеологии была именно демократия – советская. Хотя с точки зрения политической эта демократия (власть советов) представляла собой прямую ложь, наивысшей ценностью для этой идеологии был советский народ, герой и труженик. Все дела, совершавшиеся в СССР, так или иначе провозглашались ориентированными на этот народ и на его благо. Конечно, советский народ был в этом случае только абстракцией, не имея ни лица, ни воли (воля формировалась в Политбюро). Но формально он состоял из людей, по большей части из честных тружеников – рабочих и крестьян.

К ним и обращался Ельцин, вызвав недоумение в Москве. В отличие от большинства областных или республиканских руководителей, он стал фигурой намного более публичной, чем это требовалось от первого секретаря обкома. Ельцин выступал на заводах, общался с работниками колхозов. В специальном телеобращении он призвал жителей области помочь с уборкой картофеля (а достаточно было бы разнарядки по предприятиям). С мая 1982 года он стал устраивать публичные встречи для ответов на прямые вопросы с представителями разных профессий, причём начал с самой неудобной аудитории – со студентов и преподавателей вузов области. Уже после смерти Брежнева, в декабре 1982 года он час с небольшим отвечал на вопросы в прямом эфире местного телевидения. Вопросы, правда, отбирали перед этим несколько месяцев.

То есть Ельцин вышел в народ. Хотя такая позиция не могла осуждаться наверху прямо, потому что вполне соответствовала партийному идеалу «близости к народу», она была весьма необычна для эпохи Застоя. Партийное руководство всех уровней давно превратилось в элиту почти исключительно кабинетную и замкнутую не только от неконтролируемого обновления, но и от возможных неожиданностей общения с народом (иначе, как в письмах с мест в газеты и в формальных отчётах на съездах и заседаниях).

Ельцин же вышел не к тому народу, который гордо шествовал к коммунизму на советских плакатах, а к живым людям. И люди эти вполне оценили такие жесты, будучи совсем не избалованными непосредственным общением с руководством. Относительно молодой, говоривший без бумажки, отвечавший на вопросы (даже и неудобные – о бытовых проблемах в области), требовательный и суровый к другим начальникам и полный энергии первый секретарь немедленно получил большую популярность. И сам же её оценил. Видимо, с этого времени Ельцин почувствовал вкус к публичности, которая теперь навсегда стала его коньком, которая выгодно отличала его от московской геронтократии и которая в будущем во многом обеспечит ему президентское кресло. Ельцин становился харизматиком (что неудивительно при позиции близости к народу на посту главы области), но пока только областного значения.

Но для дальнейшей карьеры мало было одних только харизмы, энергии и суровости, одного сколь угодно самоотверженного труда.

Кроме всего этого нужно было иметь, с одной стороны, вполне определённые личные качества – рабоче-крестьянскую простоту, идеологическую непогрешимость, незапятнанный моральный облик (довольно, впрочем, свободный – неумеренное пьянство, к которому склонен был Ельцин, большим грехом не считалось; зато предметом гордости первого секретаря было полное исключение из его лексикона мата).

А с другой стороны (и это, видимо, было главным и обязательным для карьеры свойством), нужно было умение оперативно ориентироваться в раскладе номенклатурных сил, умение заводить нужные знакомства, находить нужные покровительства и соответствовать ожиданиям покровителей. Всем эти качествам Ельцин вполне соответствовал.

Самое полезное из знакомств Ельцин завёл среди коллег – первых секретарей обкомов, причём давних и проверенных. Ещё с 1965 года томский обком партии возглавлял Егор Кузьмич Лигачёв, начавший подавать большие карьерные надежды после смерти Брежнева. Настолько большие, что в 1983 году новый генсек (генеральный секретарь ЦК КПСС, то есть совершенно всевластный правитель СССР) Андропов взял его в Москву для работы в ЦК партии. Именно Лигачёв и рекомендовал впоследствии перевести крепкого хозяйственника Ельцина, хорошо зарекомендовавшего себя в Свердловске, в Москву.

Будучи первым секретарём Свердловского обкома КПСС, Ельцин получал и все положенные для столь высокого поста дополнительные звания и должности, облегчившие его дальнейший путь в Москве. По линии советов: в 1978 году он стал депутатом Верховного Совета СССР, формально высшего государственного органа страны, ничего, впрочем, не решавшего. По линии партийной: на XXVI съезда КПСС в 1981 году он был избран в её Центральный Комитет, как и положено было первым секретарям обкомов. Наконец, даже по линии военной: не служивший в армии из-за отсутствия трёх пальцев Ельцин сделался полковником запаса.

Но продолжиться карьера Ельцина могла только в Москве, в Центральном Комитете КПСС.

Глава 2. Ельцин. Москва

В 1985 году начался отсчёт новой истории не только СССР, но и всего мира. Правда, это мы сейчас так хорошо всё понимаем. А тогда о чем-то таком нельзя было даже помыслить, настолько железобетонным и нерушимым казался Советский Союз.

Уже потом, задним числом, нам рассказали, что он был обречен. Что Рейган загнал его в неподъемную гонку вооружений, что вторжение в Афганистан высосало последние соки, а падение цен на нефть окончательно добило его экономику. Что сельское хозяйство после сталинской коллективизации и хрущевских авантюр, несмотря на все усилия, окончательно легло, и импорт зерна стал критически важен для выживания страны.

Но в тот момент не только внутри страны, но и за ее пределами никто не мог себе даже представить, что не пройдет и шести лет, как Советский Союз развалится, а его экономика будет лежать в руинах. (В 1989 году ЦРУ подготовило секретный доклад президенту США, в котором утверждало, что на горизонте двадцати лет оно не видит никаких серьезных проблем для существования СССР).

А в начале 1985 года в Москве доживал последние дни уже третий за три года генсек. Это был старый бюрократ из брежневского окружения Константин Устинович Черненко. Как всякий партийный функционер, начинавший свою карьеру еще при Сталине, Черненко был абсолютным коммунистическим ортодоксом и чрезвычайно осторожным бюрократом.

Кроме того, к моменту восхождения на властный Олимп он был глубоко больным человеком и в отведенный ему судьбой недолгий срок правил страной, как тогда говорили злые языки, «не приходя в сознание».

Его предшественник – бывший шеф КГБ Юрий Владимирович Андропов – слыл человеком с большим, чем у Черненко, кругозором, но даже у него не было понимания того, что стране нужны были радикальные реформы, поскольку она находилась в экономическом и идеологическом тупике.

Все разговоры о реформах не шли дальше изучения опыта венгерского «гуляшного социализма», да и этот опыт обсуждался как невероятно смелое новаторство на уровне крамолы…

Так или иначе, но сначала вокруг Андропова, а потом, по наследству, вокруг Черненко сформировалась группа относительно молодых партийных функционеров, которые начали осторожно обсуждать возможные реформы в СССР, которые тогда стыдливо назывались «совершенствованием хозяйственного механизма».

Эта группа включала в себя высокопоставленных работников аппарата ЦК КПСС (включая уровень секретарей ЦК) и состояла в основном из выходцев из регионов. Большинство из них были в прошлом (так же, как и Б.Н.Ельцин) первыми секретарями обкомов или крайкомов партии (например, М.С.Горбачев или Е.Л.Лигачев), а некоторые – директорами крупных предприятий (Н.И.Рыжков или В.И.Долгих).

В нашу задачу не входит анализировать все интриги и альянсы, которые складывались в высшем руководстве СССР в середине 80-х. Тем более, что наш герой, Борис Ельцин, в то время всё ещё находился в Свердловске и к этим интригам не имел практически никакого отношения.

10 марта 1985 года умер, провожаемый злыми анекдотами, старый и немощный Константин Устинович Черненко, а уже 11 марта молодой, симпатичный и бодрый Михаил Сергеевич Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС.

Новый генеральный секретарь мало походил на своих предшественников – он был живым, в отличие от обычных для того времени монументальных кабинетных старцев во власти. Проявилась эта живость сразу же, и вовсе не только в выступлениях не по бумажке (с живыми речевыми ошибками) и в очевидной даже с телеэкрана энергии нового правителя СССР.

Горбачёв, как и Ельцин в Свердловске, вышел к народу, – в самом буквальном смысле: например, уже во время визита в Ленинград в мае он оказался окружённым толпой случайных людей на улице и говорил с ними живо и свободно. На просьбу «быть ближе к народу», он даже не смог развести руками, так близко стояли к нему люди: «Куда уж ближе!». (я, кстати, присутствовал на этой встрече: просто шел мимо Площади Восстания, где он в этот момент остановился – АК).

Во время этого же визита (хотя уже и не на площади) Горбачёв произнёс важные слова: «Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться». Тем самым он не только породил само понятие «Перестройки», но, главное, дал понять людям, что у него есть воля к переменам, и он осознает их необходимость.

Сейчас это может показаться детской игрой в слова, а тогда, на фоне старой концепции «развитого социализма» (при котором всё было априори намного лучше, чем на «капиталистическом» Западе, и поэтому нет необходимости ни в каких реформах, а нужно лишь «дальнейшее совершенствование»), это «перестраиваться» прозвучало весьма радикально.

И так же, как с нарастающей скоростью начались перемены в жизни Советского Союза, они начались и в судьбе Бориса Николаевича Ельцина. И никто тогда, в 1985 году, не мог и предположить, куда эти перемены заведут как страну, так и нашего энергичного, нахрапистого партийного функционера.

Разговоры о переводе Ельцина в Москву начались ещё при Андропове. В 1983 году Андропов вызвал к себе недавно назначенного начальником орготдела ЦК КПСС Лигачева и послал его в Свердловск, «посмотреть» Ельцина. Андропов уже тогда присматривался к нему. Лигачёв знал Ельцина ещё по своей работе первым секретарем Томского обкома партии и с удовольствием съездил к бывшему коллеге.

Вернувшись, он дал ему самые лестные оценки и как организатору и как «настоящему коммунисту». Так что если мы ищем момент, когда Борис Николаевич начал свою метаморфозу, и из твердокаменного коммуниста превратился в пламенного демократа, то в 1983 году такой момент ещё не наступил…

Однако вскоре, 9 февраля 1984 года, Андропов умер, и идея забрать Ельцина в Москву сама собой отложилась больше чем на год. К ней вернулись практически сразу после назначения генсеком Горбачёва. Новый цезарь был сравнительно молод, энергичен и хотел сформировать взамен старой, ещё фактически брежневской, свою новую команду из таких же как он – молодых и энергичных, но при этом уже имеющих управленческий опыт, – кадров. К тому же, он, по всей вероятности, рассчитывал, что, будучи провинциалами, эти его выдвиженцы не будут иметь никаких связей в Москве и будут ему преданы, во-первых, из чувства благодарности, а во-вторых, из солидарности в противостоянии старым бюрократам.

Вот как описывает Ельцина сам М.С. Горбачёв в свойственной ему «рваной» манере:

«…ведь когда я Ельцина узнал, здоровье же у него было как у бугая. И он его, вообще говоря, профукал… Я знал про его алкогольные проблемы… Я знал этот его фокус. И, когда начали его предлагать, сказал: «Я знаю его, у меня есть сомнения». Но не стал рассказывать детали, в чем сомнения.

Так Борис страшно обиделся, он очень властный, замашки авантюриста, в нем такая смесь, такой коктейль! Он может быть в компании рубахой-парнем, в этом он вообще герой…

Я как-то обращаю внимание: вдруг он в разгар сессии в Большом Кремлевском дворце встает и уходит. […] Я говорю: «А что это, плохо с ним?» А ребята, кто знал, говорят: «Михаил Сергеевич, да он вообще всю ночь пьянствовал, к утру только очухался». Ну ладно…

Так вот когда все это, Николай Иванович Рыжков сказал: «Михаил Сергеевич, ну не берите вы его, не берите, горя наберетесь с ним!» А он директором «Уралмаша» в Свердловске работал, он его хорошо знал! Да… И я на этом остановился…

Но Егор Кузьмич его проталкивает. Он говорит: «Михаил Сергеевич, можно мне поехать? Все эти разговоры, те-те-те…». А он чувствовал, что своего брата надо защищать: Егор хоть и не пьяница, но характер такой же, как у Бориса, так сказать… Авторитарность.

Егор говорит: «Я поеду?» – «Ну поезжай». Поехал туда, ездил, беседовал, не дождался даже возвращения, по телефону начал звонить мне: «Михаил Сергеевич, человек что надо. Наш человек». Он отвечал у меня за кадры. Еще мы с Андроповым ставили его на эти дела.

Борис считал, что я, во-первых, его унизил. Потому что свердловская организация – это не то, что засратая аграрная какая-то ставропольская. Это могучая… Как там назвал поэт Урал? Хребет России? Такой край. Ну вот. «А он меня заведующим отделом! Это специально – чтобы опустить». И это его мучило. Рабочий…».

Вот как описывает ситуацию сам «автор идеи», Егор Кузьмич Лигачёв:

«…Я посетил Свердловск (январь 1984 года), принял участие в областной партконференции, побывал с Борисом Николаевичем в трудовых коллективах; не скрою, меня привлекли в Ельцине живость общения с людьми, энергия и решительность, было заметно, что многие относятся к нему уважительно. К сожалению, впоследствии энергия оказалась разрушительной, решительность — ставкой на силу, граничащую с жестокостью, а общение с людьми вылилось в голый популизм».

Впоследствии Лигачёв не раз говорил, что идея пригласить Ельцина на работу в ЦК принадлежала действительно ему. Однако он утверждал, что предлагал его только на должность заведующего отделом строительства ЦК КПСС, а вся дальнейшая его карьера – секретарь ЦК, первый секретарь Московского городского комитета партии и кандидат в члены Политбюро – всё это было делом рук уже самого Горбачёва. Горбачёв, мол, был очарован энергией и исполнительностью нового завотделом и решил, что в лице Ельцина он имеет надежного коллегу, поэтому смело начал двигать его наверх…

А вот как свой перевод в Москву описывает сам Борис Николаевич Ельцин:

«… Третьего апреля 1985 года на бюро Свердловского обкома партии сидели и бурно обсуждали проблемы, связанные с посевной кампанией в области…

Не предполагал я, что именно в этот вечер мысли мои будут совсем в другом месте. В машине раздался телефонный звонок из Москвы. "Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК товарищем Долгих". Владимир Иванович поздоровался, спросил для вежливости, как дела, а затем сказал, что ему поручило Политбюро сделать мне предложение переехать работать в Москву, в Центральный Комитет партии заведующим отделом строительства. Подумав буквально секунду-две, я сказал - нет, не согласен.

Про себя подумал о том, о чем ему не сказал, - здесь я родился, здесь жил, учился, работал. Работа нравится, хоть и маленькие сдвиги, но есть. А главное - налажены контакты с людьми, крепкие, полноценные, которые строились не один год. А поскольку я привык работать среди людей, начинать все заново, не закончив дела здесь, я посчитал невозможным.

Была и еще одна причина отказа. В тот момент я себе в этом отчет не дал, но, видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет - и на заведующего отделом строительства ЦК - это как-то не очень логично.

Я уже говорил: Свердловская область - на третьем месте по производству в стране, и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко стал секретарем ЦК, Рябов - секретарем ЦК, а меня назначают завотделом. В общем, на его достаточно веские аргументы я сказал: не согласен. На этом разговор закончился.

А дальше, конечно, провел в размышлениях о своей дальнейшей судьбе всю ночь, зная, что этим звонком дело не кончится. Так и случилось. На следующий день позвонил член Политбюро, секретарь ЦК Лигачёв. Уже зная о предварительном разговоре с Долгих, он повел себя более напористо. Тем не менее я все время отказывался, говорил, что мне необходимо быть здесь, что область уникальная, огромная, почти пять миллионов жителей, много проблем, которые еще не решил, - нет, я не могу.

Ну, и тогда Лигачёв использовал беспроигрышный аргумент, повел речь о партийной дисциплине: Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: "Ну, что ж, тогда еду", - и двенадцатого апреля я приступил к работе в Москве…»

Мы отдаём себе отчет в том, что все мемуары субъективны. Но что общего у всех этих воспоминаний?

Во-первых, все участники этих событий признают, что у Ельцина были несомненные достоинства: энергия, способность добиваться поставленных целей, честолюбие. Он был квалифицированным строителем и хорошим управленцем, обладал харизмой и не боялся «идти в народ». Однако были и недостатки: амбициозность, грубость, плохо скрываемый карьеризм. И уже начали появляться вопросы по поводу его пьянства. Пока это ещё не сильно влияло на его карьеру, но уже обсуждалось вслух и, значит, становилось всё заметнее…

И все (включая самого Ельцина) сходятся на том, что он не воспринял свой перевод в Москву как новый виток карьеры, посчитал свой новый пост недостаточно высоким для себя и, вопреки ожиданиям Горбачева, не стал считать себя обязанным генсеку за своё возвышение.

К тому же Ельцин всегда с гордостью говорил, что с самого начала его партийной карьеры он никогда не был заместителем кого бы то ни было, то есть не был подчинённым в том заведении, в котором работал. Отдел же строительства ЦК не был самостоятельным учреждением и включался в строгую иерархию со своими начальниками. Это, по его собственным словам, ужасно тяготило Ельцина.

Разумеется, этот ельцинский пассаж нельзя воспринимать буквально. Конечно же, как у начальника отдела строительства обкома партии у него были непосредственные начальники: и секретарь обкома по строительству и первый секретарь. Даже когда он работал уже первым секретарем обкома у него было начальство в ЦК КПСС. Никогда не было так, чтобы он был абсолютно автономен и не имел над собой никого сверху. Но это его утверждение вполне характеризует его самого. Это скорее очень характерное для Ельцина восприятие им самого себя, чем описание реальной ситуации.

Важно отметить, что, когда Ельцина ещё только «сватали» в Москву, ему прозрачно намекали, что на должности завотделом строительства ЦК КПСС он не засидится, и на него у руководства (в данном случае – у Горбачёва и Лигачёва) большие планы. Нужно лишь продемонстрировать лояльность и рвение. По всей видимости, Ельцин это продемонстрировал во впечатляющих масштабах, и карьера его в Москве оказалась довольно стремительной.

Уже в июне 1985 года на заседании Политбюро ЦК, где обсуждались новые кадровые перестановки в высшей власти, Ельцин получил, наконец, долгожданный пост секретаря ЦК (по вопросам строительства), оставшись при этом завотделом. Таким образом Ельцин вошёл в высшую партийную элиту, и до самых верхов оставалось уже совсем чуть-чуть.

Следующая крупная должность будущего вождя демократии опять была для него, как пишет он сам, «полной неожиданностью». Впрочем, судя по его мемуарам, всякое новое назначение он воспринимал как «полную неожиданность», и в этом его кокетстве тоже больше особенностей ельцинского мировосприятия, чем объективного описания ситуации.

Читая его собственные мемуары, мы всякий раз натыкаемся на один и тот же период: меня «неожиданно» назначили, я «долго отказывался», но потом меня всё-таки «заставили», потом я «весь отдался работе», ни о чем кроме вверенного дела не думал, работал по двадцать часов.

И в этот раз, по уже сложившемуся обыкновению, он (по его же собственным словам) опять «попытался» уклониться от нового назначения, но в который раз «вынужден был подчиниться партийной дисциплине».

Впрочем, другие (в том числе и чиновник, которого он сменил, то есть, Виктор Васильевич Гришин) совершенно уверены, что перевод Ельцина в Москву изначально имел основной своей целью назначение уральца именно на должность первого секретаря Московского городского комитета КПСС.

Почему же Ельцин из раза в раз так упорно пытается убедить окружающих в том, что ему очередное повышение было ни к чему, и он с удовольствием продолжил бы работу на прежнем месте? И что он на него соглашался под нажимом, в качестве одолжения тем, кто на этом его назначении настаивал?

Ведь все сторонние наблюдатели (как сторонники, так и противники Ельцина) в одни голос описывают его как человека энергичного, крайне амбициозного и честолюбивого. И разумеется, карьера для такого человека имела важное значение. Впрочем, мы это и сами знаем по его дальнейшим шагам. Это вовсе не является секретом.

Нам кажется, что объяснение этого парадокса кроется в том, что Ельцин очень не любил быть обязанным кому-либо. Его угнетало ощущение того, что он зависим от определенных людей. Что он должен испытывать благодарность, быть лояльным, что он член (но не лидер) команды, а значит ограничен в своих личных манёврах.

Люди, которым он чем-либо был обязан в своей судьбе, всегда невольно вызывали его раздражение и неприязнь. И выработанная им с годами метода в том и заключалась, чтобы в нужный момент сказать: а я тебя не просил меня двигать! Ты сам меня уговаривал! Мне это не надо было! Это не ты, а я тебе одолжение сделал!

Впоследствии мы увидим, как из раза в раз повторяется одна и та же ситуация, и всякий раз Ельцин одинаково реагирует на людей, которые его выдвинули, его выручили, ему помогли и т.д. И как всегда одинаково для этих людей такое взаимодействие с Ельциным заканчивалось…

Но в то время о таких тонких материях никто не задумывался. Новое руководство страны было занято более важными вещами: оно укрепляло свою власть. Сделавшись генеральным секретарём, Горбачёв начал последовательно убирать (отправлять на пенсию по состоянию здоровья) прежнее брежневское руководство, заменяя его своими людьми. Такая пенсия оказалась совершенной неизбежностью и для Виктора Васильевича Гришина, ещё с 1967 года занимавшего принципиально важный в партийной иерархии пост – первого секретаря Московского городского комитета КПСС.

Перестановка совершилась в декабре 1985 года. Гришин был освобождён от должности (а в феврале 1986 года и вовсе отправлен на пенсию), а новым главой московской партийной организации стал Ельцин.

Здесь может возникнуть недоумение. В Свердловске Ельцин был первым секретарём областного комитета, в Москве же – только городского. Но понижения в должности не было, напротив: Москва была особым городом, выпадавшим из республиканско-областной иерархии. Поэтому даже формально московский партийный руководитель был приравнен к руководителям областным.

А неформально московский пост открывал огромные перспективы: с одной стороны, руководством столицей, в которой располагались самые верхи власти, с другой – возможностью в эти верхи войти: по традиции (как и Гришин до него) Ельцин мог рассчитывать стать членом Политбюро.

Назначение это, впрочем, вызывало сомнения. Вот как описывает обсуждение кандидатуры Ельцина хорошо его знавший земляк, бывший директор Уралмаша, Николай Иванович Рыжков (в тот момент – секретарь ЦК КПСС, а в будущем – премьер-министр):

«… Дело было так. Как-то вечером сижу у себя в кабинете на Старой площади. Звонит Горбачев. Говорит, если не занят, зайди. Ну, наши кабинеты в одном коридоре. Пришел — он сидит с Лигачевым. Спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы на Москву вместо Гришина поставить Ельцина.

Я чуть не упал. Вы что, серьезно, говорю? Вы, что, его еще не раскусили — ему только гвозди кувалдой в бетон забивать. А это все-таки Москва, культурный город. Считаю это ошибкой. К тому же он сильно пьет — вы же его не на председателя колхоза рекомендуете.

Лигачев спрашивает: что, больше Рябова пьет? Тут я разозлился. Спрашиваю: помните, его с совещания по экономике двое под руки выводили? Лигачев на это говорит: «Ну, так это он две ночи не спал — готовился, устал». Ну да, устал, говорю, это к нему земляки приехали, и они с вечера до пяти утра гуляли. В общем, вы меня можете не слушать, но я вас предупреждаю: придет время, и он вас так подведет, что будете локти кусать.

А на Политбюро я буду молчать. Делайте, что хотите. Потом Горбачев признался, что я их предупреждал, а они меня не послушали. Когда многие поняли, каков Ельцин на самом деле, были предложения послать его послом куда-нибудь. Но это уже без меня. После того, как у меня случился инфаркт, Горбачев отправил меня на пенсию.

Дело в том, что Ельцин же мой земляк. Знакомы еще с 1969 года. Он строил панельные дома в центре Свердловска, а я руководил «Уралмашем» на отшибе. Мы с ним никак не соприкасались — у нас свои строители были. […]

Сначала он вел себя скромно. А потом, когда Якова Петровича Рябова, первого секретаря Свердловского обкома, перевели в Москву, в ЦК, Ельцин занял его кресло и сразу же стал пить. Эта его слабость не была секретом. Например, Владимир Иванович Долгих обращал на это внимание Лигачева, когда тот хотел Ельцина в Москву перевести, не рекомендовал это делать. Ельцин, когда напьется, глупо выглядел, становился самовлюбленным. Мог кого угодно грубо оскорбить. И тоже страдал амбициями — рассчитывал не просто в Москву, а сразу секретарем ЦК. Не строитель он был, а по характеру — разрушитель. Создавать что-либо был не способен…»

Так или иначе, но решение было принято…

Так начался новый этап карьеры Ельцина – на этот раз соратника Горбачёва и активнейшего деятеля Перестройки на самом ключевом её участке – в столице.

Своё правление новый градоначальник начал с крайне жёсткой критики гришинского руководства, получив на то полную свободу действий от Лигачёва. Главными направлениями этой критики стали не только бездеятельность и неэффективность прежней власти, но и её привилегии, злоупотребления и даже прямая коррупция.

Важным при этом было то обстоятельство, что эта нараставшая критика звучала не только в самом горкоме и даже не только в Политбюро, но и на открытых собраниях и даже в прессе. Непривычные к подобным разоблачениям москвичи с удивлением читали в официальных газетах о том, о чём раньше лишь шёпотом говорили на кухнях, и узнавали приметы того, что будет названо «Застоем».

Да и сам Ельцин делал в своей критике всё более масштабные обобщения о партийных привилегиях и несправедливости уже всей брежневской элиты. От этого новый градоначальник сразу получил широкую известность и популярность непримиримого борца с привилегиями, хотя от положенного ему теперь по должности лимузина ЗИЛ («членовоз») отказываться и не думал.

Из критики прежнего руководства логично вытекали и чрезвычайно масштабные кадровые чистки. На новом посту Ельцин зарекомендовал себя «новой метлой», безжалостно отправляя на пенсии подчинённых ему теперь московских партийных чиновников. Дело доходило не только до инфарктов.

Например, первого секретаря Киевского райкома партии А.П.Коровицына, Ельцин снял со строгим выговором в июле 1986 года. После этого Коровицын выбросился с седьмого этажа и разбился насмерть. Такая же история повторилась и с первым секретарем Перовского райкома партии А.П.Аверченковым. С той только разницей, что тот, прыгнув с четвёртого этажа, выжил, оставшись калекой…

Разумеется, Ельцин решительно отказался принять это на свой счет: "...И вдруг, совершенно неожиданно, такой страшный поворот. Кто-то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое-кто попытался использовать в своих целях, заявив, что этот человек покончил с собой из-за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома... Это была абсолютная ложь."

А так как московский горком был наиглавнейшей властной структурой в столице и контролировал все остальные, то чистки начались и в этих остальных: в Моссовете, на заводах, в торговых и коммунальных предприятиях, в газете «Московская правда».

Этими критикой и чистками Ельцин удачно попал в основное русло начала Перестройки. Это было замечено и вознаграждено. На XXVII съезде КПСС в феврале-марте 1986 года честный коммунист и непримиримый борец с привилегиями Б.Н.Ельцин поднялся на предпоследнюю ступень высшей элиты СССР – стал кандидатом в члены Политбюро ЦК.

Но учитывая, что русло Перестройки менялось довольно стремительно, Ельцину нужно было в нём удержаться. Поначалу это было нетрудно. Предложенный Горбачёвым новый стиль советского руководства, стиль близости к народу (подтверждённый с 1986 года лозунгом демократизации), был хорошо знаком новому первому секретарю МГК ещё по Свердловску.

Фактически, Ельцин разыгрывал свою старую неубиваемую карту: с одной стороны, он был суров к подчинённым ему чиновникам, боролся со злоупотреблениями и коррупцией, а с другой – был близок к народу.

Вопреки ожиданиям, Ельцин на новой должности не начал никакого большого строительства. Хотя партия на повестку дня и поставила задачу обеспечить к 2000 году каждую советскую семью отдельной квартирой или домом. Казалось бы ты – строитель, тебе и карты в руки! Но нет, в этот раз он предпочел заниматься другими вещами.

Также не требовалось на новом посту и посещения колхозов (за отсутствием оных), поэтому Ельцин сосредоточился на повышении уровня жизни горожан и на борьбе со злоупотреблениями: он лично посещал магазины и торговые склады, проверяя наличие тех или иных, всё чаще оказывавшихся в дефиците товаров. (Впрочем, до него это отлично проделывал и Гришин, хотя в прессе такие посещения не освещались, в отличие от ельцинских).

Он лично тестировал работу общественного транспорта. Хотя, по словам Горбачёва, входил в троллейбус только на одну остановку, а после – снова пересаживался в лимузин (только ради того, чтобы продемонстрировать свою демократичность). Он решительно запретил сносить исторические здания (какой контраст с историей сноса Ипатьевского дома в Свердловске!). Он посещал предприятия города и беседовал с рабочими. Он бывал на колхозных рынках и в кинотеатрах. И, конечно же, он часто давал интервью.

От этого популярность первого секретаря росла так, что постепенно начала вызывать вопросы. Поставленный Ельциным главным редактором «Московской правды» Михаил Никифорович Полторанин вспоминает слова Горбачёва: «Ты чего, Борис, не работаешь? У тебя пашут ребята, а ты занимаешься популизмом». Впрочем, сам Ельцин пишет именно о своей неустанной работе с восьми утра и до полуночи.

Перестройка между тем, раз начавшись, уже не могла остановиться. Она становилась всё радикальнее и рождала всё более сложные проблемы. Некоторые из них коснулись Москвы и её руководителя лишь косвенно, некоторые же – прямо, тем более что часть из них здесь и появилась.

Первая из таких сложных проблем – экономическая. Провозглашённое ещё в 1985 году Горбачёвым ускорение научно-технического прогресса оказалось припаркой для мёртвого. Централизованная плановая экономика СССР всё больше показывала свою нежизнеспособность как на макроуровне, так и на уровне снабжения населения – не только ширпотребом, но и продуктами питания. Несмотря на проверки первым секретарём магазинов и складов, товаров в них не прибавлялось. Дефицит становился всеобъемлющим, и, в рамках советской социалистической плановой экономики, поделать с ним ничего было нельзя. Нежизнеспособность советской экономической модели уже не могла игнорироваться или прикрываться словами о временных трудностях роста. Роста никакого не было и в помине, но был масштабный и всеобъемлющий кризис.

Исподволь осознание необходимости экономических изменений постепенно проникало в самые верхние слои власти. Но, учитывая то обстоятельство, что во главе СССР стояли, хотя и реформаторы, но коммунисты, ни капитализм, ни частная собственность не могли быть объявлены целью экономических реформ. Если и начинались разговоры о рынке, то исключительно о социалистическом. Дальше представлений эпохи НЭПа и идеологически связанных с ними венгерских и югославских экспериментов коммунисты идти не могли.

Идеологи перестройки, как тигры в клетке, метались внутри сочинений классиков марксизма-ленинизма и не могли найти там никаких ответов на вызовы эпохи. Всё, что предлагало по этому поводу остальное человечество, казалось им махровым ревизионизмом и отступлением от основ того строя, который вознёс этих людей на вершину власти…

Однако, чисто практически, стало неизбежным сложить часть хозяйственной ответственности с государственных плеч. С осени 1986 года начались робкие шаги к минимальной экономической либерализации. Была допущена мелкая «индивидуальная трудовая деятельность», появились производящие ширпотреб кооперативы (а с 1988 года – и торговые).

На государственных предприятиях началось (в рамках демократизации) расширение самоуправления трудовых коллективов, и предприятия эти переводились на самофинансирование (весьма условное при наличии единого хозяйственного плана). При этом статья уголовного кодекса, каравшая за частное предпринимательство, по-прежнему запрещала его как буржуазное.

Естественно, что все подобные нововведения опробовались, главным образом, в Москве. Первый секретарь горкома Ельцин отлично удержался в этом новом русле Перестройки, и МГК КПСС стал её, как это тогда называлось, авангардом. И «индивидуальная трудовая» и кооперативная деятельность стали приветствоваться, для кооператоров и индивидуальных предпринимателей даже организовывались ярмарки. А возле Рижского рынка можно стало торговать вообще всем на свете, особенно не опасаясь милиционеров.

Но это послабление, да ещё упомянутое выше невнятное самоуправление и самофинансирование включённых в государственный план предприятий, собственно, исчерпывало то, на что мог пойти в то время МГК КПСС. Сторонником частной собственности и свободного рынка коммунист-реформатор Ельцин тогда ещё определенно не был.

Да и были ли тогда такие сторонники в Советском Союзе вообще? Егор Гайдар в то время занимался изучением трудов Яноша Карнаи, идеолога венгерского экономического эксперимента, а Анатолий Чубайс был увлечен «экспериментом с новыми методами организации труда конструкторов и технологов», то есть пытался подстегнуть научно-технический прогресс в рамках кондовой советской модели. Так что какой спрос мог быть с партаппаратчика с базовым строительным образованием?

Другой проблемой стала провозглашённая уже в 1987 году политика гласности. Проблемой она стала вот почему.

Гласность эта предполагала, прежде всего, открытую информацию о деятельности власти, чего, надо сказать, не произошло. Но, кроме этого, обосновывая необходимость Перестройки, власти пришлось обратиться к недостаткам предшествовавшей эпохи – Застоя. В этом Ельцин был одним из первопроходцев, начав с критики Гришина и обобщив её до критики Брежнева и всей его властной системы.

Но от критики Застоя совершенно естественен был переход и к разоблачениям кровавого тоталитаризма Сталина (благо старшее поколение помнило ещё хрущёвское «преодоление культа личности и его последствий» на XX съезде партии).

Оставалось сделать всего ещё один логический шаг, и осуждению мог подвергнуться социалистический строй как таковой! И даже (страшно сказать!) абсолютно непогрешимый и святой его создатель – Ленин… Этого допустить коммунисты-реформаторы не могли. Но проблема заключалась в том, что выбора у них уже не оставалось: гласность начала развиваться неконтролируемо, грозя перерасти даже в «буржуазную» свободу слова, фактически уже без контроля ослабшего и дезориентированного монстра советской цензуры – Главлита.

И хотя со всех партийных трибун повторяли новую мантру, что «гласность не означает вседозволенность», однако, во многих популярных журналах (особенно литературных), наряду с вновь открытой читателю русской литературой XX века, уже вовсю печатались сочинения и статьи прямо антикоммунистического характера.

На телевидении появлялись почти бесцензурные программы остросоциального свойства. Никак не преследовались молодёжные («неформальные») движения. Обязательная советская идеология, ясно и однозначно предписывавшая, что и как советский человек должен думать обо всём на свете, рушилась с треском.

Разумеется, Москва и в этом случае оказалась в авангарде. Впрочем, вовсе не усилиями первого секретаря МГК КПСС Ельцина, а просто в силу того обстоятельства, что именно в столице интеллектуальная жизнь, практически освобождённая из-под тяжёлого гнёта цензуры и пропаганды, естественным образом вскипела. А, стало быть, именно в столице и произошла поляризация этой интеллектуальной жизни – до степени непримиримости.

С одной стороны, учёные, писатели, журналисты и другие интеллектуалы получили возможность почти открыто высказывать либеральные и демократические суждения, противопоставляя их советской идеологии. С другой же стороны, в качестве реакции на них, стали высказываться суждения охранительные и патриотические, апеллировавшие к величию родины, которые могли строиться как на обычной советской идее, так и на разрешённом теперь православном христианстве.

Фактически повторилось то, что и должно было случился в России: как только пресс идеологической цензуры упал, сразу же с новой силой разгорелся нескончаемый спор западников и славянофилов.

Горячие споры тех и других велись везде и на всех уровнях – в журналах и газетах, в союзе кинематографистов, в университетах и даже в партийных организациях. Вплоть до Политбюро, где рассуждавший о плюрализме мнений Горбачёв оказался зажат между охранителем-коммунистом Егором Лигачёвым и «архитектором Перестройки» Александром Яковлевым.

Кем, при такой поляризации, оказался Ельцин? Давно сложившийся современный образ первого секретаря МГК КПСС выглядит совершенно однозначно либеральным. И кооперативы с Рижским рынком, и близость к народу, и разоблачения коррупционеров могут показаться тому свидетельствами.

Однако будем откровенны: всё это было тем самым общим руслом Перестройки, в которое Ельцин попал, причем по его собственному утверждению, против своей воли, будучи лишь дисциплинированным коммунистом. Так или иначе, но он этого направления держался. И хотя всё названное было инициировано вовсе не им, однако эти решения московский комитет КПСС исправно выполнял.

Выбрать же сторону того или иного независимого суждения было в тот момент неподготовленному человеку чрезвычайно трудно, да и, к тому же, опасно для карьеры. Поэтому во всё более непримиримых спорах Ельцин занимал (как и Горбачёв) нейтральную позицию. С одной стороны, он неоднократно встречался с либеральной и демократической интеллигенцией. Но с другой, и с представителями крайнего православно-патриотического антисемитского общества «Память» (например, в мае 1987 года).

Однако время шло, и наступали времена совсем уже не радужные для Перестройки. Экономический и идеологический кризис углублялся. Многие люди чувствовали, что наступает момент истины. Для Бориса Николаевича Ельцина он наступил осенью 1987 года.

Глава 3. Ельцин. Падение с Олимпа

В поисках момента обращения Ельцина «из Савла в Павла», превращения его из коммунистического партийного функционера высокого ранга в демократа и либерала, непримиримо противостоявшего своим бывшим соратникам, как правило, указывают на осень 1987 года, когда начался разрыв первого секретаря МГК КПСС с высшей элитой СССР. Следствием этого его разрыва стала месть высшей партийной верхушки КПСС, стоившая ему важнейших руководящих постов. Окончательно осознав глубинную порочность власти КПСС, Ельцин сделался с этого времени вождём демократического антикоммунистического движения, которое благодаря этому в конце концов победило. Такова каноническая версия большинства ельцинских биографов.

Так ли это? Что, собственно, произошло осенью 1987 года? Как случилось, что один из верных людей Горбачёва, один из «прорабов Перестройки» и, одновременно, успешнейших партийных функционеров оказался за бортом власти? И явилось ли это следствием (или причиной?) его обращения в антикоммуниста и демократа?

Осень 1987 года должна была стать важнейшим, если не переломным, этапом Перестройки.

Как известно, в советской государственной практике юбилеям и круглым датам советского календаря придавалось большое значение. А октябрьские праздники (главнейшие в СССР, наряду с майскими) 1987 года могли считаться совсем особенными – 7 ноября отмечалась круглая дата: семидесятилетие октябрьской революции.

Празднование должно было стать грандиозным, но, кроме того, к этой дате готовилось несколько важных идеологических решений. В частности, именно в 1987 году Горбачёв начал неустанно повторять, что Перестройка – это революция сегодня. Основная цель этих заявлений, по-видимому, была связана с планом решительной борьбы с глухим консервативным сопротивлением Перестройке со стороны местной партийной бюрократии.

К этой консервативной бюрократии, разумеется, никаким образом нельзя было отнести первого секретаря МГК КПСС Бориса Николаевича Ельцина. Напротив, начав с критики своего предшественника Гришина, Ельцин обобщил её до обличения застойной системы как таковой и всеми способами демонстрировал свою принципиальную перестроечную непримиримость к привилегиям, коррупции и партийному консерватизму.

При этом, будучи частью высшей партийной элиты (Ельцин, напомним, был первым секретарём МГК КПСС и кандидатом в члены Политбюро), он, оставаясь верным себе, стремился подняться еще выше, до самого верха. Прежде всего, он считал себя достойным уже полного членства в Политбюро. В конце концов ведь его предшественник, Гришин, был полноправным членом Политбюро, а не каким-то кандидатом…

Помимо этого, его начинала угнетать опека со стороны второго человека в партии – Егора Лигачева. Как мы уже упоминали раньше, избранный Ельциным метод собственного позиционирования, позволял ему не испытывать благодарности к тем людям, которые обеспечивали ему карьеру.

Его точка зрения была такова: вы меня уговорили и даже заставили заниматься тем, чем я занимаюсь. Я этим занимаюсь на совесть, отдаваясь делу целиком, без остатка. Так уж хотя бы будьте любезны мне не мешать! Но если вы будете лезть ко мне с мелочной опекой, то я не посмотрю ни на заслуги, ни на личные отношения, и буду бороться с вами со всей принципиальностью настоящего коммуниста.

Насколько этот его подход был искренним, а насколько лукавым – сейчас узнать уже невозможно. Да это, в конце концов, и неважно. Важно лишь то, что он им руководствовался, и поэтому те люди, что рассчитывали на его благодарность за протекцию, жестоко в нём ошибались.

О неудовлетворённых карьерных амбициях Ельцина ярко свидетельствует, казалось бы, незначительный, но очень красноречивый эпизод. В 1987 года Ельцин начал в Москве широкое празднование «Дня города». Праздник 19 сентября 1997 года было грандиозным, и основное его действо проходило на Красной площади.

Главным лицом мероприятия был, разумеется, сам Ельцин. Возложив цветы к мавзолею Ленина, он поднялся на его трибуну и простоял там несколько минут. Не то, чтобы это было запрещено какими-то конкретными партийными или государственными регламентами. Но негласный протокол еще со времен Сталина позволял это делать только главе государства. Стояние Ельцина на тронном месте генсека в отсутствии самого генсека было воспринято как примерка этого места на себя. Разумеется, об этом быстро стало известно всем. «Да он уже возомнил себя вождём!», – возмущался Горбачёв.

Параллельно с этим начал разгораться и неизбежный конфликт Ельцина со своим прежним покровителем – Егором Кузьмичом Лигачёвым. По словам самого Ельцина, Лигачёв (настоявший на переводе Ельцина в Москву) пытался жёстко контролировать московские дела и самого Ельцина.

Но в 1987 году для Ельцина это было уже нетерпимо: активность Ельцина, его популярность, его роль локомотива Перестройки, – всё это позволяло ему видеть себя единовластным градоначальником, имевшим над собой власть разве только самого Горбачёва.

Сам же Горбачёв полагал, что сказалось несоответствие между красочными и громкими обещаниями Ельцина поднять уровень жизни москвичей и неспособностью (теперь-то мы понимаем, что и объективной невозможностью) это сделать, отчего тот попытался переложить ответственность на других, в частности – на Лигачёва.

Поводов для конфликта с Лигачёвым было много. Одним из самых заметных стал вопрос о митингах в столице. После достопамятной демонстрации в центре Москву общества «Память» и встречи Ельцина с его лидерами, митинги и манифестации начали происходить в Москве регулярно и со всё нараставшими численностью и активностью.

Такое фактически неконтролируемое ни милицией, ни КГБ, ни московскими властями проявление протестного волеизъявления граждан чрезвычайно тревожило Политбюро и, в частности, человека старой закалки – Лигачёва. Это и породило конфликт. Который, впрочем, был уже и без того неизбежен…

Ельцин при этом не столько защищал право граждан на публичный протест (ещё в августе он называл организаторов митингов «экстремистски настроенными лицами»), сколько отказывался принимать от Лигачёва критику своего бездействия и, в целом, вмешательство в московские дела.

Бездействие Ельцина заключалось в том, что решения о правилах проведения митингов в Москве принимал Моссовет, а не МГК, и в ЦК они не обсуждались. Лигачёв победил: правила проведения митингов и демонстраций были в конце концов оформлены на высшем уровне – не для одной Москвы, а для всего СССР. Но эта победа была чисто аппаратной: за основу были приняты разработанные в Москве документы.

По существу, Ельцин был прав. И поэтому, вполне мог считать Лигачева обыкновенным интриганом и крючкотвором. Но с точки зрения Лигачева Ельцин вел себя не по-товарищески и не по-партийному, пытаясь принизить роль не только ЦК, но и партии в целом.

Разумеется, митингами дело не кончилось. В сентябре Лигачёв создал комиссию секретариата ЦК по проверке дел в Москве. Ельцин ответил привычным оружием – обличением привилегий партийного руководства и даже требованием их полной отмены.

Но, не будучи членом Политбюро, Ельцин никак не мог в одиночку справиться с Лигачёвым. Нужен был сильный ход: склонить на свою сторону самого Горбачёва, что было весьма непросто, учитывая осторожность Горбачёва и растущее у него недоверие к Ельцину.

В том же сентябре Ельцин написал Горбачёву большое письмо. Генсек в это время отдыхал в Крыму, оставив в Москве своим заместителем именно ельцинского оппонента Лигачёва. На него Ельцин и жаловался, делая обычные уже для себя обобщения. Ельцин писал о том, что встречает всё меньшую поддержку со стороны Кремля своей перестроечной политике, писал о травле, якобы развёрнутой против него в Политбюро, писал о том, что организатором этой травли стал Лигачёв. Причиной же такого положения дел он называл стремление партийных консерваторов затормозить всеми силами Перестройку и реставрировать застойную систему. Главой этих консерваторов он, разумеется, определил Лигачёва и призвал генерального секретаря начать борьбу с партийной бюрократией, в первую очередь сократив её численность.

Но самое главное было в конце письма: демонстрируя личную незаинтересованность во власти и карьере, Ельцин просил об отставке. «В отношении меня […] я не могу назвать иначе как скоординированная травля… Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию. Поражает: как можно за два года просто не поинтересоваться, как идут дела у более чем миллионной парторганизации… Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились»… Они удобны, и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам… Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы. Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость. Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением. Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС. С уважением Б.Ельцин».

Расчёт Ельцина, по мнению такого «тертого калача», как Горбачёв, был очевиден: он никак не должен был согласиться потерять настолько ценного и активного союзника в деле Перестройки, как Ельцин, и потому должен был занять его сторону в споре с Лигачёвым.

Реакция генсека на это письмо нам известна в двух разных версиях. По одной из них, ответа не было вовсе. По другой, Горбачёв позвонил Ельцину в Москву и уговорил его не поднимать вопроса об отставке по крайней мере до важнейшего октябрьского юбилея, пообещав поговорить обо всём «позже». Оба варианта были вполне в духе Горбачева. Он любил неудобные или сложные вопросы откладывать «на потом», в надежде, что «само рассосется».

На 21 октября был назначен последний перед юбилеем пленум ЦК. Для его подготовки 15 октября собиралось Политбюро. На этом, в значительной степени ритуальном, заседании обсуждался (и, конечно, одобрялся) доклад генерального секретаря к юбилею революции.

И тут Ельцин опять, уже вслух, произнёс основные посылы своего письма, говоря о торможении Перестройки – в качестве замечаний к будущему докладу. Этим он заставил всегда отличавшегося самообладанием Горбачёва даже выйти на полчаса из зала, чтобы успокоиться. А вернувшись, обрушиться на Ельцина с ожидаемой критикой («Безусловно, в этот момент Горбачёв просто ненавидел меня», – пишет Ельцин). Именно после этого отношения Ельцина и Горбачёва оказались испорчены окончательно.

Однако, в узком кругу Политбюро, никого уже нельзя было удивить нападками Ельцина на Лигачёва и Лигачёва на Ельцина. Это не было ни для кого секретом и, следовательно, очередные нападки не были ни для кого откровением. Так могло продолжаться ещё неопределенно долгое время.

Но другое дело – пленум ЦК, на который собираются многочисленные его члены со всей страны. Большинство из них были далеки от московских интриг, и любой конфликт внутри Политбюро для них был бы новостью и сенсацией. Высшее руководство партии крайне редко выносило свои разногласия на обсуждение пленума. Последний раз это было в 1964 году, когда на пленуме ЦК КПСС снимали со всех должностей Н.С.Хрущева.

Вот как описывает случившееся на пленуме Горбачёв: «Он же сам организовал эту дискуссию. Как? Уже закрываем, доклад одобрили, с которым я должен выступать на юбилейной встрече, Егор [Лигачёв] ведет заседание. «Ну заканчиваем?» – «Да, заканчиваем». Я смотрю: Борис руку так и тянет, так и тянет… И я вижу – колеблется. Я говорю: «Борис Николаевич что-то хочет сказать?» Он говорит: «Да, я хочу выступить». «Дать?» И тут зал: «Да». Выступил, сказал то, что известно. Понес херню, вообще говоря…».

Но то, что именно сказал Ельцин, долгое время вовсе не было известно. Трансляция пленума не велась, а стенограмма не была опубликована в газетах. По Москве, а потом и по всей стране поползли слухи…

По закону «сарафанного радио» они приобрели несоответствующий реальному положению дел масштаб: создавалось впечатление, что Ельцин, нарушая все партийные нормы, жёстко раскритиковал руководство КПСС и вообще – весь советский строй. Как же всё это развивалось?

Поскольку никто не знал истинного содержания ельцинского выступления, слухи ходили разные. А помимо слухов, были и, как теперь выражаются, «фейкньюс» – в самиздате и, даже, в западной прессе (в «Монд», в «Обсервер» и других газетах).

Самой громкой фальсификацией была «речь Ельцина» авторства Полторанина. Поставленный ранее Ельциным на место главного редактора «Московской правды» Михаил Никифорович Полторанин написал, сам же размножил и раздал журналистам речь, которую Ельцин не произносил. В этом тексте Ельцин выступает последовательным демократом, либералом, сторонником свободного рынка, а партию обличает в самовластии, привилегиях и едва ли не в самом коммунистическом её характере.

Сам Полторанин вскоре признал факт фальсификации и извинился. Но текст уже пошёл «в народ» и зажил своей жизнью. Джинн был выпущен из бутылки: к осени 1987 года в подобную выдумку можно было поверить легко, поскольку общественный настрой уже был таков, что от обличения «застоя» и партийных привилегий логичным казалось перейти к прямой критике советского варианта коммунизма как такового.

Однако нужно чётко понимать следующее: Ельцин, во всяком случае в тот момент, вовсе не был представителем либеральной общественности. Справедливости ради, нужно сказать, что никакой «либеральной общественности» в том виде, как мы её сегодня понимаем, тогда не было и в помине (за исключением немногих интеллектуалов-диссидентов). Общество было довольно наивным в политических вопросах и просто хотело каких-то перемен к лучшему. Больше свободы, больше возможностей, меньше партийного диктата и тому подобного.

Ельцин тогда всё ещё оставался высокопоставленным партийным функционером, карьера которого, как ему почему-то казалось, застопорилась из-за конфликтов с руководством партии. Вот что говорит Горбачёв: «Он был недоволен. Он очень амбициозный. Его мучило, что он кандидат в Политбюро, а не член Политбюро. Что на секретариате Егор его мучает, так сказать…».

Почему Ельцин считал себя обделённым, и действительно ли его так угнетала приставка «кандидат» к словам «член Политбюро ЦК КПСС»? Разве за два года совершив прыжок из региональных князей в высшее руководство великой державы нельзя было считать свою карьеру суперуспешной? Неужели так нестерпим был контроль со стороны Лигачёва? Ответы на эти вопросы мы уже никогда не узнаем. Наш герой унес их с собой в могилу…

Что же действительно сказал Ельцин? Фактически он повторил то, о чём писал в письме Горбачёву и с чем выступал на заседании Политбюро. Горбачёв рассказывает так: «Ельцин говорил, условно говоря, что надо еще чуть-чуть что-то улучшить… Ну какие-то такие организационные вопросы его не устраивали, бросал грязь на Раису, что она, дескать, вмешивается и так далее…».

Об обвинениях Ельцина в адрес жены Горбачёва Раисы Максимовны писали как раз фальсификаторы выступления.

Раиса Максимовна оказалась первой женой генсека, занимавшей не мебельную, а активную общественную позицию, позицию «первой леди», была на виду, чем не могла не раздражать как часть руководства партии, так и часть общественности, отчего возникали разговоры о её вмешательстве в политику, о подкаблучности самого Горбачёва и о её высоком статусе как о проявлении привилегий генсека. Разговоры о Раисе Максимовне, нашедшие отражение и в фейковых версиях выступления Ельцина на пленуме ЦК, были настолько масштабны, что по прошествии лет даже сам Горбачёв приписал их ельцинской речи, хотя, разумеется, такие нападки в настолько высоком и формальном собрании были для Ельцина совершенно немыслимы.

В целом речь Ельцина вовсе не была ни революционной, ни либеральной, ни антикоммунистической. Он говорил о торможении Перестройки партийными бюрократами (во главе с Лигачёвым) и о необходимости борьбы с ними. Кроме того, досталось и Горбачёву – как за мягкотелость, так и за партийное самовластие (что могло, по непроизнесённой, но очевидной мысли Ельцина, привести к возникновению нового культа личности). А в конце Ельцин заявил, что не хочет больше работать в Политбюро, в котором есть Лигачёв.

Снова обратимся к Горбачёву: «Знаете, на что Борис рассчитывал? Что если он выступит на пленуме с критикой, и в мой адрес… (он же и на меня голос поднял), то пленум поддержит». Пленум же его не поддержал вовсе: «И когда он выступил на пленуме, после него дискуссия развернулась стихийно, её же никто не готовил. Он выступил и прямо за ним как пошло: двадцать четыре человека выступило! Разнесли его в пух и прах! Один рабочий выступает, говорит: да чего тут разбираться? Тут, говорит, всё ясно: человек рвется, карьерист, ему надо, чтоб член Политбюро, он не может мириться с кандидатством! Ну так не можешь – подожди, всё будет!..

Он этого не понимал. На пленуме осенью 1987 года, когда он впервые выступил против нашей политики, уже ребята кричали: «Не только вывести из состава ЦК, но и из партии гнать его!».

Горбачёв, конечно, несколько преувеличил пафос официальных выступлений, но осуждение Ельцина действительно оказалось единодушным – не только от бывших его покровителей Лигачёва и Рябова, не только от брежневских ещё динозавров Громыко, Соломенцева и Щербицкого, но даже и от «архитектора Перестройки» Яковлева.

И это осуждение пленумом заставило Ельцина сдаться: «Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. То, что я подвёл Центральный комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, — это ошибка».

Впрочем, это покаяние уже не могло спасти его карьеру в партии, и Горбачёв дал ему это понять, назвав его выступление неэтичным, безответственным, эгоистическим и раскольническим. Ельцин явно переоценил свои силы и своё влияние в ЦК, а потому проиграл. Возникла реальная опасность полного его устранения из элиты СССР.

Поэтому сразу после пленума Ельцин сделал всё, чтобы спасти хотя бы остатки своего положения. Горбачёв вспоминает: «Борис же потом каялся сколько раз, обратно просился, хрен с ним, с Политбюро, оставьте, говорит, хоть секретарем МГК…». Из этого вполне можно сделать вывод о том, что просьба об отставке со всех постов в сентябрьском письме Горбачёву была не более, чем шантажом последнего – и шантажом неудачным.

Характерно, что через два года материалы этого пленума были опубликованы. Была опубликована и речь Ельцина. Сам Ельцин, прочитав её заново, оценил её невысоко. И даже удивился, насколько беззубой и сервильной она ему показалась с высоты той борьбы, которая уже развернулась в 1989 году…

Однако пленум закончился, а жизнь продолжалась. 7 ноября Ельцин, как ни в чем ни бывало, стоял вместе со всей партийной верхушкой на вожделенной трибуне Мавзолея и махал рукой проходившим под ним колоннам демонстрантов. Ничто не выдавало в нем человека, который недавно получил на пленуме ЦК чёрную метку.

Но уже после юбилейных мероприятий, в ноябре, с ним стало происходить что-то странное. Похоже он, наконец, понял, что его демарш не удался, и его действительно убирают из руководства страны. Он несколько раз звонил Горбачеву и просил его простить.

Потом он провел бюро МГК, на котором его подчиненные подвергли его «жёсткой критике, но попросили остаться». Затем, уже на заседание Политбюро, сказал: «Моя главная ошибка – из-за амбиций, самолюбия, я уклонялся от того, чтобы нормально сотрудничать с Лигачёвым, Разумовским, Яковлевым. Но товарищи в горкоме партии не отвернулись от меня – и хотя осудили мое поведение, просят остаться…»

Но все эти его попытки уже не могли ничего исправить, а лишь вызывали еще большее раздражение его коллег. После этого заседания Политбюро Горбачев позвонил Ельцину и сказал ему, что его политическая карьера закончилась. Известны слова Горбачёва Ельцину: «До политики я тебя больше не допущу».

9 ноября Ельцин попал в кремлёвскую больницу. Сам он объяснял это перенапряжением и головными болями от этого, но, кроме того, было и объяснение о нападении на него хулиганов с финками. В действительности всё было драматичнее. Ельцин симулировал попытку самоубийства, распоров кожу на груди канцелярскими ножницами. Ельцин всегда был склонен к театральности и мелодраме, но тут он явно переборщил: все поняли, что это не более, чем спектакль.

«В первой половине дня, кажется, 9 ноября мне доложили, что в московском горкоме ЧП, — пишет Горбачев. — В комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина. Сейчас там бригада врачей во главе с Чазовым. Вскоре дело прояснилось. Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след. Ельцина госпитализировали».

Крови опальный секретарь потерял изрядно, но это был, скорее, психологический эффект. Если бы он в самом деле решил свести счеты с жизнью, путь для этого выбран был довольно странный и самый бесперспективный — харакири тупыми ножницами.

В то время 4-м Главным управлением Минздрава (которое занималось здоровьем высшей партийной элиты) руководил бывший брежневский врач Евгений Иванович Чазов. Он вспоминал: «Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств… Наши рекомендации о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена, Наина Иосифовна, поддержала нас, но на её просьбы последовала ещё более бурная и грубая по форме реакция». Другими словами, алкоголизм Ельцина оказался диагностирован уже на самом высоком медицинском уровне. Вполне вероятно, что этот алкоголизм стал не меньшим основанием для изгнания Ельцина из высшей партийной элиты, чем выступление его на пленуме ЦК. Урон же его здоровью от канцелярских ножниц был, разумеется, минимальным и, в целом, не требовавшим госпитализации.

Ни просьбы, ни ножницы не помогли, и партийная карьера Ельцина окончилась совершенным крахом. 11 ноября при участии членов Политбюро и самого Горбачёва состоялся пленум МКГ, на который Ельцина привезли прямо из больницы. Он выглядел совершенно больным: по словам самого Ельцина, его накачали седативными препаратами. Ельцин опять каялся, просил оставить его на должности первого секретаря МГК, говорил, что он всё осознал: «Я должен сказать, что я верю, убежден по-партийному абсолютно в генеральную линию партии, в решения XXVII съезда. Я абсолютно убежден в перестройке и в том, что как бы она трудно ни шла, она все равно победит». Но пленум проголосовал так, как велел Горбачёв, подробно рассказавший москвичам о выступлении Ельцина на пленуме ЦК и давший ему такую оценку: «стиль и методы товарища Ельцина, для которых характерны псевдореволюционная фраза, псевдорешительность, оказались несостоятельными».

Впрочем, совсем убирать Ельцина с руководящих постов Горбачёв не стал. Возможно, сыграла роль уже имевшая место известность и популярность Ельцина, а может быть Горбачев его просто пожалел…

Так или иначе, но идея отправить его послом в какую-нибудь африканскую страну (довольно обычный для советского стиля способ устранения ненужных руководителей) не нашла у Горбачёва поддержки. Вместо этого он назначил Ельцина заместителем председателя Госстроя, с неожиданной приставкой «министр СССР», то есть «министр без портфеля».

А в феврале 1988 года на новом пленуме ЦК Ельцин лишился титула кандидата в члены Политбюро, а вместе с ним и соответствующих атрибутов: особой охраны, «членовоза» ЗИЛ (теперь он вынужден был снова ездить на «Чайке»), но главное – какого бы то ни было политического веса и каких бы то ни было партийных карьерных перспектив. Он больше не был небожителем. Занимая, пусть и руководящий (со своим кабинетом и секретаршей), но заурядный пост, он имел над собой непосредственного начальника (председателя Госстроя Ю.П.Баталина), распоряжения которого должен был выполнять. Сам Ельцин пишет, что, несмотря на депрессию, он с головой ушёл в работу. По другим сведениям, он не делал ничего.

Некоторые члены Политбюро высказывали опасения, что в условиях нарастающей гласности и демократизации Ельцин поневоле станет фигурой, концентрирующей вокруг себя весь растущий оппозиционный потенциал. Ореол мученика в борьбе с партократией окружал фигуру опального чиновника в глазах общества, затмив собой очевидный образ карьерного партийного чиновника.

Однако сам Ельцин до XIX партийной конференции летом 1988 года никак, фактически, себя не проявлял, продолжая надеяться на реабилитацию. На партконференции он опять просил о ней. Но уже скорее по инерции: он уже понимал, что с этими людьми ему не по пути. И что если и есть у него хоть какой-то шанс на новое восхождение наверх, то он точно не связан с попытками вновь добиться их расположения.

С конца ноября 1987 года до конца июня 1988 года, то есть до самой партконференции, с ним происходила невидимая внутренняя работа, о которой можно только догадываться. Она фактически никак не проявлялась внешне, но образ борца со всем, что олицетворял собой советский период отечественной истории, зажил в народе своей жизнью и исподволь обретал те черты, которыми народ сам захотел наградить своего героя. Это был мифологический Ельцин, столь же далекий от реального человека, как сказочный король Артур от любого из средневековых королей…

Впервые Ельцин понял, что становится знаковой фигурой, которую народ против его воли сам выдвигает себе в вожди, когда увидел самиздатовские варианты его выступление на октябрьском 1987 года пленуме ЦК КПСС. Там были все народные чаяния, которые люди вкладывали в уста Ельцина: и вывод войск из Афганистана, и борьба с дефицитом, и дальнейшие шаги по расширению демократических свобод…

Люди хотели высказать хотя бы в таком условном жанре то, что он с удовольствием бросили бы в лицо всем эти «начальникам там, наверху», то, что они считали своей правдой и своей болью. В одном из бесчисленных списков «речи Ельцина» был, например, такой характерный пассаж: «Мне трудно объяснить рабочему завода, почему на 70-м году его политической власти он должен часами стоять в очереди за сосисками, в которых крахмала больше, чем мяса. А на ваших, товарищи, праздничных столах есть и балычок, и икорка, и иные деликатесы, полученные без хлопот там, куда его и близко не пустят».

Есть масса свидетельств того, что Ельцин был хорошо ознакомлен с этим народным творчеством. Также он видел, как к нему после начала опалы стали относится люди. Как они подходили к нему на улице, говорили слова поддержки, как приглашали к себе в коллективы, на семинары и заседания всевозможных союзов и комитетов, которые тогда росли, как грибы после дождя.

В этих условиях у Ельцина не могло не сформироваться вполне рациональное убеждение, что свою новую политическую карьеру он может выстроить, и не опираясь на традиционную иерархическую лестницу ЦК КПСС. Он понял, что логика запущенной Горбачевым Перестройки уже не подчиняется командам её автора, а развивается по своим собственным неумолимым правилам.

Насколько его решение стать тем, кто будет олицетворять новую Россию, было искренним движением души человека, осознавшего свою миссию и свою задачу, а насколько новым хитрым ходом в борьбе со своими бывшими коллегами, судить сложно. Есть масса свидетельств в пользу и того, и другого.

Ельцин был плотью от плоти своего поколения и своего круга. Он не был ни в должной мере образован, ни культурно развит. Его инстинкты происходили из той полукрестьянской среды, в которой он формировался еще мальчишкой. Прораб, освоивший лишь вульгарный, примитивный марксизм партийного чиновника (напоминавший скорее социал-дарвинизм), и не имевший никакой другой интеллектуальной базы, – это, видимо, был не самый лучший материал для формирования лидера, способного повести за собой огромную страну в новый неведомый мир.

Но, так или иначе, жребий пал на него. И пал он на него именно в этот период: с осени 1987 года до лета 1988. Это и был его, Ельцина, момент истины.

Глава 4. Ельцин. Оппозиция

С 1988 года провозглашённая Горбачёвым Перестройка начала давать такие плоды, что сам её творец перестал поспевать за ней. Хотя генсек и его соратники продолжали клясться в верности идеалам социализма, сам социализм уже не казался большинству народа привлекательным, а главное – безальтернативным.

Оказалось, что выстроенный в течении семидесяти лет поколениями коммунистических вождей железобетонный коммунистический колосс невозможно было модернизировать: идеологически и практически он представлял собой замкнутую, самодостаточную систему. Любое, даже абсолютно косметическое, изменение сразу начинало разрушать этот колосс на глиняных ногах до основания.

В него нельзя было встроить свободу передвижения, поскольку люди увидели бы жизнь в других странах и начали бы сравнивать. В него нельзя было встроить свободу слова, поскольку люди начали бы задавать вопросы, на которые не было приемлемых для власти ответов. В него нельзя было встроить частную инициативу и рынок, поскольку с потерей государством экономического контроля оно рано или поздно потеряло бы и контроль политический.

А самое главное, у авторов Перестройки не хватало воображения и кругозора. В отличии от своих кровавых предшественников, они, в сущности, были неплохими, добрыми людьми. Но весь спектр мыслимых решений у них умещался внутри работ классиков марксизма-ленинизма, и любое покушение на их авторитет искренне воспринималось как святотатство.

Для них совершенно невозможным было принятие простых и ясных истин, которые теперь мы воспринимаем как совершенную банальность. Что Ленин был моральный подонок, кровавый фанатик и доктринёр. Что Сталин был тиран и убийца. Что весь советский опыт – это череда бессмысленных прожектов, ошибок, преступлений, властолюбия и тупого упрямства. Словом, они хотели изменить всё, не меняя ничего. Образно говоря, вся их интеллектуальная палитра умещалась (как у генерала в известном анекдоте) в спектре от зеленого до хаки…

В таких условиях появление в публичном пространстве человека, который первым «прыгнет за флажки», было лишь вопросом времени. Причем – недолгого. Теперь, задним числом, совершенно ясно, что такой человек получал массу преимуществ в борьбе за власть: он был свободен от необходимости сохранять верность коммунистическим догмам, он мог позволить себе оперировать теми идеями, концепциями и фактами, которыми не позволяли себе оперировать его ортодоксальные противники, он мог апеллировать к природным инстинктам ментально вполне себе мелкобуржуазного, еще недавно – крестьянского народа, к инстинктам, которые были задавлены семидесятилетней тиранией «единственно верного учения» и так далее.

А значит, он мог говорить людям правду, говорить ее просто и ясно, на понятном народу языке, не прибегая к коммунистическому новоязу с его «пролетариатом», «империализмом», «эксплуатацией» и прочей марксистской абракадаброй…

Разумеется, такие люди в СССР в то время были. Наиболее известным из находящихся в СССР оппонентов советским и партийным властям в то время был академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Это был выдающийся ученый, отец советской водородной бомбы и лауреат Нобелевской премии мира. Из всемирно известных советских оппозиционеров следует назвать также Нобелевского лауреата по литературе Александра Исаевича Солженицына, но он был выдворен из СССР ещё в начале семидесятых и в описываемое время оказать прямого влияния на политическую жизнь в СССР не мог.

В 1986 году Горбачев вернул академика Сахарова в Москву из Горького (Нижнего Новгорода), где тот находился в многолетней ссылке. Это возвращение замышлялось Горбачевым как показатель нараставшей (в рамках политики гласности) свободы мнений.

Однако достаточно быстро эта свобода прошла путь от критики Застоя и сталинского террора до, зачастую, прямого антикоммунизма.

Эта свобода породила самые разные выводы (либеральные, религиозные, монархические, националистические и так далее), но в любом случае выводы эти противопоставлялись семидесятилетней коммунистической власти. Причём уже далеко не только в университетах, научных институтах, редакциях журналов или театральных труппах, но в самых широких слоях (городского, по крайней мере) населения. А дефицит товаров и всеобщая бедность делали это население очень восприимчивой аудиторией для новых мнений.

Но властная партийная элита в Кремле (хотя и перестроечная, боровшаяся с бюрократизмом и коррупцией) оставалась всё той же партийной элитой, и уже только поэтому вызывала у людей растущее недоверие. Официальным словам о ленинских принципах социализма население всё больше предпочитало другие: оно охотно внимало не только следователю Гдляну, разоблачавшему коррупцию в Узбекистане и Москве, но и собственно антикоммунистам – Сахарову, историку Афанасьеву, экономисту Попову и другим критикам любых, включая и ленинские, принципов социализма.

Однако все эти критики никаким образом не выглядели способными что бы то ни было изменить – они были интеллигентами, а вовсе не народными вождями. Их слушали, но и только. Народу же нужен был харизматичный лидер, чья способность руководить массами не вызывала бы сомнений и могла быть подтверждена его предыдущим жизненным опытом. Само собой разумеется, что в рамках советской системы власти такой опыт безоговорочно мог быть только у высокопоставленного партийного чиновника. Так были устроены властные фильтры в СССР.

Поэтому совсем по-другому воспринималась людьми фигура Ельцина. Фальсификации его речи на октябрьском пленуме 1987 года разошлись широкой волной и породили новую мифологию: Ельцин оказался храбрым борцом не только с номенклатурными привилегиями и коррупцией, но и с самой системой – ни много ни мало, с Политбюро. И, в отличие от интеллигентов, он выглядел именно народным героем – простым, сильным, смелым и принципиальным, кроме того – обладавшим большим жизненным опытом, полученным не в тиши университетских кафедр, а на стройках, в управлении огромным промышленным регионом и даже самой Москвой. В народе зрело убеждение, что именно это и заставило партийных чиновников ополчиться на него и изгнать с политического Олимпа.

Мифический Ельцин превращался в естественного защитника народа от нищеты и бесправия, а значит – в потенциального вождя народного протеста.

Видел ли таким свой образ реальный Ельцин, нам неизвестно. Разумеется, сам он в мемуарах воспроизводит именно этот образ, причём последовательно – с самых ранних времён. Но до некоторых важных событий в партийной жизни об этом ничто не свидетельствовало. Впрочем, и не могло свидетельствовать: любые публичные выступления Ельцина после октября 1987 года в СССР были заблокированы, а несколько интервью, которые он дал зарубежной прессе ничего революционного в себе не содержали. Хотя сам факт таких интервью уже сам по себе говорил о нежелании Ельцина остаться в Госстрое навсегда. Конечно, он знал и о сборах подписей в свою защиту, и, в целом, о широкой народной поддержке. Но из последовавших событий видно, что никакой политической карьеры, кроме как карьеры в КПСС, он до определённого момента не мыслил.

Мифологический образ Ельцина как непримиримого борца с номенклатурой и защитника народа вновь проявился там, где сам он надеялся добиться совсем другого – вновь войти в эту высшую номенклатуру.

С 28 июня по 1 июля 1988 года в кремлёвском Дворце Съездов проходила XIX общесоюзная партийная конференция. Само по себе это было событием экстраординарным: хотя и предусмотренные уставом КПСС, общесоюзные конференции в перерывах между съездами партии не проводились с февраля 1941 года. По мысли Горбачёва, это собрание, избранное от самых разных партийных организаций СССР, должно было оказаться демократичнее формального съезда партии и уже поэтому сыграть важную роль в обновлении партии и в борьбе с тормозившей Перестройку бюрократией.

Ельцин, как член ЦК КПСС и министр без портфеля, казалось бы, должен был автоматически попасть в число делегатов конференции, но избран он не был – ни от московских, ни от свердловских партийных организаций. Возможно, как сам он пишет в мемуарах, из-за категорического запрета Политбюро. Впрочем, вовсе не пустить его на столь представительное и важное собрание было нельзя: популярность Ельцина росла стремительно, поэтому игнорировать опального героя было уже невозможно. Это только играло бы ему на руку.

Незадолго до начала конференции Ельцина вызвали в Петрозаводск и сделали делегатом от партийной организации Карелии, в которой он до этого момента ни разу не бывал. По всей видимости, смысл этого странного действия был в том, чтобы, с одной стороны, снизить значимость Ельцина до уровня обычной провинциальной организации, а с другой (как следствие), разместить его вместе с карельской делегацией в зале Дворца Съездов как можно дальше от трибуны – на балконе, без возможности, не выходя из зала, пройти к президиуму.

Впрочем, Ельцин был согласен на всё, лишь бы участвовать в конференции. «…Конференция, во-первых, даст мне возможность объяснить людям, что же произошло на октябрьском пленуме, а, во-вторых, давала, может быть, последний шанс вырваться из политической изоляции и опять начать активно участвовать в общественной жизни страны».

Как видно, Ельцин всё ещё рассчитывал вернуться в руководство партии. Какая бы то ни было иная, вне партии, политическая деятельность (каковой всё активнее занимались, например, Сахаров и его единомышленники), очевидно, не рассматривалась им пока как перспективная и приемлемая. То есть в тот момент Ельцин по-прежнему считал «общественной жизнью страны» лишь то, что происходило во властных партийных кабинетах.

Но простое сидение на балконе, разумеется, никак не могло удовлетворить Ельцина. Раз за разом он слал в президиум записки с просьбой предоставить ему слово. Однако просьбы эти неизменно игнорировались: Горбачёв и его окружение явно опасались непредсказуемого выступления этого смутьяна, ведь заседания конференции (в отличие от пленумов ЦК) транслировались по телевидению.

И вот самый последний день работы конференции, перед перерывом, за которым должно было последовать подведение итогов, Ельцин решился на сильный жест. Как пишет он сам, это был «штурм трибуны». Выйдя в коридор со своего места на балконе, Ельцин вошёл в партер (вопреки его ожиданиям, его никто не задержал) и, подняв над головой красный мандат делегата, прошёл к трибуне, требуя слова.

Игнорировать такой жест было уже нельзя, и Горбачёв предложил Ельцину сесть в первом ряду, обещая дать ему слово. Ельцин потом вспоминал, что ему настойчиво предлагали выйти в совещательную комнату для разговора, но он отказался, полагая, что обратно в зал его уже не пустят. Так или иначе, Горбачёву пришлось спешно менять порядок выступлений.

Разумеется, такое поведение опального номенклатурщика шло вразрез с устоявшимися правилами и выглядело открытым вызовом генсеку и всему президиуму, хотя никаких формальных правил оно не нарушало. Можно было предположить, что речь Ельцина будет крайне радикальной и обличительной. Так оно, в целом, и случилось, но градус радикализма оказался не столь уж высок на фоне других выступлений и, тем более – на фоне сложившегося ельцинского образа бунтаря и борца.

Начал Ельцин с ответа на предшествовавшее его выступлению обвинение в раздаче интервью зарубежным журналистам, дав понять, что в советских изданиях на его высказывания наложен негласный запрет, который стал частью политической изоляции опального министра.

Далее следовала собственно речь. Видимо, Ельцин внимательно читал фальсификации своего выступления на октябрьском пленуме, и в новой речи постарался максимально близко подойти к ним, оставаясь, впрочем, в рамках партийного дискурса.

Он заявил, что Перестройка должна в первую очередь предполагать радикальную реконструкцию самой КПСС, уничтожение в ней всех отголосков застойных времён и полную её демократизацию. Он снова выступил против вождизма, указав на опасность нового «культа личности» (хотя прямо Горбачева он не назвал). Он протестовал против планов совместить партийные и советские руководящие должности, вспомнив, что такого не позволял себе даже Сталин. Он предложил установить в высшем партийном руководстве ограничение на занятие должностей по срокам и по возрасту, чтобы избежать новой геронтократии, а в случае ухода со своего поста генсека – полную замену старого Политбюро. Он сказал о важности альтернативных выборов на руководящие партийные посты. Он настаивал на необходимости резкого сокращения аппарата ЦК, на недопустимости ограничения критики сколь угодно высоких партийных чиновников, на важности открытости всей работы всех органов КПСС, включая даже (!) партийную кассу.

Разумеется, он не мог не обрушиться на привилегии элиты, предложив вовсе вывести из лексикона приставку «спец» (в смысле спец-распределителей, спец-охраны, спец-дач и так далее), чтобы не допустить более никаких «спец-коммунистов». Он призвал «накормить народ». Он даже заявил, что в Застое виновен был вовсе не только Брежнев, но всё Политбюро, «как коллективный орган», при том, что многие члены брежневского Политбюро, включая и самого Горбачёва, сидели у него за спиной в президиуме.

Разумеется, все эти требования выводились из «ленинских принципов» и должны были стать показателями преимуществ социалистического строя.

Речь Ельцина была достаточно радикальной, но лишь в рамках партийной дискуссии. Однако – не на фоне антикоммунистического дискурса за стенами Кремля и даже не на фоне некоторых выступлений на этой же партконференции, в которых, например, обсуждалась, ни много ни мало, идея двухпартийности.

А завершил Ельцин свою речь просьбой о своей политической реабилитации. (Заметим интересный выбор термина, отсылавший к жертвам сталинских репрессий). Звучало это так: «Вы знаете, что моё выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе, и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя — перед 70-летием Октября. […] Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу. Если сочтёте возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям».

Реакция не речь Ельцина была довольно предсказуемой: немедленно последовала серия выступлений, снова разнёсших Ельцина в пух и прах. Особенно ярким было выступление Лигачёва с его разошедшимся на мемы «Борис, ты не прав!». Точку поставил Горбачёв, построив свою заключительную речь о Перестройке в форме полемики с Ельциным.

Не столько само выступление Ельцина, сколько последовавший за ним отказ в «политической реабилитации», разумеется, привел к ещё большему росту популярности Ельцина – бунтаря и жертвы. Ельцинский миф разрастался, он жил своей жизнью, которая всё ещё сильно отличалась от реального Ельцина, каким он был тогда.

Реальный же Ельцин не оставлял надежд на возвращение в элиту. 7 ноября 1988 года он отправил Горбачёву поздравительную телеграмму: «Уважаемый Михаил Сергеевич! Примите от меня поздравления с нашим Великим праздником – 71-ой годовщиной Октябрьской революции! Веря в победу перестройки, желаю Вам силами руководимой Вами партии и всего народа полного осуществления в нашей стране того, о чем думал и мечтал Ленин».

На выступлении 12 ноября в высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ в ответах на вопросы он приблизительно повторил своё выступление на конференции. Но при этом на вопрос об отношении к Горбачёву ответил: «Я никогда не был в оппозиции к Горбачеву. Мало того, я его, конечно, поддерживаю, его инициативу и начинания. Я скажу, что это лидер партии и единомышленник».

Там же Ельцин демонстрировал и свою коммунистическую убеждённость: «Что касается политических лидеров – выше идеала, чем Ленин, я себе не представляю». А объяснял свой новый образ смутьяна так: «Но ведь отказ от служения бюрократии, паразитирующей на идее, ни в коей мере не означает отказа от служения идее».

То есть, рассуждая о власти, воле и благе народа, Ельцин, по меньшей мере в своих публичных выступлениях, продолжал оставаться «верным ленинцем». При этом времени для его обращения в принципиального антикоммуниста оставалось совсем немного.

Как мы видим, вплоть до конца 1988 года Ельцин всё ещё хотел «реабилитации» в глазах партийной элиты. Похоже, что в тот момент он ещё не видел альтернативного пути для возвращения в большую политику. Но в новом 1989 году вся эта игра в «реабилитацию» быстро становилась совсем неактуальной – потому, что сама политика принципиально изменилась.

Конечно же, XIX партийная конференция запомнилась не только выступлением Ельцина и его критикой. Это было пусть и яркое, но далеко не самое важное событие. Конференция, разумеется, собралась не для того, чтобы в очередной раз вступить в полемику с Ельциным, а для обсуждения политических реформ в СССР и для определения роли КПСС в новой политической системе.

Сохраняв роль «руководящей и направляющей силы» (как записано было в шестой статье конституции) КПСС решила, что сама логика перестройки требует усилить роль советов народных депутатов всех уровней. И даже допустила возможность альтернативных выборов в эти советы. То есть, фактически, было решено установить в СССР «советскую власть», которая до этого существовала в нём лишь на словах. Трудно переоценить это решение. Забегая вперед, скажем, что горбачёвская попытка создания в СССР представительной демократии навсегда изменит страну и станет началом конца этого союза республик.

Уже в декабре 1988 года был принят ряд законов и была проведена реформа конституции 1977 года, и это создавало фактически новую политическую систему в СССР. Совершенная бюрократизация всех сторон жизни в эпоху Застоя (и торможение Перестройки от этого) и сведение политической жизни к кулуарным решения Политбюро должны были быть преодолены, по мысли Горбачёва, возвратом к «ленинским принципам» – к советской демократии, к власти советов (в действительности никогда не существовавшей иначе, как в названии государства).

Суть перемен состояла в том, что высшим органом государственной власти становился съезд альтернативно избранных народных депутатов, а в перерывах между съездами – ими выбранный Верховный совет. Главой этого Верховного Совета и планировал стать Горбачёв: к тому времени должность генерального секретаря ЦК КПСС уже не казалась безусловной гарантией того, что занимавший её человек будет являться фактическим главой государства.

В марте 1989 года прошли выборы народных депутатов. Ни руководство, ни население Советского Союза не видели такого никогда. Выборы проходили по сложной и малодемократичной системе, однако впервые были именно выборами. И, хотя треть депутатов избирались от разных общественных организаций, включая и КПСС (предоставившую себе большое преимущество, однако принципиально названную одной из (!) таких организаций), две трети народных депутатов выбирало население на прямых выборах по территориальным и национально-территориальным избирательным округам.

Выборы действительно оказались альтернативными – настолько, что, несмотря на все усилия партийных органов, народными депутатами стали антикоммунисты: Сахаров, Афанасьев, Попов и многие другие. Именно тогда народ впервые узнал имена таких людей как Собчак, Станкевич, Старовойтова, Ландсбергис, Рыжов…

Борис Ельцин тоже, разумеется, принял участие в этих выборах. Именно эти выборы наилучшим образом продемонстрировали, как именно работал, опережая реальность, мифологический образ Ельцина – как народного защитника и борца с привилегиями. Вероятнее всего, именно эти выборы помогли Ельцину максимально приблизиться к мифу о себе и перестать искать возможности для возобновления своей карьеры исключительно в рамках партийной иерархии.

Ельцин выдвинул свою кандидатуру сразу по нескольким территориальным округам (в частности, в Свердловске и в городе Березники Пермской области) и по национально-территориальному округу №1 – в Москве. Сделано это было потому, что сконструированная партийной бюрократией избирательная процедура предусматривала фильтры – так называемые «окружные избирательные собрания», которые собственно и решали, кого из выдвинутых кандидатов включать в избирательный бюллетень.

Состав этих собраний формировался, разумеется, по непрозрачным критериям местными партийными структурами, и потому был серьёзный риск того, что эти собрания будут управляться из партийных кабинетов. Однако в случае с Ельциным, партийная бюрократия явно переоценила своё влияние на них.

Интересно, что в Березники Ельцин, предполагая слежку за собой КГБ, добирался через Ленинград на каком-то военном самолете, как он сам написал «в обнимку с крылатой ракетой».

Но это было немыслимо: чтобы военные, не боясь КГБ, везли опального политика спецбортом вместе с военным грузом! Тут явно что-то не сходится… Скорее всего никакого давления со стороны КГБ попросту не было, или оно всё же было, но в режиме только наблюдения. А Ельцин, вероятно, сам себя накручивал и усматривал в своей тогдашней деятельности отсутствовавшие в реальности риск и опасность.

Не может быть никаких сомнений, что возможностей нейтрализовать Ельцина в ту пору у КГБ было больше, чем достаточно. Ещё буквально за несколько лет до этого КГБ мог легко выследить и арестовать любого диссидента. Этот аппарат слежки и подавления был и в описываемый период в полной исправности. Следовательно, вывод может быть только один: Горбачёв категорически запретил предпринимать что-либо серьёзное в отношении критиков режима вообще – и Ельцина в частности.