Живая книга о Ельцине

В ночь после этого были составлены и подписаны основные документы, которые со всей определенностью, как не крути, означали государственный переворот.

Рано утром 19 августа эти документы были зачитаны по радио и по центральному телевидению. Во-первых, «в связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачёвым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента СССР» его обязанности переходили к вице-президенту Геннадию Янаеву, который и стал лицом переворота (хотя и не лидером его).

Во-вторых, в некоторых местностях СССР вводилось чрезвычайное положение (под этими местностями имелась ввиду Москва).

В-третьих, при новом президенте создавался государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП), в руки которого и переходила вся власть в стране. В состав этого комитета, помимо Янаева, вошли глава КГБ Владимир Крючков, министр обороны Дмитрий Язов, министр внутренних дел Борис Пуго, премьер-министр Валентин Павлов и хозяйственники Олег Бакланов, Александр Тизяков и Василий Стародубцев.

После этого председатель Верховного совета СССР Анатолий Лукьянов выступил с критикой проекта нового союзного договора (как разрушавшего СССР), и было оглашено обращение ГКЧП «к советскому народу», в котором прямо говорилось, что политика Перестройки зашла в тупик и породила «экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза, развал государства и захват власти любой ценой». Что это были за силы, ясно было всем.

Наконец, объявлялись первые распоряжения комитета: приостанавливалась деятельность всех политических партий, запрещались митинги, демонстрации и забастовки, устанавливался контроль над средствами массовой информации, причём закрывались все издания, кроме нескольких коммунистических. Вишенкой на этом торте выглядело совершенно фантастическое и абсолютно невыполнимое обещание заморозить (и даже снизить!) цены и выдать каждому желающему аж по пятнадцать соток земли.

После этого в эфире воцарилось «Лебединое озеро». Видимо, путчисты решили, что дело сделано и пора заняться рутинной работой. Никто, находясь в здравом уме, не посмел бы оппонировать введенным мерам и режиму чрезвычайного положения.

Однако нашелся тот, кто именно так и поступил: настал звёздный час Бориса Николаевича Ельцина. Только что вернувшийся из Алма-Аты российский президент не был арестован путчистами (в чём, видимо, состояла главная их ошибка), а потому начал действовать решительно и точно. Собственно, Ельцин и начал революцию: с одной стороны, как лидер демократов и защитник свободы, с другой – как официальное лицо, президент РСФСР, защищавший конституцию и лично Горбачёва от заговорщиков. При этом все его действия были не просто публичны: Ельцин сделал именно то, что хорошо умел, и что было абсолютно правильно в тот момент: он вышел к людям и возглавил их.

Около 9 утра Ельцин приехал в Белый дом (Дом Советов РСФСР, место заседаний российского Верховного совета), который немедленно превратился в центр сопротивления ГКЧП. Прежде всего он осудил ГКЧП, назвав его действия государственным переворотом. В обращении Ельцина (президента), Силаева (премьер-министра) и Хасбулатова (спикера Верховного совета) говорилось: «Мы считали и считаем, что такие силовые методы неприемлемы. Они дискредитируют СССР перед всем миром, подрывают наш престиж в мировом сообществе, возвращают нас к эпохе холодной войны и изоляции Советского Союза от мирового сообщества. Всё это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет (ГКЧП). Соответственно объявляются незаконными все решения и распоряжения этого комитета».

Так возникла главная коллизия любой революции – вопрос о власти. Законная власть в СССР перестала существовать: президент Союза был изолирован в Крыму, а все остальные властные структуры оказались преступными, ибо участвовали в перевороте. Единственной сколь-нибудь легитимной властью в Москве оставалась власть российская. Значит, её глава и оказывался тем человеком, который будет принимать окончательные решения.

Гавриил Попов писал: «ГКЧП из всех возможных вариантов избрал такой, о котором мы могли только мечтать, — не просто против Горбачева, а ещё с его изоляцией. Получив такой прекрасный пас, Ельцин не мог не ответить великолепным ударом».

Обращение Ельцина быстро распространилось по Москве, несмотря на то, что передать его можно было только факсами, а также по радио «Эхо Москвы»: все другие средства массовой информации (в том числе бесцензурное российское телевидение) были закрыты и отключены путчистами.

Между тем в Москву вводились войска – 4000 солдат, 362 танка, 427 бронетранспортёров и БМП. Танки на улицах москвичи видели не впервые, но не в таких количествах. То, что совершался государственный переворот, стало очевидно всем.

К Белому дому начал стекаться народ. Собственно, не только к Белому дому: многочисленные митинги начались на Манежной площади, на Пушкинской, у Моссовета. Но постепенно митингующие перемещались к центру сопротивления. При этом выяснялось, что войска, занявшие центральные улицы Москвы и даже Красную площадь, никак не препятствовали демонстрантам: не имея ясных приказов, они вынуждены были просто наблюдать. В нескольких случаях демонстранты даже сами останавливали продвижение танков.

Днём возле Белого дома в ожидании штурма скопилось около десяти тысяч человек. В том, что этот штурм рано или поздно произойдёт, никто в тот момент не сомневался: а для чего тогда танки оказались в Москве? Впрочем, не было также сомнений и в том, что ни строившиеся вокруг Белого дома баррикады, ни перегороженные троллейбусами ближайшие проспекты никак не смогут остановить танки и десантников. Равно как и формировавшиеся тут же безоружные отряды обороны.

По всей видимости, Ельцин прекрасно осознавал те опасности, которым он и его союзники подвергались. Он даже озаботился запасным вариантом на случай подавления сопротивления в Москве: первый заместитель Силаева Олег Лобов был послан в Свердловск с заданием найти подходящее место (бункер) для возможного подпольного правительства России.

Однако сам Ельцин Белый дом не покинул, а на предложение американцев укрыться в их посольстве (в двух шагах от баррикад) ответил решительным отказом.

Позже, спустя какое-то время, многие тогдашние соратники Ельцина, став его врагами, будут задним числом умалять его заслуги в противостоянии ГКЧП. Например, Руслан Хасбулатов подробно опишет своё героическое поведение и расскажет о том, что Ельцин отчаянно трусил и остался в Белом доме лишь под его, Хасбулатова, давлением. Мы не склонны доверять такого рода свидетельствам.

В полдень появились знаменитые фотографии: Ельцин выступал перед защитниками Белого дома с брони танка на фоне всё ещё опального триколора. И это был лучший ответ всем его недоброжелателям: он был открыт и для снайперского выстрела, и для ареста. И его мужество в тот момент не подлежит сомнению.

Геннадий Бурбулис вспоминал: «Мы сидим в кабинете у Бориса Николаевича, вдруг заходит Коржаков и объявляет, что танкисты вышли из танков и разговаривают с прохожими. Они не понимают, куда их послали и зачем. У Ельцина моментально возникала идея лично пообщаться с танкистами. Я возражал. С балкона мы посмотрели, что же там происходит. Он утвердился в том, что пойти туда надо. Я до последнего был против. И уже через полчаса по всему миру полетели кадры: Ельцин и все мы на танке, он зачитывает свое обращение к российскому народу. На танке, который приехал его блокировать и физически изолировать!».

Теперь уже всем стало очевидно, что происходит именно революция. Ельцин обращался не только к толпе у Белого дома, его аудиторией была вся Россия. Но и толпа теперь точно знала, кого и зачем она защищает. «Как никто другой, Ельцин умел сливаться с толпой, умел просчитывать её своей звериной интуицией и потом заставлял входить в резонанс с собой», – утверждал Бурбулис.

Ельцин провозгласил, что, как президент России, он объявляет все решения ГКЧП недействительными на территории РСФСР. Ельцин призвал к всенародному сопротивлению путчистам, в том числе – к всеобщей забастовке.

А уже ближе к вечеру Ельцин начал подписывать и оглашать указы. В одном из них (№61) он переподчинял все структуры исполнительной власти СССР, включая и силовые, себе. Революционный вопрос о власти начал решаться. Всё, что будет происходить с властью после подавления путча, даже и после возвращения Горбачёва, будет той лавиной уже явного административного распада СССР, которую, сами того не желая, стронули с места незадачливые путчисты. Союзная власть будет неудержимо перетекать в руки президента России, вплоть до полной ликвидации самого Союза.

Малейшее же сравнение властного, смелого, решительного и харизматичного Ельцина («…если бы не властный характер Ельцина, то не было бы известного фото на танке, на фоне Белого дома», – оценивал Бурбулис) с членами ГКЧП не оставляло сомнений, кто из них более достоин власти. Путчисты выглядели настолько жалкими карликами на фоне этого рыкающего льва, что казались статистами на бенефисе Ельцина, будто специально приглашенными, чтобы лучше был виден масштаб главного героя.

Вечером состоялась знаменитая пресс-конференция Янаева и других путчистов (кроме Павлова, который, по одним сведениям, предусмотрительно ушел в запой, а по другим – не менее предусмотрительно слёг с сердечным приступом). Простым глазом было видно, что, несмотря на резкие заявления, члены ГКЧП нервничают до степени паники: дрожавшие в кадре руки Янаева явно это демонстрировали.

Бессилие ГКЧП стало ещё очевиднее, когда в вечернем выпуске официозной программы «Время» совершенно неожиданно появился сюжет Сергея Медведева об обстановке у Белого дома и об указах Ельцина. А на следующий день в дневном эфире прошёл несанкционированный материал о Белом доме Татьяны Соповой.

Но имиджевые потери ГКЧП были мелочью в сравнении с силовыми. Поздно вечером десять танков, подняв над башнями триколоры, присоединились к защитникам Белого дома. Попытка блокировать центр сопротивления военной техникой привела только к тому, что, постояв напротив баррикад до утра, техника эта была уведена. Армейские командиры требовали письменных приказов и не получали их, танкисты и десантники, не представляя, что им следовало делать, подкреплялись чаем из термосов защитников Белого дома. Объявленный комендантский час совершенно игнорировался всеми.

В целом, к 20 августа стало обнаруживаться, что переворот буксует. Разрабатывавшиеся Крючковым и Язовым планы штурма наталкивались на нерешительность исполнителей. Перспективы прямого президентского правления Янаева в Прибалтике, Молдавии и Грузии перечёркивались тем, что и в Москве никакого правления Янаева не наблюдалось. Переговоры, в которые вступили Руцкой, Хасбулатов и Силаев с председателем Верховного совета СССР Лукьяновым, не были собственно переговорами – это было требование к ГКЧП капитулировать и вернуть в Москву Горбачёва.

А возле Белого дома 20 августа собралась уже грандиозная толпа – десятки тысяч людей (а по некоторым подсчётам – до двухсот тысяч). На балконе Белого дома был вывешен огромный триколор. Выступавшие на непрерывном митинге прямо называли путчистов государственными преступниками.

Штурм всё ещё планировался (он должен был занять не больше часа, жертв среди защитников должно было оказаться до тысячи человек). Однако ни Крючков, ни Язов, ни командовавший введёнными в Москву войсками генерал-полковник Ачалов и никто другой так и не решились отдать письменный приказ.

Павел Грачёв, в то время командующий ВДВ, рассказывал, что, получив устный приказ штурмовать Белый дом, он потребовал письменного. Ему обещали его с минуты на минуту. Так прошло полдня. А к ночи он уже не мог ни до кого из своих начальников дозвониться: адъютанты сказали, что все они перепились и спят…

Ельцин же, напротив, был бодр, активен и использовал любую возможность предотвратить штурм. Народные депутаты России и вообще известные и уважаемые люди (а их собралось в Белом доме множество – от Шеварднадзе до Ростроповича) выходили к войскам и беседовали с солдатами. Тогда же, в числе прочих, в Белый дом пришёл и Егор Гайдар. И там его познакомили с Геннадием Бурбулисом, что приобретёт в последствии важное значение…

К вечеру Ельцин обнародовал новый указ (№64): отныне он становился верховным главнокомандующим вооружёнными силами СССР на территории РСФСР, а взявший на себя заботу об организации хоть какой-то обороны Белого дома генерал-полковник Константин Кобец назначался министром обороны России, хотя до этого момента никакого своего военного министерства в РСФСР, разумеется, не было. Первым же (конечно, декларативным) приказом Кобец велел всем войскам в Москве вернуться в казармы.

Ночью путчисты всё же привели войска в движение и начали выдвигать их к Белому дому. Повсеместно в Москве эти войска натыкались на невооружённое сопротивление игнорировавших комендантский час москвичей, в нескольких местах началась даже стрельба поверх голов. Танки вышли к Белому дому, проломив троллейбусные баррикады, и окружили его. В туннеле под Садовым кольцом пролилась кровь: трое молодых мужчин погибли, пытаясь не пропустить бронетехнику. Их гибель серьёзно деморализовала войска: никто не думал, что в Москве дело дойдёт до трупов. Для Ельцина эти смерти стали важным новым козырем.

Но штурма Белого дома так и не случилось. Ни десантники, ни танкисты, ни даже элитное подразделение КГБ – «Альфа» так и не начали наступление без письменного приказа. К тому же свежи были ещё воспоминания об известном во всех кровавых подробностях январском штурме телецентра в Вильнюсе.

Рано утром 21 августа Язов под давлением генералов Шапошникова и Грачёва отдал приказ о выводе войск из Москвы.

Это была уже полная победа Ельцина. Но для того, чтобы революция совершилась окончательно, нужно было немедленно воспользоваться результатами этой победы. И Ельцин не упустил своего шанса: утром 21 августа от потребовал от ГКЧП прекратить деятельность, отменить все свои постановления и вернуть Горбачёва. Вместе с тем он уволил всех российских чиновников, поддержавших путчистов. Верховный совет России передал в подчинение Ельцину российскую милицию и российский КГБ, выведя их из подчинения союзных структур.

Видя полное своё поражение, путчисты (Язов, Крючков, Бакланов, Тизяков и Лукьянов) вылетели в Крым к Горбачёву. Но туда же сразу вылетели и победители – Руцкой, Силаев и другие. А вскоре Ельцин уже говорил по телефону с Горбачёвым в качестве его спасителя. Горбачёв быстро смекнул, что к чему, и отказался разговаривать с гэкачепистами.

Он вернулся в Москву на самолете Руцкого ночью, уже в аэропорту пообещав журналистам разобраться, «кто был ху». Судя по первым его выступлениям, президент СССР не вполне понимал, что вернулся он в совсем другую страну. Как бы она ни называлась, он вернулся в страну Ельцина. А вот Ельцин, в отличие от Горбачёва, скорее интуитивно, чем рассудочно, уже всё понял и вскоре это ему продемонстрировал.

То, что происходило в последовавшие дни в Москве – и властные распоряжения, и народные революционные торжества, – всё это было триумфом российского президента, который переоформлял государственную власть на себя. Горбачёву ничего другого не оставалось, как соглашаться со своим спасителем и дублировать его распоряжения независимо от собственного о них мнения: Горбачёв власть отдавал, а Ельцин её забирал.

Уже 22 августа все члены ГКЧП и поддержавшие их политики и генералы были арестованы. Не обошлось без трагедий: министр внутренних дел Пуго застрелился вместе с женой, что неприятно напомнило смерти Гитлера и Геббельса. Через два дня в своем кабинете повесился маршал Сергей Ахромеев. А ещё через два дня выбросился из окна управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина. С учётом того, что с их коллегами по ГКЧП ничего чудовищного не произошло, и все они, отделавшись легким испугом, вскоре оказались на свободе, такое решение этих несчастных было явно слишком эмоциональным и слабо мотивированным.

А Ельцин всё продолжал свое наступление.

Было объявлено, что Совет министров России мог отныне приостанавливать решения союзного правительства.

Председатели исполкомов советов в областях и краях России были заменены на глав администрации, которых назначал теперь Ельцин. Во все субъекты российской федерации также направлялись особые представители президента.

В вооружённых силах, милиции и КГБ на территории России запрещалась партийная деятельность (Горбачёв продублировал это указ для всего СССР 24 августа).

Были уволены руководители ТАСС и агентства «Новости», а собственность этих агентств отходила России.

Недавно ещё крамольный бело-сине-красный триколор, поднятый над Белым домом, был объявлен государственным флагом России.

Горбачёв же либо никак не реагировал на эти изменения, либо вымученно поддерживал их. Не до конца ещё поняв, что из Фороса он вернулся в другую страну, на своей пресс-конференции Горбачёв снова высказался за обновлённый (ново-огарёвский) Союз и даже выразил надежду на обновление КПСС.

Складывалось впечатление, что он боялся признаться самому себе в том, что и у Советского Союза, и у партии не оставалось ни малейшего шанса выжить. По инерции он говорил ещё какие-то округлые, правильные слова, но это было уже не более, чем праздное прекраснодушие. Его время как политика неумолимо истекало.

А народ остался на улицах – революция продолжалась. Хотя Ельцин в благодарственной речи по телевидению и отменил свой призыв к забастовкам и призвал к спокойствию, расходиться по домам москвичи не собирались. В полночь на Лубянской площади при огромном ликовании толпы был демонтирован памятник Дзержинскому, а самое страшное в СССР здание – КГБ – едва не подверглось штурму.

На следующий день, 23 августа, Ельцин потребовал от Горбачёва изменить все сделанные им после возвращения из Крыма назначения, а впредь – согласовывать их с президентом России. И на это Горбачёв тоже был вынужден был согласиться.

С этого времени Горбачёв превратился в фигуру исключительно декоративно-церемониальную, и ничего поделать с этим он уже не мог: всё, что раньше президент СССР мог противопоставить Ельцину, было скомпрометировано путчем и постепенно уничтожалось.

В тот же день Горбачёв вместе с Ельциным выступали в Верховном совете РСФСР. Причём Ельцин, явно наслаждаясь моментом, фактически управлял президентом СССР («Борис Николаевич дал мне бумагу, я, правда, её ещё не читал. – А вот зачитайте»). Одним словом, Ельцин не отказывал себе в удовольствии видеть раздавленного Горбачёва. И заставил его испить до дна всю чашу унижений. Чего, кстати, Горбачёв в отношении Ельцина, за четыре года до этого, себе не позволил…

На этом же заседании Ельцин провёл через Верховный совет решение о приостановке деятельности российской коммунистической партии. Становилось понятно, что совершавшаяся революция была прежде всего антикоммунистической. Многочисленная толпа собралась 23 августа на Старой площади возле ставшего одиозным здания ЦК КПСС. Штурма как такового не произошло, но сотрудники ЦК (в основном остававшиеся в здании технические работники, а не члены ЦК) разбежались под улюлюкание толпы.

Мэр Москвы Гавриил Попов объявил ЦК КПСС распущенным, а здание опечатал. Сам он вспоминает об этом так: «В эти минуты я понял: дело сделано. Величайшее событие конца XX века свершилось. Эксперимент с государственным тоталитарным социализмом закончен. Что бы ни было потом, сколько бы лет ни занял процесс, как бы ни было противоречиво развитие — начинается отсчёт новой эпохи».

Ельцин немедленно узаконил уже свершившийся факт: деятельность КПСС в России была приостановлена, все здания областных, краевых и районных комитетов партии опечатывались, а партийные газеты (включая «Правду») закрывались. Позже, 6 ноября, партия и вовсе будет запрещена.

В тот же день Ельцин издал ещё один революционный указ – «Об обеспечении экономической основы суверенитета РСФСР», согласно которому все предприятия союзного подчинения на российской территории (кроме специально оговоренных) переходили к России. СССР стремительно терял функции, властные полномочия и собственность, отчего само это государство всё больше превращалось в мираж.

Пиком народной революции стали 24 августа похороны защитников Белого дома Дмитрия Комаря, Ильи Кричевского и Владимира Усова, погибших в ходе путча. Эти похороны оказались самым грандиозным митингом с участием Ельцина и всех его сторонников. Горбачёв присутствовать отказался, но вынужден был посмертно присвоить жертвам звания героев Советского Союза.

Параллельно массовым митингам и сносу советских памятников продолжался процесс захвата Россией союзных властных институтов. Ельцин действовал решительно по всем направлениям.

Прежде всего – в отношении КГБ (митинги на Лубянке с требованием уничтожения главного органа политических репрессий в СССР шли постоянно): 24 августа Ельцин распорядился передать архивы КГБ российским архивным ведомствам, а всю специальную технику – российскому КГБ. Одновременно американскому послу были выданы схемы установленных в посольстве жучков. А 26 августа была ликвидирована коллегия КГБ, что фактически уничтожало союзные структуры госбезопасности.

В тот же день министерства СССР были переподчинены Совету министров РСФСР. Союзный же Совет министров Горбачёв вынужден был распустить. Союзного правительства больше не существовало.

Через четыре дня, 28 августа, Ельцин объявил о российском контроле над Государственным банком СССР и Внешэкономбанком СССР.

В отношении законодательных органов СССР действовать было несколько сложнее, так как речь шла об избранных народных депутатах. 26 августа на заседании Верховного совета СССР Горбачёв в очередной раз благодарил Ельцина за спасение и каялся в том, что не заметил в своём окружении заговорщиков. При этом он настаивал на продолжении ново-огарёвских переговоров и призвал созвать съезд народных депутатов СССР.

Но уже 29 августа в «Российской газете» было опубликовано выступление Ельцина: «Я считаю, что Верховный Совет СССР — соучастник путча… На чрезвычайном Съезде народных депутатов СССР, который откроется 2 сентября, скажу, что нынешний состав ВС СССР надо распустить. Заслуживает роспуска и сам Съезд, этот орган не нужен…».

Этот съезд действительно состоялся со 2 по 5 сентября и фактически ликвидировал государственную власть СССР: действие конституции СССР было приостановлено, Верховный совет упразднён, а вместо союзного правительства был создан временный и аморфный «межреспубликанский экономический комитет».

Президент СССР оказался таким образом президентом без парламента, правительства, государственного банка и политической полиции.

И без партии: 24 августа под давлением Попова и его заместителя Юрия Лужкова Горбачёв отказался от должности генерального секретаря ЦК КПСС, а самой (пока ещё не запрещённой, но уже не существовавшей в реальности) партии предложил самораспуститься. А на следующий день Ельцин особым решением передал всё имущество КПСС российской казне.

Ельцинская антикоммунистическая революция, вызванная к жизни августовским путчем, таким образом де-факто уничтожала СССР задолго до Беловежского соглашения. Хотя в сентябре Ельцин и заявил, что «Россия никогда не выступит инициатором развала Союза», именно этим развалом он и занимался.

Видимо, технические вопросы этого развала в отношении Прибалтики он обсуждал во время своего неожиданного визита в Ригу 29 августа. А до этого, 24 августа Ельцин признал независимость Латвии.

5 сентября, в день закрытия съезда народных депутатов СССР (фактически ликвидировавшем этот Союз), Ельцин и Горбачёв вместе отвечали на вопросы американцев в ходе специально организованного телемоста, причём вопросы не были известны заранее.

Главным образом оба президента демонстрировали своё полное согласие: «Были моменты, когда Михаил Сергеевич Горбачёв считал, что я политический труп. И я порою считал, что он не может больше быть Президентом страны. Но после путча Президент Горбачёв сильно изменился. Сейчас мы дружно ведем общую тяжелую работу», – говорил Ельцин. Горбачёв подтверждал: «Последние события открывают возможности для того, чтобы это сотрудничество было надёжным и прочным».

Но постепенно становилось понятно, что вместо доброго согласия двух президентов имеет место победа одного над другим. Говоря о всё ещё планировавшемся ССГ, Горбачёв уверял, что этот Союз останется экономически единым, Ельцин сразу поправлял его: только на уровне общих вопросов, реальная экономическая жизнь будет происходить отдельно – в республиках. Горбачёв высказался о сохранившемся потенциале социализма, но вынужден был вместе с Ельциным признать провал советской коммунистической системы. Утверждение Ельцина о переносе ядерного оружия СССР в Россию Горбачёв никак не прокомментировал. Президент СССР даже признал, что его уход с политической сцены – вполне возможная перспектива. Оба при этом настаивали на необходимости американской продовольственной помощи.

То есть Горбачёв полностью капитулировал: «Огромную роль сыграла борьба, организованная против путчистов Борисом Николаевичем Ельциным. Он занял мужественную позицию, действовал решительно, беря на себя всю ответственность. В тех чрезвычайных обстоятельствах это было оправдано и, вернувшись в Москву, я подтвердил принятые им в дни путча указы. Считаю, что в той обстановке россияне действовали, исходя из высших интересов. То, что они делали, было продиктовано ситуацией. Без этой твёрдой позиции события могли бы приобрести более драматический характер».

История не знает сослагательного наклонения, и во что вылился бы весь этот опереточный путч (вошедший в историю под названием «ГКЧП») без противостояния ему со стороны Ельцина – неизвестно. Но то, что результатом этого противостояния стал «парад суверенитетов» – это факт. Август 1991 года стронул такие тектонические слои социального и политического устройства СССР, что эхо тех событий слышно до сих пор.

Мы уже писали, что Ельцин, исподволь разыгрывая сепаратистскую карту, играл с огнём: ведь это оружие было обоюдоострым. И ослабляя СССР, он тем самым давал аргументы в руки своим собственным российским национальным автономиям: ведь фактически внутреннее устройство РСФСР повторяло СССР, поскольку и Россия, и Советский Союз были конгломератами очень разных (и по уровню развития, и по национальному составу) регионов.

Не нужно быть пророком, чтобы предположить, что рано или поздно вся эта конструкция должна была приобрести какую-то взрывоопасную динамику. Так оно и случилось: на следующий день после окончания съезда народных депутатов СССР, 6 сентября, в столице Чечено-Ингушетии Грозном произошёл переворот: глава республики Доку Завгаев был обвинён в пособничестве ГКЧП и свергнут генерал-майором авиации Джохаром Дудаевым. Верховный Совет Чечено-Ингушской АССР был разогнан и власть в республике перешла к Чеченскому общенациональному конгрессу.

Характерно, что тогда все считали Дудаева и его сторонников людьми, которые поддерживают Ельцина. Например, посвящённая этим событиям статья в «Коммерсанте» от 6 сентября 1991 г. так и называлась: «Чечено-Ингушетия: кунаки Ельцина взяли власть». И Ельцину было бы вполне логично поддержать тех, кто сверг сторонников ГКЧП. Но у Ельцина был свой «эксперт по чеченскому вопросу»: Руслан Хасбулатов. Ему он и доверился в выборе, чью сторону занять в этом конфликте.

Но сам Ельцин неожиданно исчез… «Звёздный час» отнял у вождя революции слишком много сил, и поэтому сразу после последнего съезда народных депутатов СССР Ельцин удалился: сначала на дачу, а затем – в Сочи. Официально он отдыхал и лечил очередной сердечный приступ, но уже все знали: Ельцин празднует победу в компании своего охранника Александра Коржакова.

Но и без Ельцина антикоммунистическая революция шла своим ходом: продолжалась ликвидация КГБ, был распущен ВЛКСМ (комсомол), началась (и три года продолжалась) волна переименований городов, улиц и площадей, которым возвращали старые досоветские названия. В частности, в сентябре Ленинград вновь стал Санкт-Петербургом, а родной для Ельцина Свердловск – Екатеринбургом.

Но решать нужно было и намного более сложные вопросы. Оставшийся замещать Ельцина во время его отсутствия государственный секретарь РСФСР (должность, специально для него учреждённая в июле) Геннадий Бурбулис собрал в Архангельском несколько групп для разработки проектов экономических реформ (группы Явлинского, Сабурова и Гайдара). Им был выбран проект «15-ой дачи» – проект команды экономистов-рыночников Егора Гайдара, с которым Бурбулис познакомился как раз 20 августа в Белом доме.

Ельцинское поклонение Бахусу продолжалось не больше пары недель. Это его раблезианское веселье закончилось 24 сентября, когда в Сочи прилетел Бурбулис и поставил Ельцина перед фактом: в стране тяжелейший экономический кризис в сочетании с развалом государственных институтов, и необходимо срочно принимать тяжёлые стратегические решения.

Во-первых, нужно было новое работоспособное правительство России, которое начало бы уже перезревшие экономические реформы. А во-вторых, требовалось какое-то внятное решение вопроса о существовании Союза и союзных структур управления (хоть в традиционном, хоть в «ново-огаревском» понимании).

Нужно отдать должное Ельцину: он хоть и выглядел помятым и уставшим после такого «отдыха», но пересилил себя и включился в работу. Бурбулис потом вспоминал, что Ельцин вскоре после возвращения снова стал собранным и сосредоточенным. Его вопросы относительно предложений команды Гайдара были вполне конкретными и содержательными.

Уже 26 сентября в Сочи президент подписал указ об отставке премьера Силаева. Исполнять премьерские обязанности он поручил Олегу Лобову – до момента формирования нового правительства. Но особенно активно Ельцин включился в работу после своего возвращения из Сочи в Москву 10 октября.

Было абсолютно ясно, что предстоявшие экономические реформы станут крайне болезненными и неизбежно приведут к падению популярности того, кто эти реформы инициирует. Поэтому Ельцин стремился всячески уклониться от того, чтобы сыграть именно эту роль. Трудно упрекать его: как всякий электоральный политик, он не хотел тратить свой рейтинг на непопулярные меры.

Существует даже версия, что он специально взял сентябрьскую паузу, чтобы дать возможность Горбачёву перехватить инициативу и нажать-таки спусковой крючок реформ. Поэтому он не мешал, например, Силаеву и Явлинскому перейти в горбачевский Межреспубликанский экономический комитет, в надежде, что они всё-таки как-то подвигнут своего нового начальника хотя бы на какие-то действия.

Для Горбачёва это был, пожалуй, последний шанс, пусть и такой ценой, но зацепиться за утекавшую из рук власть. Но Горбачёв остался верен себе и ельцинского паса не принял. Он так и остался, как Моисей, на пороге той страны, в которую он вёл свой народ, и не переступил границы, отделявшей прошлое от будущего.

После этого Ельцин окончательно понял, что отступать некуда и дальнейшее промедление чревато полной катастрофой. «В конце 1991 года суверенитет России сформировался на фоне острого дефицита продовольствия. Зерна могло хватить лишь до начала февраля 1992 года, причём – при максимально жёстком режиме его использования», – вспоминал Егор Гайдар

И тогда Ельцин начал действовать. Новое правительство России формировалось довольно трудно и долго, несмотря на срочность. На пост главы этого нового правительства прочили многих: самого Лобова и самого Бурбулиса, хозяйственника Юрия Скокова, академика Юрия Рыжова, Михаила Полторанина, Григория Явлинского, Руслана Хасбулатова и даже офтальмолога Святослава Фёдорова. Но то, что оно должно стать правительством реформ, всем было совершенно ясно.

Преимущества гайдаровского проекта реформ, по свидетельству Бурбулиса, заключались в отказе от рассмотрения возможностей общего союзного их пространства: «России необходимо воздержаться от заключения экономического союза с другими республиками […] Россия должна проводить реформы самостоятельно, не тратя время на согласование с другими республиками». При этом сам проект был вполне шоковым – он предусматривал либерализацию цен уже в начале следующего года, а это могло привести (и привело) к серьёзным потерям доселе огромной популярности президента России.

В начале октября Бурбулис познакомил Ельцина и с самим Гайдаром. «На его [Ельцина] окончательное решение в пользу команды Гайдара повлияли профессиональная ясность, человеческая волевая определенность и убедительная прагматичность позиции Егора Тимуровича», – вспоминал Бурбулис.

Сам Гайдар говорил вот что: «Ещё осенью 1991 года мы обсуждали ключевой вопрос: позволят или не позволят нам провести настолько кардинальные и болезненные реформы? Ведь наша команда была, по существу, «технической» – нас никто не выбирал, а значит, в любой момент могли уволить. Политиком, на котором всё держалось, был Ельцин […] Нам предстояло убедить Бориса Николаевича конвертировать свою популярность в проведение жесточайших мер, необходимых для предотвращения катастрофы в России. И мы его убедили».

Собственно, только Ельцин-победитель и мог всё это сделать, не встречая практически никакого сопротивления – его авторитет и популярность достигли высшей своей точки. И Ельцин оказался достойным того пьедестала, на который его подняла революция.

Выступая на вновь собранном V съезде народных депутатов РСФСР 28 октября, Ельцин огласил программу шоковых реформ: «Обращаюсь к вам с решимостью безоговорочно встать на путь глубоких реформ и за поддержкой в этой решимости ко всем слоям населения». При этом от разовой либерализации цен «хуже будет всем примерно полгода. Затем — снижение цен, наполнение потребительского рынка товарами, а к осени 1992 года – стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей.»

Харизма и решительность Ельцина снова принесли ему безоговорочную победу – съезд проголосовал (876 против 16) за предоставление президенту России чрезвычайных полномочий на тринадцать месяцев.

И 6 ноября правительство реформ было сформировано. Пользуясь предоставленными ему чрезвычайными полномочиями, Ельцин перестал искать достойную кандидатуру премьера и сам возглавил правительство. Его первым вице-премьером стал Бурбулис, который фактически и руководил работой правительства. И, наконец, в правительство вошли члены команды Егора Гайдара во главе с ним самим: Анатолий Чубайс, Александр Шохин, Петр Авен, Владимир Машиц, Владимир Лопухин и другие.

Заметим, что новое правительство включало в себя и министерские посты, свойственные совершенно независимым государствам, а отнюдь не автономиям в составе федерации – министра иностранных дел и (с марта) министра обороны. Союз фактически умер, но нуждался в похоронах.

В тот же, кстати, день были окончательно ликвидированы КПСС и КП РСФСР.

До своих сочинских каникул Борис Ельцин несколько раз подчёркивал, что реформированный Союз следовало сохранить. Вместе с Горбачёвым он продолжал участвовать в разработке планов будущего Союза Суверенных Государств. Впрочем, эти планы носили уже только конфедеративный характер: реальные властные структуры союзного центра после августовского путча были фактически уничтожены.

Но и сам смысл такой конфедерации был сомнителен, во всяком случае – для реформаторов будущего правительства России. На встрече в австрийском Альпбахе Чубайс, Авен, Васильев и Шохин констатировали: «Надреспубликанский центр обречен быть слабым. Следовательно, его не должно быть вовсе».

При этом парад суверенитетов принял необратимые масштабы. 6 сентября был официально признан выход из Союза Эстонии, Латвии и Литвы. 24 августа была провозглашена независимость Украины, а 1 декабря её независимость была подтверждена всенародным референдумом.

На таком фоне вернувшийся в Москву Ельцин переставал изображать союзника Горбачёва в деле создания полноценного ССГ. Выступая на съезде судей 18 октября, он прямо говорил: «Существенно пересмотрена наша позиция в отношении Центра. Раньше мы вынуждены были ориентироваться на затяжное, изматывающее сосуществование с ним и постепенное реформирование. Теперь задача в том, чтобы в скорейшее время демонтировать остатки унитарных имперских структур и создать мобильные и дешёвые межреспубликанские структуры».

В тот же день восемь союзных республик и президент СССР Горбачёв заключили в Москве договор об Экономическом сообществе, который гарантировал республикам свободу выхода из Союза, а также возможность национальных валют в каждой из них и разделение между ними золотого и валютного запаса СССР. Демонтаж Советского Союза начал приобретать конкретные институциональные формы.

На съезде народных депутатов, наделившем Ельцина чрезвычайными полномочиями, он высказался ещё резче: «Россия не допустит возрождения […] Центра, стоящего над ней, диктата сверху уже не будет […] В России одна власть — российский Съезд и Верховный Совет, российское правительство и российский Президент».

Тем не менее, 14 ноября главы семи союзных республика, включая и Ельцина, подписали документ о намерении всё же создать ССГ. Видимо, у них ещё оставались иллюзии, что идею Союза можно наполнить хоть каким-то содержанием. Но иллюзии эти разрушил референдум о независимости Украины 1 декабря.

После этого референдума, 5 декабря, Верховный Совет Украины принял обращение «К парламентам и народам мира», которым объявил, что «Договор 1922 года о создании Союза ССР Украина считает относительно себя недействительным и недействующим». С учетом того, что аналогичные решения в апреле приняла Грузия, а 18 октября – Азербайджан, становилось ясно, что СССР агонизирует.

Сразу после решения Верховного Совета Украины, в тот же день, 5 декабря, Ельцин встретился с Горбачёвым для обсуждения перспектив будущего Союза, и перспектив этих не нашёл. Журналистам он сказал: «Без Украины союзный договор теряет всякий смысл».

Позже, правда, Ельцин в телефонном разговоре с Джорджем Бушем, назвал причиной его отказа от ССГ тот факт, что без Украины всего две республики в Союзе остались бы славянскими, остальные были бы мусульманскими.

Здесь, помимо прочего, важно ещё и ельцинское понимание того, что исламу противостоит славянство, а не христианство. Иначе бы он упомянул ещё и Армению с Молдавией. Или в противовес славянам назвал бы тюркские народы. Но культурный уровень Ельцина был таков, каков был, и нет смысла теперь сокрушаться или иронизировать по этому поводу.

После разговора с Горбачёвым Ельцин отправился в Минск, против обыкновения не взяв с собой прессу.

Судя по воспоминаниям украинских и белорусских участников, о сути будущих Беловежских соглашений знали только члены Российской делегации.

Президент Украины Леонид Кравчук утверждал: «Тема вначале была названа так: собраться и принять какую-то декларацию или заявление, что ново-огарёвский процесс зашёл в тупик и что нам надо искать какие-то новые подходы, решения ]…[ Мы начали готовить документ и убедились, что просто декларацией, как изначально предполагалось, не обойтись».

Но и среди членов российской делегации не было единства. Геннадий Бурбулис, например, утверждает, что они ехали в Беловежскую пущу с твёрдым намерением поставить точку в истории СССР. Егор Гайдар не столь категоричен: он говорит, что и Ельцин, и вся делегация были готовы к любому варианту развития событий и сами развал Союза инициировать не собирались.

Он также утверждает, что всякие попытки обсудить любые формы Союза упирались в непреклонную позицию Крачука: «Я связан итогами референдума и решением Верховного Совета. Воля народа Украины однозначна: Украина не входит ни в какие союзы».

И Гайдар, и Шахрай говорят о том, что никаких готовых документов они с собой из Москвы не везли, и все Беловежские соглашения писались прямо на месте и были в значительной степени импровизацией.

Но, так или иначе, 8 декабря Беловежские соглашения были подписаны российскими, белорусскими и украинскими президентами, премьер-министрами и министрами иностранных дел.

Формально в 1922 году договор о создании СССР подписали четыре республики: РСФСР, БССР, УССР и распавшаяся вскоре Закавказская СФСР. Оставшиеся к 1991 году три учредителя и провозглашали, что «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает своё существование».

Одновременно создавалась новая организация – Содружество Независимых Государств, в отличие от планировавшегося ССГ представлявшая собой простой международный союз, а не государственное объединение, даже и конфедеративное.

Характерно, что Леонид Кравчук категорически отказывался подписывать даже решение о создании СНГ, видя и в нём противоречие с украинским референдумом. Подписать это соглашение уговорил Кравчука украинский премьер Витольд Фокин, который убедил его, что нужна хоть какая-то площадка для переговоров, например, по энергоносителям, без которых экономическая катастрофа в Украине будет быстрой и сокрушительной.

Страны-члены СНГ гарантировали обеспечение всех прав и свобод своих граждан, их равенство независимо от национальности, а также территориальную целостность, нерушимость границ между ними и их открытость для свободного перемещения граждан и информации. Кроме того, предполагалось всестороннее сотрудничество между этими странами, но в реальности оно до определённого времени касалось только общего военного пространства, в том числе – в отношении ядерного оружия.

Хотя к этому времени СССР и без того практически прекратил своё существование, формальная его ликвидация многими была расценена как реализация заговора. Судя по некоторым источникам, силы белорусского КГБ готовы были блокировать резиденцию Вискули в Беловежской пуще, где подписывались соглашения. Но против был сам Горбачёв: «Я думаю, это пахло гражданской войной. Это опасно. Это выглядело бы, что я вроде как для того, чтобы удержать власть, пошел на такое, хотя надо было демократическими путями добиваться», – вспоминал он.

При этом формальная ликвидация СССР не вызвала в декабре широкого осуждения. Напротив, в Киеве, Минске и Москве Беловежские соглашения были молниеносно ратифицированы парламентами, Верховный совет РСФСР проголосовал за них в соотношении 188 против 7.

21 декабря на встрече в Алма-Ате к СНГ присоединились ещё восемь теперь уже вполне независимых республик.

А 25 декабря первый и последний президент СССР Михаил Сергеевич Горбачёв сложил с себя полномочия. Над Кремлём были спущен красный флаг СССР и поднят российский триколор.

Борис Николаевич Ельцин получил Кремль, ядерную красную кнопку и полную независимость. Никакой власти, над ним стоявшей, больше не было.

Но распорядиться этой властью было сложно. За время горбачёвской Перестройки в СССР сложилась невиданная ситуация: власть обретала ответственность за свои действия. Горбачёв эту ответственность прочувствовал вполне. Теперь это предстояло Ельцину.

Начало нового 1992 года стало началом шоковых реформ. Была объявлена либерализация цен (в том числе были отменены ценовые ограничения даже на хлеб и молоко). Была провозглашена свобода торговли (в том числе и алкоголем, государственная монополия на него была отменена). Было заявлено о начале приватизации.

Говоря о позиции Ельцина, Егор Гайдар вспоминал: «Вряд ли он понимал в полной мере, какую цену ему придётся заплатить, и насколько это будет тяжело ему лично. В январе 1992 года, после либерализации цен – крайне непопулярной меры – он поехал по России. Приехал в Нижний Новгород, зашёл в магазин поговорить с народом. Он привык, что его любят, а там сплошной ор. Президент пытается что-то объяснить – бесполезно. Потом, как рассказывал сопровождавший его Борис Немцов, вышел, сел в машину и сказал: «Господи! Что же я наделал!». Тем не менее, он и тогда не отрёкся от сделанного и продолжал поддерживать рыночные реформы».

Ельцинские же выдвиженцы Александр Руцкой и Руслан Хасбулатов были не так тверды в своей приверженности реформам: 14 января они в Верховном совете потребовали отставки правительства. А в апреле 1992 года, когда сопротивление российских законодателей реформам начало приобретать характер открытого противостояния Ельцину, были категорически осуждены и ратифицированные ими же Беловежские соглашения.

Начиналась затяжная война за результаты революции 1991 года.

Глава 7. Ельцин. Реформы

Часть 1

В конце 1991 года Борис Николаевич Ельцин был на пике своей политической карьеры. Он стал народным героем-победителем, устранил со своего пути всех конкурентов и имел более чем достаточный для принятия всех государственных решений авторитет. Закончился важнейший этап достижения власти. Теперь нужно было эту власть удержать и с помощью этой власти вывести, наконец, страну из затяжного кризиса, в который она медленно погружалась всё предыдущее десятилетие.

Сложившаяся в стране ситуация требовала от Ельцина решительных действий – не только критических и сокрушительных, но и созидательных и конструктивных. Россия, в одночасье ставшая независимым и суверенным государством, нуждалась не только в красивых символах вроде триколора и двуглавого орла, но и в немедленных, срочных и давно перезревших реформах (прежде всего – экономических) – для того, чтобы просто выжить.

Но принимаемые президентом новой страны решения оказались серьёзным испытанием народной любви к нему. И ответственность за них оказалась бременем чрезвычайно тяжёлым, тем более что решения эти никак не могли стать популярными среди большинства россиян, не могли вызвать того энтузиазма и сплочения вокруг героя, какое вызывали, например, пресловутая «борьба с привилегиями» или противостояние с союзным центром.

Ельцин отлично знал, что Россия – это совсем не только и не столько московская интеллигенция, собравшаяся у Белого дома. Россия это сложная, неоднородная и в целом довольно консервативная и косная социальная система, внутри которой можно очень быстро растерять весь свой наработанный политический авторитет и которая легко может превратить любого героя в изгоя и отправить его на свалку истории.

Разумеется, такая перспектива не входила в планы нашего героя. Роль халифа на час его явно не устраивала. Он предполагал править Россией долго и счастливо. Что же у него было для этого? Не так мало, как может показаться на первый взгляд: у него была накопленная за последние четыре года народная любовь, известная харизма, его звериная интуиция, опыт хозяйственника и партийного функционера и невероятное честолюбие. И, наконец, у него была власть. Уж какая-никакая. Больше власти в тот момент всё равно не было ни у кого …

В последние годы он всегда противостоял вышестоящим – Политбюро в целом, Лигачёву, Горбачёву или ГКЧП. Теперь же сил, стоявших выше Ельцина, не осталось. И хотя Ельцин часто бравировал тем, что должности, которые он до этого занимал, никогда не начинались со слова «заместитель», правда состояла в том, что он впервые оказался в положении человека, у которого фактически не было никакого начальства, кроме Бога…

Огромная небывалая страна лежала перед ним. Это была территория, местами едва заселенная людьми, с огромными холодными пространствами, с развалившимся государственным аппаратом и нищим дезориентированным народом. Страна, надорвавшая пуп в соревновании с заведомо более экономически и интеллектуально мощной коалицией стран под общим названием «Запад». Страна потерпевшая полное моральное и идеологическое фиаско. Территория, являвшаяся свалкой ржавеющего, никому не нужного, старого оружия, произведённого в невероятных, циклопических и бессмысленных масштабах. Страна-казарма, страна-арсенал, огромная фабрика по производству металлолома, которая к тому же была не в состоянии просто себя прокормить…

Но это полбеды. Главная трагедия состояла в том, что и сам Ельцин, и весь народ так себя не ощущали. Они были уверены (как, впрочем, уверены и по сей день) что живут в могучей и славной стране с поистине неисчерпаемыми ресурсами всего на свете: от людей до недр. В стране, которой есть дело до всего, что происходит даже в самом дальнем уголке Земного шара. В стране, которая имеет свои «сферы влияния» и которая на равных может обсуждать вопросы мироустройства с самыми богатыми и сильными странами мира. Что этой стране жизненно необходим статус великой державы, место в Совете Безопасности ООН и ядерная триада. И ради этого статуса можно и нужно идти на любые жертвы, поскольку этот статус имеет самоценное значение.

Фактически речь шла о самоощущении всей нации и её вождя, которое драматически оторвалось от реальности и находилось в мире чистых фантазий. Но в этом иллюзорном мире жили не только российские обыватели, но и вся властная элита, включая «правительство молодых реформаторов». И действительность состояла в том, что этот миф был сильнее реальности. Фактически он сам и был реальностью хотя бы потому, что с ним нужно было считаться.

Люди смотрели на окружавшую их жизнь, на нищету, безработицу, на криминальную статистику, анализировали экономические показатели, на своей шкуре чувствовали всю тяжесть кризиса, но при этом как-то считалось, что это всё понарошку, несерьёзно, что резервы нескончаемы и что просто «начальники плохие», а страна – по-прежнему великая и могучая. Нация и ее элита не отрефлексировали своё поражение и не артикулировали его. Напротив, видели себя победителями коммунизма. По умолчанию ситуация оценивалась где-то на промежутке между «досадным недоразумением» и «временными трудностями».

Как-то само собой подразумевалось, что, фактически ополовинив население и территорию, люди по-прежнему живут всё в том же СССР, который просто сменил вывеску. И что страна, как неразменный пятак, ополовинившись, отнюдь не стала меньше и слабее. И если эта ополовиненная страна не в состоянии была удовлетворить их амбиции и запросы, то вовсе не потому, что она стала меньше и слабее, а потому, что «начальники воруют».

А сами начальники, в свою очередь, были убеждены, что этой новой стране за каким-то чёртом нужны были все эти стратегические ядерные подводные лодки и крейсера, ракеты и бомбардировщики, и что без них совсем никак невозможно. Солдаты великой армии умирали с голоду в своих казармах (например, на острове Русский) и зарабатывали на еду проституцией (описан случай, когда солдаты предлагали свои услуги прямо на Красной площади), но никому в голову даже не пришла мысль: а зачем нищей стране нужна такая дорогая армия, обслуживавшая абсолютно бессмысленные амбиции?

И когда для того, чтобы получить место в Совете Безопасности ООН, понадобилось весь внешний долг СССР взвалить на одну Россию, российская власть не задумываясь это сделала, хотя в этот же самый момент оставила без компенсаций собственный народ, у которого прежние власти украли все сбережения.

В стране не оказалось ни одной политической силы, которая предложила хотя бы обсудить целесообразность этого шага, настолько очевидной казалась всем необходимость заседать в Совбезе ООН по сравнению с какими-то вкладами граждан в сберкассах…

Разумеется, Ельцин, как всякий великоросс, был апологетом этого мифа. Он с ним вырос, он был для него органичен, другой роли для России он не представлял, а сам себя видел, конечно же, правителем только такой великой и могучей России, которую «все бояться и уважают».

Когда мы в дальнейшем будем обсуждать ход реформ, нужно всё время держать в голове это обстоятельство. Скорее всего, путь к успешной модернизации страны лежал через искреннее осознание народом полной идейной, институциональной и экономической катастрофы прежнего государственного строя. Как это было, например, в послевоенных Японии и Германии.

И задача новой элиты как раз и состояла в том, чтобы открыть народу глаза на реальное положение вещей. Но особенность того периода отечественной истории была в том, что такого осознания не произошло, за редким исключением, даже внутри элиты. И, следовательно, такая картина мира не стала мейнстримом.

Напротив, все надеялись, что рыночные реформы дадут быстрый и очень мощный эффект, поскольку были в плену прежних представлений о великолепных стартовых возможностях России в виде образованного, квалифицированного и работящего народа, нескончаемых ресурсов и тому подобного. Все ждали, что на Россию прольётся золотой дождь инвестиций, и в считанные месяцы она превратится в настоящее Эльдорадо.

В тот момент за пределами политической реальности была, например, возможность заявить о том, что реформы займут годы, что ситуация ещё долго будет не просто плохой, а будет ухудшаться, что в стране огромное количество ненужных производств, что огромная скрытая и явная безработица и нищета неизбежны и так далее. И хотя это была чистая правда, любой политик, который выступил бы с такими заявлениями, мгновенно потерял бы всякую поддержку народа и элиты. Ожидания у людей были совершенно другими, и Ельцин вынужден был с этим считаться.

Никто точно не знает, осознавал ли Ельцин реальные масштабы тех реформ, которые необходимы России, и те тяготы, которые ей придется пройти на этом пути, и понимал ли он, что всё это займет годы. Возможно, он и сам искренне считал, что к осени 1992 года начнётся постепенное улучшение ситуации.

Но это и не имеет особого значения, поскольку, повторимся, в тот момент все ждали чуда, и любой электоральный политик не мог сообщить россиянам, что чудес не бывает, без риска закончить на этом свою карьеру. Таким образом, у Ельцина, фактически не было выбора, безотносительно того, понимал ли он сам всю грандиозность и сложность стоявших перед страной задач или тоже находился в плену мифа о быстрых и безболезненных реформах.

Егор Гайдар, спустя годы, часто говорил, что он знает только одного политика – Уинстона Черчилля, который в 1940 году, заявив нации, что он «не может обещать ей ничего кроме крови, пота и слёз», получил её поддержку. Все остальные политики в аналогичных обстоятельствах предпочитали давать более оптимистические обещания. Не стал исключением и Ельцин.

Начало суверенного правления президента России стало временем не только весьма радикальных реформ, но и жёсткого противостояния с довольно быстро появившейся оппозицией во власти и в народе, выступавшей не только против реформ, но и против самого Ельцина как президента. И, разумеется, Ельцин вынужден был пожать горькие плоды ответственности и тяжести власти избранного народом вождя.

В целом, в первые два года независимого существования России параллельно шли три необходимых и неизбежных процесса: оформление полноценной государственности, радикальные экономические реформы и набирающий обороты конфликт между президентом и всё более непримиримой оппозицией ему.

Оформление новой российской государственности началось сразу после подавления августовского путча, ещё до окончательного упразднения СССР в Беловежской пуще, и заключалось в постепенном переведении советских властных, силовых, экономических и дипломатических структур на территории России в её подчинение. Но это, разумеется, не решало всех проблем, связанных с распадом Союза и началом независимого существования России, как и других бывших советских республик.

Например, довольно сложно было разделить олимпийскую сборную команду СССР, поэтому на олимпиадах 1992 года в Альбервиле и Барселоне под олимпийским флагом выступала объединённая команда бывших союзных республик (к летним играм в Барселоне Эстония, Латвия и Литва сформировали уже собственные сборные).

На протяжении всего 1992 года новые государства оформляли свой суверенный статус, заключая друг с другом и со всеми другими странами мира договоры о признании и дипломатических отношениях. Россия в этом процессе играла особую роль, заняв с 24 декабря 1991 года место СССР в Совете Безопасности ООН и, в целом, объявив себя преемником СССР во всех международных организациях и договорах.

Характерно, что место в Совете Безопасности ООН было получено Россией без какого-то специального договора, с молчаливого согласия всех остальных его членов.

По свидетельству Юлия Воронцова, который тогда был постоянным представителем сначала СССР, а потом России в Совете Безопасности ООН, формулу подсказали американцы: они предложили, чтобы Ельцин написал письмо генеральному секретарю ООН, в котором объявил бы Россию «продолжателем» СССР. Тут важно заметить, что никто не настаивал на «правопреемнике», оказалось достаточно расплывчатого «продолжателя».

Также, по свидетельству Геннадия Бурбулиса, место в Совбезе ООН досталось России отнюдь не в обмен на принятие на себя внешнего долга СССР (около 140 миллиардов долларов). Эти два вопроса в декабре 1991 года никто на международной арене не связывал.

Таким образом, казалось бы, ставшее уже аксиомой представление о том, что Ельцин взял на Россию внешний долг СССР лишь потому, что иначе бы она лишилась места в Совете Безопасности ООН, на поверку оказывается всего лишь гипотезой, которую ещё предстоит либо доказать, либо опровергнуть.

Это тем более верно, что переговоры между членами СНГ о правопреемстве союзного долга и разделе активов СССР велись вплоть до лета 1992 года, то есть до времени, когда Россия уже полгода как заседала в Совбезе ООН.

Но правда состоит также и в том, что в воображение самого Ельцина эти две вещи были почему-то связаны и, следовательно, ответственность за это решение несут, помимо Ельцина, те люди, кто эту связь ему в голову вложил.

Бурбулис вспоминает, что самым активным сторонником принятия Россией долга СССР был тогдашний председатель Комитета внешнеэкономических связей России (а впоследствии – министр внешнеэкономических связей) Пётр Олегович Авен, который отказ оплачивать долг СССР отчего-то называл «аморальным».

Пётр Авен изначально обладает настолько безупречной репутацией, что мы относим к чистой случайности то обстоятельство, что сразу после своей отставки в конце 1992 года он основал компанию «ФинПА», которая чрезвычайно успешно действовала как раз на рынке именно этих долговых обязательств бывшего СССР. По общему признания всех участников рынка эта компания в 1993 году продемонстрировала настолько неожиданную и уникальную компетенцию в этом вопросе, что никто не мог с ней конкурировать на равных.

А ещё через год господин Авен обменяет 50% ФинПА на 10% Альфа-банка и станет его президентом, а потом и вовсе продаст всю эту компанию «Альфа-групп». Так будет заложена основа одного из самых крупных состояний в России.

Само же признание долга СССР ничего хорошего России не дало. Первоначальный расчет на то, что зарубежные активы СССР (включая здания посольств, консульств и торгпредств), алмазный фонд и золотой запас, а также долги других стран Советскому Союзу с лихвой перекроют этот долг, оказался абсолютно ошибочным, поскольку среди должников СССР были сплошь бедные и развивавшиеся страны, и практически весь этот долг номиналом в 150 миллиардов долларов пришлось списать. Всего удалось получить в счёт этого долга лишь около 8 миллиардов долларов. При этом золотой и валютный запасы были растрачены ещё властями СССР.

Ещё один аргумент в пользу решения о принятии всего долга СССР на себя сторонники этого решения обосновывают необходимостью получения международной финансовой помощи. Будто без этого России не были бы выделены жизненно необходимые средства на экономическую стабилизацию.

Судя по всему, этот тезис тоже довольно сомнителен, поскольку вся международная финансовая помощь за годы реформ составила 24 миллиарда долларов, из которых более 7 миллиардов составила помощь в виде реструктуризации этого самого долга бывшего СССР. То есть не будь этой помощи вовсе, то, при отсутствии долга СССР, Россия была бы в чистом плюсе на 116 миллиардов долларов. И, разумеется, при таких обстоятельствах ни в какой помощи не нуждалась бы вовсе.

Долг СССР повис тяжёлой гирей на и так ослабленной кризисом экономике России и выплачивался все следующие 17 лет. Это чудовищное по своей бессмысленности решение резко снизило кредитный рейтинг России и, следовательно, исключило возможность получения значимых кредитов на внешнем рынке. Отсутствие же возможности серьёзных заимствований усилило тяготы реформ, что, возможно, явилось одной из основных причин, почему их не удалось провести таким образом, каким они изначально замышлялись Гайдаром.

Характерно, что другой долг СССР, долг по сберегательным вкладам населения, не вызывал у господина Авена таких эмоций. И он в то время не предлагал этот долг перед собственным народом каким-то образом компенсировать. В этой части вопросы морали стали волновать его лишь спустя тридцать лет, когда почти половина всех участников тогдашних реформ (Ельцин, Черномырдин, Гайдар, Лопухин, Машиц и другие) уже умерли, и их стало можно безнаказанно критиковать.

Позиция господина Авена тем более удивительна, что он, как мало кто другой, знает: если в дополнение к советскому внешнему долгу они повесили бы на Россию ещё и внутренний долг перед гражданами, то это не только окончательно похоронило бы рыночные реформы, но, скорее всего, уничтожило бы и саму Россию. Во всяком случае в том виде, в котором мы её знаем сегодня.

В конечном итоге, как известно, окончательный вариант дележа активов и долгов бывшего СССР выглядел так: всё забрала Россия. Это полностью вписывалось в представление Ельцина о роли России в мире и в постсоветском пространстве: Россия – это СССР, его роль она и должна играть впредь. То, что она стала меньше, беднее, что она стала демократической, что в России начались рыночные реформы – это ничего не меняло в её геополитическом позиционировании.

Можно сколько угодно спорить, что именно было важнее для Ельцина: демократические ценности и рыночные реформы или позиционирование России как великой державы с пресловутыми «сферами влияния» и с вечным, то нараставшим то ослабевавшим противостоянием с то ли реальными, то ли вымышленными геополитическими завистниками? Чем он готов был пожертвовать и ради чего: демократией и рынком ради геополитики или геополитикой ради демократии и рынка?

Нам кажется, что он сам не знал ответа на этот вопрос и, возможно, никогда по-настоящему перед собой его не ставил. Он был человек интуитивный, страстный, очень властный и честолюбивый. К тому же он был, по сути своей, обычным советским руководителем-традиционалистом и, как и его советские предшественники, считал, что ради «величия державы» народ может и потерпеть. И это важное, на наш взгляд, обстоятельство оставило свой характерный отпечаток на всех реформах 90-х.

К тому же нельзя забывать и того, что вся эта имперская геополитическая риторика была важна в непростом диалоге Ельцина с высшим армейским командованием и даже шире – со всем военным лобби, включавшим в себя ещё и ВПК. Разумеется, вся эта социальная группа была пропитана милитаризмом, а их сознание было органично-имперским. И для них выбор между пушками и маслом решался однозначно в пользу пушек.

В тот период Ельцину нужно было заручиться хотя бы нейтралитетом этих людей. Поскольку, перейди они на сторону его оппонентов, на его правлении можно было бы смело ставить крест. А так как мы знаем, кто был его непримиримыми оппонентами в то время, то не будет сильным преувеличением утверждать, что крест можно было бы ставить не только на самом Ельцине, но также и на демократии в целом и на рыночных реформах в частности.

Ельцин специально избегал возникновения дополнительных точек раздражения между Кремлем и военным лобби прежде всего потому, что и без них напряжение по этой линии было очень высоким: практически вся бывшая Советская Армия (более 2 миллионов человек) финансировалась практически исключительно одной Россией, и Ельцин знал, что ему в самое ближайшее время придётся её сократить более чем вдвое.

С учётом сказанного, становится понятным, почему в общей проблеме дележа советского имущества Ельцин уделял такое огромное внимание судьбе очень специфической части советского наследия – военному арсеналу СССР и, прежде всего, ядерному оружию.

Фактическое, но публично никогда не признанное, поражение СССР в Холодной войне и потепление отношений с США и НАТО дали новый импульс начатому еще Горбачёвым процессу постепенного ядерного разоружения. Но ядерный арсенал СССР в основном сохранился и был размещен в четырёх республиках – России, Белоруссии, Украине и Казахстане.

Беловежские декларации об общем военном пространстве не могли, во всяком случае в части ядерного оружия, устроить ни Ельцина, ни, что не менее важно, США. Американцы не могли позволить, чтобы контроль за распространением ядерного оружия резко усложнился из-за того, что это оружие расползлось бы по всему постсоветскому пространству, и риск его попадания в руки террористов стал бы недопустимо высок.

Поэтому Россия, при активной поддержке США, взяла на себя права и обязанности СССР как члена ядерного клуба. Остальные республики, кто добровольно, кто под давлением США и России, согласились начать вывоз ядерного оружия в Россию, а в мае 1992 года был подписан Лиссабонский протокол – дополнение к договору СНВ-1, по которому Белоруссия, Украина и Казахстан обязывались стать безъядерными странами. Украина, однако, запросила за этот статус большую компенсацию и ратифицировала лиссабонские соглашения только в 1994 году. Россия осталась единственной ядерной державой среди бывших советских республик.

Что же касается обычных вооружений, то главный спор разгорелся между Россией и Украиной за статус Черноморского флота, главной базой которого всегда был крымский Севастополь. После августовского путча в Москве Украина, как и Россия, активизировала оформление своей полной независимости. В рамках этого процесса президент Леонид Кравчук заявил, что все вооружённые силы, размещённые на Украине, должны стать украинскими, в том числе и флот. Беловежские соглашения в декабре ситуацию не прояснили: новые государства СНГ получали свои вооружённые силы, однако создавалось и общее командование, под которое попадали стратегические силы. Относился ли к ним Черноморский флот, было неясно.

Уже к весне выяснилось, что и президент Кравчук, и президент Ельцин считают флот своим и не готовы им пожертвовать. В апреле в Киеве и в Москве оба президента подписали похожие указы, передававшие флот в подчинение министерств обороны соответственно Украины или России. С этих указов и началось затяжное противостояние, приведшее в конце концов к нынешней ситуации.

Заметим, что речь шла не о нефти или других экономически важных ресурсах и не о ядерном оружии. Чем же так важен оказался запертый Босфором в Чёрном море флот?

Для обеих сторон это был вопрос принципа. Украина видела этот флот своим просто по причине его размещения в украинском теперь Севастополе, кроме того, других военно-морских сил у неё не было вовсе, и статус морской державы мог быть обеспечен только таким образом.

Для Ельцина же (и в этом он оказался вполне солидарен со всё более оппозиционным ему Верховным советом) принцип был другим. Россия стала правопреемницей СССР, но легко можно было распространить это правопреемство и дальше в историю – Российской империи. Собственно, даже не флот оказался предметом спора, а Крым и, особенно, Севастополь – «гордость русских моряков», который никак не мог стать городом моряков неслыханной «географической новости» – Украины.

В российской прессе и даже в Верховном совете стали поминать недобрым словом Никиту Сергеевича Хрущёва, передавшего в 1954 году советский Крым от РСФСР – УССР. А то обстоятельство, что большинство жителей Крыма говорило по-русски, позволяло российским депутатам требовать пересмотра государственного статуса Крыма, невзирая на Беловежские соглашения, провозглашавшие границы стран СНГ хоть и прозрачными, но нерушимыми.

Прямо поддержать идею «Крым – русский» придумавший интернациональное слово «россияне» и признавший украинские границы Ельцин не мог. Но, если в дальнейших событиях одними из его главных противников окажутся именно патриоты-державники, обвинявшие его в развале «могучего» СССР, то это вовсе не означало никакого иммунитета Ельцина к очень понятным всякому русскому мифам о «славе русского оружия». А Севастополь был воплощением этой славы.

Миф Севастополя вообще является прекрасной иллюстрацией того, что хорошей пропаганде всё равно в чём черпать своё вдохновение: при дефиците побед она может приучить людей гордится и поражениями. С момента своего основания в 1783 году, Севастополь всерьёз осаждали дважды: в Крымскую войну и в начале Великой Отечественной. И оба раза противнику удалось его взять. Однако в советской и российской пропаганде его упорно называли и называют «неприступным».

В настоящее время Севастополь не имеет никакого серьёзного военного значения: у флота, запертого НАТО в Черном море нет ни малейшей возможности для стратегического манёвра, а перемещения на пару сотен километров от берега (до Турции – триста километров) практически бессмысленны с учётом дальности и скорости современных авиации и ракет.

При наличии военно-морских баз в Румынии, Болгарии, Турции и при дружественных Грузии и Украине у НАТО нет и не может быть никакого интереса к Севастополю. Но российская пропаганда упорно доказывает, что если бы там не было российских солдат, то там были бы солдаты НАТО…

Севастополь имел значение в XVIII-XIX веках – как плацдарм для морской атаки на Константинополь, начиная с «Греческого проекта» Екатерины Великой и продолжая проектами всех её последователей. Но с учётом современного положения дел роль Севастополя как военного порта стала бессмысленной. Однако абсурдность севастопольского мифа не помешала сначала Ельцину, а потом и Путину, продолжать вбухивать в Севастопольскую военно-морскую базу и в Черноморский флот огромные деньги и всячески при этом себя нахваливать за «отстаивание геополитических интересов России».

Справедливости ради нужно сказать, что в 1992 году ни Ельцин, ни Кравчук не могли позволить себе сосредоточиться исключительно на воинской славе и имперских мифах. Дело было даже не в маловероятном тогда военном конфликте между ними за Крым, а в ограниченных экономических возможностях содержать Черноморский флот. Поэтому пришлось так или иначе договариваться.

Встретившись в Дагомысе, а затем в Ялте, президенты договорились поделить флот позже, оставив его пока под общим командованием. Таким образом российское присутствие в Севастополе стало легитимным. Но раздел флота всё же начался, причем стихийно: часть кораблей стояла на рейде Севастополя без каких бы то ни было флагов, а на части флаги поднимали сами экипажи: кто-то жёлто-синий, а кто-то возрождённый андреевский.

Однако не крымская тематика была в центре ельцинского внимания. Сделавшись президентом независимой России, он настойчиво искал дружбы с бывшим главным стратегическим противником СССР – с США, тем более что дружба эта была для России жизненно необходима, хотя бы из соображений экономического выживания.

Практически весь 1992 год, особенно его первую половину, в международных делах Ельцина волновали прежде всего вопросы гуманитарной помощи России. Достаточно изучить график его встреч и телефонных переговоров с западными лидерами и ознакомится с темами, которые там обсуждались, чтобы в этом убедиться.

30 января 1992 года Ельцин отправился на неделю в Америку на встречу с Джорджем Бушем, которого он называл теперь не иначе как своим другом. На встрече в Кемп-Дэвиде Ельцин торжественно объявил, что суверенная Россия не считает США своим потенциальным противником, и российское ядерное оружие не нацелено больше на американские города и военные объекты. Холодная война была официально объявлена оконченной, а друзья договорились о взаимных официальных визитах на ближайшее время.

Но главным для Ельцина было другое: «В частности, мы обсудили экономическую реформу в России, равно как и вопросы сотрудничества и помощи с тем, чтобы эта реформа не задохнулась». Хотя российский президент утверждал: «Я приехал сюда не с протянутой рукой, чтобы просить помощь», именно этим он и занимался, пугая Буша возобновлением Холодной войны в случае провала его реформ. Во время нового – государственного – визита в июне он выскажется образнее и точнее: «Сегодня свободу Америки защищают в России. Если реформы провалятся, это обойдется в сотни миллиардов».

США и Запад в целом (особенно – Германия) и до этого оказывали СССР гуманитарную помощь, прежде всего – продовольствием. Так в 1991 году только США поставили в СССР более 300 тысяч тонн продовольствия.

Так и в этот раз, в ответ на призыв Ельцина, администрация Буша с помощью военно-транспортной авиации США начала гуманитарную операцию «Provide Hope». Всего США в 1992 году разными способами поставили в Россию ещё около 300 тысяч тонн продовольствия. До сих пор в России помнят «ножки Буша» – куриные окорочка, которые помогли решить проблему голода.

Общая гуманитарная помощь США России в течении 90-х годов составила около 11 миллиардов долларов. В целом же, гуманитарная помощь Запада ельцинской России никогда не оценивалась, но, видимо, составила примерно 20 миллиардов. Это была и продовольственная помощь, и гранты на поддержку рыночных реформ, и многие другие формы поддержки, в том числе в сфере образования.

Сегодня, по традиции, которой уже больше ста лет, Россия либо отрицает сам факт такой помощи, либо считает её мелкой, унизительной подачкой, которая ничего не решала. Что ж, такова видимо наша российская привычка: всех упрекать в неблагодарности, но самим никогда её ни к кому не испытывать. Есть в этом даже что-то по-детски трогательное: так подростки не любят говорить «спасибо», видя в этом унижение своего достоинства…

Параллельно с дискуссиями о Севастополе и Крыме и налаживанием отношений с Западом в целом и с США в частности, шли не менее важные и более потенциально опасные дискуссии о принадлежности Чечни, Татарии, Башкирии и других национальных автономий входивших в состав России.

Ещё до ликвидации СССР, в рамках начавшегося парада суверенитетов союзных республик, национальный сепаратизм появился и в автономных республиках РСФСР. Требования 1990-1991 годов по большей части сводились к непосредственному членству этих автономий в СССР, минуя российскую федерацию. Такие же требования предъявлялись и при участии автономий в «ново-огарёвском процессе». Окончательное уничтожение СССР в декабре 1991 года изменило направление требований. Речь в ряде автономий пошла о полной независимости.

Если в 1990 году Ельцин, подчёркивая свою приверженность демократии и неприятие союзных (советских) властей, громогласно заявлял в Уфе: «возьмите ту долю власти, которую сами можете проглотить», то теперь он должен был и сам так разделить власть с автономиями, чтобы это не привело к их полному отделению от России. Ельцин был глубоко убеждён, что Российская Федерация ни в каком случае не должна повторить судьбу Союза.

Но сохранить Россию единой было сложно. И хотя большая часть национальных автономий удовлетворилась самоуправлением, финансированием развития национальных школ, языка и культуры, официальным переименованием и некоторым пересмотром своего экономического и налогового положения, некоторые из них продолжали требовать независимости – Чечня, Татария, Башкирия и даже Карелия (знакомая Ельцину по XIX конференции КПСС в 1988 году).

Нужно признать, что в тот сложный момент Ельцин сделал невозможное: несмотря на все трудности, 31 марта 1992 года он организовал подписание федеративного договора, то есть договоров о разделении полномочий центральной власти отдельно с суверенными республиками (бывшими автономными), отдельно с краями и областями и отдельно с автономными областями и округами. В Российской Федерации ему удалось добиться от субъектов того, что не удалось Горбачёву в СССР.

Сейчас многие говорят, что Путин в начале 2000-х годов спас страну от развала. Даже Анатолий Чубайс, прекрасно зная, что это не так, поддакивает кремлёвским сказочникам и повторяет эту чушь. Правда же состоит в том, что этот вопрос, за несколькими исключениями, фактически был закрыт уже в 1992 году.

Только две республики отказались подписать договор – Чечня и Татария (которую теперь следовало называть Татарстаном). Президент последней Минтимер Шаймиев за десять дней до подписания федеративного договора устроил в республике референдум, по результатам которого Татарстан должен был отныне существовать как «суверенное государство, субъект международного права, строящее свои отношения с Российской Федерацией и другими республиками, государствами на основе равноправных договоров».

Переговоры Ельцина с Шаймиевым растянулись после этого на два года, и только в 1994 году с Татарстаном был подписан отдельный договор, разграничивавший полномочия между Казанью и Москвой и дававший республике самое широкое самоуправление и полное распоряжение ресурсами. Договор этот будет изменён в 2007 году и отменён в 2017.

Но фактически с самого начала Татарстан как был, так и остался частью России, имея в реальности полномочий ничуть не больше, чем любая другая автономия, вроде Башкирии, Якутии или Бурятии. На это была одна очень важная причина, которую хорошо понимал Виктор Степанович Черномырдин, но в тот момент не понимали ни Ельцин, ни Гайдар.

Дело в том, что экономической основной предполагаемого суверенитета Татарстана могла стать только добываемая там нефть. Вся остальная экономика Татарстана была настолько глубоко интегрирована в российскую, что ни о каком отделении на этой основе не могло быть и речи. Но в татарской нефти много серы. И ещё со времен СССР власти смешивали высококачественную низкосернистую нефть из Западной Сибири (международное название «Siberian Light») с низкокачественной татарской и получалась советская экспортная смесь «Urals», которая торговалась с дисконтом к международному стандарту североморской нефти «Brent» (в то время как нефть «Siberian Light», продавайся она без добавления татарской нефти, торговалась бы практически без дисконта). На этом терялись огромные деньги, но идеологические установки дружбы народов в СССР заставляли фактически субсидировать татарских нефтяников за счёт их коллег из Западной Сибири.

Если предположить, что Татарстан стал бы независимым государством, то для того, чтобы отключить его от экспортного нефтепровода были бы все основания. Либо он должен был бы компенсировать те потери, которые несли нефтедобывающие компании России в связи с тем, что они должны были смешивать свою нефть с татарской, а такие компенсации сразу делали бы татарский экспорт убыточным. Особенно при тех ценах на нефть, которые держались все 90-е годы.

Как только казанских вождей поставили перед этим фактом, вся их сепаратистская риторика сразу пошла на убыль, и фактически уже к середине 90-х тема была закрыта. Поэтому нынешние рассказы про агрессивный татарский сепаратизм 90-х – не более чем раздувание не существовавшей в реальности угрозы и пропагандистская выдумка в общем русле демонизации и вульгаризации ельцинского периода российской истории.

Позже спорадические всплески сепаратизма ещё случались – в виде Уральской республики Эдуарда Росселя и Дальневосточной республики Евгения Наздратенко. Но Ельцин быстро купировал их жёсткими кадровыми решениями, и для других региональных лидеров эти казусы стали скорее антирекламой сепаратизму, чем притягательным примером.

Особняком в процессе выстраивания новой России стоит история взаимоотношений с Чечнёй. С сентября 1991 года статус Чечни, отделившейся от Ингушетии и категорически настаивавшей на полной своей независимости, оставался неопределённым. Новый президент новой республики Ичкерия Джохар Дудаев, провозгласив независимость, упорно настаивал на полном суверенитете своей республики и о каком-либо варианте вхождения в состав Российской Федерации вести переговоры решительно не хотел.

События развивались следующим образом. Как мы писали раньше, после разгона 6 сентября 1991 года Верховного Совета Чечено-Ингушской (ЧИ) АССР власть в республике захватил Общенациональный конгресс чеченского народа (ОКЧН) во главе с генералом авиации Джохаром Дудаевым. Во время этих событий по меньшей мере один человек погиб: мэра Грозного Юрия Куценко выбросили из окна. Много людей получили серьёзные травмы.

Буквально через пару дней в Грозный вылетел Геннадий Бурбулис. Он пробыл там три дня и непрерывно разговаривал с Дудаевым. В какой-то момент он спросил Дудаева: «А не могли бы мы поговорить тет-а-тет, без постоянного присутствия вашей многочисленной вооруженной до зубов охраны? Разве вы меня боитесь?»

Попытка сыграть на самолюбии горца не сработала: Дудаев никак не ответил на его предложение. Видимо, даже этот вопрос Дудаев не мог решить самостоятельно и должен был обсудить его со своими коллегами. Только после этих консультаций на следующее утро они встретились вдвоём, и никого рядом не было.

Сначала разговор шёл обычным порядком: Бурбулис, как и на всех предыдущих их встречах, предлагал какие-то взаимоприемлемые варианты интеграции для Чечни и России, а Дудаев отказывался обсуждать что-либо кроме полной независимости Чечни. В какой-то момент Дудаев вполголоса сказал Бурбулису: «Мне очень нужна личная встреча с Ельциным».

И дальше, как ни в чем ни бывало, он продолжил разговор в прежнем русле. Бурбулис утверждает, что Дудаев всем своим видом дал ему понять, что эта встреча с Ельциным для него критически важна, и что после неё всё может сильно измениться в лучшую для всех сторону.

По возвращении в Москву Бурбулис в узком кругу рассказал о своём визите в Грозный. Больше всех против встречи Ельцина с Дудаевым выступал Руслан Хасбулатов, и уже 15 сентября Хасбулатов сам отправился в Грозный во главе спешно организованной им делегации Верховного совета России и предпринял попытку самостоятельно найти компромисс.

Хасбулатов в 1990 году был выбран на съезд народных депутатов РСФСР от Чечено-Ингушской АССР и слыл в Москве человеком, в Чечне очень авторитетным. Скорее всего, он и сам считал себя таковым и был уверен, что сумеет разрешить эту конфликтную ситуацию.

Тут важно заметить, что другим народным депутатом РСФСР от ЧИ АССР был первый секретарь чечено-ингушского обкома КПСС Доку Гапурович Завгаев. Который, параллельно со всеми своими должностями, был ещё и депутатом Верховного Совета ЧИ АССР и, разумеется, его председателем.

Именно Завгаева Дудаев и прогнал 6 сентября. Разумеется, когда делегация во главе с Хасбулатовым прибыла в Грозный, то, предполагая, что Хасбулатова и Завгаева связывают какие-то отношения, Дудаев не мог воспринять приехавших иначе, как московский десант в защиту Завгаева.

Формально Хасбулатову удалось достичь компромисса с Исполкомом ОКЧН. Он договорился с Дудаевым о создании временного органа власти на период до выборов нового Верховного совета Чечено-Ингушской АССР. Новые выборы были назначены на 17 ноября. Таким образом был сформирован Временный Высший Совет (ВВС) Чечено-Ингушении из 32 депутатов, сокращённый вскоре до 13 депутатов, затем — до 9. Его главой был назначен заместитель Дудаева по ОКЧН Хусейн Ахмадов.

Но эти договоренности просуществовали чуть больше месяца. 27 октября Исполком ОКЧН провел в Чечне президентские выборы, на которых победил Джохар Дудаев. А уже 2 ноября съезд народных депутатов РСФСР под председательством Хасбулатова признал эти выборы незаконными.

Характерно, что решение съезд принял с голоса: Хасбулатов просто в микрофон предложил резолюцию, и она без прений была тут же принята. Как-то само собой подразумевалось, что Чечня – это вотчина Хасбулатова, и он лучше других знает кто там легитимный, а кто нет, и как всё правильно разрулить.

Но из Чечни приходили новости одна тревожнее другой. Криминогенная обстановка накалялась, происходили постоянные стычки с применением огнестрельного оружия между противоборствовавшими группировками как по политическим, так и по криминальным мотивам. Всё чаще неизвестные бандиты стали нападать на проходившие через Чечню поезда и грабить их.

Поскольку союзные власти никак не реагировали, вооружённые гвардейцы Дудаева начали осаждать военные городки и армейские склады с оружием. Они требовали отдать им это оружие, в противном случае грозили вырезать всех, включая женщин и детей. Кроме того, началось тотальное выдавливание из Чечни всех не-чеченцев, прежде всего – русских, которые составляли тогда около трети населения (более 300 тысяч).

Стало ясно, что у Хасбулатова нет никакого позитивного сценария. После долгих совещаний и раздумий 7 ноября 1991 года Ельцин подписал указ о чрезвычайном положении в Чечено-Ингушской республике. И это стало причиной первого поражения Ельцина, тем более болезненного, что нанёс ему его Горбачёв.

Для реализации чрезвычайного положения в Грозный вылетел большой отряд ОМОНа (по некоторым данным в его составе был и отряд «Витязь») во главе с Руцким, а также отправились несколько эшелонов внутренних войск. Но министр внутренних дел СССР Виктор Баранников (который до августовских событий возглавлял МВД РСФСР), выполняя волю своего нового шефа (всё ещё президента) Горбачёва, фактически саботировал реализацию ельцинского указа.

В результате Руцкой вылетел в Грозный с безоружным ОМОНом: по плану его предполагалось вооружить уже в аэропорту Грозного – из арсенала местного МВД. Но практически весь личный состав этого МВД к тому моменту перешёл на сторону Дудаева. Вместо оружия московским гостям предложили горячее питание и посоветовали убираться обратно в Москву. А в случае непослушания – пообещали убить всех на месте. Руцкой просидел в аэропорту пару дней, пытаясь добиться от Баранникова какой-либо помощи, и, не дождавшись, бесславно улетел обратно вместе с доблестными омоновцами.

С эшелонами внутренних войск вышла примерно такая же картина: личный состав прибыл в Беслан, а техника – в Моздок. Так они и простояли несколько дней. Союзные силовики (у которых только и была реальная военная сила в тот момент) откровенно саботировали ельцинский указ. Хасбулатов впоследствии утверждал, что Горбачёв прямо сказал ему в телефонном разговоре: «В своё время вы мне в Литве не дали ввести чрезвычайное положение. Вот вам ответ».

Это было последнее действие (вернее – традиционное бездействие) первого и последнего президента СССР. Уже через несколько недель он отдаст Ельцину ядерный чемоданчик и навсегда покинет свой кабинет в Кремле.

Уже 10 ноября стало ясно, что у Ельцина, а точнее – у Российской Федерации, попросту нет сил для обеспечения силовой поддержки чрезвычайного положения. А без такой поддержки указ Ельцина не стоил бумаги, на которой он был написан.

Депутаты Верховного совета РСФСР, поняв это, недолго думая, отменили указ Ельцина. Что удивительно, эта отмена произошла несмотря на активные возражения Хасбулатова и Руцкого. Хасбулатов в тот момент ещё не был так силен, чтобы манипулировать съездом: его самого на этом же съезде едва-едва выбрали Председателем Верховного совета (до этого он был исполняющим обязанности). Ельцину же ничего не оставалось, как стерпеть это унижение: никакой контригры у него в запасе не было.

Трудно упрекнуть Ельцина в том, что случилось. Окружавшие его люди давали самые противоречивые советы. Одни считали, что ему нужно встретится с Дудаевым, как тот и просил его. Другие – что Дудаев преступник, узурпировавший власть, а поддерживавшие его люди – бандиты. И с такими людьми нельзя вести переговоры.

Военные и силовики всех мастей, как всегда, обещали закидать противника шапками, а либеральные профессора читали Ельцину лекции о тяжёлой судьбе чеченского народа и необходимости конструктивного диалога со свободолюбивыми горцами.

Если к этому добавить катастрофическую ситуацию в российской экономике, текущее руководство правительством, непростые отношения с союзным руководством, подготовку к встрече в Беловежской Пуще, обсуждение предстоящих тяжелейших экономических реформ, переговоры с США по ядерному оружию и прочие неотложные дела, которые на него навалились в тот момент, удивительно вообще, что внимания Ельцина хватило ещё и на чеченский сюжет. И что он нашёл в себе мужество не сорваться в ситуации очевидного проигрыша.

Интересно, что обычно не прощавший таких демаршей Ельцин, уже в январе 1992 года предложил Баранникову возглавить объединённое министерство внутренних дел и госбезопасности. Видимо, Баранников сумел убедить Ельцина, что он был ни при чём, хотя нам трудно представить, как ему это удалось.

Забегая вперед, скажем, что это кадровое решение было у Ельцина одним из самых неудачных: саму идею объединения КГБ и МВД в одно министерство вскоре отменил Конституционный Суд, а Баранников уже через год был обвинен в коррупции и уволен Ельциным с формулировкой «за нарушение этических норм» летом 1993 года. В октябре того же года Баранников примкнул к Хасбулатову и Руцкому, а в 1995 году внезапно умер от инсульта пятидесяти пяти лет от роду…

Чечня же с конца 1991 года была фактически предоставлена сама себе. Федеральное правительство аккуратно выплачивало местным жителям пенсии и периодически выделяло субвенции. Даже после того, как Дудаев прекратил платить налоги в общий бюджет и запретил сотрудникам российских спецслужб въезд в республику, федеральный центр продолжал перечислять в Чечню денежные средства из бюджета. Только в 1993 году на Чечню было выделено 11,5 миллиарда рублей, а российская нефть продолжала поступать в Чечню до самого конца 1994 года. При этом она, разумеется, не оплачивалась и, в основном, тут же перепродавалась за рубеж.

Но этим контакты с Чечней фактически и исчерпывались. Отдельные федеральные чиновники эпизодически встречались с руководством Чеченской республики (или как она тогда называлась – Ичкерии), но всё это было бессмысленным времяпровождением: Дудаев и его окружение не хотели никакого обсуждения вариантов вхождения с состав России.

Наметившийся, казалось, диалог в рамках двусторонней комиссии в Дагомысе тоже быстро превратился в плохой водевиль: достигнув каких-то договорённостей с чеченскими эмиссарами, чиновники из Москвы через короткое время получали сообщение, что все эти договоренности дезавуированы Дудаевым, и нужно начинать всё сначала.

При этом открытые границы с Россией и свободное движение товаров и людей независимую и суверенную Ичкерию полностью устраивало. Как и единая валюта: на операциях с фальшивыми чеченскими авизо она заработала не менее четырех триллионов рублей.

Несмотря на то, что Дудаев постоянно твердил, что в Ичкерии создано новое, сильное и работающее государство, в действительности, государственная система ЧРИ оказалась крайне неэффективной, и, к тому же, в период 1991—1994 годов она стремительно криминализировалась.

В 1992—1993 годах на территории Чечни было совершено свыше 600 умышленных убийств. За период до начала 1995 года на Грозненском отделении Северо-Кавказской железной дороги подверглись вооружённому разграблению более 800 поездов. В 1992—1994 годах в результате вооружённых нападений погибло 26 железнодорожников. Сложившаяся ситуация вынудила правительство России принять решение о прекращении движения поездов по территории Чечни с октября 1994 года.

В республике процветал захват заложников и работорговля. Всего с 1992 года было похищено и незаконно удерживалось в Чечне 1790 человек. В Чечне был устроен настоящий геноцид в отношении не-чеченцев, который привёл к тому, что подавляющее большинство русскоязычного населения (более 300 тысяч человек) вынуждено было из Чечни бежать.

В нашу задачу не входит подробное описание внутричеченских событий в период 1991–1994 годов. Скажем только, что режим Дудаева был неустойчив и часто вынужден был опираться лишь на верные ему вооружённые группировки, такие как, например, «Абхазский батальон» Шамиля Басаева или «Исламский спецназ» Руслана Гелаева.

Однажды разогнав Верховный совет и создав парламент, через какое-то время Дудаев вступил в конфликт уже и с этим «своим» парламентом. Разогнав и его, он получил решительный протест от назначенного им же самим Конституционного суда. Тогда Дудаев разогнал и Конституционный суд…

И всякий раз это не было каким-то джентельменским обменом указами и постановлениями. Всякий раз были уличные бои, стрельба и трупы. Без возражений исполнялись лишь указы Дудаева о национализации какого-либо федерального имущества. И то лишь потому, что по факту это было банальным грабежом.

Так происходило, например, разграбление воинских складов с оружием, старт которому Дудаев дал осенью 1991 года. Прибывший в мае 1992 года в Чечню новый министр обороны России Павел Грачёв подписал с Дудаевым соглашение о разделе всего военного имущества в пропорции 50 на 50.

Часто Грачёву ставят это соглашение в упрёк. Это вряд ли справедливо, поскольку фактически Грачёв этим соглашением просто зафиксировал сложившееся к тому моменту положение дел: половина складов уже была разграблена. И заслуга Грачёва состоит в том, что ему удалось договориться и вывезти в Россию хотя бы остававшуюся половину. К тому же, в рамках этого соглашения Дудаев позволил всем военнослужащим и членам их семей беспрепятственно покинуть Чечню.

Заблуждением также является утверждение, что Дудаев стремился построить светское государство. Это не так. Уже с осени 1991 года, а именно – с момента подписания Ельциным указа о чрезвычайном положении, Исполком ОКЧН призвал все мусульманские народы Кавказа к газавату против России, а сам Дудаев обратился ко всем мусульманским народам с призывом превратить Москву «в зону бедствия» «во имя нашей общей свободы от куфра (нечисти)» и объявил всеобщую мобилизацию.

На всякий случай президент и парламент Чечни распространили завещание (ни много ни мало), в котором призвали народы Кавказа «не складывать знамя борьбы за свободу», «перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами, в Москву». То есть ни о каком светском и мирном характере дудаевской Ичкерии речи не шло уже тогда, и религиозный характер противостояния педалировался Дудаевым практически с самого начала.

Каково было отношение Ельцина к Дудаеву? Галина Старовойтова в своих мемуарах писала, что Ельцин был знаком с Дудаевым с января 1991 года. По её словам, он познакомился с ним в Таллине, куда приехал вместе с Бурбулисом на встречу с руководством прибалтийских республик. Будто бы в последний момент Ельцин из соображений безопасности решил не лететь в Москву, а ехать в Ленинград на машине. И командующий дислоцированной в Эстонии дивизией дальней авиации генерал-майор Джохар Дудаев выделил ему для этого свой служебный автомобиль.

Сергей Филатов (глава президентской администрации с января 1993 по январь 1996 года), возглавлявший в январе 1991 секретариат Верховного совета РСФСР, а в ноябре ставший первым заместителем Хасбулатова, тоже утверждает, что и Ельцин и Бурбулис были знакомы с Дудаевым и даже благословляли его на то, чтобы он возглавил ОКЧН.

Бурбулис это категорически отрицает и справедливо замечает, что Старовойтовой в Таллине с ними не было и, скорее всего, все эти истории рассказал ей сам Дудаев во время многочисленных телефонных переговоров, которые она, начиная с конца 1991 года, вела с ним, пытаясь организовать его встречу с Ельциным.

Старовойтова, будучи по профессии этнографом, попала под очарование брутальной горской романтики, а Дудаев коварно эксплуатировал доброе женское сердце Галины Васильевны. Он вообще производил неотразимое впечатление на женщин. Достаточно послушать восторженные рассказы Валерии Ильиничны Новодворской о нём, чтобы понять масштабы его мужского обаяния.

Филатов также пишет, что все попытки прямой встречи торпедировал Хасбулатов. Он хотел с чеченской проблемой разобраться сам и очень ревниво относился к тому, что Ельцин пытался решить этот вопрос через его голову. Бурбулис говорит примерно то же самое. Кроме того, он грешит и на силовиков, которые, по его утверждению, тоже всячески противились прямым переговорам Ельцина и Дудаева.

Доподлинно известно лишь то, что Дудаев много раз, и до декабря 1994 года и после, в частном порядке и публично предлагал такую встречу, настаивал на ней и, можно даже сказать, уговаривал Ельцина встретиться. И такая встреча, действительно, много раз готовилась, назначались место и дата, готовились проекты документов, но всякий раз находились какие-то предпочитавшие оставаться в тени силы, которые эту встречу неизменно срывали.

Никто из публичных персон того времени в своих воспоминаниях и интервью не говорит: да, это я выступил против встречи. Да, это я сорвал её. Да, это я уговорил Ельцина не встречаться с Дудаевым. Все, напротив, говорят, что лично они были за, но какие-то неведомые «они» что-то такое шептали Ельцину на ухо, и он всякий раз уже почти подготовленную встречу отменял…

На наш взгляд, всё это бессмысленное гадание на кофейной гуще. Скорее всего, правы те, кто говорит, что Дудаев был лишь спикером воли целой группы людей (Зелимхан Яндарбиев, Мовлади Удугов, Шамиль Басаев и другие), которые представляли собой радикальное националистическое крыло ОКЧН.

Эти люди не без оснований считали, что исторически от союза с Россией чеченский народ ничего не выиграл. Сначала царское правительство проводило политику открытого геноцида. Потом советская власть фактически высосала из чеченской земли всю нефть, не потратив на Чечню и десятой доли тех денег, которые она выручила от её продажи.

Хорошо известно, что в Чечено-Ингушской АССР была самая высокая в Советском Союзе безработица, и люди постарше помнят, что в 70–80-е годы по стране постоянно кочевали из деревни в деревню бригады чеченских и ингушских шабашников-строителей в поисках заработков.

А самым страшным стала сталинская депортация, в которой погибло от голода и болезней не менее 30% чеченцев. И потом, вплоть до конца СССР, чеченцы (как и остальные депортированные народы) ходили с клеймом врагов народа и были серьёзно ущемлены в образовательных и карьерных возможностях.

Наверное, сам Дудаев, как всякий нормальный советский генерал (кстати, чтобы поступить в военное училище в 1962 году, он вынужден был назваться осетином) понимал, к какой катастрофе приведёт эскалация конфликта, и не хотел совсем рвать с Россией. И поэтому стремился лично договориться с Ельциным о какой-то схеме, удовлетворявшей амбиции обеих сторон. Но вряд ли он смог бы убедить своих коллег-националистов согласиться на такую схему.

Эти люди мыслили другими категориями, их сознание было устроено скорее мифологически, чем прагматично. Один из идеологов этого движения, вице-президент Ичкерии Зелимхан Яндарбиев (который, что характерно, был писатель и поэт), прямо говорил, что война с Россией им нужна, чтобы сломать тейповую структуру и в горниле войны выплавить единый чеченский народ.

Таким образом, любая договорённость о даже самой формальной интеграции Чечни в Россию была бы торпедирована этими людьми. А они представляли собой влиятельную, прежде всего – в военном отношении, силу. Они всё для себя уже решили и готовы были идти до конца.

Нам представляется, что в тот момент не было шансов договориться с Чечнёй о каком-то варианте интеграции, как это удалось, например, с Татарстаном. Было лишь два варианта: Чечню отпускать вовсе или воевать. В конечном итоге, как мы знаем, Ельцин выбрал войну. Бог ему судья. Скажем только, что на наш взгляд, это решение не было безальтернативным.

Вопреки гуляющим теперь пропагандистским штампам, предоставление полной независимости Чечне не стало бы концом Российской Федерации, и эффекта домино не случилось бы. Мы уже писали о том, что центробежные стремления российских регионов были сильно преувеличены задним числом уже путинскими мифотворцами.

И даже если бы вслед за Чечнёй попросилась бы на выход ещё пара северокавказских республик, то кто бы сегодня о них пожалел? Хотя и этот вариант представляется маловероятным: уж слишком плохой рекламой сепаратизму была дудаевская Чечня с безработицей в 70%, полной нищетой и бесправием подавляющего большинства простых чеченцев, с царившем в ней беззаконием, всевластием вооружённых банд и прочими прелестями этого кавказского Сомали.

В течении 1992 года чеченская тема постепенно сошла с первых полос российских газет. В Москве начали свыкаться с тем, что где-то там, на Кавказе, существовала эта нерешённая проблема, этакая «Чеченская Сечь», с которой «выдачи нет», но, поскольку решения не было видно, а больших забот она не доставляла, то всё и было оставлено так, как есть…

Осенью 1992 года Кавказ опять напомнил о себе резким обострением застарелого осетино-ингушского конфликта, который вылился в кровавые столкновения. Более 30 тысяч ингушей, включая стариков, женщин и детей, проживавших в Пригородном районе Осетии, были изгнаны осетинами из своих домов и вынуждены были в снег и метель через горы бежать в Ингушетию. Разумеется, осетины утверждали, что ингуши «первые начали», и их изгнание из собственных домов было лишь справедливым возмездием. Но как всё было в реальности, никто не знает и уже не узнает никогда…

2 ноября Ельцин подписал указ о введении на территории Осетии и Ингушетии чрезвычайного положения. Ещё ранее в регион прибыли вице-премьер Георгий Хижа и министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу. Позже к ним присоединились все силовики: министр обороны Грачёв, министр внутренних дел Ерин и уже упомянутый министр госбезопасности Баранников. 4-5 ноября сначала части ВДВ, а потом и внутренних войск вошли в Осетию.

Затяжка с вводом войск привела к новым боям между осетинами и ингушами и стоила нескольких сотен новых трупов, прежде всего – ингушей, у которых было меньше оружия. Нужно заметить, что федеральная власть заметно подыгрывала в этом конфликте осетинам, их ополчению даже раздали оружие (в отличие от ингушей). Кроме того, федералы-пограничники «не заметили», как на помощь осетинским формированиям во Владикавказе прибыли вооружённые (тоже осетинские) части с юга, из Грузии, точнее – из Южной Осетии.

10 ноября федеральные войска из Осетии вошли в Ингушетию и дошли до Сунженского района, то есть до границы с дудаевской Ичкерией. В тот же день для переговоров с руководством Осетии и Ингушетии во Владикавказ прибыли исполняющий обязанности премьера Егор Гайдар и Сергей Шахрай, которого уже 11 ноября Ельцин назначил главой временной администрации на территориях Северо-Осетинской и Ингушский республик (и одновременно – вице-премьером правительства).

Довольно быстро удалось взять ситуацию под контроль и остановить боевые действия. Однако в результате конфликта погибло не менее тысячи человек, в том числе и несколько десятков российских военнослужащих, а проблема ингушских беженцев из Пригородного района Осетии не решена и по сей день.

Окрыленные своим сравнительно быстрым миротворческим успехом военные тут же предложили Гайдару продолжить движение войск дальше, в Чечню, и «заодно» навести порядок и там. Дудаев же, почувствовав угрозу, объявил всеобщую мобилизацию и выдвинул свои отряды на чечено-ингушскую границу.

Гайдар, понимая, что дальнейшее движение войск чревато большим кровопролитием и не испытывая иллюзий относительно возможностей имевшейся войсковой группировки, отказался от этой идеи.

Впоследствии он говорил, что его пугала идея идти на Чечню, имея в тылу возмущённую Ингушетию: он понимал, что, во-первых, ингуши были совсем не в восторге от результатов навязанного им умиротворения (которым так довольны были силовики), поскольку оно было очевидно в пользу осетин, а во-вторых, ингуши, по понятным причинам, не остались бы в стороне, начнись в Чечне тяжёлые бои, и, если не активно, то пассивно выступили бы на стороне своих вайнахских братьев. Ведь даже только из-за саботажа на коммуникациях можно было легко оказаться в банальном окружении.

Однако из кремлевского кабинета эти детали Ельцину не были видны. Для него введённое им на Кавказе осенью 1992 года чрезвычайное положение выгодно отличалось от чрезвычайного положения, введённого примерно там же год назад: теперь войска худо-бедно слушались, были вооружены и достигли желаемого результата – прекращения боевых действий. И, что самое главное, после такого «умиротворения» обе противоборствовавшие стороны не оспаривали главенства Москвы и своей принадлежности к Российской Федерации.

Часть 2

Даже всего, что мы уже описали, достаточно, чтобы охарактеризовать 1992 год как чрезвычайно напряженный и трудный для Ельцина. Но правда состоит в том, что это был лишь фон, на котором разворачивались главные события этого года: экономические реформы и борьба за них между Ельциным и правительством, с одной стороны, и Верховным советом – с другой.

Видимо, эти реформы остались одним из самых противоречивых моментов ельцинского правления, поскольку никакой сколь-нибудь единой их оценки не существует до сих пор. Разброс мнений начинается от полного и категорического осуждения циничного ограбления народа и создания коррумпированной и криминальной экономики до, напротив, апологетического прославления последовательного и продуманного экономического спасения и построения здоровой и работающей рыночной хозяйственной системы.

Но так или иначе, ситуация к началу 1992 года действительно требовала срочных мер. Фактический автор реформ, Егор Гайдар, писал, что речь шла уже о простом жизнеобеспечении жителей России. Товаров, которые можно было бы купить, практически не оставалось, включая и продукты питания: базовые продукты распределялись по карточкам, что никак не спасало от огромных очередей, а чёрный рынок оставался нелегальным и, несмотря на огромные цены на нём, не мог закрыть собой всеобщего дефицита.

Выходом могли быть только давно провозглашённые спасительными рыночные преобразования, но их ждали со страхом: в прессе легионы новоявленных экспертов по рыночной экономике (откуда они взялись в таком количестве в стране, где рыночной экономики не было 70 лет?) рисовали апокалиптические картины ещё большего обнищания от неконтролируемого взлёта цен, вплоть до ужасов массового голода.

Но откладывать реформы было нельзя. Егор Гайдар писал: «В октябре 1991 года мы предполагали, что можно отложить либерализацию цен до середины 1992 года, а к тому времени создать рычаги контроля над денежным обращением в России. Через несколько дней после начала работы в правительстве, ознакомившись с картиной продовольственного снабжения крупных российских городов, был вынужден признать, что отсрочка либерализации до июля 1992 года невозможна».

Другим фактором необходимости срочных реформ был растущий внешний долг России. Существенно облегчить продовольственные проблемы мог импорт, но валюты для него не было, а стало быть, нужно было брать на Западе новые кредиты и надеяться на гуманитарную продовольственную помощь Запада.

Разумеется, гуманитарная помощь, какой бы масштабной она не была, не могла одна прокормить огромную 145-миллионную страну. Поэтому Россия, взяв на себя, как мы уже писали, в качестве правопреемника СССР его внешний долг, вынуждена была брать ещё и новые кредиты. И каждый день отсрочки в освобождении цен заставлял брать всё новые и новые.

Это вынуждало Ельцина снова и снова обращаться к Западу с просьбой о гуманитарной помощи. А кредитов давали всё меньше и меньше. И условия этих кредитов были всё хуже и хуже. В том числе и потому, что Россия, взяв на себя долги СССР, сразу же стала выглядеть для кредиторов малопривлекательным, перегруженным долгами заёмщиком. Как и потому, что она всё не начинала рыночные реформы.

Визиты Ельцина в США и Европу с конца 1991 и начала 1992 года были связаны не только с просьбами об экономической помощи Запада, но и с поисками возможностей, как минимум, отсрочить выплаты этого, ещё советского, внешнего долга. Используя свой ореол победителя, защитника демократии и прав человека, угрожая в случае отказа восстановлением СССР и коммунистической власти (и, значит, возобновлением Холодной войны), он смог добиться отсрочек. Но главным его аргументом, равно как и главным условием Запада, было начало рыночных реформ и обязательство сотрудничать с Международным валютным фондом. Таким образом, никаких возможностей отложить реформы ещё на полгода попросту не было.

При этом нужно учитывать обстановку, в которой реформы начались. Россия, только что возникшая как самостоятельное государство на обломках СССР, унаследовала от последнего не только внешний долг, но и плановую экономику, абсолютно нерыночную советскую денежную систему, допотопную промышленность, дышащее на ладан сельское хозяйство, раздутый военно-промышленный комплекс.

Унаследовала «красных директоров» – тот слой «хозяйственников», который для самого Ельцина был практически родным, которому нужны были вовсе не реформы, а государственное финансирование, и который имел большое влияние в российском парламенте – в Верховном совете и на съездах народных депутатов.

Унаследовала отсутствие каких бы то ни было рыночных традиций, напрочь уничтоженных семьюдесятью годами советской власти. У России не было ни новой адекватной рынку налоговой системы, ни экономического арбитража, ни бирж. Не было акций, регистраторов, депозитариев, кадастров, информационных систем, деловых изданий, внебиржевых торгов, аукционных систем и вообще каких бы то ни было механизмов рыночного регулирования. Наконец, в России практически не было частных капиталов, а сравнительно недавно провозглашённое разнообразие форм собственности ещё не создало сколь-нибудь значимого слоя частных собственников.