Живая книга о Ельцине

Ещё важнее, что не было в принципе квалифицированных специалистов, которые могли бы эффективно работать в условиях рыночной экономики: не было финансистов, банкиров, маркетологов, менеджеров, квалифицированных чиновников, юристов и так далее. Даже сами реформаторы, включая Ельцина (и прежде всего его самого) были плоть от плоти прежней системы, и все они вольно или невольно были в плену прежних стереотипов и мифов.

Так, например, очень долго правительство избавлялось от инерционного патернализма по отношению к партнерам по СНГ. Судорожные попытки сохранить единое денежное обращение привели к тому, что эмиссия советских рублей осуществлялась пятнадцатью центрами, но главный инфляционный удар приняла на себя, конечно, Россия, как самая крупная экономика. Практически весь 1992 год и всю первую половину 1993 года Россия жила в условиях, когда она не контролировала денежную массу, поскольку центральные банки практически всех союзных республик (включая прибалтийские!) могли эмитировать столько рублей, сколько они хотели.

Лишь к началу 1993 года удалось договориться о каких-то правилах эмиссии. А собственную автономную денежную систему и собственный российский рубль Россия получила лишь в июле 1993 года. Полтора года ушло на то, чтобы понять: сохранить контроль над партнерами по СНГ через единую валюту не удастся. Но характерен сам факт стремления такой контроль иметь. Это очень выпукло иллюстрирует настроения тогдашних российских руководителей.

Характерно, что в российской историографии сложилось устойчивое мнение, что поначалу (по меньшей мере – до лета 1992 года) правительство Ельцина придерживалось жёсткой кредитно-денежной политики и стремилось сдержать рост денежной массы, а значит – инфляции.

Возможно, так оно и было, и финансовые власти во главе с Гайдаром старались сдержать аппетиты депутатов и стоявших за их спинами «красных директоров». Но все эти усилия в значительной степени сводились на нет тем обстоятельством, что любая из бывших республик СССР могла одним щелчком эмитировать сколько угодно безналичных денег, и все они тут же оказывались в денежном обращении всей рублевой зоны, а значит больше, чем наполовину – в России. А ведь далеко не все республики тогда стремились проводить аналогичную российской жёсткую денежную политику.

Помимо этого, ельцинский патернализм по отношению к остальным странам СНГ и стремление из нищей страны изобразить богатого Старшего Брата привели к тому, что более 50% экспортной нефти (главного валютного товара России) ещё около трёх лет экспортировалось в страны СНГ (для примера, сейчас это менее 10%). Причём по ценам значительно ниже мировых.

Коллеги Ельцина по СНГ банально клянчили у него нефть, изображая преданность и предсмертные экономические муки, а он, удовлетворившись их покорными позами, царственно направлял им за бесценок те потоки нефти, которые были позарез нужны самой России.

В его представлении таким образом он сохранял и укреплял «главенствующую роль России в постсоветском пространстве», но в реальности его ушлые коллеги, смеясь в кулак, продавали полученную от него нефть дальше за свои границы, но уже по совсем другим ценам…

Весь этот плохой спектакль разыгрывался потому, что правительство России ещё сохраняло разрешительный порядок и квотировало экспорт нефти и нефтепродуктов. Разумеется, вся эта система делала экспортный режим, мягко говоря, непрозрачным. В 1992–1994 годах разрешение на экспорт и экспортные квоты находились в ведении министерства внешнеэкономических связей (МВЭС). И получали их не только и не столько сами нефтяники, сколько многочисленные трейдеры и совсем далекие от отрасли структуры.

Усилиями, прежде всего, МВЭС возник особый институт «спец-экспортёров», продававших за рубеж самые разные ресурсы. Например, одним из крупнейших трейдеров была компания «Международное экономическое сотрудничество», созданная в 1990 году колхозом «Путь к коммунизму», сельскохозяйственным кооперативом «Феникс», финансово-хозяйственным управлением Московской патриархии, ГлавУпДК, ассоциацией «Мост» и так далее. Разумеется, все эти организации не имели ни малейшего отношения к добыче и переработке нефти.

В условиях отсутствия контроля за экспортными ценами и из-за серьезной разницы между внутренними и мировыми ценами на нефть, огромные прибыли спец-экспортёров попросту оставались на зарубежных офшорных счетах и лишали экономику России той самой валюты, которой ей так не хватало для так называемого «критического импорта» и инвестиций. Можно предположить, что у такого порядка экспорта нефти были очень влиятельные сторонники, и борьба за полную либерализацию экспорта (в том числе и нефти) была долгой и непростой и окончательно завершилась лишь к концу 1994 года.

Вот как тогдашний министр внешнеэкономических связей Пётр Авен описывает эту ситуацию: «…Нельзя было соглашаться на компромиссы и по основным, знаковым вопросам идеологии. Даже если некоторые из них и не имели серьёзных практических последствий. Например, на введение института спец-экспортёров. Соглашаясь на это решение, я исходил из очевидных соображений.

Первое. Президент и его окружение крайне недовольны “разбазариванием страны”, о том же кричат и левые депутаты. Ограничение списка экспортёров – кость, брошенная в эту сторону.

Второе. На введении спец-экспортёров настаивает аппарат собственного министерства. Чиновники хотят решать в данном случае, кому предоставлять право экспорта. (Как на самом деле становятся спец-экспортёрами, я, конечно, узнал, уже уйдя из правительства.)

Третье. Объём экспорта из России основных сырьевых товаров не слишком зависит от внешнеторгового режима. По нефти и газу действует простое физическое ограничение – пропускная способность портов и “трубы”. Хотя по остальным (нефтепродукты, металл) физические ограничения не столь жестки, отлаженность экспорта этих товаров и его эффективность (особенно в условиях 1992 года) гарантируют, что даже необходимость поделиться прибылью со спец-экспортёром не уменьшит объем экспорта. Иными словами, введение спец-экспортёров приведёт к перераспределению прибыли, но не повлияет на общую экспортную выручку. А это главное.

Фактически я обменивал своё сохранение в правительстве на идеологически важную, но практически не очень значимую уступку. Обменивал, безусловно, зря. Я всё равно ушел из правительства через три месяца, а спец-экспортёры остались. Реформаторы же лишний раз продемонстрировали готовность не просто стоять на месте, но и двигаться вспять…»

Оставим на совести Авена оценку масштабов этого компромисса. Заметим только, что логику утверждения, что процедура перераспределения капитала между субъектами рынка не имеет для государства особого значения, если общий итог так или иначе будет тот же, он почему-то не распространяет в своих оценках на приватизацию и гневно громит, например, промахи в организации залоговых аукционов.

Хотя это были всё-таки публичные аукционы, они были открыты для прессы, и все ошибки и промахи в их организации были на виду, в отличии, например, от келейного наделения некоего автодилера из Балашихи (пресловутый «Балкар-трейдинг») правом продать за рубеж 25 миллионов тонн нефти. А масштабы такого перераспределения прибыли в случае со спец-экспортёрами даже превосходят масштабы приватизационных сделок. И уж во всяком случае сравнимы с ними.

Но в целом Авен прав: в старую чиновничью систему, которая досталась им в наследство, очень тяжело было интегрировать идею конкурсного и публичного распределения государственных привилегий или активов. И уж тем более старый аппарат решительно противился любым предложениям о тотальном отказе от самого права наделять кого-то каким-то ресурсом и передаче этого всего на волю рынка. В представлении чиновника этот отказ неотвратимо вёл к хаосу и катастрофе.

Даже сам Ельцин, одной рукой подписывая указы о всевозможных конкурсных процедурах, прозрачности и сокращении сфер государственного регулирования и государственных функций, другой сыпал на голову чиновников всех ведомств бесконечные поручения о том, чтобы наделить того или иного просителя деньгами, правами или активами. (Как говориться на казённом языке – «в порядке исключения»). В его представлении распределение активов и полномочий и есть главная задача чиновника. И чем выше он стоит, тем большим количеством активов и полномочий он может наделить просителя.

А если ты ничего не распределяешь, то грош тебе цена как чиновнику. Потому что тогда у твоего кабинета не стоит очередь из просителей, а значит у тебя нет ресурса для вербовки сторонников. И только спустя много лет уже Путин понял, что ничего этого не нужно. Что достаточно иметь в распоряжении право назначать людей на должности, прежде всего – силовые, а остальное само собой приложится и очередь уже готовых на всё сторонников вытянется от твоего кабинета до Владивостока…

В таких условиях сложно было ожидать моментального, по мановению руки, создания работающего и процветающего рыночного хозяйства, благополучного и инициативного общества, богатого и уверенного в завтрашнем дне. Напротив, должно было стать хуже, что и обещал Ельцин на V Съезде народных депутатов в октябре 1991 года, на съезде, наделившем его чрезвычайными полномочиями именно для проведения экономических реформ.

Однако реформы начались, и очевидно, что никто другой, кроме Ельцина с его авторитетом, не смог бы начать весьма непопулярные преобразования, ни у кого в России не было таких народной любви и харизмы, которые можно было, по выражению Гайдара, конвертировать в реформы.

Ельцин эту ответственность принял, лично возглавив сформированное в ноябре 1991 года правительство реформаторов. правительство вполне самоубийственное в отношении его популярности.

Был ли сам Ельцин убеждённым рыночником, не столь уж важно. Другого пути у него просто не оставалось: и в противостоянии набирающим новую силу коммунистам и всем другим его оппонентам, и в поддержании актуальной и необходимой (во всяком случае – пока) дружбы с Западом.

Конечно, «красные директора», хозяйственники, были ему намного ближе и понятнее молодых интеллектуалов-реформаторов, но Ельцин в своей борьбе за власть оказался именно на рыночной стороне баррикады, и всё, что ему оставалось – это продолжать высоко держать знамя. На котором были написаны слова «рыночные реформы».

Первое правительство реформ во главе с самим Ельциным и под руководством Геннадия Бурбулиса просуществовало до апреля 1992 года и провело самые сложные и кризисные преобразования. В апреле Бурбулиса сменил Гайдар, ведавший до этого только экономическим блоком. В июне, накануне нового визита в США, Ельцин отказался от формального своего премьерства, и Гайдар поднялся до поста исполняющего премьерские обязанности. Но к этому времени правительство не было уже однородной командой реформаторов, как не была уже целостной и проводимая им политика.

Получая чрезвычайные полномочия на V Съезде народных депутатов, Ельцин огласил и программу реформ: предполагалась решительная либерализация цен, товарная интервенция, приватизация и конвертация рубля. Уже к осени всё это, как предполагалось, должно было насытить рынок товарами, создать слой собственников и, в целом, должна была произойти «стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей». Впрочем, как мы уже писали, срок этот был весьма условным и определённым скорее политически, чем экономически: назвать более протяжённый кризисный период было бы опасно.

2 января 1992 года цены в России были освобождены – 90% розничных и 80% оптовых. Советские всем известные фиксированные цены были заменены договорными, должными определяться соотношением спроса и предложения на рынке.

На базовые продукты – молоко и хлеб – цены были сохранены фиксированными до марта, а после тоже отпущены. Была отменена и алкогольная монополия государства, с мая выпивкой можно стало торговать по свободным ценам.

Одновременно снимались ограничения и на назначение заработной платы, цена рабочей силы также ставилась в зависимость от спроса и предложения. Если, конечно, предприятие имело деньги, чтобы платить ими заработную плату.

Либерализация цен и стала самым болезненным элементом гайдаровской «шоковой терапии». Конечно, цены должны были взлететь, и они взлетели. Предполагался в общем трёхкратный их рост, но рост этот оказался значительно большим – примерно в 26 раз.

Но, тем не менее, либерализация цен прошла в целом намного спокойнее, чем ожидалось самими реформаторами. Тогдашний министр экономики Андрей Нечаев вспоминает, что ещё в декабре 1991 года, правительство, ожидая серьезных логистических и социальных проблем и опасаясь народных волнений, создало специальную комиссию под его руководством, для оперативного реагирования на локальные кризисы, вызванные либерализацией цен. В эту комиссию были включены представители всех ведомств, включая силовиков.

Предполагалась, что эта комиссия будет заседать по мере необходимости, но не реже одного раза в неделю. На Нечаева все смотрели как на политического ассенизатора, который должен был выполнить самую грязную работу: посылать войска подавлять народные бунты, устраивать экстренные эвакуации, мобилизовывать для переброски какие-то и без того скудные государственные резервы и так далее.

Но правда состоит в том, что это комиссия заседала всего один раз. Оказалось, что в её деятельности нет нужды. Не случилось ни восстаний, ни бунтов, не понадобилось никаких расстрелов погромщиков, не нужно было организовывать «берлинских воздушных мостов» и эвакуировать опухших от голода младенцев по «дороге жизни». Ничего этого не было.

Быстро, в течении месяца, максимум – двух, прилавки заполнились откуда не возьмись появившейся едой, турецким и китайским ширпотребом, и с тех пор, вот уже тридцать лет, люди не знают слова «дефицит». А ведь это слово было исчерпывающим описанием смысла жизни нескольких поколений советских людей…

Более того, люди сегодня убеждены, что так как теперь – было всегда. И в их сегодняшнем представлении о «могучем и прекрасном» СССР нет главной причины, по которой люди не хотели в нём жить и так легко и даже радостно согласились с его распадом: пустых прилавков. А без этой милой особенности «развитого социализма» все остальные доводы против него, в глазах современных российских обывателей, выглядят каким-то глупым капризом и массовым помешательством…

Вместе с либерализацией цен была проведена налоговая реформа. Её главным элементом было введение с 1 января ранее неведомого налога на добавленную стоимость.

Но для того, чтобы торговать по свободным ценам, помимо покупателя нужен был и продавец, поэтому 29 января Ельцин подписал указ о свободе торговли. Любой человек, не спрашивая ни у кого разрешения, мог отныне торговать всем, что у него было, в любом удобном ему (за некоторым ограничением) месте.

Немедленно выросли стихийные рынки – в подземных переходах, у вокзалов, на остановках. В Москве самым известным стал рынок на Лубянке, у стен магазина «Детский мир», ввиду здания КГБ. С июня стихийные рынки были вытеснены с улиц в специально отведённые места.

Торговали абсолютно всем: водкой, собственноручно заквашенной капустой и собственноручно связанными носками, одеждой, парфюмерией, даже хлебом. Определение цены начиналось словами «прошу столько-то», и это означало начало торговли.

Челноки-мешочники, уже давно потоптавшие дорогу в Китай, Турцию и другие страны, начали массово ввозить в Россию дешёвый ширпотреб. В Стамбуле и других городах возникли целые районы, занимавшиеся исключительно мелкооптовым снабжением российских челноков.

Импровизированные рынки постепенно уступали место коммерческим ларькам с импортным ширпотребом – алкоголем, шоколадками, консервами, парфюмерией, бижутерией, одеждой. Очень популярными (особенно в портовых городах) оказались новые магазины подержанной одежды – секонд-хенды.

Сами собой стали возникать даже товарные биржи, в 1992 году число их в России достигло 700.

Появлялись частные строительные и ремонтные предприятия, частные охранные и сыскные агентства, частные туристические фирмы и даже частные банки.

Случилось то, что и ожидалось: рынок наполнился товарами и услугами (хотя талоны на продукты в некоторых местах сохранились до 1993 года). Огромные очереди начали отходить в область страшных воспоминаний.

Однако, радужной новая действительность вовсе не стала. Обвинения, выдвигавшиеся (и до сих пор выдвигаемые) «банде Ельцина», под которой имелась ввиду команда реформаторов, строились прежде всего на неизбежном существенном падении уровня жизни большей части населения.

Но альтернативой либерализации цен в тот момент могла быть, если всерьёз, только продразвёрстка. Все разговоры о том, что нужно было как-то по-особому и тщательно подготовиться к отпуску цен и лишь потом их отпускать – это лишённая реального содержания политическая болтовня на уровне анекдота «научитесь плавать – нальём воду». И Ельцин это хорошо понял. Во многом, конечно, благодаря уникальному дару Егора Гайдара просто и ясно излагать достаточно сложные и неочевидные вещи.

К началу 1992 года Ельцин уже отчетливо понимал, что в результате катастрофического сокращения импорта и падения сельскохозяйственного производства количество продовольствия в стране сильно сократилось. Наверное, если бы его правильно «размазать», голодных смертей бы не было, но голод на бытовом уровне в виде снижения количества и качества потребления был бы к весне совершенно точно…

Но для этого «размазывания» нужна была старая добрая большевистская продразвёрстка. Нужны были карточки, насильственные изъятия у производителей и тому подобное. Вся цепочка последствий этого тоже стала ему предельно ясна: раз всё отбирают силой, то на следующий год никто ничего не сеет, крестьяне разбегаются кто куда, их нужно насильно привязывать к земле, значит, опять отбирать паспорта, продотряды, репрессии, ссылки, огромный аппарат принуждения. Организационно это было уже невозможно. Второй раз страна этого просто не выдержала бы.

В результате же либерализации цен складывалась ситуация, обратная предыдущей. Если раньше товар нельзя было купить (точнее, «достать»), то теперь товары были, но не было денег на их покупку. Цены на импортный ширпотреб и продукты, как и новые монопольные цены крупных отечественных продавцов вовсе не казались покупателям дешёвыми – не только по сравнению с советскими, но и относительно имевшихся у людей средств. Существовавших пенсий и пособий не хватало на жизнь незащищённых слоёв населения. Учителя, врачи и другие бюджетники вынуждены были подрабатывать или торговать, чтобы сводить концы с концами. Впрочем, и работники реального сектора чувствовали себя ненамного лучше.

Но страшнее и болезненнее оказалось вовсе лишиться заработка. На многих нерентабельных предприятиях месяц за месяцем не оказывалось денег на выплату заработной платы (не говоря уже обо всех других выплатах). Если в столицах (на виду) эта проблема худо-бедно решалась, то в провинции дело обстояло намного хуже. И опасность состояла не только в лишении рабочих источника существования, но и в вопросе самой работы предприятий, прежде всего – предприятий ВПК и жизнеобеспечения: кто и для чего будет работать на них, месяц за месяцем не получая заработной платы?

Помимо этого, либерализация внешней торговли сделала неконкурентоспособными отечественную электронику, бытовую технику, телевизоры, одежду, обувь, посуду и многое другое. Люди предпочитали покупать импорт, поскольку новые отечественные цены были не ниже импортных, а качество и оформление товаров не оставляло отечественным шансов, даже если речь шла о конкуренции с китайскими, польскими или турецкими товарами.

Падение уровня жизни большинства, невыплаты заработных плат, невозможность производителей конкурировать с импортом, недостаточность финансирования и промышленности, и сельского хозяйства, – всё это упиралось в недостаток денег.

Этот недостаток не был неожиданным, его-то, собственно, Ельцин и имел ввиду, когда говорил на V Съезде народных депутатов о том, что всем станет хуже примерно до осени. Первой задачей правительства реформ было насыщение рынка товарами, и эта задача была решена. Нехватка же денег (и денег у населения, и денег на бюджетное финансирование российских предприятий, и денег на социальные программы, оборону, здравоохранение, образование) и была этим «хуже». Бюджетная политика начала реформ была сознательно жёсткой.

Но именно эта жёсткость и рождала обвинения в антинародном характере реформ. Ведь существовало простое, казалось бы, решение – смягчить эту политику, дать денег – и предприятиям, и людям.

Именно в этом вопросе Ельцин и оказался поставленным перед неразрешимой для него дилеммой. С одной стороны, возглавляя правительство, он был целиком на стороне реформаторов, жертвуя даже своей популярностью ради преобразования российской экономики в рыночную, которой попросту не было альтернативы.

Но, с другой стороны, весь его предшествовавший опыт руководителя, весь его имидж народного защитника, всё его понимание нужд и интересов «хозяйственников», «заводчан» и «хлеборобов», требовали немедленно дать денег – людям и предприятиям. Принципиальность и несгибаемость, усвоенные президентом с самых ранних времён его карьеры и включённые в его образ героя-победителя не могли не дать трещины в этом противоречии.

Тут нужно заметить, что, хотя либерализация цен была, безусловно, жесткой мерой, она тем не менее прошла достаточно спокойно: никаких голодных бунтов и погромов нигде не произошло.

Однако местные власти (прежде всего – руководители регионов) и директура, пытаясь снять с себя ответственность за тяжесть реформ перед своими избирателями и сотрудниками, активно канализировали их недовольство наверх и, с одной стороны, соревновались перед публикой в описании «молодых реформаторов» как антинародной, злонамеренной группы малолетних выскочек и невежд, а с другой – рисовали Ельцину не соответствовавшие действительности апокалиптические картины полного развала экономики, разрухи и голода.

Разумеется, это делалось с вполне прагматичными целями: во-первых, выколотить из Ельцина хоть какую-то финансовую поддержку или льготы, а во-вторых, уверить его, что единственная его опора – это они, губернаторы и директора крупных предприятий. И что лишь благодаря их титаническим усилиям страна ещё жива, и Ельцин не свергнут озверевшими от голода толпами.

Впервые эта проблема всерьёз проявилась на VI Съезде народных депутатов Российской Федерации (именно этот съезд и внёс новое называние страны в конституцию) в апреле 1992 года. Главным и самым острым вопросом на нём и стал трёхмесячный опыт реформ.

Народные депутаты, большинство которых были теми самыми «хозяйственниками» или ставленниками региональных вождей, предприятия и регионы которых очевидно пострадали от либерализации цен и свободной торговли, реформ не одобрили.

«Первая фронтальная атака на реформы», – так назвал происходившее Егор Гайдар. В постановлении «О ходе экономической реформы в Российской Федерации» действия правительства были раскритикованы. Суть требований коротко изложил Гайдар: «Практически с голоса, без обсуждения, без анализа материальных возможностей принимаются постановления, которыми правительству предписано снизить налоги, увеличить дотации, повысить зарплаты, ограничить цены. Бессмысленный набор взаимоисключающих мер».

Собственно, единственным путём для выполнения таких требований депутатов (при условии, что реформы всё же продолжатся) могло стать резкое смягчение денежной политики и увеличение государственных расходов – за счёт увеличения денежной массы, а значит, за счёт инфляции. То есть за счёт того, чего всеми силами пытались избежать реформаторы.

И тогда 12 апреля правительство подало в отставку. Это было неожиданно для всех: для съезда, для Ельцина и для всех наблюдателей. Гайдар и его команда, ни с кем не согласовывая (даже Бурбулиса они предупредили о готовящемся демарше буквально накануне), в момент очередной длинной и унизительной реплики Хасбулатова о том, что «ребятки растерялись…» просто встали – и ушли со съезда.

Буквально сразу после ухода Гайдар заявил о своей отставке, обосновав её так: «Совокупность требований, заявленных Съездом, обрекает страну на гиперинфляцию, означает приостановку процесса приватизации и свёртывание аграрной реформы. Предложения снизить налоги и одновременно увеличить социальные и другие выплаты невыполнимы и могут привести лишь к развалу финансовой системы. […] Неизбежным результатом осуществления решений Съезда будет катастрофическое падение уровня жизни, голод, социальные потрясения и хаос. […] Мы не считаем себя вправе идти по пути безответственного популизма, когда под предлогом защиты населения происходит его ограбление в результате ускорения инфляции».

Манёвр оказался удачным: первая атака на реформы была отбита. Угрозой отставки кабинета в полном составе правительство фактически вынудило съезд всё же одобрить общий курс реформ и оставить правительство у власти.

Справедливости ради нужно сказать, что у съезда не было никакой альтернативы ни этому правительству, ни этому курсу. У депутатов не было команды, готовой сменить команду Гайдара, и у них не было реальной, а не пропагандисткой программы, которая бы принципиально отличалась от той, что реализовывало это правительство.

Правительство Гайдара выполняло не какую-то умозрительную, экзотическую и оригинальную программу, которую оно высосало из пальца в тиши академических кабинетов (как бы не пытались Хасбулатов и компания представить дело именно таким образом). Гайдар реализовывал очевидную и уже не раз опробованную другими странами во всём мире систему мер, которая в данной ситуации была попросту безальтернативной.

Трагедия тогдашней России состояла лишь в том, что, в силу особенностей её исторического развития, в стране не нашлось никакой (даже близко) группы практикующих администраторов и управленцев, профессионально готовых эту незамысловатую программу реализовать с пониманием того, что они делают.

Единственной относительно дееспособной командой оказалась группа молодых академических ученых во главе с Гайдаром. И замена этой команды на, допустим, команду Явлинского (Сабурова и прочих), ничего бы в этом плане принципиально не поменяла: одни академические «мальчики» пришли бы на смену другим университетским «ребяткам». В любом случае правительство не состояло бы из матерых и малообразованных мужиков «от сохи» или «от станка», к которым так привыкла публика за годы застоя и с которыми так легко и приятно было «решать вопросы».

В сущности, всё, чего хотели депутаты, это, во-первых, отмежеваться от «антинародного» курса и показать своим избирателям, что они пекутся исключительно и только о них и к «грабительским» реформам не имеют никакого отношения, а во-вторых, им просто хотелось иметь в правительстве более «коммуникабельных» министров, с которыми можно было бы «решать вопросы». А «вопросов» у каждого депутата накопилось немало, равно как и желания все их «порешать». Ведь за их спинами стояли легионы лоббистов, которые хотели от правительства только лишь денег, льгот и «индивидуальных схем».

Столкнувшись же с угрозой отставки правительства, депутаты во главе с Хасбулатовым немедленно отступили, поскольку неизвестность их пугала даже больше, чем «антинародное» правительство. Их можно понять: чёрную работу всё равно нужно было сделать, а коль так, то пусть её делают те, кого не жалко. Им лишь нужно было отмежеваться от этого курса, но не мешать ему осуществляться.

Казалось бы, атака была отбита и можно было продолжать двигаться тем же курсом. Но нет. Так не считал сам Ельцин. На него сильное впечатление произвела спонтанная отставка команды Гайдара, о которой его никто не предупредил и которая для него самого оказалась сюрпризом. Ельцин вдруг почувствовал, что он породил некую самостоятельную политическую силу, которая может оказаться опасной и для него самого.

Мы уже упоминали о том, что Ельцин не вполне доверял этим столичным мальчикам с университетскими дипломами, учёными степенями и с хорошим английским языком. Это была среда, которую он не знал, никогда в ней своим не был, и которая всегда для него была загадкой. Его знакомство с ней началось в 1989 году, в МДГ, и оставило неприятный осадок: он чувствовал холодную снисходительность и недоверие к нему со стороны академика Сахарова и остальной профессуры, и это его задевало.

Гайдар ему был симпатичен больше остальных. В нём был уральский корень от матери (дочери писателя Павла Бажова), он был прост, умел всё толково объяснить, не унижая собеседника заумными рассуждениями, к тому же с ним было интересно чисто по-человечески, в том числе и за столом. Он был молод, обаятелен, от него исходили сила и энергия. Он был сыном контр-адмирала Тимура Гайдара и внуком Аркадия Гайдара, он был настоящим искренним патриотом, и Ельцин это чувствовал.

К остальным членам команды он относился намного холоднее. Чубайс пугал его своим радикализмом, Авен – тем, что говорил быстро и непонятно, а Лопухин, наоборот, тем, что любил выступать долго и нудно.

Команда Гайдара тоже относилась к Ельцину по-разному. В целом она была лояльна ему, но лишь в той степени, в которой сам Ельцин был лоялен идеям демократии и модернизации. Эти люди (за редким исключением) не готовы были бы пойти за Ельциным, вздумай он, например, каким-то образом реставрировать коммунизм советского образца.

Разумеется, между собой члены команды Гайдара обсуждали президента, и оценки его самого и его политики (в зависимости от того или иного контекста) варьировались в достаточно широком диапазоне от «спаситель отечества» до «пьяное мурло».

Из апрельского кризиса Ельцин сделал для себя несколько важных выводов. Первый вывод состоял в том, что реальным лидером команды является Гайдар, а не Бурбулис. Бурбулис познакомился с ними лишь восемь месяцев назад и знал их ненамного лучше самого Ельцина.

Второй вывод заключался в понимании Ельциным необходимости инфильтрации в команду «своих» людей – понятных ему до деталей хозяйственников. И, соответственно, отставки какого-нибудь наиболее подходящего для такой экзекуции члена команды Гайдара в целях «острастки» и вообще, чтобы они не забывали, кто в доме хозяин.

Третий вывод состоял в том, что Гайдар становится самостоятельной политической фигурой и в какой-то момент может составить Ельцину конкуренцию.

Нельзя сказать, что Ельцин не чувствовал этой опасности с самого начала. Ещё в ноябре, когда он рекрутировал Гайдара в правительство, он (и особенно Бурбулис) дали ему и его товарищам ясно понять, что их миссия – чисто техническая, и к рычагам политического влияния их никто допускать не собирался.

Поэтому команда не получила никакого доступа к управлению государственными СМИ, прежде всего – телевидением (ими командовал пользовавшийся безраздельным доверием Ельцина Михаил Полторанин). Она была лишена права голоса при обсуждении кандидатур на должности силовиков. И, что вообще было курьёзом для команды, осуществлявшей экономические реформы, она никак не влияла на денежную политику центрального банка (ЦБ).

Справедливости ради нужно сказать, что в последнем случае речь не шла исключительно о ельцинском недоверии: руководителя ЦБ назначал Верховный совет лишь по предложению президента. Но и с этой оговоркой трудно себе представить команду, которая боролась, например, с инфляцией, и при этом не имела рычагов влияния на масштабы эмиссии и размер учетной ставки. И как с такой команды можно было спрашивать за те разрушительные последствия, которые нанесёт не согласованная с ней масштабная эмиссия денег?

Так или иначе, но Ельцин изначально поставил команду Гайдара в положение похожее на положение бывших царских офицеров, нанятых Троцким во время Гражданской войны в качестве «военспецов»: ими пользовались в узкоспециальных вопросах и в случае чего «расставались» без всякого сожаления. И, разумеется, всякое поражение относилось на их счёт: «красные комиссары» – «старые борцы» (вроде Полторанина или Лобова) были вне подозрений и вне критики.

Апрельский же манёвр правительства показал, что несмотря на нелояльные реформам государственные (подконтрольные Полторанину) СМИ, которые давали слово всем без исключения критикам правительства, но при этом крайне редко позволяли выступать самому Гайдару и его министрам с разъяснениями своей политики, Гайдар, проявив пугающую самостоятельность, нашёл поддержку у значительной части ельцинского электората и у большинства независимых от Полторанина СМИ.

Ельцин решил использовать этот кризис со съездом и слегка откорректировать и само правительство, и его курс. Поэтому он изобразил готовность идти на компромиссы, которых от него уже никто к тому моменту не требовал.

Все наблюдатели практически единодушно утверждают, что после демарша с отставкой правительства, Хасбулатов, который к тому моменту уже в значительной степени превратил съезд в подконтрольную ему «машину для голосования» (как это случилось – отдельная история, к которой мы вернёмся позже) был растерян, у него не было никакого сценария на этот случай, и всё могло кончится лишь «отдельными критическими замечаниями» съезда при «поддержке курса правительства в целом», но Ельцин решил по-другому.

Он поехал в Белый Дом к Хасбулатову (что само по себе было не в стилистике Ельцина) и вступил с ним в переговоры. Вот как описывает Бурбулис результаты этих переговоров: «Они сели, посидели с Хасбулатовым. Где-то, наверное, через час Ельцин вышел. Причём это тоже такая ситуация странная по нашему типу отношений. Он вышел и, форсируя нашу встречу, говорит: «Геннадий Эдуардович, поговорите с Русланом Имрановичем, он вам сейчас кое-что скажет». Я захожу, и мне Хасбулатов говорит: «Ну вот, мы договорились с Борисом Николаевичем, что тебе нужно уйти в отставку. Это поможет дальнейшей правильной работе. По крайней мере у правительства будет больше возможностей».

Напомним: Бурбулис – это человек, который прошёл с Ельциным всё, начиная с 1989 года. Человек, который помог ему победить на трёх выборах. Который был с ним на баррикадах в августе 1991 года. Который взял на себя труд формирования правительства реформ и всю тяжесть текущей работы. Так вот, у Ельцина попросту не хватило мужества сообщить ему об отставке. Он оставил это удовольствие Хасбулатову.

Ельцин прекрасно знал, что Хасбулатов ненавидел Бурбулиса. И также он знал, что он его ненавидел за то, что Бурбулис в конфликте с Хасбулатовым всегда отстаивал интересы Ельцина. И тем не менее, он решил дать Хасбулатову полностью насладиться его победой и унижением Бурбулиса.

Прагматики скажут – молодец Ельцин, решил вопрос: сбросил балласт, избавился от человека, который ему надоел до чёртиков и к тому же раздражал оппонентов. И, тем самым, сохранил правительство во главе с Гайдаром. Но при более содержательном анализе мы увидим, что тем самым Ельцин заложил традицию характерных только для него «сдач». Сдач исподтишка, трусливых и не по-мужски мелких. Когда ельцинские апологеты рассказывают нам про его масштаб и «матёрое человечище» вспоминайте про отставку Бурбулиса и следующие за ним отставки, и картинка станет более объёмной…

Уволенный из первых вице-премьеров Бурбулис ещё оставался госсекретарем РФ. Но уже в мае его должность стала называться «Государственный секретарь при Президенте РФ», а осенью он был тихо уволен и с этой должности в связи с ее ликвидацией.

Первым вице-премьером был назначен Гайдар, который и стал фактическим главной правительства, а 15 июня, перед официальным визитом в США, Ельцин это закрепил формально, уйдя с поста премьер-министра и назначив Гайдара исполняющим обязанности.

Часть 3

Но отставкой Бурбулиса «компромисс» не исчерпывался. Ещё в мае, до того как поставить Гайдара во главе правительства, президент Борис Ельцин подписал Указ «О мерах по стабилизации экономики АПК», который предписывал «Правительству Российской Федерации совместно с Центральным банком Российской Федерации в десятидневный срок внести предложения о выделении в апреле-октябре 1992 года дополнительных кредитных ресурсов в размере 70 млрд. рублей с направлением их в первоочередном порядке на проведение весенне-полевых работ, а также об инвестиционном кредитовании сельских товаропроизводителей».

Затем Ельцин уволил (той же стилистике, что и Бурбулиса) министра топлива и энергетики Владимира Лопухина и ввёл в правительство представителей «хозяйственников», отчего общий курс реформ не мог не измениться.

Своими указами в мае и июне он сделал заместителями председателя правительства известных «хозяйственников»: Владимира Шумейко, Григория Хижу и главу Газпрома Виктора Черномырдина (как раз на место Лопухина). А в июле исполняющим обязанности главы Центробанка стал Виктор Геращенко.

Все они, в отличие от молодых реформаторов, разделяли мнение народных депутатов о спасительности смягчения денежной политики. То есть – о выделении бюджетных денег на нужды предприятий, регионов и граждан.

Но, поскольку доходов бюджета для этого заведомо не хватало, речь могла идти только о кредитовании правительства Центробанком, то есть, проще говоря, об эмиссии денег и резком увеличении денежной массы. Уже в мае правительство (которым всё ещё руководил Ельцин) впервые с начала года взяло в ЦБ кредит (73 миллиардов рублей) на покрытие дефицита бюджета.

Всего же во втором полугодии 1992 года правительство взяло в ЦБ кредитов на сумму около 5 триллионов рублей. И ещё примерно столько же ЦБ выдал кредитов напрямую коммерческим банкам. Включился на полную мощность печатный станок, и последние барьеры на пути гиперинфляции рухнули.

Так началась коррекция курса правительства. Деньги (в основном дешёвые кредиты) выделялись на спасение нерентабельных предприятий, на уборку урожая, на ликвидацию кризиса неплатежей, на социальные программы, на заработные платы всё ещё бастовавшим шахтёрам и так далее.

Если до начала реформ невозможно было купить товары из-за их отсутствия на рынке, а в начале реформ товары появились, но не оказалось денег для их покупки, то теперь деньги были, но деньги эти стремительно дешевели, а потому не решали ни проблемы снижения уровня жизни населения, ни проблем финансирования промышленности и сельского хозяйства, ни кризиса неплатежей. А поскольку деньги стремительно дешевели, их надо было печатать всё больше и больше, и эта воронка засасывала всё: доходы граждан, накопления, инвестиционный капитал, бюджетное планирование и сам здравый смысл.

По некоторым подсчётам к началу 1993 году инфляция в России составила 2600%. Цены росли колоссальными темпами, заработные платы (и, тем более, индексировавшиеся пенсии и пособия) за ними не поспевали, отчего покупательная способность населения снижалась ещё больше.

Вклады населения в Сберегательном банке обесценились к концу года полностью и превратились в ничто. Невозможность предугадать, насколько «деревянный» рубль упадёт завтра по отношению к свободно обменивавшемуся с 1 июля доллару, перевела большую часть расчётов или в эти доллары (а после запрета в марте 1993 года слово «доллары» было заменено на «у.е.» – условные единицы), или в безденежный бартер.

В начале осени Гайдар настоял на сокращении расходов и выправлении дефицита бюджета. Но в ноябре, после того как Виктор Геращенко стал не исполняющим обязанности, а уже полноправным главой Центробанка (то есть был утвержден Верховным советом), он никого уже не слушал и уверенно начал новую мощную денежную эмиссию. Евгений Ясин вспоминал: «с приходом Геращенко в Центробанк первая попытка финансовой стабилизации была окончательно сорвана».

Но ответственность за инфляцию, утрату населением банковских накоплений, снижение реальных заработных плат и продолжавшийся спад производства была возложена не на «хозяйственников» и не на ЦБ, а на проигравшего в борьбе с ними Гайдара.

Гайдар часто говорил, что его главной кадровой ошибкой было согласие на назначение Виктора Геращенко. Но что он мог сделать? Продолжать работать с действующим главой ЦБ Георгием Матюхиным (к которому у Гайдара был ряд претензий, но с которым, тем не менее, у него сложились нормальные рабочие отношения) он не мог, так как у Матюхина были плохие отношения с Хасбулатовым и Руцким. А поскольку руководителя ЦБ назначал Верховный совет, Матюхин был по сути дела обречён.

Вот как сам Матюхин описывает шаткость своего положения: «Конфликт с Хасбулатовым начался из-за того, что я воспротивился его прямому вмешательству в дела Банка. Столкновения были по вопросу повышения учетной ставки ЦБ и по поводу моего заместителя В.П. Рассказова.

Дело в том, что нельзя было добиться стабилизации кредитно-денежной системы России, имея отрицательную процентную ставку, которая возникла в результате высоких темпов инфляции. ЦБ поэтому начал эту ставку постепенно повышать: сначала с 6 до 20% затем с 20 до 40%, потом с 40 до 80%.

После второго повышения Хасбулатов позвонил мне по телефону и приказал немедленно отменить наше решение. Я не подчинился. После третьего повышения он направил в ЦБР письмо с просьбой оставить процентную ставку на прежнем уровне. Я также не подчинился. Тогда Хасбулатов в традиционной большевистской манере запретил мне выезжать за границу: “А то ещё сбежит куда-нибудь!”.

Конфликт с Руцким у меня начался с того, что он потребовал выдать централизованные кредиты на 8 млрд. рублей дружественному ему банку «Возрождение». Аргументы при этом были явно надуманными. Я отказал. Тогда Руцкой позвонил мне и сказал, что через неделю меня с Рассказовым не будет в Банке».

Была ещё надежда, что на пост руководителя ЦБ удастся провести либо Бориса Фёдорова (известного либерального экономиста, бывшего в тот момент представителем России в Европейском Банке Реконструкции и Развития (ЕБРР)) либо Сергея Игнатьева (заместителя Матюхина, члена гайдаровской команды, впоследствии (в 2002–2013 годах) председателя ЦБ). Но и эти кандидатуры были неприемлемы для Верховного совета.

Гайдар писал: «Веду переговоры с нашими сторонниками в Верховном Совете, пытаюсь понять, какие кандидатуры смогут пройти через его сито. Советуюсь с Павлом Медведевым, который руководит банковским подкомитетом. Ответ неутешительный – на его взгляд, кандидатуры Бориса Фёдорова и Сергея Игнатьева для депутатов абсолютно неприемлемы. Консультации с другими парламентариями эту оценку подтверждают».

Таким образом, Гайдар был поставлен перед фактом: хочешь – не хочешь, а Геращенко будет назначен. У него был выбор либо поддержать кандидатуру Геращенко, и тогда иметь хоть какой-то шанс наладить с ним взаимодействие, либо получить Геращенко в качестве председателя ЦБ вопреки своей публичной позиции, то есть сразу как непримиримого противника.

Геращенко поддерживали все: и Верховный совет, и «хозяйственники», и тогдашний новоявленный гуру от промышленности, руководитель только что созданного «Российского союза промышленников и предпринимателей», бывший высокопоставленный аппаратчик ЦК КПСС Аркадий Вольский.

Наивный расчет Гайдара на лояльность Геращенко в обмен на его поддержку был сразу же разрушен: Геращенко хорошо понимал, кому он обязан своим назначением, и что он должен делать в обмен на поддержку. К тому же он и сам считал главной функцией ЦБ отнюдь не обеспечение стабильности финансовой системы, а поддержку экономического роста, которую он видел в накачке экономики деньгами.

Разумеется, после такой поддержки экономического роста о нём следовало забыть на несколько лет, но объяснить это Геращенко априори было выше человеческих сил. Свою некомпетентность в этом вопросе он с лихвой компенсировал невероятным снобизмом и апломбом.

Как обычный коммерческий банкир и бюрократ он был блестящ. И ЦБ при нём заработал намного лучше в чисто административном плане. Но годы работы в западных коммерческих банках не добавили ему знаний в узкоспециальной области макроэкономики и денежной политики. В этой области его компетенция была явно недостаточна.

На первый взгляд выбор Геращенко был логичным: он был, пожалуй, единственным в стране банкиром, который работал в руководстве крупных западных банков. И, в этом качестве, контактировал с западными регуляторами. Однако одно дело – контактировать, а другое – самому быть регулятором. Образно говоря, хирургом в деревне назначили кузнеца, поскольку он единственный был знаком с хирургией: ему вырезали аппендикс.

Смягчив под давлением промышленно-аграрного лобби денежную политику и только после этого поставив Гайдара во главе правительства, Ельцин избавил себя от оперативного управления реформами. Можно сказать, что победители и побеждённые в борьбе за денежную политику реформ были не столько в правительстве, Центробанке или Верховном совете, сколько в самом Борисе Николаевиче Ельцине. Советский «крепкий хозяйственник» и популист побеждали в нём последовательного рыночника.

К тому же Ельцин уже начинал уставать от этой бесконечной нервотрёпки в вопросах, в которых у него не было достаточной компетенции и, следовательно, не могло быть твёрдой позиции, и которые вполне он справедливо воспринимал как потенциально очень для него конфликтные и опасные.

Бурбулис говорит: «…Надо сказать, что Ельцин, когда вникал в задачи, требующие чрезвычайного мыслительного напряжения, погружался, работал. Но очень скоро он от этого уставал. Это, наверное, навык мобилизационной системы управления, навык чётких простых решений. Командная система. Распорядительная. И вот эта усталость разбираться в деталях, она потом сказалась очень быстро….

…и потом, когда какие-то головоломки возникали, и Ельцину надо было быстро принять какое-то решение, он всё чаще передоверял это Егору, а сам дистанцировался. Это уже была обратная сторона возникшего доверия. И как только появился Егор, то сам Ельцин стал быстро уставать, не мог долго вникать в суть проблем.

Для меня это было удивительно, но ещё больше я удивлялся, когда Егор очень быстро это принял. У него же никакого опыта не было. Мы считали, что мы будем хорошо продумывать задачи, формулировать их инструментарий и с Борисом Николаевичем будем детально всё обсуждать и принимать решения. А очень скоро выяснилось, что он нам говорит: «Давайте, и вперёд». И даже когда были ситуации, когда очень надо было на него опереться, мы получали в ответ на обращение молчание. И, повторюсь, Егор такое отношение очень быстро принял…»

Посчитав достигнутый компромисс со Съездом устойчивым, Ельцин отправился с официальным визитом в США, где, выступая в Конгрессе, сообщил, что «сегодня свобода Америки защищается в России» и что «идол коммунизма рухнул». Конгресс в ответ устроил ему триумф, одиннадцать раз прерывая его выступление бурными аплодисментами и вставанием.

На переговорах с президентом США Джорджем Бушем, как мы уже писали, он добился от него помощи в получении отсрочки по выплате долга и в получении кредитов МВФ. Да и в целом, между Россией и Америкой предполагалось беспрецедентное, масштабное сотрудничество.

Однако уже осенью республиканец Буш проиграл президентские выборы, а новый президент-демократ Билл Клинтон не считал Россию приоритетом своей политики. Все его два срока правления она не была в фокусе его внимания и не получила свой «план Маршалла», который намечался на переговорах Ельцина и Буша.

Возможно, что нынешнее состояние отношений между Россией и Западом – это результат той апатии и безразличия к России, которое всё свое правление демонстрировал Клинтон. Анализ причин этой, на наш взгляд, недальновидной политики выходят за рамки данной книги. Здесь же мы ограничимся лишь констатацией этого факта.

Так или иначе, несмотря на некоторое ослабление денежной политики, реформы в других областях продолжались. Свободная внешняя и внутренняя торговля по свободным ценам была важной и необходимой частью рыночных реформ. Однако фактическое отсутствие в новой России частного сектора сдерживало формирование полноценного рынка в России. Следовательно, приватизация была неизбежна.

Ещё в годы Перестройки передача производства в частные руки планировалась активно, в том числе в программе «500 дней». Был и опыт: в 1990 году половина капитала КамАЗа была переведена в акции и распродана трудовому коллективу и другим фирмам.

Собственно масштабная приватизация началась с приватизации государственных и муниципальных квартир. Законодательно она стала возможна с лета 1991 года, когда Верховный совет РФ принял закон о бесплатной приватизации жилья. Но по-настоящему этот закон заработал лишь через полгода, когда правительство Гайдара разработало все необходимые подзаконные акты, а также методически и административно выстроило весь процесс так, чтобы из политического лозунга он стал реальностью.

Процесс приватизации государственного и муниципального жилья принял поистине массовый характер и был очень серьёзным шагом государства навстречу людям. Никогда до этого, за всю историю сначала российского, а потом – советского государства, оно не делало столь щедрого подарка своему народу.

К концу десятилетия была приватизирована уже почти половина (47%) всех попадавших под действие этого закона государственных и муниципальных квартир, а к 2010 году – 75%.

В результате этой бесплатной приватизации государственных и муниципальных квартир ещё в 90-е годы было безвозмездно передано населению более 1 миллиарда квадратных метров жилья. Что даже по самым скромным подсчётам составляло сумму не менее 1 триллиона долларов.

В декабре Ельцин предписал перевести в долевую собственность колхозников (членов коллективных хозяйств – кооперативов) и работников совхозов (советских хозяйств, государственных предприятий) их землю, до этого бывшую (ещё с декрета о земле 1917 года) неделимой собственностью государства.

Так началась, но не закончилась новая аграрная реформа в России – приватизация земли, которая получила своё реальное продолжение лишь в начале 2000 годов, когда новая Государственная Дума приняла, наконец, адекватный рыночным условиям Земельный кодекс. Тогда же началась и пресловутая «дачная амнистия».

Однако главное было ещё впереди. В РСФСР (как и в СССР) были к этому времени узаконены разные виды собственности, в том числе и ненавистная марксистам частная. Но откуда эта частная собственность на средства производства могла появиться в реальности?

Так же, как и с приватизацией жилья, ещё 3 июля 1991 года, Верховный совет РФ принял «Закон о приватизации государственных и муниципальных предприятий». В соответствии с этим законом, были созданы органы приватизации: Государственный комитет по управлению государственным имуществом (Госкомимущество) и Российский фонд федерального имущества (РФФИ).

Руководителями этих ведомств были назначены, соответственно, Михаил Малей, который был в тот момент народным депутатом РФ, и Фикрят Табеев – номенклатурный тяжеловес, проработавший 20 лет первым секретарём обкома КПСС в Татарии, а потом – почти десять лет (во время Афганской войны) послом СССР в Афганистане.

Руководители этих ведомств, подчинённые один – правительству, а другой – Верховному совету, немедленно вступили в теоретическую дискуссию о том, как проводить приватизацию. Результатом этой дискуссии стал принятый Верховным Советом организационно очень трудно реализуемый «Закон об именных приватизационных вкладах», который предполагал открытие для каждого гражданина РФ специального приватизационного счёта, на который были бы государством положены специальные «приватизационные» деньги, которые можно было бы использовать только на покупку акций приватизируемых предприятий.

Когда команда Гайдара пришла в правительство, эта дискуссия была в самом разгаре. Участники её были глубоко убеждены, что ни о какой приватизации не может быть и речи, пока не додумана и не доделана вся эта хитрая схема. Михаил Малей был уволен назначившим его всего несколько месяцев назад Ельциным, буквально на полуслове, когда он считал, что его концепция уже почти победила. Нельзя сказать, что после отставки его судьба сложилась счастливо: после неё он прожил всего четыре года. Он умер в 1996 году, 54 лет от роду…

Пришедший ему на смену Анатолий Чубайс оказался, безусловно, масштабной личностью. Одарённый администратор и сторонник радикальных реформ, он любил брать быка за рога.

Он сразу увидел в концепции именных приватизационных вкладов (или как её ещё называют, «именных приватизационных счетов») два изъяна. Первый был в том, что сам процесс открытия в сберкассах почти 150 миллионов приватизационных счетов и создание параллельной обычным деньгам системы учёта и обращения в банковской системе специальных «приватизационных» денег – административно нереализуемая задача. Во всяком случае, её доведение до рабочего состояния может занять годы.

Второй состоял в том, что даже если предположить, что эта система создана, она почти наверняка не решит тех задач, которые перед ней ставят её авторы: то есть она всё равно не сможет предотвратить перетекание этих денег в общий денежный оборот и не сможет предотвратить передачу (продажу) этих денег от одного человека к другому. Все самые остроумные схемы препятствования этому, которые придумал Малей, легко преодолевались, но при этом делали систему ещё более громоздкой и нереализуемой.

Из этого можно было сделать простой вывод: система именных приватизационных вкладов слишком громоздка и трудоёмка в реализации и при этом не решает ни одной из поставленных перед ней задач, а лишь является скрытой эмиссией денег. Поэтому было принято решение отказаться от неё, и на первом этапе все сошлись на том, что приватизация будет чисто денежная.

После начала приватизации жилья, следующим важным этапом в приватизации было подписание 29 декабря 1991 года Ельциным подготовленного Чубайсом указа № 341 «Об ускорении приватизации государственных и муниципальных предприятий». Этим указом был дан старт массовой приватизации, прежде всего, так называемой «малой», то есть приватизации магазинов, ресторанов и вообще всей государственной и муниципальной сферы услуг.

Эта приватизация сферы услуг осуществлялась двумя способами: через выкуп предприятий по остаточной стоимости по заключённым раннее договорам аренды (примерно 50% предприятий) и через аукционы и конкурсы (другие 50%). Трудовым коллективам при участии в аукционе и конкурсе давалась скидка с конечной цены торгов в 30%.

Этот гандикап фактически убил конкуренцию на аукционах и конкурсах, и предприятия, как правило, доставались трудовым коллективам по стартовой цене, то есть - за бесценок, поскольку стартовая цена устанавливалась по остаточной стоимости активов предприятия.

Это была ещё одна грандиозная раздача государственного и муниципального имущества в руки трудовых коллективов, измеряемая миллиардами долларов.

Фактически к концу 1992 года малая приватизация была завершена, и Россия обрела частные сферы общественного питания, торговли и бытовых услуг, которые к сегодняшнему дню, в результате жёсткой конкуренции, стали отраслями с сервисом и эффективностью мирового уровня.

В июне 1992 года Верховный совет, наконец, утвердил предусмотренную еще прошлогодним «Законом о приватизации» «Государственную программу приватизации государственных и муниципальных предприятий». Правительство и Госкомимущество немедленно утвердили все необходимые для её реализации подзаконные акты. Наконец появилась правовая и методическая основа для «большой» приватизации, то есть для приватизации промышленности.

Этой программой были предусмотрены три варианта приватизации предприятий, в соответствии с которыми от 25 до 50 % акций предприятий передавались практически бесплатно работникам предприятий, а остальные акции продавались на аукционах и конкурсах. Это была ещё одна, третья, масштабная раздача собственности народу, также измеряемая огромными суммами.

Однако утверждение этой программы Верховным советом стало плодом компромисса между ним и правительством. В обмен на её утверждение правительство пообещало придумать какую-то форму реализации уже принятого Верховным советом ещё в прошлом году «Закона об именных приватизационных вкладах», который правительство, строго говоря, злостно игнорировало. Так родилась идея чековой приватизации.

14 августа 1992 года Ельцин подписал указ о «ваучерной» приватизации. Речь шла выдаче каждому гражданину России ценной бумаги, номинал которой примерно соответствовал его доле в российском богатстве (за исключением недр, лесов, трубопроводов, дорог и, первое время, телевидения) с тем, чтобы эту бумагу обменять на акции того или иного предприятия или просто продать по рыночной цене. Акции предприятий должны были продаваться на специальных чековых («ваучерных») аукционах, причём не меньше 29% акций каждого предприятия.

И это была новая, четвёртая, бесплатная раздача собственности народу, организованная правительством Ельцина и Гайдара. Чубайс в короткие сроки осуществил невероятную по масштабам акцию: фактически провёл перепись населения, составил и выверил списки граждан, напечатал и до конца 1992 года выдал всем гражданам (включая младенцев) по приватизационному чеку.

Параллельно он подготовил и начал приватизацию промышленных предприятий в масштабах, которые невозможно было до этого представить: в течение пары лет было приватизировано более ста тысяч промышленных предприятий. Причём не менее 29% акций практически каждого из них было продано на специализированных чековых аукционах, то есть за пресловутые «ваучеры».

Безотносительно политических оценок этой программы, нельзя не признать, что по масштабам и организованности, это было нечто беспрецедентное в истории России, и именно после реализации этой программы за Чубайсом закрепилась устойчивая репутация выдающегося менеджера, этакого административного танка, который может реализовать программу любой сложности.

Разумеется, ваучеры скупались наиболее предприимчивыми бизнесменами и директорами заводов для участия в приватизации. Разумеется, большинство людей не знало куда их девать и, в лучшем случае, вкладывало в акции своего предприятия, а в худшем – продавало за бесценок. Некоторые граждане тупо обменивали приватизационный чек на бутылку водки. Всё это так.

Но, во-первых, то же самое было бы, если правительство вместо «приватизационного чека» ввело бы «именные приватизационные вклады». С той лишь разницей, что продавался бы не ваучер, а право этим вкладом воспользоваться. Это было бы немного сложнее оформить, но это попросту означало, что граждане дешевле продавали бы их, и большее количество посредников (нотариусов, юристов, банкиров и так далее) по ходу дела на этом поживилось бы.

А во-вторых, приватизационный чек был вовсе не злонамеренным изобретением коварных Ельцина или Чубайса. Он возник из бессмысленного упрямства Хасбулатова и его приспешников в Верховном совете, которые просто отказались отменять популистский и, по большому счёту, бессмысленный «Закон об именных приватизационных вкладах». И компромисс, который они требовали от правительства в обмен на принятие «Государственной программы приватизации», породил этого уродца – «приватизационный чек». Который тут же не понравился всем, кто его требовал…

Гайдар всегда говорил, что не будь этого давления со стороны Верховного совета, приватизация так и осталась бы чисто денежной, какой она и была в первой половине 1992 года.

Так или иначе, но объективный наблюдатель не может не признать, что четыре масштабные раздачи собственности, учинённые правительством в течении буквально пары лет, имели место, и их нельзя было игнорировать. Они были грандиозными, и они коснулись самых широких слоёв населения.

Это был очевидный факт. И при правильной государственной информационной политике этот факт совершенно справедливо мог бы трактоваться как вполне разумная мера правительства по беспрецедентно щедрой компенсации потерянных ещё весной 1991 года (в павловскую реформу) вкладов населения. Но что случилось с этим очевидным фактом? Ничего… Он не был замечен.

Михаил Полторанин, командир всей государственной пропагандистской машины и, прежде всего, телевидения (частных телевизионных компаний тогда ещё не было) сделал всё, чтобы очернить и профанировать приватизационную программу и выставить её как антинародную аферу.

Весь акцент делался лишь на том, что часть акций (меньше 50%) продавалась ограниченному числу богатеев (а кому они должны были продаваться?) и замалчивался полностью тот факт, что больше половины государственной собственности раздавалась народу практически бесплатно.

Телевидение было забито коммунистами и «красными директорами», которые на все лады рассуждали о грабительской приватизации. Профессор Хасбулатов и генерал (уже генерал) Руцкой практически ежедневно радовали публику своими тягучими и безграмотными монологами.

На государственном телевидении бесконечно крутилась (несмотря на категорические протесты Гайдара и Чубайса) реклама «Нефтьалмазинвеста», МММ им. Мавроди и фирмы прочих аферистов, которые, обещая невероятные барыши, даже не скупали, а просто собирали приватизационные чеки у населения, и которые на поверку оказались, конечно же, банальными финансовыми пирамидами.

И что мы теперь, через тридцать лет, имеем в сухом остатке? Мы имеем того же Авена, который в качестве очевидного факта сообщает нам об антинародной политике правительства Гайдара и о том, что оно не озаботилось компенсацией сбережений граждан. И это говорит министр того правительства! Что же тут говорить об остальных «комментаторах» …

Все попытки Гайдара достучаться до Ельцина натыкались на его лукавую формулировку: «Я не позволю воссоздать снова отдел пропаганды ЦК КПСС!». Ельцину вдруг понравилось играть роль защитника свободы слова в ситуации, когда одна часть правительства и Верховного совета критиковала другую часть правительства.

И эту его позицию можно было бы признать отчасти справедливой, если бы не то обстоятельство, что у нападавших были в руках все информационные ресурсы страны, а у оборонявшихся – никаких. И Ельцин не мог этого не понимать. Но при этом ответственность за ситуацию в стране была распределена (не без его участия) в обратной пропорции.

Почему Ельцин повёл себя так в этой ситуации? Что мешало ему дать правительству Гайдара трибуну для изложения (и пусть даже пропаганды) своих реформ? Что в этом плохого? По большому счету – неизвестно.

Те объяснения, которые мы слышали до сих пор как от апологетов Ельцина, так и от его недоброжелателей, выглядят какой-то софистикой и наводят на мысль о разновидности политического мазохизма. Но всё наше знание о Ельцине говорит, что мазохистом он точно не был. А значит все эти объяснения – не больше, чем гадание на кофейной гуще.

Ельцин, который так живо и заинтересованно взялся за проведение экономических реформ в стране, который так активно и содержательно поддержал Гайдара, который положил на алтарь реформ весь свой авторитет политика, вдруг перестал себя с этими реформами отождествлять и решил от них дистанцироваться. Что ж, это был его выбор.

Справедливости ради нужно сказать, что в отличие от «красных директоров», которые сами скупали у работников либо приватизационные чеки, либо купленные за эти чеки акции своих предприятий, большинство населения никаких серьёзных выгод от чековой приватизации не получило, так или иначе продав свои доли российского богатства за гроши.

Не обладая ни достаточной информацией, ни умением и желанием играть в финансовые игры, неуверенное в самой политике приватизации и её долговременности, это большинство, подстрекаемое к тому же полторанинскими СМИ, постепенно склонялось к оценке приватизационных чеков как обмана народа.

Вместе со всё более очевидным и резким имущественным расслоением это наносило новый и сильный удар по популярности и авторитету не только Чубайса и Гайдара, но и самого Ельцина.

«Старая» ельцинская команда, состоявшая частью из свердловских партийных кадров (Лобов, Ильюшин, Петров), а частью из тех, с кем Ельцин сблизился уже во время противостояния с Горбачёвым (Скоков, Полторанин, Коржаков) наверняка шептала ему на ухо, что «мальчики» – уже отработанный шлак, что они сделали своё дело, что теперь задача заключалась в том, чтобы дистанцироваться от них и канализировать всё недовольство народа на этих «завлабов», а самому потихоньку уходить на удобную и безопасную позицию «президента всех россиян», этакого отца народа…

Возможно, этим и объясняется такая двусмысленная позиция правительственных СМИ в отношении как к приватизации, так и в целом к реформам гайдаровского правительства. Но другая правда заключается в том, что этот тонкий медийный манёвр по отделению Ельцина от правительства не удался. Да, скорее всего, он был уже невозможен: слишком сильно Ельцин слился с реформами и их персоналиями.

В результате всех этих манёвров, компромиссов и «хитрых» комбинаций, Ельцин сам себе выстрелил в ногу: он не сумел дистанцироваться от реформ, а в результате устроенной Полтораниным компании по их шельмованию, реформы прочно стали «грабительскими» и «антинародными». А сам Ельцин – их олицетворением.

В декабре 1992 года собрался VII Съезд народных депутатов России. Отношения между депутатами и президентом за прошедшее с предыдущего съезда время нисколько не улучшились, несмотря на правительственные и финансовые компромиссы Ельцина.

Напротив, эти компромиссы убедили депутатов в том, что несгибаемого героя-победителя несложно согнуть: нужно требовать абсурдно многого, а после – предложить переговоры. На переговорах демонстрировать нарочитую конструктивность и идти на уступки, тогда и Ельцин, со своей стороны, согласится уступить. В результате вы получите то, что хотели, без всяких реальных потерь со своей стороны.

В значительной степени такая позиция депутатов опиралась на абсурдность тогдашнего конституционного устройства: вся власть в стране принадлежала Съезду народных депутатов. Он мог отменять указы Ельцина, а Ельцин, в свою очередь, обязан был выполнять все решения съезда. В сущности, это была игра в одни ворота. И как только депутаты поняли это, их лоббистские аппетиты затмили все другие факторы, и ельцинское политическое большинство на съезде начало постепенно таять.

Ничего удивительного в этом не было: невозможно построить демократию без разделения властей. А этого разделения при таком конституционном устройстве не было и в помине. Всевластный съезд, который с голоса вносил поправки даже в конституцию, конечно, мог вить верёвки из исполнительной власти.

Единственное, что мог Ельцин противопоставить этому – это прямую поддержку народа. Но именно её он теперь постепенно терял. Отчасти это происходило по объективным причинам: слишком тяжёлые времена переживала страна. Но отчасти в этом был виноват и сам Ельцин.

Компромиссы 1992 года дались Ельцину тяжело. Прекрасно зная и понимая ту среду, которая ему противостояла на съездах, среду «хозяйственников», он никак не мог смириться с давлением, которое она на него оказывала. Реакции Ельцина раз от раза становились всё более резкими, рождая и всё более агрессивное сопротивление депутатов.

Если ещё в декабре 1991 года депутаты почти единогласно поддерживали Ельцина, то с самого начала 1992 их оценки и решения становились всё более враждебными и бескомпромиссными – как в отношении реформ, так и в отношении всех других ельцинских дел, вплоть до непризнания депутатами ими же утверждённых Беловежских соглашений.

Конфликт разгорался и не мог не привести к большому взрыву. Помимо известных коммунистов и патриотов-державников вроде генерала Альберта Макашова, противников Ельцина возглавили двое. Во-первых, это был спикер Верховного совета и съездов народных депутатов Руслан Хасбулатов, умело этими съездами управлявший и, собственно, формулировавший претензии к Ельцину и его обвинения.

А во-вторых (редкий случай в мировой политике), это был вице-президент, избранный вместе с Ельциным – Александр Руцкой. В отличие от сдержанного и слегка ироничного Хасбулатова, военный лётчик Руцкой имел политический облик, схожий с обликом Ельцина – образ сильного решительного и победного вождя. Но стать таким вождём Ельцин ему не позволил. После победы над ГКЧП, в которой вице-президент сыграл заметную роль, Ельцин фактически отстранил его от какой бы то ни было политической активности, поставив, в конце концов, руководить реформами в сельском хозяйстве.

Хотя Руцкой в этой должности и видел себя едва ли не вторым Столыпиным, аграрное назначение фактически означало политическую изоляцию и конец карьеры. Присоединение Руцкого к противникам Ельцина было поэтому неизбежным. Вице-президент начал ездить по стране, стараясь как можно больше быть на виду, и резко критиковать реформаторское правительство, обзывая его «мальчиками в розовых штанишках».

Руцкой и Хасбулатов возглавляли институциональных противников президента – на съездах и в Верховном совете. Но в 1992 году оказалось важно сопротивление президенту и со стороны улиц, народное, массовое, которое было для Ельцина совсем непривычным – улица всегда горой стояла за него. Это новое сопротивление и вылилось в 1993 году в московское кровопролитие, практически – в небольшую гражданскую войну.

Уже в феврале 1992 года, почти сразу после начала реформ, в Москве и других городах начались массовые митинги и демонстрации против повышения цен, причём лозунги постепенно становились всё более общими и радикальными.

А 23 февраля демонстрация ветеранов и патриотов в связи с днём советской армии была самым жёстким образом разогнана милицией и ОМОНом, новая власть впервые продемонстрировала силу и решимость не повторять ошибок власти прошлой – терпимой.

Но эффект от этого разгона оказался противоположным ожидаемому, теперь ельцинскую власть клеймили карательной, а митинги стали собираться намного чаще.

Если революция 1991 года была антикоммунистической, то в противостоянии новой власти всё большую роль играли именно коммунисты, оспаривавшие через суды (вплоть до конституционного) законность запрета КПСС и устраивавшие массовые демонстрации против антинародных капиталистических реформ и антинародного правительства, «банды Ельцина». Именно коммунистов Ельцин называл главными своими идейными врагами. Во время визита в Вашингтон в июне, выступая в Конгрессе США, он говорил: «Россия сделала свой окончательный выбор в пользу цивилизованного образа жизни, здравого смысла и универсальных человеческих ценностей […] Коммунизм не имеет человеческого лица. Свобода и коммунизм несовместимы».

Но у коммунистов нашёлся и совершенно неожиданный союзник. Вызванный антисоветским перестроечным движением интерес к до-большевистской России породил и широкие симпатии к «православию-самодержавию-народности». Благо, и сам Ельцин в своём антикоммунистическом дискурсе уделял им всё большее внимание.

Президент, говоривший о себе «Я, к сожалению, атеист», самым активным образом поддерживал русскую православную церковь и возрождение православия в России. Церкви возвращались храмы, восстанавливалось церковное просвещение, а патриарх Алексий II всё чаще принимал участие в обсуждении даже и политических вопросов.

Восстановление дореволюционных названий, реабилитация и возрождение казачества, интерес даже к монархии – и к идентификации обнаруженных в 1991 году останков расстрелянной (в снесённом им же Ипатьевском доме) царской семьи, и к современным ему зарубежным Романовым, – всё это выглядело продолжением ельцинского антикоммунизма, но всё это вызвало и неожиданный для Ельцина эффект.

На митингах и демонстрациях, клеймивших «банду Ельцина», красные знамёна коммунистов стали соседствовать с чёрно-жёлто-белыми имперскими флагами, а портреты Ленина и Сталина – с портретами Николая II. При всём историческом безумии, такие сочетания ничуть не смущали демонстрантов, во всей этой взаимоисключающей символике они видели самое своё святое – великую державу (СССР и Российскую империю), противопоставленную хищному Западу и его наймитам – Ельцину, Гайдару, Чубайсу и другим предателям великой русской идеи.

Сегодня легко видеть, что такие «красно-коричневые» несообразности имели большие идеологические перспективы. Так определилось новое противостояние: новой власти и той части общества, которую эта власть лишила советско-имперских иллюзий величия и славы.

И противостояние это становилось всё более напряжённым. Майские праздники 1992 года были отмечены пятидесятитысячной демонстрацией коммунистов и державников, требовавших судить Ельцина и его правительство за антинародные реформы и освободить невинных жертв – членов ГКЧП.

А с лета началось постоянное пикетирование телецентра Останкино. С 12 по 22 июня Останкино находилось в настоящей осаде. Осаждавшие, разбив возле телецентра палаточный лагерь, требовали предоставить им эфир и блокировали пикетами входы и выходы. 22 июня осаждавшие были разогнаны ОМОНом, что спровоцировало массовые митинги и стычки с милицией в разных местах Москвы.

Справедливости ради нужно сказать, что народная поддержка Ельцина практически весь 1992 год ещё оставалась значительной, и даже в 1993 году его рейтинг был выше рейтинга Верховного совета и его вождей. Но противостояние Ельцина с его противниками становилось всё более непримиримым – и в Верховном совете, и на улицах – и не могло не привести к самым мрачным последствиям.

На VII Съезде он опять начал искать компромиссы и играть с депутатами в размены. Причём эти размены были изначально несправедливыми: живых людей и реальные реформы он разменивал на отказ депутатов от своих «хотелок», которые они тут же заменяли новыми с невероятной изобретательностью.

Для начала съезд подверг критике действия правительства Гайдара, обвинив его, прежде всего, в ускорявшейся инфляции и, следовательно, в падении жизненного уровня россиян.

Ельцин, тем не менее, предложил съезду утвердить кандидатуру Гайдара на посту председателя правительства. В результате его кандидатура, не прошла: 486 депутатов проголосовало «против», а «за» – 467 (при 1040 депутатах). То есть даже с учётом всего того негативного шлейфа, который тянулся за Гайдаром, за него проголосовало 45% депутатов. Что было совсем немало и давало надежды на то, что съезд можно будет дожать.

Затем депутаты отказались продлить чрезвычайные реформаторские полномочия президента и даже, напротив, приняли поправки к конституции, ограничивавшие его полномочия. То есть по всему было видно, что на старте депутаты стараются максимально улучшить свою переговорную позицию.

Ельцин мог реагировать на это двояко: жёстко и компромиссно. Сделал он и то, и другое. Жёсткая реакция заключалась, как это всегда было свойственно Ельцину-оппозиционеру, в обращении к народу. Президент пригрозил съезду референдумом о доверии к правительству, его реформам и к самим депутатам, после чего призвал своих сторонников покинуть съезд.

Впрочем, он не мог не понимать, что его политический авторитет конца 1991 года во многом уже конвертирован в непопулярные реформы, и к тому же сильно подорван замысловатым полторанинским пиаром, а поэтому исход референдума совсем не обязательно был бы в его пользу.

Но даже этого демарша с референдумом и уходом со съезда хватило, чтобы депутаты сразу немного остыли. Они прекрасно понимали, что хотя авторитет Ельцина был уже и не тот, что раньше, тем не менее, он был, и немаленький. Чего нельзя было сказать о самих депутатах. Их реноме в глазах народа было значительно хуже ельцинского. И их шансы полностью провалиться на предполагаемом референдуме были значительно выше, чем у президента.

Поэтому депутаты, согласившись на референдум, одновременно согласились и заморозить только что принятые поправки, но при условии, что Ельцин предложит более приемлемую, нежели Гайдар, кандидатуру премьера.

И Ельцин решил, что настал момент отправить Гайдара в отставку. Было ли это вынужденным шагом с его стороны? Были ли шансы сохранить Гайдара? Есть разные точки зрения на этот счёт. Например, почти все члены гайдаровской команды считают, что в тот момент съезд уже пошёл на попятную, и Ельцину нужно было дожимать ситуацию, а не садиться обсуждать с Хасбулатовым кандидатуру нового премьера. Но сам Ельцин и его «старая» команда, видимо, считали по-другому.

14 декабря после напряжённых переговоров со спикером съезда Русланом Хасбулатовым (а для них понадобилось посредничество главы Конституционного суда Валерия Зорькина) Ельцин внёс на съезд для предварительного, «рейтингового», голосования пять кандидатур на должность главы правительства. В итоге секретарь Совбеза РФ Юрий Скоков получил 637 голосов; вице-премьер РФ Виктор Черномырдин – 621; Егор Гайдар – 400; генеральный директор "АвтоВАЗ" Владимир Каданников – 399; вице-премьер Владимир Шумейко – 283.

После этого Ельцин сначала переговорил со Скоковым, потом с Черномырдиным. А уже затем уединился с Гайдаром.

Закончив встречу с Гайдаром, Ельцин выступил и сказал: «Я провёл встречи в отдельности с каждым из трёх кандидатов на пост председателя правительства, которые набрали наибольшее число голосов, а затем были встреча и консультации с представителями республик, краёв, областей, автономных округов. Конечно, я был и остаюсь приверженцем (и не могу этого перед вами скрыть) Егора Тимуровича Гайдара. Именно его кандидатура в этот период могла бы быть самой удачной, самым лучшим вариантом. При разговоре с ним он напрямую не снял свою кандидатуру, но сам предложил другую…».

Егор Гайдар, по его собственным словам, поняв, что Ельцин уже для себя всё решил, не стал настаивать на своей кандидатуре. Он услышал молчаливую просьбу Ельцина: уйди сам, не заставляй меня тебя убирать. Он согласился снять свою кандидатуру и предложил вместо себя Виктора Степановича Черномырдина. И в этот раз, в отличие от Геращенко, он не ошибся.

Ельцин предложил съезду кандидатуру Черномырдина. Это предложение зал встретил овацией: такая развязка полностью устраивала депутатов – они с облегчением встретили ельцинский компромисс. Они ждали чего угодно. В депутатской среде ходили слухи, что Ельцин всех их собирается арестовать или, как минимум, разогнать силой. Немедленно «за» проголосовал 721 депутат.

Глава 8. Ельцин. Противостояние

Часть 1

После компромисса со Съездом народных депутатов в декабре 1992 года, Ельцин был вправе рассчитывать на то, что он получил от депутатов мандат на продолжение реформ. Во всяком случае, он был уверен, что этот мандат у него есть.

Именно в таком настроении 2 января 1993 года он принимал в Москве президента США Джорджа Буша-старшего, который прилетел с прощальным визитом в Москву – уже через пару недель в Белом доме его должен был сменить Билл Клинтон.

Во время этого визита был подписан договор СНВ-2 (о сокращении стратегических наступательных вооружений), который существенно ограничивал обе стороны в ядерных ракетах с так называемыми «разделяющимися головными частями индивидуального наведения». Этот договор резко снижал для обеих сторон мотивацию для первого ядерного удара и, следовательно, вероятность такого удара. И поэтому, был взаимовыгоден.

Но, конечно же, по-другому посчитали в Верховном совете: ещё одной зоной напряжения между ним и президентом стала внешняя политика. В тот момент было неясно даже кого из ельцинских министров депутаты ненавидели больше: Анатолия Чубайса или министра иностранных дел Андрея Козырева.

Вряд ли депутаты всерьёз хотели в тот момент какой-то конфронтации с Западом. При всей их кажущейся громогласной великодержавности, они всё-таки отдавали себе отчет в катастрофических последствиях такой конфронтации для России в том её положении.

Но они знали, что в противостоянии с Ельциным очень важна поддержка армии и военно-промышленного комплекса и поэтому ставили под сомнение все разоруженческие инициативы Ельцина. И, напротив, поддерживали генералов (как армейских, так и индустриальных) и всячески выказывали симпатии любым их жалобам.

Их расчёт был прост: чем больше генералы будут давить на Ельцина, требуя продолжения финансирования военных программ, начатых ещё при СССР, тем чаще либо они будут получать отказ, либо будет включаться печатный станок. И в том, и в другом случае база поддержки Ельцина будет сокращаться: в первом случае от него отвернется армия и ВПК, а во втором, из-за дикой инфляции – всё население. И тогда Ельцин станет сговорчивее и будет искать поддержки у депутатов. А бесконечные ельцинские уступки и компромиссы – это ровно то, чего они хотели от Ельцина.

Поэтому уже 12 января депутаты провели слушания по ратификации только что подписанного договора СНВ-2 и усмотрели в нем множество недостатков. Через месяц комитет по безопасности Верховного совета издал постановление, в котором ратификация договора СНВ-2 была обставлена множеством заведомо невыполнимых условий по финансированию вооруженных сил. Таким образом, вопрос ратификации Россией договора СНВ-2 был утоплен в бесконечных дискуссиях и «улучшениях».

Забегая вперед, скажем, что договор СНВ-2 так и не был ратифицирован российской стороной. Однако США в 1996 году его ратифицировали и выполнили в одностороннем порядке, демонтировав со всех своих стратегических ракет разделяющиеся головные части индивидуального наведения, заменив их на боеголовки моноблочного типа.

Когда мы удивляемся пассивности Запада в критические для России моменты 90-х годов и говорим, что Запад «проспал» Россию, не лишне будет вспомнить историю с договором СНВ-2. Возможно тогда осторожная позиция Запада не покажется нам такой уж близорукой: активно помогать стране, парламентарии которой не желали разоружения, было бы опрометчиво…

Таким образом, эйфория Ельцина от декабрьского компромисса со съездом прошла у него уже к середине января, тем более что 9 и 10 января Хасбулатов опубликовал в «Российской Газете» большую статью (в двух частях!), в которой поставил под сомнение достигнутые на VII Съезде договорённости между президентом и депутатами.

Напомним: эти договорённости состояли в том, что президент соглашался на отставку Гайдара и на назначение премьером того, кого порекомендует съезд, а съезд, в свою очередь, соглашался на сохранение чрезвычайных полномочий президента при проведении экономических реформ и на проведение 11 апреля всероссийского референдума по основным положениям новой конституции.

Однако к концу января необходимость исполнения депутатской части обязательств всё чаще и громче начала ставиться под сомнение самими депутатами. Их логика была проста и незатейлива: уж коли Ельцин свою часть обязательств выполнил и убрал Гайдара, то зачем нам выполнять свою часть? Теперь, в обмен на её выполнение, мы можем потребовать у Ельцина новых уступок! Ведь давно известно, что «оказанная услуга ничего не стоит».

Начиная с февраля неожиданно обнаружилось, что и некоторые субъекты федерации сомневаются в необходимости проведения референдума. Этот «рояль в кустах», очевидно инспирированный верхушкой Верховного совета во главе с Хасбулатовым, пришёлся очень кстати. Теперь депутаты, сделав скорбное лицо, говорили, что, в сущности, они не против референдума об основах конституции, но это оказывалось чревато новым всплеском сепаратизма: ведь многие регионы могут отказаться в нём участвовать!

То же самое было и с дополнительными полномочиями президента. Вдруг оказалось, что они драматически противоречат действовавшей конституции РСФСР (принятой в глубоко застойном, брежневском ещё 1978 году). Тут депутаты сразу становились убеждёнными законниками и опять разводили руками: мы-то, вроде, и не против, но как же быть с верховенством права?

Разумеется, депутаты лукавили: только с ноября 1991 года по декабрь 1992 года они внесли более 400 поправок в эту конституцию. Некоторые из этих поправок принимались просто с голоса. И при желании они вполне могли внести поправки, легализовавшие дополнительные полномочия президента. Тем более что сам пост президента в 1991 году появился именно путём внесения поправок в эту самую конституцию!

Напомним, что 17 марта 1991 года прошёл всероссийский референдум по поводу введения в России поста президента. По результатам этого референдума 24 апреля 1991 года Верховный совет принял законы «О Президенте РСФСР» и «О выборах Президента РСФСР». И уже ровно через месяц Съезд народных депутатов РСФСР внёс соответствующие поправки в конституцию.

То есть Ельцин не предлагал ничего сверхъестественного: и новые, более сбалансированные с точки зрения разделения властей, основы конституции и дополнительные полномочия, которыми его наделили эти же самые депутаты чуть больше года назад, вполне можно было закрепить поправками в конституцию. Тем более что именно об этом они договорились буквально месяц назад, в декабре 1992 года, на VII Съезде.

И, разумеется, Ельцин обоснованно рассчитывал на то, что и в этот раз будет использована та же схема: референдум об основах новой конституции – поправки в конституцию – регулирующие норму законы и подзаконные акты.

Более того, он даже не настаивал, чтобы его дополнительные полномочия закреплялись поправками в конституцию, ему было бы достаточно просто пролонгировать решение V Съезда об этих полномочиях.

Каково же было его удивление, когда оказалось, что его попросту одурачили! Он, выполнив свою часть договорённостей, был поставлен депутатами перед фактом, что они свою часть договорённостей выполнять не будут: они не хотели ни проводить референдум, ни предоставлять Ельцину дополнительные полномочия для проведения реформ.

Депутаты попросту не хотели делиться своей властью. Существовавшее на тот момент положение вещей их полностью устраивало. Конституция по состоянию на начало 1993 года имела сильный перекос властных полномочий в пользу Съезда народных депутатов и назначаемого им Верховного совета.

В этом не было ничего удивительного: официальная советская теория государственного строительства отрицала принцип разделения властей как «буржуазный» и исповедовала принцип «полновластия советов». Поэтому конституция РСФСР 1978 года, которая с некоторыми изменениями дожила до 1993 года, в значительной степени соответствовала этой официальной советской доктрине.

Очевидно, что в реальной советской действительности принцип «полновластия советов» был чисто теоретической конструкцией, поскольку его выхолащивала пресловутая 6-я статья Конституции СССР о руководящей и направляющей роли КПСС. Но после отмены этой статьи, принцип «полновластия советов» выявил весь свой разрушительный потенциал. И неожиданно даже для самых себя депутаты Съезда народных депутатов РСФСР, которых выбрали скорее в декоративных и представительских целях, вдруг, после отмены 6-й статьи и развала СССР, оказались полновластными хозяевами России.

Президентские полномочия были прописаны в этой конституции весной 1991 года на скорую руку, схематично, и почти полностью зависели от доброй воли депутатов: они в любой момент могли их обрезать вплоть до превращения президента в церемониальную фигуру вроде английской королевы.

Такая ущербная позиция президентской ветви власти, конечно же, делала и президента, и правительство полностью подчинёнными воле депутатов. В этих условиях ни о каком настоящем разделении властей и принципе «сдержек и противовесов» не было и речи.

Если к этому добавить ещё и подчинённое по отношению к съезду положение судебной власти, то можно смело утверждать, что по состоянию на начало 1993 года в России не было реальных конституционных основ не только для построения демократического устройства, но даже и для решения вполне утилитарных задач, например, для проведения реальных экономических реформ и обуздания инфляции, которая в свою очередь была следствием ничем не ограниченного депутатского популизма и лоббирования.

Стреноженное правительство, каждое решение которого депутаты могли в любую минуту дезавуировать – не лучший орган для принятия и реализации тяжёлых и непопулярных мер. А между тем такие меры были крайне необходимы: в стране продолжался экономический спад, дикая инфляция уничтожала инвестиционный процесс и превращала в пыль сбережения населения.

Депутаты не были злонамеренны. Они сами оказались в ситуации, в которой вовсе не предполагали оказаться, когда в 1990 году шли на выборы. В тот момент, когда их выбирали, Россия была одной и союзных республик Советского Союза. Все сколько-нибудь значимые решения принимались на уровне Союза, а уделом республиканских депутатов было мелкое лоббирование в пользу тех регионов, откуда они были делегированы.

И избиратели на выборах депутатов в 1990 году так и рассуждали: на союзный съезд в 1989 году мы выбрали людей, которые будут заниматься законодательным процессом для построения демократического государства, а на свой республиканский съезд мы выберем людей их другого теста. Сюда мы выберем лоббистов и «доставал», то есть людей умеющих выбить из московских чиновников что-то «для народа», то есть для своего города, области или предприятия.

Что бы сейчас, задним числом, ни говорили исследователи недавней российской истории, лишь небольшое число людей весной 1990 года могло себе представить, что не пройдет и полутора лет, как СССР прекратит своё существование, и депутаты, которых они выбирали, грубо говоря, для выбивания из «московских начальников» пиломатериалов и цемента на стройку, окажутся перед необходимостью писать законы о разделении властей и рассуждать о зависимости ставки рефинансирования от инфляции.

Эти депутаты смотрели на вещи просто и незамысловато: уж коль меня выбрали мои избиратели для того, чтобы я помог им хоть как-то облегчить их нелёгкую жизнь, то нечего мне и рассуждать о высоких материях и всяких там «checks and balances». У меня есть полная власть, однако материальные ресурсы – у исполнительной власти, то есть у правительства и президента. Если мы пропишем в конституции исполнительную ветвь как независимую о нас, депутатов, если мы усилим президентскую власть так, как того хочет Ельцин, то «выбить» что-то из неё для решения моих частных, локальных задач, в том числе и тех, которые поставили передо мной мои избиратели, станет практически невозможно. Следовательно, нужно всячески тормозить принятие ельцинских поправок и сохранить принцип «полновластия советов».

Ельцин не имел возможности сопротивляться такой тактике. Юридически депутаты были неуязвимы: они были полновластны, и никто не мог противопоставить им какую-либо легальную силу, ограничивавшую их произвол. Всякий раз, когда конституция мешала им что-то сделать, они легко вносили в неё поправки, когда же им нужно было ею защититься – они мигом вспоминали про верховенство права и про её, конституции, безусловный приоритет.

Единственное, что Ельцин мог положить на другую чашу весов – это поддержку народа. Она всё ещё была у него выше, чем поддержка съезда и Верховного совета. Но, по мере углубления экономического кризиса, эта поддержка таяла с каждым днём. Именно поэтому Ельцин и настаивал на скором референдуме: чем раньше его провести, тем выше были шансы на то, что люди проголосуют за идеи, которые поддерживал он.

Ельцин оказался в ловушке: для того, чтобы вернуть былую поддержку и популярность, ему нужны были значимые успехи в экономике. Для этого нужно было остановить инфляцию. А для снижения инфляции нужно было иметь сильную позицию в противостоянии с лоббистами и прежде всего – с депутатами. Сильная же позиция была возможна лишь в случае закрепления в конституции принципа разделения властей. Но такое закрепление было полностью в руках депутатов, которые потому его и не хотели, что оно в существенной степени подрывало их лоббистский потенциал.

Так несовершенство конституционного устройства стало преградой для нормализации экономической ситуации в стране. Наверное, правильным решением был бы роспуск съезда и новые выборы и депутатов, и президента. Такие предложения периодически звучали с обеих сторон. Но всякий раз эти предложения тонули в шуме взаимных обвинений и бесплодном и лукавом депутатском фарисействе.

В этот период значительно усилилась фигура Руслана Хасбулатова. Он оказался энергичным администратором, талантливым интриганом и блистательным лицемером. Будучи человеком хладнокровным и сдержанным, он умел производить впечатление человека рассудительного, способного к компромиссу и умеющего услышать здравые аргументы.

Но в реальности он представлял собой тот тип политика, которого интересовала только власть как таковая. Он не был коррупционером, во всяком случае нам неизвестны никакие громкие скандалы, связанные с его именем. Он был тихим, по большей части закулисным администратором, который чисто аппаратными методами подминал под себя депутатов.

Малозаметными бюрократическими штрихами он вынуждал депутатов всякий раз обращаться к нему за тем или иным разрешением или благом. Получить квартиру – к Руслану Имрановичу. Получить квартиру в элитном доме – это уж точно к нему. Получить разрешение на её приватизацию – опять к нему. Включение в состав зарубежной делегации (с хорошими командировочными)? Что-то долго не подписывает, уже месяц бумага у него на столе… И так далее. Этими мелкими услугами он опутал депутатов как паук паутиной. И незаметно для себя большинство их них стали от него зависеть и быть ему «немножко» признательными.

Он не гнушался скучной и неинтересной бюрократической работы. А многие значимые вопросы формулировал для депутатов так, чтобы они воспринимали их как второстепенные и малозначащие. Съезду он говорил, что тот или иной вопрос – не масштаб съезда и просил его дать поручение рассмотреть этот вопрос на Верховном совете. Аналогично Верховному совету он предлагал дать поручение рассмотреть такой вопрос на президиуме. А президиум просил поручить решить этот вопрос лично ему.

И всё чаще можно было слышать из его уст что-то в духе: «прошу убрать из повестки заседания этот вопрос и дать протокольное поручение рассмотреть его на президиуме» – и так далее. Постепенно все сколько-нибудь значимые вопросы не могли решаться без одобрения их президиумом Верховного совета и лично Хасбулатовым.

При этом он никогда не упускал возможности публично заняться самоуничижением. Он постоянно говорил, как устал он от бесконечных претензий со стороны президента, что лично ему давно уже всё надоело и он ничего уже не хочет. Что в следующий раз он никуда баллотироваться не будет, и что только глубочайшее чувство ответственности держит его в его кресле, что на свете нет человека, который больше него хочет, чтобы все эти распри, наконец, закончились…

Хасбулатов сильно напоминал Сталина образца 1922–25 годов, когда тот руководил партийным аппаратом и незаметно переключал все рычаги власти на себя. А когда после смерти Ленина «вожди революции» вроде Троцкого и Зиновьева с Каменевым хватились, оказалось уже поздно: реальная власть утекла из их рук. Хасбулатов даже трубку курил как Сталин. И, так же как он, говорил ровным, спокойным, скучным голосом, повторяя одни и те же банальности и по несколько раз проговаривая одни и те же мысли.

Эти убаюкивающие интонации создавали у депутатов ощущение уверенности в том, что они делали. Они невольно хотели верить, что у них был лидер, который знал, куда он вёл их. Который не даст их в обиду. Профессор, доктор экономических наук. Он наверняка разбирался в том, что говорил…

Но, разумеется, в экономике Хасбулатов не понимал ничего. Защитив докторскую диссертацию по экономике США и Канады, он даже не удосужился выучить английский язык. Его «научная» работа в области исследования капиталистических стран была традиционным набором разоблачений «гнилости капитализма» и «вскрытия неизгладимых противоречий капиталистического способа производства».

Это было свойственное советской экономической науке начётничество и вульгарный марксизм, благодаря которым большинство советских «экономистов» благополучно доживало до пенсии на должностях заведующих кафедрами и профессоров.

Однако сам он был другого мнения относительно своей квалификации. И поэтому был крайне уязвлён, что с ним не советовались ни Гайдар, ни Чубайс, ни Авен, ни Шохин. То есть люди, которые в вопросах их компетенции были на две головы выше Хасбулатова.

Но Хасбулатов брал другим. Он был аппаратным гением. Этаким бюрократическим самородком. И поэтому Ельцин, при всём его опыте партийного чиновника, всякий раз проигрывал ему административные битвы – одну за другой. Хасбулатов раз за разом оставлял его в дураках и вынуждал идти на всё новые и новые уступки.

С методичностью удава он вовлекал в сферу своего влияния всё новых и новых депутатов, укрепляя то большинство, которым он уже мог уверенно манипулировать. Он влезал в каждую мелочь: как у депутата обстоят дела в семье, нужна ли помощь в устройстве детей в институт, в какую больницу положить больного отца, разбирал все дрязги и пьяные скандалы, периодически случавшиеся с депутатами, улаживал их непростые отношения с правоохранительными органами, помогал получать льготные кредиты и так далее.

Шаг за шагом он становился всё нужнее и нужнее депутатам, ему всё труднее было отказать в поддержке, ему всё сложнее было возражать, не рискуя лишиться депутатских привилегий. Не обладая ни харизмой Ельцина, ни его популярностью, он, тем не менее, к началу 1993 года вырос во вполне оформившегося лидера ельцинской оппозиции. Оппозиции разношерстной и идеологически размытой, но единой в решимости не отдавать ни грамма той власти, которая прописана была в действовавшей конституции.

По существу, Ельцин был прав: эта действовавшая конституция была непреодолимым барьером для построения как демократического государства, так и рыночной экономики. Но мёртвая, схоластическая догма о том, что «всё должно быть по закону», превращала все содержательные аргументы в бессмыслицу.

Всё, что он говорил, пропускалось депутатами мимо ушей. Для них всё было ясно: Ельцин рвётся к полной власти, ему мало его полномочий, он хочет эту власть узурпировать и стать диктатором. Тут депутаты как-то даже приосанивались, хмурили брови и говорили, что они стоят на страже демократических завоеваний и не допустят возврата к старым порядкам.

Да, разумеется, демократическое государство не может не быть правовым. Да, конечно, верховенство права – это важная часть любой демократии. Но и право должно быть адекватно потребностям общества. Как известно, в нацистской Германии все чудовищные преступления, включая Холокост, делались по закону. Поэтому слепое следование ему тоже не всегда является гарантией общественного блага. Но эту часть рассуждений депутаты слышать уже не хотели.

В таких бесплодных дебатах прошёл весь февраль и начало марта. Противостояние росло, и наступил момент, когда уже нельзя было обойтись чисто риторическими упражнениями: нужно было либо начинать подготовку к референдуму 11 апреля, либо отменить его.

Поскольку решение о референдуме было принято на VII Съезде народных депутатов, то и отменить его должен был съезд. Поэтому, когда Верховный совет принял решение о его созыве, ни у кого уже не было сомнений: референдум будет отменён, и хрупкому перемирию между Ельциным и депутатами будет положен конец. Фактически, жертвуя Гайдаром, Ельцин выиграл для реформ лишь три месяца. Это была явно не та плата, которую он предполагал получить в обмен на отставку Гайдара.

10 марта начался VIII Съезд народных депутатов. В своей вступительной речи при его открытии Хасбулатов долго и пространно рассуждал о приоритете и неприкосновенности конституции (которую депутаты в течение последних двух лет кроили и перекраивали), про опасность узурпации власти и про то, что на предыдущем съезде при принятии «Соглашения 12 декабря» депутатов «бес попутал».

Он, конечно же, признал наличие проблем во взаимоотношениях с президентом, но при этом назвал декабрьский компромисс чрезмерной уступкой и предложил депутатам от него отказаться: лучше, мол, честно признать, что они совершили тогда ошибку, чем обрушить всю конституционную конструкцию и привести страну к властной вакханалии.

Своей речью он задал тон всему дальнейшему ходу съезда, и выступления Ельцина и Черномырдина были уже бесполезны: депутаты отказались от всех своих обязательств и отменили «Соглашение 12 декабря».

С этого момента вступали в силу принятые загодя и замороженные декабрьским соглашением статьи конституции, в соответствии с которыми депутаты могли большинством голосов отменить или приостановить действие любого решения президента и правительства или вообще досрочно прекратить их полномочия.

Нельзя сказать, что Ельцин искал конфронтации. Его вполне устраивал декабрьский компромисс, он не рвался на референдум, и, тем более, не хотел предпринимать какие-то ещё более радикальные шаги. Он так же, как и депутаты, не был вполне уверен в своей победе на референдуме. Но почва для компромисса исчезла, и ситуация потребовала от него решительности.

В последний день съезда, когда стало ясно, что никакого компромисса не будет, Ельцин демонстративно покинул зал заседаний и прозрачно намекнул, что следующий ход – за ним.

Буквально через пару-тройку дней под председательством Ельцина прошло знаковое заседание президентского совета. Один за другим выступали Сергей Ковалев, Георгий Сатаров, Даниил Гранин, Эмиль Паин, Гавриил Попов и другие его члены. Они были единодушны: возможности для компромисса исчерпаны, необходимо переходить к односторонним действиям по спасению того хрупкого баланса властей, которого едва удалось достичь «Соглашением 12 декабря».

Особенно активным был Анатолий Собчак. Он рвал и метал. Он обвинял Ельцина в мягкотелости и требовал от него ни много ни мало – разгона съезда. А ведущий юридический советник Ельцина Сергей Шахрай заявил: «Особых трудностей с обоснованием введения президентского правления я не вижу».

По свидетельству тогдашнего руководителя администрации президента Сергея Филатова (он перешёл на эту должность в январе 1993 года, уйдя с поста первого заместителя Хасбулатова), Ельцин многозначительно и тяжело промолчал всё заседание. Особенно выразительно он посмотрел на Собчака, когда тот фактически обвинил его в трусости.

А ещё через четыре дня, 20 марта, Ельцин выступил по телевидению с обращением к стране. Начал он с очевидных вещей: он сказал, что когда его выбирали в 1991 году, то выбирали не столько его, сколько путь, по которому должна идти Россия. И выбор был прост и ясен – либо «назад, в коммунистический тупик», либо вперёд, по дороге, по которой идёт уже практически всё человечество. И граждане сделали свой выбор. Он, Ельцин, пытается этому выбору соответствовать. Но строительству новой России мешает постоянный кризис власти. И это не конфликт президента и депутатов, это «глубокое противоречие между народом и прежней большевистской, антинародной системой», которая сейчас стремится взять реванш.

Завершившийся VIII Съезд народных депутатов он назвал «генеральной репетицией реванша бывшей партноменклатуры». Ельцин назвал лицемерной политику, когда депутаты бесконечно клянутся в верности конституции, и при этом её «корежат и перекраивают в угоду собственным интересам».

«Съезд похоронил апрельский референдум», – заявил Ельцин. Затем он обвинил депутатов в возврате к имперской идеологии и лозунгам холодной войны, что, по его мнению, чревато катастрофическими последствиями для России.

«Съезд практически отменил систему разделения властей, свои любые действия он объявляет законными, а Конституционный суд никак не займет принципиальной позиции!», – подчеркнул президент. В итоге «правительство не может нормально работать, потому что Банком России и внебюджетными фондами безраздельно распоряжается Верховный Совет».

Но в стране, продолжал президент, не может быть двух правительств, которые ведут «принципиально разную политику». Ведь экономикой нельзя управлять «голосованиями, репликами от микрофонов, через парламентскую говорильню и митинговщину», особенно во время кризиса.

«Безвластие – это прямой путь к хаосу и катастрофе», – сказал Ельцин, пояснив, что окопавшиеся в Верховном совете работники бывшего аппарата ЦК КПСС это хорошо понимают, поскольку они и выступили «режиссёрами VIII съезда». «Нельзя позволить старой партноменклатуре опять воцариться в России, довести её до очередной революции, а значит, и гибели!»

После этого президент заявил, что возможности компромисса исчерпаны, поиски согласия с консервативной частью депутатского корпуса далее бессмысленны потому, что их цель ясна: они хотят лишить президента власти. Следовательно, он должен взять на себя ответственность за судьбу страны.

«Сегодня я подписал указ об особом порядке управления до преодоления кризиса власти. В соответствии с указом на 25 апреля 1993 года назначается голосование о доверии президенту и вице-президенту Российской Федерации», – заявил Ельцин.

Одновременно на референдум он предлагал вынести проекты новой конституции и закона о выборах федерального парламента, после чего съездов народных депутатов уже не будет.

Также он сообщил, что на период до подведения итогов референдума полномочия депутатов сохранятся, но в соответствии с вышеназванным указом никакие их решения, направленные против самого этого указа, а также распоряжений президента и постановлений правительства, юридической силы иметь не будут.

Верховный совет во главе с Хасбулатовым отреагировал практически сразу: он констатировал, что, поскольку в соответствии с решениями только что завершившегося VIII Съезда все моратории, компромиссы и «джентельменские договоренности» (известные как «Соглашение 12 декабря») отменены и, следовательно, все многочисленные поправки в конституцию (которые напринимали депутаты для себя любимых) вступили в силу, то вступила в силу и новая редакция статьи 121.6 конституции (аккурат в декабре 1992 года и проголосованная).

Эта статья предусматривала автоматический импичмент президента в случае, если он попытается распустить Съезд народных депутатов или каким-то иным способом ограничить его полномочия.

Одновременно, Верховный совет обратился за разъяснениями в конституционный суд. Однако неожиданно выяснилось, что своим обращением Верховный совет поставил это суд в непростое положение: дело в том, что Ельцин так никакого указа и не подписал! То есть суд должен был принять решение на основании лишь устного выступления президента по телевидению.

Доподлинно неизвестно, было ли это ельцинской импровизацией или так замышлялось с самого начала, но факт остаётся фактом: сообщив по телевидению, что он подписал указ и подробно изложив публике его содержание, в реальности он никакого указа не подписывал! Впрочем, есть вариант, что он его всё же подписал, но в последнюю минуту испугался и решил не публиковать его.

В любом случае у конституционного суда не оказалось предмета для анализа. В этой ситуации суд принял уклончивое решение: он констатировал, что «в заявлении президента есть признаки нарушения конституционного строя». Что это означало с практически-юридической точки зрения? Следовал ли из этого автоматический импичмент, или устное заявление было всего лишь декларацией о намерениях? Ответа на эти вопросы не было ни у кого.

Не получив никакого внятного ответа от конституционного суда, Верховный совет объявил созыв очередного внеочередного (простите за тавтологию) IX Съезда народных депутатов. Который и собрался 26 марта с целью всё-таки попробовать объявить Ельцину импичмент и отрешить его от должности.

И тут Ельцин опубликовал, наконец, свой указ под названием «О деятельности исполнительных органов до преодоления кризиса власти». Самые жёсткие пункты из него были убраны. Но осталось решение о назначении на 25 апреля голосования (референдума), хотя теперь – о доверии только лишь президенту.

В указе он также предлагал одновременно вынести на голосование новый проект конституции и проект закона о выборах парламента, но, поскольку таких проектов в согласованном виде не было и в помине, и все понимали, что за месяц они точно не появятся, эта часть указа выглядела не более, чем благим пожеланием.

Большинство членов конституционного суда тут же отмежевалось от новых депутатских инициатив: нас, мол, неправильно поняли, мы вовсе не сторонники импичмента, юридических оснований не просматривается и вообще – «давайте жить дружно».

Однако депутаты уже закусили удила. Нужно заметить, что начиная с середины февраля, ещё перед началом VIII Съезда, в среде депутатов произошли серьёзные изменения: всё большую роль постепенно стали играть депутаты-политики державно-коммунистического толка: Бабурин, Тулеев, Исаков, Павлов и другие.

Они оттеснили на второй план не только ельцинских сторонников-демократов, но и основную депутатскую массу, которая состояла из вполне политически всеядных, всегда осторожных провинциальных лоббистов. Они зарядили их уверенностью в возможной победе над Ельциным и в открывавшихся в этой связи блестящих перспективах безраздельной власти.

Хасбулатов, почувствовав, что теряет контроль над съездом, вынужден был также начать игру на обострение, что в общем-то не входило в его планы. Ему не нужна была отставка Ельцина. Он понимал, что роль национального лидера самому ему не светит. Поэтому Ельцин был ему нужен, но Ельцин слабый и компромиссный, которым он мог бы манипулировать.