Живая книга о Ельцине

Прилетев в Березники прямо к началу окружного собрания, Ельцин был с триумфом внесен с бюллетень и тут же улетел обратно в Москву. Никакого влияния партийных органов на работу окружного собрания обнаружено не было. Аналогичным образом всё прошло и в родном для Ельцина Свердловске.

Окружное избирательное собрание по Национально-территориальному округу №1 (Москвы) проходило 21 февраля 1989 года, ни много ни мало, в Колонном зале Дома Союзов. Его участникам предстояло выбрать двух из десяти кандидатов для внесения их в избирательный бюллетень. Среди кандидатов были по меньшей мере три известных и авторитетных в Москве человека: сам Борис Ельцин, директор ЗИЛа Евгений Браков и летчик-космонавт Георгий Гречко.

Позже, в своих мемуарах, Ельцин писал, что на этом собрании ему задавали провокационные вопросы, инспирированные его врагами из бюрократического аппарата. Это были вопросы самого что ни на есть обывательского уровня: про квартиру дочери, про какие-то льготы в поликлинике и другие подобные. Разумеется, Ельцин гневно отвергал всякие подозрения в свой адрес и грозил небесными карами своим тайным недоброжелателям.

Это довольно странно: вопросы были из серии «мне одна женщина вчера в очереди рассказывала», и на инспирированную сверху кампанию явно не тянули. Тем более удивительно, что человек, который получил такую могучую волну народной любви именно благодаря пресловутому «сарафанному радио», выдумавшему его не произнесённую в реальности речь на пленуме, так болезненно реагировал на ситуацию, когда это «радио» обратилось против него.

Но, так или иначе, Ельцин (как и остальные кандидаты) с этими вопросами справился, и собрание перешло к голосованию. Было ясно, что выбор будет между Ельциным и Гречко, поскольку у Бракова сторонников в зале было более, чем достаточно. И тут Ельцину неожиданно повезло: Гречко отказался от участия в выборах и отдал свои голоса Ельцину. Шах и мат: Ельцина внесли в бюллетень для голосования!

Это событие вызвало необычайный энтузиазм в Москве и по всей стране. Ельцин тут же снялся с выборов в Березниках и Свердловске. Он это объяснил так: «Где бюрократы меня сняли с работы, там пусть народ меня и выберет!». Забыв, правда, что его никто не снимал: он сам просил об отставке. Причем, трижды: сначала в письме к Горбачеву, потом на заседании Политбюро, а потом уже – на пленуме ЦК.

В течение всей избирательной компании выступления Ельцина вызывали восторг, а выступления его противников – негодование. Ельцин мог говорить и делать всё, что ему было угодно, любые его слова и действия только увеличивали его и без того уже колоссальную популярность. Ельцин стал очевидным вождём столицы, отняв её у Горбачёва. Поэтому победил он своего противника Бракова весьма впечатляюще: Ельцин набрал около 90% голосов москвичей.

Именно теперь Ельцин окончательно понял, что отныне его политическая карьера зависит уже не от расположения Политбюро, а напрямую от народа. А в завоевании народного расположения у Ельцина было два грандиозных преимущества: во-первых, живущий своей собственной жизнью народный миф о нём, а во-вторых – свердловский и московский опыт «хождения в народ».

Нужно отдать ему должное: Ельцин был в то время невероятно харизматичен. Ветер истории дул в его паруса, и этот ветер он вдыхал полной грудью. Ельцин рвал со всем своим прошлым, со всеми своими номенклатурными привычками и инстинктами, шёл в неизвестность, и это, конечно, требовало от него мужества и не могло не вызывать уважения.

Первый съезд народных депутатов проходил с 25 мая по 9 июня 1989 года. Но Ельцину не удалось блеснуть на нём яркой запоминающейся речью – на фоне действительно содержательных выступлений оппозиционеров он смотрелся довольно блёкло: депутаты от прибалтийских республик предложили, ни много ни мало, осудить пакт Молотова-Риббентропа (на основании которого СССР аннексировал Эстонию, Латвию и Литву в 1940 году), Сахаров предложил провести вполне антисоветскую конституционную реформу, а Попов говорил о нежизнеспособности социалистической экономики как таковой.

Съезд показал новых ярких людей, о существовании которых народ даже не подозревал: Собчак, Станкевич, Старовойтова, Рыжов, Щелканов, Пальм, Болдырев, Алкснис и другие. Стало ясно, что в стране есть много образованных, хорошо умеющих формулировать свои мысли, ярких и смелых людей.

Это был совершенно невероятный феномен: люди не верили своим глазам и ушам! Ещё совсем недавно, из года в год, десятилетие за десятилетием серые, блёклые, вялые, одинаковые люди неопределенного возраста бормотали что-то округлое, затёртое и навязшее в зубах со всех трибун и по всем (двум) каналам телевидения. А тут в течении буквально недели-двух на них обрушился фейерверк интеллекта, ораторского мастерства, ярких метафор, неожиданных аналогий, свежих мыслей…

Горбачёву всё-таки удавалось купировать самые радикальные предложения при помощи того, что Юрий Афанасьев назвал «агрессивно-послушным большинством», но сам факт противостояния стал очевиден, тем более что заседания съезда транслировались. И в этом противостоянии наиболее перспективным для Ельцина шагом была, конечно, поддержка оппозиционеров, благо люди ждали от него именно этого.

От такого союза Ельцина с уже ставшей очевидной оппозицией можно было ожидать больших бед для партийной власти и для самого Горбачёва. А союз этот становился всё неизбежнее, тем более что родная Ельцину партия всё больше и больше отвергала его, несмотря на все его ещё недавние попытки добиться внутрипартийной реабилитации.

При выборах в Верховный совет Горбачеву с помощью «агрессивно-послушного большинства» удалось провалить кандидатуру Ельцина. Но миф о Ельцине-борце уже работал на полную мощь: никому досель не известный за пределами своего избирательного округа омский депутат Алексей Иванович Казанник отказался от своего места в Верховном совете в пользу лично ему незнакомого Ельцина. Стало очевидным, что оппозиционные депутаты стали рассматривать Ельцина в качестве союзника в борьбе с властью партийной бюрократии.

В Верховном совете Ельцин, возглавив комитет по строительству и архитектуре, вошел в его президиум и, таким образом, вновь оказался под началом избранного председателем этого президиума Горбачёва – нового главы государства. Однако, разумеется, вовсе не архитектура теперь заботила его…

Он мог чувствовать себя победителем. Посудите сами: великий и ужасный ЦК КПСС, та самая Старая Площадь, от упоминания которой ещё совсем недавно дрожали даже генералы на Лубянке, отвергла его, отчего он должен был по всем канонам просто исчезнуть и стать изгоем, а он вдруг тут-как-тут: вновь избранный депутат, с таким же как у Горбачёва мандатом, уполномоченный жителями столицы представлять их в новом парламенте!

Уже на этом первом съезде оппозиционные депутаты создали собственное своё объединение, Межрегиональную депутатскую группу (МДГ) – первую в СССР легальную оппозицию коммунистам во властных структурах. Группа, образовавшаяся вокруг Сахарова, Афанасьева, Попова и других оппозиционеров, единством мнений не отличалась, да и не стремилась к нему, провозгласив главной своей задачей отмену шестой статьи конституции, то есть борьбу против монопольного политического положения КПСС.

К работе этой группы был привлечён и Борис Ельцин. Сейчас уже неважно, кто первым сделал шаг навстречу: Ельцин или члены МДГ. Ясно только, что интерес был обоюдным, и каждый видел свою пользу от этого союза. Ельцин хотел получить выход к активной части демократически настроенной интеллигенции и напитаться от неё новыми идеями и организационной поддержкой, поскольку сам своей организационной структуры (равно как и оригинальных идей) не имел.

Ведущие же члены МДГ хотели заполучить его в качестве лидера, обладавшего достаточным организационным опытом, поскольку главный аргумент против них состоял именно в том, что МДГ – дилетанты и совершенно не понимают масштабов задач управления страной. А в логике той поры, имея лидером бывшего секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро, можно было легко парировать этот довод и перевести полемику в плоскость прямой борьбы идей, в которой МДГ чувствовала себя намного увереннее, чем её противники из старой бюрократии.

Едва ли Ельцин молниеносно сделался либералом и демократом, однако роль оппозиционера – уже не внутри партии, а по отношению к самой партии – открывала для него невиданные раньше перспективы. Прежде всего – возможную теперь роль общесоюзного лидера оппозиции Горбачёву. Реальность, пусть и не сразу, постепенно догоняла мифологический образ.

Характерно, что при этом безусловным лидером МДГ Ельцин не стал. Отношение к нему интеллигентов-оппозиционеров было весьма настороженным. Что и понятно, учитывая партийную карьеру и культурную неразвитость Ельцина, который, в свою очередь, и сам с подозрением относился к радикальным идеям Сахарова и других. «Сахаров и Ельцин были совершенно несовместимыми людьми», – вспоминал Гавриил Попов. Немного утрируя, можно сказать, что один другого считал американским агентом, а тот его – партийным карьеристом. Впрочем, это не мешало им вместе выступать на митингах и клеймить власть коммунистов.

Обе стороны понимали, что нужны друг другу. Оппозиционеры видели в Ельцине ту бронебойную силу и то знание аппаратной кухни, которыми никто из них не мог похвастаться. А чуть позже, в 1991 году, тот же Попов выразился по поводу привлечения Ельцина ещё жёстче (и со свойственной ему демофобией): «Народу нужен барин. Он (народ) не собирался сам работать. Должен кто-то прийти и устроить ему другую жизнь вместо той, которая его перестала устраивать».

Ельцин мог стать таким барином, в отличие от интеллигентов. Их собственное же объяснение союза с членом ЦК КПСС строилось не только на ельцинском образе борца с бюрократией и её привилегиями, но и на его опыте хозяйствования и государственного управления, которого не было ни у кого из них.

Так Ельцин довольно неожиданно для себя вынужден был разделить с оппозицией непривычные ему ценности: частную собственность и рынок, либеральную демократию, права человека и свободу слова. Действительно ли он разделил их, или, подобно значительной части населения СССР, продолжал считать Сахарова американским шпионом – сказать сложно. В целом настолько полная перестройка сознания, настолько радикальная смена приоритетов (от марксистско-ленинских к либеральным) – дело, как минимум, долгое, занимающее больше времени, чем две недели съезда. Однако совершенно ясно, что этот процесс после вхождения в МДГ начался, и начался очень интенсивно.

Практически сразу после Съезда народных депутатов, Ельцин получил предложение написать мемуары. Предложение поступило от американского издательства, но, в конечном итоге, договор был заключён с английским литературным агентом Эндрю Нюрнбергом. Этого агента предложил ему тогда ещё молодой журналист Валентин Юмашев, который в этот момент снимал про Ельцина документальный фильм. А Юмашева с Ельциным, в свою очередь, познакомил его помощник по Госстрою Лев Суханов.

В конечном итоге Ельцин на этих мемуарах («Исповедь на заданную тему») заработал несколько миллионов долларов, часть из которых он получил в том же году и, таким образом, стал едва ли не первым в СССР легальным долларовым миллионером. Разумеется, в написании этих мемуаров (как потом и всех остальных) активную помощь оказывал Ельцину Валентин Юмашев. По утверждению последнего роялти от этих книг до сих пор остаются важной частью доходов ельцинской семьи.

Ельцин очень серьезно отнесся к проекту и почти всё лето активно писал эту книгу. Он переезжал из дома родителей одного своего зятя в Пермской области на дачу в Подмосковье другого и надиктовал более 20 магнитофонных кассет. После они с Юмашевым долго правили расшифровку и, в конечном итоге, уложились в сроки, установленные издателем.

Книга вышла в конце 1989 года на Западе и почти сразу – в издательстве ПИК в СССР. Характерно, что в начале проекта, то есть весной 1989 года, ни Ельцин, ни Юмашев не верили, что книгу можно будет издать в Москве. А в конце года это оказалась уже вполне реально. Есть ли более красноречивая иллюстрация скорости тех изменений, которые происходили в стране?

Можно сколько угодно повторять мантры о преимуществах рыночной экономики, но когда в кармане появляется первая пачка стодолларовых купюр, и появляется возможность самому, вполне легально, купить всё, что душе угодно, обеспечить свою жену и детей и никак не зависеть от благосклонности начальников и клерков в каком-нибудь спецраспределителе, то становишься сторонником рынка совершенно естественно и незаметно для себя. Причём становишься необратимо и очень быстро начинаешь удивляться самому себе: как можно было всю жизнь считать естественным и логичным настолько искусственное и противоречащее людской природе явление, как социалистическая экономика планового распределения и ценообразования?

Поэтому, изучая трансформацию Ельцина «из Савла в Павла» мы считаем, что этот эпизод сыграл очень важную роль в метаморфозе партийного бюрократа в человека, который в конечном итоге помог создать в России рыночную экономику и институт частной собственности. Попросту говоря, если бы Горбачёв начал рекламировать «Пиццу Хат» лет на десять раньше, то, возможно, мы были бы избавлены от мучительного выбора им моделей реформирования, который затянулся на три года и, ничем не закончившись, привел страну к экономической катастрофе…

После лета, проведенного в литературных упражнениях, в сентябре 1989 года Ельцин отправился в своё знаменитое турне по 11 городам Соединённых Штатов Америки. Приглашение от нескольких американских университетов и фондов организовал известный тогда российский бизнесмен Геннадий Алференко. Небывалая до сих пор легальная оппозиция в СССР не могла не заинтересовать американцев, уже повально болевших горби-манией, а фигура её колоритного потенциального лидера – и подавно.

Это приглашение, по-видимому, окончательно убедило Ельцина в правильности выбранного им пути. Больше того, похоже, он воспринял его как полу-официальное, а самого себя – как политически значимую фигуру не только внутри советской оппозиции, но и на международном уровне. Так, он интересовался у американского посла, состоится ли в Нью-Йорке, куда он направлялся, официальная встреча с президентом США (и весьма удивился, что Белый дом находится не там, а в Вашингтоне).

Встреча Ельцина в Америке, хотя и не могла быть официальной, была всё же впечатляющей. Он встречался с политиками и бизнесменами, выступал в университетах и по телевидению, график его был весьма плотным.

Ельцину платили за выступления очень большие гонорары – около 100 тысяч долларов за одно выступление. Важно отметить, что значительную часть этих гонораров он потратил на приобретение одноразовых шприцов для помощи больным СПИДом в России. Однако и оставшегося хватило, чтобы вкусить все прелести общества потребления, поскольку график его турне включал и магазины, и рестораны.

Ельцин не первый раз был за границей. В прежние времена он ездил в составе партийно-правительственных делегаций в Германию и Францию. Но важно понимать регламент визитов советских делегаций в капиталистические страны в застойные годы: куцые командировочные, которых едва хватало, чтобы купить какие-нибудь пустяшные сувениры, питание всухомятку в гостиничном номере захваченными из дома продуктами, постоянное присутствие в составе делегации представителя «органов», взаимная слежка членов группы друг за другом и тому подобное.

Но теперь он впервые оказался на Западе один, бесконтрольно, с достаточным количеством денег, чтобы не считать мелочь и не питаться одними бутербродами. Американское потребительское изобилие поразило его, как неизбежно поражало тогда любого советского человека. Некоторые биографы пишут даже, что именно это изобилие и убедило его в преимуществах рынка перед плановой советской экономикой, всё больше сползавшей во всеобщий дефицит.

К тому времени Ельцин оброс уже небольшой свитой, которая в его американском турне состояла из по меньшей мере трёх человек: к уже упомянутым Алференко и Суханову присоединился пресс-секретарь (!) Ельцина Павел Вощанов. Последний оставил интересные, хотя и довольно спорные, мемуары с характерным названием «Ельцин как наваждение».

Американский визит Ельцина в этих мемуарах описан во всех подробностях. Кроме описаний раблезианского пьянства, которое не прекращалась всё время турне и включало в себя знаменитый эпизод «Ельцин публично писает на колесо самолета», они содержат очень важный для нас момент, когда Ельцин после очередного шоппинга отвел Вощанова в сторонку и тихо сказал ему: «Ты вот всё это про обновленный социализм убери из моих выступлений…». А на вопрос: «Почему?» неожиданно трезво и грустно ответил: «Не поймут».

Окруженный всеобщим вниманием, Ельцин окончательно убедился в том, что его выбор правильный, и он уже стал значимой фигурой. Ельцин, скорее всего, прекрасно понимал, чего ждут от него американцы, и азартно разыгрывал из себя разгульного и неотёсанного «русского медведя». Интуиция его не подвела: этот его имидж был встречен на ура, и его выступления неизменно сопровождались полным аншлагом.

Это новое понимание себя проявилось и во время визита в Вашингтон, где он должен был встретиться с советником по национальной безопасности генералом Брентоном Скоукрофтом. Встречавшей его Кондолизе Райс Ельцин заявил, что не тронется с места, пока ему не гарантируют встречу с президентом Бушем, и дал понять, что генерал – уже не его уровень. Только после угрозы вовсе отменить встречу, он сдался.

Впрочем, по всей видимости, Бушу доложили о желаниях строптивого визитёра и он, заинтересовавшись этим новым американским развлечением под названием «русский медведь Ельцин», сам решил поговорить с ним, заглянув на полчаса к Скоукрофту аккурат в тот момент, когда Ельцин был у генерала. А после этого советскому визитёру были организованы ещё и встреча с государственным секретарём, и выступление в совете по международным отношениям.

На встречах, в выступлениях и в интервью Ельцин, интуитивно понимая ожидания местной публики, заявлял раньше невозможные для него вещи: о кризисе СССР, о коммунизме как утопии, о нищете советского народа. Одно из интервью было озаглавлено примерной цитатой: «Ваши трущобы нам кажутся мечтой». Он даже высказал сочувствие борьбе эстонцев, латышей и литовцев за осуждение пакта Молотова-Риббентропа, а значит – их стремлению выйти из состава Союза.

На прямой вопрос «Считаете ли Вы себя коммунистом?» он довольно честно ответил так: «Ну… Я не знаю, что произойдёт после моего приезда из Америки».

Логично предположить, что ни коммунистом, ни либералом и рыночником Ельцин в тот момент не был: никаких оформленных идейных принципов у него уже не было вовсе, поскольку коммунистом в полной мере он быть уже перестал, но как демократ и рыночник ещё до конца не сформировался. Скорее всего, именно во время этого визита в нём и происходила огромная внутренняя работа: его раздирали противоречия между всем предыдущим жизненным опытом партийного бюрократа, с одной стороны, и видимым и осязаемым примером другого мира, который был очевидно богаче, эффективнее и естественнее вымученной советской системы, с другой. На эту же чашу весов нужно положить его крестьянские, кулацкие корни, репрессированного отца и яркие воспоминания о голодном детстве и нищей юности.

По привычке свои сомнения он «топил в вине». Поэтому американский вояж запомнился ещё и колоссальным количеством алкоголя (по большей части виски «Джек Дениелс») которое Ельцин выпивал ежедневно и еженощно.

В глазах американцев это добавляло ему экзотики («Пьяный медведь обнимает капитализм»), но был и скандал. Выступление Ельцина в университете Джона Хопкинса в Балтиморе, снятое телевизионщиками, с очевидностью демонстрировало, что выступавший был пьян. Сам Ельцин позже объяснял своё состояние усталостью и действием снотворного, но кадры и информация разошлись широко. В итальянской газете «Репубблика» вышла статья о пьяной лекции. В Москве перевод этой статьи был опубликован в «Правде».

Сила мифа о вожде оппозиции и борце за демократию и народное счастье проявилась в этой истории самым ярким образом. Немедленно после выхода статьи в Москве начались многочисленные митинги и пикеты в защиту Ельцина от клеветы в официальной партийной газете, а в редакцию «Правды» посыпались обвиняющие письма. И это привело к ранее невообразимому – «Правда» извинилась перед Ельциным, а главный редактор её вынужден был покинуть свой пост.

Пока Ельцин всё больше превращался в лицо оппозиции, приключения этого лица продолжились без перерыва и сразу после возвращения из Америки. В каждом из этих приключений всё более многочисленные его почитатели видели происки и покушения, организованные партийным руководством и КГБ.

21 сентября «Волга», в которой ехал Ельцин, столкнулась с «Жигулями». Разумеется, это сразу показалось крайне подозрительным и вызвало слухи о покушении.

Через неделю, 28 сентября, Ельцин упал с моста в Подмосковье. Как выяснилось позже, с этого моста нельзя было упасть без тяжёлых травм, Ельцин же отделался тем, что промок до нитки и в таком виде явился в отделение милиции, где был напоен чаем и уложен спать.

По всей видимости, в США у Ельцина начался ещё редкий в то время многодневный запой, из которого он не мог выйти и по приезде в Москву. Поэтому его за каким-то чёртом понесло на Николину Гору, где он, будучи мертвецки пьян, свалился с берега в речку. Во всяком случае именно такой является версия его бессменного с 1985 года охранника Александра Коржакова.

Версии же самого Ельцина менялись. Первое его объяснение было таким: на него было совершено покушение – неизвестные напали на него, натянули на голову мешок и бросили с моста на верную гибель, но сильный и храбрый Ельцин благополучно спасся. Кому могло понадобиться это покушение, было ясно – Горбачёву с Лигачёвым и КГБ.

Абсурдность этой версии заставила Ельцина изменить позицию. Выступая на митинге в октябре, он говорил уже о ложности самих слухов о падении с моста: «Специально в КГБ собрали совещание, чтобы дать указание распространять слухи, что Ельцин где-то напился, где-то с женщинами гулял. Они перешли уже все рамки, когда уже эта злость, видимо, затмила разум, затмила разумные действия. Их озлобленность не имеет границ, она уже перешла в явную травлю, чтобы скомпрометировать, дискредитировать депутата, который давно им, так сказать, как кость в горле, которая торчит у них, понимаешь, как гвоздь».

Но в упомянутых выше мемуарах Ельцин опять вернулся к версии о нападении неизвестных.

Как ни странно, все эти пьяные приключения вовсе не ослабляли популярности Ельцина, напротив, его слава, пусть и скандальная, росла.

А не расти она и не могла. Первый съезд народных депутатов стал, видимо, той точкой невозврата, за которой обрушение коммунистического колосса стало неизбежным. Параллельно с тем, как в Восточной Европе падали один за другим марионеточные братские режимы, менялось и советское общество. Настроения населения, особенно в условиях растущей бедности и дефицита едва ли не всех товаров, становились всё более радикальными, а партийная власть ничего не могла с этой радикализацией поделать, тем более что сама же провозгласила курс на демократизацию.

В городах всё чаще собирались по любому поводу массовые митинги, в прессе и на телевидении власть критиковали уже открыто, в республиках СССР национальные движения прямо провозглашали своей целью выход из него, а в некоторых начались и продолжались кровавые национальные столкновения.

Летом 1989 года начались шахтёрские забастовки – первые массовые (пролетарские!) забастовки в СССР. Начавшись с Кузбасса, они перекинулись на Донбасс, Казахстан и Молдавию. Требования бастующих, поначалу только экономические (о росте заработной платы, улучшении условий труда и решении проблемы товарного дефицита) направлялись не местным властям, а прямо в новый Верховный совет. И постепенно требования эти становились политическими, пока не дошли до прямо антисоветского градуса, в целом хорошо сочетавшегося с требованиями Межрегиональной депутатской группы.

У митингов и пикетов в городах, у обличительных статей и телепередач, даже у бастовавших шахтёров оформилось главное лицо, адресат и надежда – Борис Николаевич Ельцин. Один из шахтёрских вождей Михаил Кислюк вспоминал: «Чем он привлекал шахтёров? Ельцин тогда был популистом в хорошем смысле слова. Нам нравилось, что он выступал против бюрократии и коррупции. Нас впечатляла его простая манера общения… Ельцин начал бороться с Горбачёвым, в котором мы разочаровались. Мы тогда решили, что Ельцин и есть тот самый лидер, который искренне борется за перемены, рыночную экономику и всеобщую справедливость. Мы, конечно, были очень наивными».

И Ельцин оседлал эту волну. Оказалось, что на митингах он мог выступать гораздо более ярко и решительно, чем на пленумах и конференциях, превращаясь из номенклатурщика в публичного политика и митингового оратора. Видимо, именно это и была его стихия. Юрий Прокофьев, последний первый секретарь московского горкома КПСС, утверждал: «По своему характеру Ельцин не созидатель. Он действовать может только в накаленной обстановке. Словно черт какой-то внутри просыпается… Делает ходы быстро, интуитивно, точно. А когда всё спокойно — апатия, меланхолия».

В декабре в Москве прошёл второй съезд народных депутатов. Вечером после третьего дня работы съезда, после довольного нервного выступления, внезапно умер академик Сахаров. Ему было всего 68 лет. Похороны его превратились в массовый митинг, выступавшие на котором винили в смерти академика партийную элиту (а некоторые прямо утверждали, что Сахаров был убит). Главным действующим лицом этого митинга, как и всех последовавших, был Ельцин. После смерти Сахарова он стал, наконец, несомненным лидером Межрегиональной депутатской группы, да и всей оппозиции.

Процесс формирования Ельцина как лидера оппозиции завершился: из яйца вылупился птенец и полетел. С каждым взмахом его крыльев он становилась всё сильнее и сильнее, и скоро уже все люди увидели, что в небе кружит большая птица высокого полета…

Глава 5. Ельцин. Россия

После смерти Андрея Сахарова, к весне 1990 года, Борис Ельцин стал уже бесспорным лидером демократической оппозиции союзным властям. В этом качестве он отправился во Францию и там участвовал (вместе высланным в 1978 году из СССР философом и писателем Александром Зиновьевым) в программе «Апостроф» на французском TV.

Ельцин презентовал свои только что вышедшие мемуары «Исповедь на заданную тему» и отвечал на вопросы о положении дел в СССР и в оппозиционном движении. Он много критиковал Горбачёва и его желание стать президентом СССР, говорил о невозможности перестройки КПСС (хотя и выразил слабую надежду на будущий, XXVIII съезд), о необходимости демократии и рыночной экономики, о своём окончательном отказе от партийных привилегий (в виде машины «Волга»).

Примерно через час после начала разговора произошёл странный, но примечательный диалог. Ведущий задал прямой вопрос: «Хотите ли Вы, господин Ельцин, заменить Горбачёва и стать номером первым в Советском Союзе?». «Нет!», – уверенно ответил Ельцин, и явно ошарашенный ведущий изумленно спросил: «Почему?». В ответ Ельцин, хитро улыбаясь, с самым многозначительным видом, отчеканил: «Потому что будущее – за Россией».

Было заметно, что ведущий совершенно не понял этого заявления, смутился и поспешил сменить тему. Похоже было, что и другие участники передачи не поняли Ельцина. Это и неудивительно: в качестве самостоятельного политического феномена Россия тогда ещё не существовала, и в создании большинства людей (особенно за пределами СССР) Россия была общеупотребительным синонимом СССР.

Историческая Россия была уничтожена большевиками и уже давно являлась лишь полумифическим местом обитания персонажей русской классической литературы, а существовавшая в тот момент союзная республика c труднопроизносимым названием «РСФСР» была лишь административно-бюрократическим курьезом и оригинальной индивидуальностью и значимой ролью не выделялась.

С одной стороны, Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР) была одной из пятнадцати республик Союза и даже занимала в нём слегка привилегированное положение: со сталинских времён советский гимн начинался словами о республиках, которые «сплотила навеки великая Русь». Русская национальность была хорошим преимуществом при поступлении в учебные заведения и занятии карьерных должностей. В эфире государственных радио и телевидения постоянно звучали душераздирающие патриотические песни о любви к России, в большинстве своём добротного, северокорейского качества.

Но при этом никакой отдельной политической реальностью РСФСР не была. Если, например, Армения, Узбекистан или Эстония были вполне определёнными (национальными и даже в какой-то мере экзотическими) реальностями, то в России определённости не было. Столицей РСФСР была столица СССР, Россия была единственной республикой, не имевшей своей коммунистической партии, Россия, как и СССР, включала в себя собственные (далеко не русские и даже не славянские) национальные автономии второго и даже третьего федеративного уровня.

В целом, РСФСР представляла собой имперскую тень Союза и мало отличалась от него. В мае 1990 года (когда, собственно, уже было поздно) уходивший в отставку председатель президиума Верховного Совета РСФСР Виталий Воротников жаловался: «Часто Россию идентифицируют с СССР, и критика центра по привычке адресуется и Российской федерации».

Поэтому идея Межрегиональной депутатской группы (единственной более или менее оформленной оппозиции союзным властям), которую так загадочно озвучил Ельцин в Париже, с одной стороны, была весьма неожиданной, но с другой стороны – простой и даже банальной: превратить РСФСР в структуру организованного и властного противостояния союзному центру, подобно тем национальным союзным республикам, которые уже прямо заявляли о своём стремлении выйти из СССР.

Если вдуматься, то эта мысль лежала на поверхности: уж коль у России как у РСФСР (а другой субъектности у России тогда не существовало) нет никаких привилегий и преимуществ по сравнению с другими союзными республиками, а даже, напротив, есть определенные «поражения в правах», то, следовательно, нет и никаких дополнительных обязанностей и ограничений.

А значит, она легко может присоединиться к хору тех республик, которые настаивают на своей независимости и самостоятельности. Но в случае с РСФСР начинал играть свою роль эффект масштаба: СССР без РСФСР превратился бы в бессмысленного нежизнеспособного уродца, буквально повис бы в воздухе (где столица и органы управления?) и полностью потерял бы смысл.

То есть выйти из СССР, не разрушив его, РСФСР не могла: Союз как таковой строился на ней, а значит, всякие разговоры о государственном суверенитете РСФСР были фактически разговорами о роспуске СССР, хотя и без произнесения этих слов.

Это понимали и в Кремле, причём такая перспектива виделась там совершенно кощунственной. В марте 1990 года советский премьер Николай Иванович Рыжков говорил: «Если придут Ельцин и другие, они, конечно, устроят невероятное. Они уже сейчас объявили: мы введем торговлю на валюту. Пожалуйста, мы будем нефть Украине продавать, но плати валюту. То есть они действительно на Россию делают ставку и через Россию разрушат нашу страну».

Это был очень остроумный маневр: оставив без боя Горбачёву все союзные властные структуры (и съезд народных депутатов, и уже планировавшийся к тому времени президентский пост), оппозиционеры во главе с Ельциным приняли решение бороться за структуры российские, что в перспективе должно было превратить инициатора Перестройки в царя без царства. Что, как мы знаем, в последствии и случилось…

Если раньше вся деятельность оппозиции фактически ограничивалась только идеологическим противостоянием союзной партийной элите, то теперь появлялась возможность противостояния организационного, то есть, получив властные полномочия в РСФСР, можно было реконструировать её так, чтобы именно Россия стала образцом работающей демократии, процветающей рыночной экономики, действительных прав и свобод её граждан, а замшелые коммунистические принципы сохранились бы только в головах ретроградов в Кремле и на Старой площади, да и то ненадолго: Москва ведь тоже находится в России.

Возведение невиданного нового политического образования, демократической России, началось уже в январе 1990 года, когда известные оппозиционеры и члены МДГ (Гавриил Попов, Сергей Станкевич, Николай Травкин и другие) провозгласили создание нового избирательного блока с соответствующим названием: «Демократическая Россия» (ДР).

В отличие от МДГ (группы уже избранных поодиночке депутатов), новая организация была ориентирована на сплочённое участие (и победу) в предстоявших выборах в РСФСР на всех уровнях – от местных советов до съезда народных депутатов. В остальном мире подобные организации называются обычно политическими партиями, но в этом случае такое наименование было невозможно. Во-первых, потому что никакие официальные партии в СССР, помимо КПСС, всё ещё не были разрешены, а во-вторых, из-за большого разброса мнений и позиций членов этого блока, мало совместимого с партийной солидарностью.

Но речь всё же шла уже о реальном организационном предвыборном оформлении оппозиции. С ясной целью: победы на выборах всех уровней в РСФСР. С ясной начальной программой: отмена шестой статьи конституции (о «руководящей и направляющей», то есть исключительной роли КПСС) и создание многопартийной системы, свобода слова и печати, возрождение частной собственности и рыночной экономики (со всевозможной социальной защитой населения). И с ясным лидером: всенародно известным борцом и героем Борисом Николаевичем Ельциным.

Кому внутри МДГ первому пришла в голову мысль о России как о площадке для борьбы с Горбачёвым и союзной элитой и как о властной альтернативе СССР – теперь уже установить невозможно. Это мог быть плод отвлеченных логических рассуждений (и тогда это больше похоже на «профессорскую» часть МДГ), а могло стать результатом бюрократической искушенности и хорошего понимания того, как функционирует властный механизм (и тогда эта идея могла принадлежать самому Ельцину).

Михаил Полторанин в одном из своих поздних интервью даже договорился до такой экзотической теории, что идею развала СССР через захват власти в России Ельцин привез из своей поездки в Америку. И что будто бы по возвращении из США он под страшным секретом излагал ему эту идею. Так или иначе, но по свидетельству Валентина Юмашева, уже в процессе написания своих первых мемуаров, то есть со второй половины 1989 года, Ельцин постоянно возвращался в разговорах с ним к теме предстоящих выборов в РСФСР и к тому, как все устроить так, что, получив власть в России, можно будет уже не бороться за власть в СССР: это станет уже по тем или иным причинам неактуально.

Впрочем, не следует думать, что, сделавшись вождём демократов (именно это чрезвычайно расплывчатое название закрепилось за противниками рушившегося коммунистического режима) Ельцин раз и навсегда порвал с КПСС и её руководством. Как это ни странно, одно вовсе не исключало в то время другого.

Горбачёвская Перестройка находилась уже в той стадии, когда можно было провозглашать свою приверженность частной собственности и капиталистическому рынку и оставаться в то же время членом ЦК коммунистической партии.

Впрочем, она к тому времени уже не была ни коммунистической, ни партией.

Коммунистической она не была потому, что фактически отказалась уже от марксизма с его материализмом и атеизмом, от задачи строительства коммунизма, признала имеющими право на жизнь частную собственность и рыночные отношения, встала на путь «буржуазного перерождения» и идеологически превратилась в стандартную левую партию, каких на Западе было пруд-пруди.

А партией она перестала быть потому, что многие её члены внутри партии вели идеологическую борьбу, которая, зачастую, была намного острее борьбы с их беспартийными оппонентами. Более того, многие группировки внутри партии для своей победы над другими группировками вступали с союз даже с прямыми противниками не только коммунистической, но и вообще левой идеологии.

Всякие представления о партийной дисциплине и хотя бы самой поверхностной идеологической однородности были утрачены. В ответ на массовый выход из КПСС ее членов, начался широкий прием в партию всех желающих, и руководство партии с прискорбием обнаружило, что желающих этих, по сравнению с ещё недавним прошлым, было всё меньше и меньше. А у тех, кто ещё изъявлял желание «стать коммунистом» и быть «в авангарде строителей нового общества» на лбу было написано, что они либо откровенные карьеристы, либо им за это пообещали выписать премию…

Значительная часть известных демократов (в том числе и Ельцин) оставалась членами КПСС. Но оставаться в возглавляемой Горбачёвым партии, соблюдая все её нормы, запреты и иерархии, они уже не желали. Партия сама по себе оказалась объектом атаки демократов – изнутри. Ещё в декабре 1989 года Ельцин, Афанасьев, Гдлян, Травкин, Чубайс и другие противники Горбачёва создали внутри КПСС «демократическую платформу», одну из нескольких новых партийных группировок.

В начале 1990 года Ельцин много раз говорил в различных своих выступлениях о надеждах на радикальные реформы в партии, которые могли бы начаться на запланированном на лето 1990 года XXVIII съезде. Надежды эти (весьма, заметим, слабые, по утверждениям самого Ельцина) по большей части сводились к преобразованию партии в социал-демократическую или в просто демократическую, что позволило бы ей отмежеваться от её кровавого или застойного прошлого.

Попросту говоря, Ельцин и его единомышленники не были уже коммунистами в традиционном смысле, но сохраняли надежду использовать мощный, разветвлённый, хотя и раздираемый противоречиями партийный аппарат для своих целей.

При этом надежд на КПСС становилось всё меньше не только у Ельцина, но даже и у Горбачёва. Генеральный секретарь ЦК КПСС понимал, что «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций» (шестая статья конституции СССР 1977 года) партия больше быть не могла, и ему придётся с этим считаться. Идя вслед за общественным мнением, под давлением оппозиции Горбачев сам инициировал фактическую отмену шестой статьи конституции.

14 марта 1990 года III съезд народных депутатов СССР принял поправки к конституции, и эта шестая статья стала совсем другой: «Коммунистическая партия Советского Союза, другие (!) политические партии, а также профсоюзные, молодежные, иные общественные организации и массовые движения через своих представителей, избранных в Советы народных депутатов, и в других формах участвуют в выработке политики Советского государства, в управлении государственными и общественными делами».

То есть КПСС утратила своё монопольное политическое положение, многопартийность оказалась конституционно гарантированной, а стало быть, главная основа власти Горбачёва теперь со всей неизбежностью должна была оказаться приведённой в принятую во всем мире норму: то есть стать не партийной, а государственной. Горбачёв должен был стать первым (и, добавим, последним) президентом СССР.

Поэтому III съезд народных депутатов СССР ввёл в конституцию должность президента СССР и тут же, 15 марта, избрал на эту должность Горбачёва (впрочем, не слишком уверенно: первый президент получил меньше 60% голосов съезда при безальтернативных выборах). Председателем Верховного Совета СССР (то есть уже не главой государства, а просто спикером парламента) стал горбачёвский протеже Анатолий Иванович Лукьянов.

Разумеется, ни о каких всенародных выборах президента СССР в тот момент и речи быть не могло: в честной и прямой конкуренции с популярным в народе Ельциным, Горбачёв едва ли имел шансы на это президентское кресло. Но опасения Горбачёва оказались напрасными: Ельцин такой конкуренции ему сознательно не составил, сосредоточившись на России, то есть в тот момент, на выборах на съезд народных депутатов РСФСР.

Задним числом, анализируя эту ельцинскую тактику, нельзя не признать, что она была блестяще продумана и даже как-то по-азиатски изящна в своем коварстве. Ведь, если допустить, что он стал бы во главе тогдашнего СССР, ему пришлось бы либо гасить (в том числе и грубой силой) те волны сепаратизма и межнациональных конфликтов, которые захлестнули страну, либо дать стране развалиться и утратить власть, к которой он так стремился.

В тот момент в планы Ельцина, очевидно, не входило ни первое, ни второе: он не хотел становиться ни кровавым душителем свободы и самоопределения народов, ни тем «охотником, который убьет Бэмби», то есть лично поставит точку в истории СССР, заодно лишив себя президентского кресла. Этот выбор он вполне рационально и осмотрительно предоставил Горбачёву.

Беспечный Горбачёв, не видя подвоха, с радостью воспользовался представленной ему возможностью и лихо сел в кресло главы умирающего государства. Мышеловка истории захлопнулась: жить этому государству оставалось меньше двух лет. Но за эти оставшиеся ему месяцы Горбачёв заплатил сполна: уже был разогнан митинг в Тбилиси с 19 трупами, а ещё предстоял штурм телецентра в Вильнюсе, стрельба в Риге и масса других малоприятных эпизодов…

При всём этом Горбачёв, в свойственной ему манере, не желал сразу рубить хвост собаке: он остался генеральным секретарём ЦК КПСС, хотя должность эта и потеряла свою властную значимость. Сам Горбачёв это довольно цинично прокомментировал так: «нельзя собаку отпускать с поводка».

Избрание Горбачёва президентом СССР стало бы чрезвычайно важным и заметным событием, если бы его не затмили проходившие параллельно выборы народных депутатов РСФСР. Кандидатами в народные депутаты РСФСР было выдвинуто 8254 человека. В ходе выборов 4 марта и повторного голосования 18 марта было избрано 1026 народных депутатов РСФСР. Ещё 34 депутата были доизбраны в мае 1990 года в результате повторных выборов. 8 мест остались вакантными, поскольку выборы по каким-либо причинам не состоялись.

Информационное сопровождение в прессе и ажиотаж вокруг этих выборов были настолько мощными, что победа выдвиженцев Демократической России, казалось, была предрешена на всех уровнях, даже несмотря на то, что главное требование демократов – отмена (или изменение) шестой статьи конституции СССР было выполнено без их участия самим Горбачёвым и его «агрессивно-послушным» съездом народных депутатов СССР.

Ни пропагандистский аппарат КПСС, ни КГБ никак не могли (и, похоже, даже не пытались) помешать этим победам. В большинстве крупных промышленных центров (включая обе столицы) победили демократы. Избиравшийся от родного Свердловска Борис Николаевич Ельцин предсказуемо набрал около 95% голосов.

В избирательной компании ему помогал земляк, народный депутат СССР и член МДГ Геннадий Бурбулис. Этот энергичный, очень организованный и решительный человек много лет преподавал общественные науки в Уральском политехническом институте, выпускником которого был Ельцин. На следующие два года Геннадий Бурбулис станет одним из самых близких для Ельцина соратников и помощников. И его роль в становлении Ельцина как демократического политика трудно переоценить.

За два последовавших за выборами народных депутатов РСФСР месяца победы демократов были закреплены организационно – республика уверенно превращалась в оплот антигорбачёвских сил. В апреле председателем московского городского совета народных депутатов стал Гавриил Попов, в мае председателем ленинградского совета – Анатолий Собчак. Столицы, таким образом, оказались в руках демократов. Но столицей какого именно государства была Москва – СССР или РСФСР? Риторический этот вопрос становился всё более актуальным на фоне ставшего очевидным к этому времени парада суверенитетов союзных республик. И Россия постепенно занимала своё место в этом параде.

Нам ничего не удалось узнать относительно того, руководил ли Ельцин общероссийской избирательной компанией «Демократической России» или сосредоточился только на собственном избрании в Свердловске. Косвенно о последнем говорит то, что в разгар избирательной компании он уехал во Францию (о чем мы написали выше): скорее всего, он действительно самоустранился от руководства «Демократической России», лишь позволяя ей ссылаться на его поддержку. Формально он не был даже членом ДР и не входил ни в какие её руководящие органы.

Такое поведение станет для него характерным всю его последующую политическую жизнь: в дальнейшем он никогда не будет руководить никакой политической партией и никогда прямо никакой партии не поддержит. В сугубо прагматическом плане это имело свои резоны: благодаря этой тактике он не был связан никакой партийной доктриной и поэтому его нельзя было упрекнуть в отступлении от «линии партии», поскольку никакой линии он не присягал. Это давало ему необходимую свободу действий и позволяло достаточно гибко менять свою позицию в зависимости от настроений масс и политической конъюнктуры.

Но при этом он благосклонно позволял поддерживать себя тем политическим партиям, которые пользовались в тот или иной момент определенной поддержкой в народе, но в то же время нуждались в его покровительстве для усиления своих позиций.

Став сам по себе уникальным политическим явлением, фактически – партией, состоявшей из одного человека, Ельцин мог своей поддержкой усилить ту или иную политическую силу, но сам в их поддержке для победы на выборах (во всяком случае, в тот момент) не нуждался. И эта исключительность его позиции имела и сильные и, разумеется, слабые стороны. И, как всегда это бывает, сильные стороны обнаружились сразу, и дали быстрый, но кратковременный эффект, а слабые проявились позднее, но фатальнее…

По умолчанию, Ельцину, как неформальному лидеру демократов, отводилась, конечно, в процессе прихода их к власти в РСФСР первая роль. Но сыграть он её мог только на съезде народных депутатов – в новом высшем органе власти в России. До начала же съезда его без пяти минут лидер отправился в Испанию (За каким чертом его туда понесло? Будто в России в тот момент у него не было дел…).

Как это не раз уже случалось с Ельциным, любые, даже самые неприятные, происшествия только увеличивали его славу и достраивали героический образ. Во время этой испанской поездки самолёт, на котором летел Ельцин, попал в аварию, причём довольно серьёзную, судя по тому, что Ельцин получил травму позвоночника, потребовавшую хирургической операции. Разумеется, немедленно появились многочисленные слухи о руке КГБ, организовавшей эту аварию. А уже во время съезда народных депутатов эти слухи начали широко обсуждаться в прессе, что резко повысило вес и перспективы пострадавшего.

Первый съезд народных депутатов РСФСР проходил в Москве с 16-го мая по 22-е июня 1990 года. И этот съезд, несмотря на демократическое победы, стал для Ельцина и всех лидеров ДР первым серьезным испытанием. Дело в том, что вопреки ожиданиям, «Демократическая Россия» даже близко не приблизилась к тому, чтобы набрать большинство голосов на съезде. По результатам выборов на 1068 мест ДР смогла провести только 148 своих членов (меньше 15%).

Уже во время работы съезда, когда было принято решение о создании фракций, во фракцию «Демократическая Россия» записалось чуть больше депутатов – 205. А всего «Демократическая Россия» в лучшем случае могла рассчитывать не более, чем на 300 голосов. Это было, безусловно, много, но явно недостаточно, чтобы контролировать съезд.

На съезд было избрано и множество коммунистов. Действительных хрестоматийных коммунистов, а не таких членов партии как сам Ельцин и его коллеги по демократическому движению. Преображение России из формального дублёра СССР в отдельную политическую реальность заставило и их обратить на неё внимание.

Ещё зимой в КПСС, в которой и без того неостановимо плодились направления, платформы и движения, активно обсуждалась возможность создания российской республиканской коммунистической партии, которой главная республика СССР всегда была лишена. Уже во время съезда, с благословения Горбачёва такая партия (КП РСФСР) была создана. Возглавивший её Иван Кузьмич Полозков, ортодоксальный коммунист и принципиальный противник демократов, был по выражению Горбачёва «неплохой парень, хотя и звёзд с неба не хватает». Он и стал одним из конкурентов Ельцина на съезде.

Конкуренция эта развернулась при избрании председателя Верховного Совета России. Органы власти РСФСР должны были повторять на республиканском уровне союзную систему. Высшим из них стал съезд народных депутатов, в перерывах между съездами должен был действовать избранный на съезде Верховный Совет, а его председатель в условиях отсутствия президентского поста и оказывался новым главой республики.

Поэтому и конкуренция на этих выборах была серьёзной. Впрочем, практически по всем воспоминаниям, Горбачёв отнёсся к созданию реальной альтернативы Ельцину довольно беспечно, поддерживая в качестве своего кандидата то тогдашнего российского премьера Александра Власова, то Ивана Полозкова, то снова Власова вместо Полозкова.

Но даже в условиях такой неопределённости и невнятности со стороны союзного центра и относительного преобладания на съезде Демократической России победа Ельцина 29 мая была трудной – он был избран 538 голосами (при необходимых 534), то есть с минимальным перевесом в четыре голоса, и только с третьей попытки.

Для того, чтобы добиться дополнительных 200–250 голосов, Ельцину пришлось проявить чудеса дипломатии и переговорного искусства. В конечном итоге компромисс был достигнут за счет коалиции с депутатами, представлявшими национальные автономии и с некоторыми другими депутатскими группами регионалов и производственников, не имевших четкой идеологической позиции.

Платой за их поддержку явился пост первого заместителя председателя Верховного Совета. Его Ельцин пообещал отдать представителю национальных автономий Руслану Хасбулатову, профессору московского Плехановского института и одновременно депутату от Чечено-Ингушской АССР. Ельцин и ДР выполнили свое обязательство: при их поддержке Хасбулатова избрали 5 июня.

Однако большинство, которое получил Ельцин в Верховном Совета РСФСР было явно инерционным: по меньшей мере половина из тех, кто его поддерживал, не были людьми твердых демократических убеждений. И в дальнейшем всем «твёрдым демократам и рыночникам» в этом пришлось убедиться. Общеизвестно, что эта коалиция не продержалась и двух лет: к лету 1992 года от нее не осталось и следа…

Наверное, уже есть масса исследований о том, что собой представляло это левоцентристское «болото» в Верховном Совете РСФСР, которое позже тиражировалась каждый раз на выборах очередной Государственной Думы. И в рамках нашего проекта мы не ставим себе задачи дать подробное описание этих типажей. Но более-менее общую характеристику этих людей дать необходимо, чтобы можно было понять тот контекст, в котором действовал наш герой.

Для того, чтобы лучше понять, что это были за люди, нужно знать, что одним из наиболее спорных проектов Горбачёва (интересно, кто его надоумил?) были выборы директоров заводов. По разрушительной силе для экономики СССР (и без этого находившейся в кризисе) этот горбачёвский шедевр можно сравнить лишь с выборами командиров воинских частей в русской армии сразу после Февральской революции в 1917 году.

Разумеется, директорами были выбраны популисты и демагоги, криворукие горлопаны (по большей части из коммерческих директоров и секретарей парткомов), которые, вытеснив прежнюю брежневскую генерацию директоров-технократов, тут же принялись крутить свои гешефты, пользуясь вновь открывшимися возможностями в виде кооперативов, малых предприятий, арендных подрядов и прочих форм горбачёвского квази-рынка.

Большие специалисты пустить пыль в глаза и переложить ответственность на плечи вышестоящего начальства, они тут же объявили себя солью земли и теми, на ком всё держится. Демократическая интеллигенция из ДР, как завороженная, глядела всем этим «матерым товаропроизводителям» в рот и видела в них спасителей Отечества. Это «производственное» лобби, усиленное такого же качества аграриями, обладало серьезными для того времени финансовыми возможностями и было абсолютно уверенно, что настало его время.

Разумеется, они (либо напрямую, либо через свои представителей) были густо представлены на съезде народных депутатов РСФСР, а потом и в Верховном Совете. Не имевшие никаких твёрдых идеологических убеждений, эти хитрованы были этакими сметливыми «справными мужичками», тонко чувствовавшими, куда ветер дует, и где можно поживиться. Они были готовы поддержать любого, в ком видели конкретную выгоду для себя. В тот момент они увидели в Ельцине своего, то есть производственника из провинции, простого и понятного им «заводчанина» (хотя он и был «строитель», что, впрочем, тоже ценилось в их кругу). К тому же – лидера, обладавшего харизмой, популярного в народе и набиравшего политический вес.

К этой же группе примыкали и провинциальные аппаратчики, выходцы из партийных и советских органов: обкомов, облисполкомов, отраслевых министерств, а также упомянутые выше представители национальных автономий.

Скорее всего, Ельцину с ними было легко. Это была его стихия. С этими людьми он мог разговаривать на одном языке. У него с ними было значительно больше общего, чем с образованной и продвинутой молодежью из ДР или московско-питерской профессурой из МДГ. Собственно, уникальность Ельцина в тот момент и заключалась в том, что он единственный мог объединить с одной стороны демократов ДР, а с другой стороны, всю эту промышленно-аграрную тусовку. Ни в том, ни в другом лагере не было иной способной на это фигуры. Он идеально подходил на эту роль, и он с ней справился. Во всяком случае – в тот момент.

Не менее важной победой демократов стало принятие съездом декларации о государственном суверенитете РСФСР в ельцинской редакции. Сам факт принятия декларации о суверенитете в это время не представлял уже собой ничего революционного. Парад суверенитетов союзных республик был в самом разгаре, и главным делом Горбачёва – теперь президента СССР – было предотвращение выхода их из состава Союза, а для этого необходимо было Союз так или иначе реформировать, преобразовав формальную советскую федерацию в реальную.

В рамках планов обновлённого Союза такие декларации даже приветствовались, хотя подобные суверенитеты вовсе не означали собственно государственной независимости. В начале работы съезда свою редакцию декларации (согласованную с Кремлём) предложил уходивший с политической сцены глава старой РСФСР Виталий Воротников. Но редакция эта не могла удовлетворить Ельцина и его союзников.

Редакция, предложенная Демократической Россией, внешне казалась радикальнее кремлевского варианта, но при этом, в основном, ломилась в открытую дверь: она провозглашала многопартийность, хотя это уже было сделано на союзном уровне, и приоритет законов РСФСР над союзными (что и сделало бы её суверенной), но при этом само существование СССР под сомнение не ставилось: Ельцин заявлял лишь о необходимости заключения договора с Союзом, что также не несло в себе ничего из ряда вон выходящего – сам Горбачёв уже начал разработку новых союзных отношений и договоров.

Нужно признать, что в этой декларации были действительно серьёзные и оригинальные для того времени вещи: разделение властей (а не «вся власть советам!» как у других) и расширение прав автономий в составе РСФСР.

Впрочем, важно не забывать, что декларация эта была именно декларацией: многообразие партий, новые органы власти, реализация федеративности и, тем более, суверенные законы, – всё это было делом будущего, всё это только предстояло создавать, устанавливать и принимать.

12 июня (теперь этот день отмечается как праздник «День России») декларация была принята большинством съезда. Одним из аргументов для голосования за неё стала угроза публикации поимённого списка голосовавших против в газете «Аргументы и факты»: уровень поддержки Ельцина и его союзников в общественном мнении был настолько велик, что факт голосования против ельцинской декларации неизбежно и сильно компрометировал бы голосовавшего. Правда, демократам скоро пришлось убедиться, что в России существовал огромный разрыв между так называемым «общественным мнением» и собственно обществом, поскольку подавляющая часть этого общества никакого мнения не имела и иметь не хотела…

То, что в международном обществоведении называется «Silent majority» и то, что у Пушкина в «Борисе Годунове» ёмко сформулировано как «народ безмолвствует» – всё это вскоре станет очевидным и для России. Может быть даже в большей степени, чем для устоявшихся демократий Запада. Но не будем забегать вперед. Все эти проблемы ещё не встали в полный рост, и Россия находилась в прекрасной стадии наивной, детской радости от свободы и открывавшихся перспектив.

Удивительнее всего было практическое бездействие Горбачёва. Михаил Сергеевич присутствовал на съезде и даже выступил в конце его с довольно невнятной речью, главным образом критиковавшей свойства характера Ельцина, но не сделал более ничего.

Таким образом, Ельцин достиг намеченной цели: получил в своё распоряжение Россию и сделал её отдельной, противопоставленной Горбачёву, политической силой. В Москве установилось фактическое двоевластие, а будущее СССР (уже прочно ассоциировавшегося с Горбачёвым и его окружением) становилось всё более призрачным.

Характерно, что при этом никакого непримиримого антагонизма между Ельциным и старой партийной элитой, Горбачёвым и ЦК КПСС не было. Этот антагонизм декларировался на митингах, в выступлениях и интервью Ельцина и в прессе, но на деле отношения оставались довольно ровными. Горбачёв вынужден был смириться с новым государственным статусом Ельцина, а Ельцин не мог не считаться с главой всё ещё существовавшего государства. Вступая в должность председателя Верховного Совета РСФСР, Ельцин активно пользовался организационными и кадровыми советами Воротникова и самого Горбачёва.

Интересно, что последовательный борец с привилегиями элиты Ельцин на новом посту немедленно обзавёлся ими. Сам он оправдывался так: «Когда я был депутатом Верховного Совета – отказался от депутатской машины, от дачи. Отказался и от специальной поликлиники, записался в районную. И вдруг столкнулся с тем, что здесь не отказываться надо, а выбивать! Поскольку руководителю России были нужны не «привилегии», а нормальные условия для работы, которых на тот момент просто не было. Это внезапное открытие меня так поразило, что я капитально задумался: поймут ли меня люди? Столько лет клеймил привилегии, и вдруг... Потом решил, что люди не глупее меня. Они ещё раньше поняли, что бороться надо не с партийными привилегиями (sic!), а с бесконтрольной, всеохватной властью партии, с ее идеологией и политикой».

Так бесславно закончилась эпоха борьбы с привилегиями: новому Ельцину, уже не оппозиционеру и критику, а важной политической фигуре, главе суверенной России, оказались жизненно необходимыми и спец-медицина, и спец-гараж, и спец-повар, и специальная загородная резиденция (да не одна). Теперь это стало называться «нормальные условия», соответствовавшие высокому статусу. Что ж, сослужив свою службу, борьба с привилегиями оказалась лишней для дальнейшей карьеры Ельцина и поэтому была безжалостно выброшена и забыта тем, кому она проложила дорогу на властный Олимп. И то верно: кому нужен Олимп без привилегий?

Теперь Ельцину стали нужны более масштабные лозунги. И большинство из этих лозунгов были уже давно сформулированы. Однако множество раз произнесённые слова о демократии и рыночной экономике нуждались в конкретном наполнении, а это требовало большой работы и большого риска. Но один из этих масштабных лозунгов можно было реализовать громко и без серьёзных усилий и рисков – антикоммунистический.

История КПСС во многом была историей её съездов. С 2 по 13 июля 1990 года проходил последний из них – XXVIII. Расколотая на всевозможные движения и платформы партия, лишённая своей «руководящей и направляющей» роли, осудившая значительную часть своей истории, неустанно критикуемая (в том числе её же членами), превратилась из всевластной силы в умиравший жупел, от которого следовало дистанцироваться.

Это и проделал на съезде член ЦК КПСС Ельцин – по обыкновению громко и показательно. Предложив обновить и переименовать партию и ожидаемо не встретив всеобщей горячей поддержки, Ельцин заявил о своём выходе из КПСС, а вместе с ним это сделали Собчак, Афанасьев, Попов и другие демократы. Это было красиво, по-существу правильно и совершенно неопасно: как говориться, «легко пинать мертвого льва»…

Отныне в качестве главного показателя своих демократических убеждений Ельцин демонстрировал именно антикоммунизм, постепенно совершенно отождествив то и другое. Но этот антикоммунизм никак не помогал ему выполнять другие, заявленные в том числе в декларации о государственном суверенитете России, задачи.

Одной из главных задач, стоявших перед новым руководством РСФСР, была стабилизация экономического положения и построение рыночной экономики. Для этого было сформировано правительство во главе с тогдашним первым заместителем председателя совета министров СССР и бывшим министром авиационной промышленности СССР Иваном Силаевым.

Это очень важный штрих к пониманию ситуации: Иван Силаев был довольно искушенным во внутриполитических вопросах человеком и тот факт, что он согласился пересесть из кресла первого вице-премьера правительства СССР в кресло российского премьера, было ярким свидетельством того, что политическая элита уже хорошо понимала, в чьи паруса дует ветер истории…

Но едва ли, заполучив Силаева, Ельцин приобрел человека, способного решить стоявшие перед страной проблемы и уж тем более – провести рыночные реформы. Ельцину потребовалось ещё год с лишним, чтобы перестать тасовать колоду известных менеджеров-производственников и аппаратчиков: независимо от их личных качеств, они не обладали необходимыми знаниями и опытом для решения актуальных задач.

Эти задачи требовали совершенно другого опыта и других знаний. Забегая вперед, можно сказать, что в тогдашнем СССР необходимого опыта для проведения рыночных реформ не было ни у кого. А старый опыт производственника-технократа (даже самого высокого класса) скорее мешал, чем помогал, и совершенно для этого не годился.

Соответственно, искать подходящие кандидатуры нужно было в другой среде, то есть не в среде людей с «опытом», а в среде людей хоть и без производственного или административного прошлого, но со знаниями того, как делались рыночные реформы в других странах.

Но это понимание придет к Ельцину позже. И даже тогда он не полностью примет этих новых людей. Он всегда будет относится к ним с опаской и недоверием, как к чужакам. Однако обо всём – по порядку: в данный момент Ельцин вполне полагался на собственную интуицию и собственное понимание того, как нужно организовать работу правительства. Поэтому первым делом он предложил назначить замами Силаева своих выдвиженцев: Олега Лобова, Юрия Скокова, Геннадия Кулика, Геннадия Фильшина и других. Кого-то из них он знал ещё по Свердловску, с кем-то познакомился в МДГ, кто-то достался ему «в наследство» от прежнего, ещё власовско-воротниковского правительства РСФСР.

Эти люди не были аферистами или саботажниками, они просто не знали, что им делать, и в чём состоят функции республиканского правительства при наличии союзного и в отсутствии разграничения предметов ведения между ними. Поэтому они бросались в крайности и хватались за всё, пытаясь то накормить народ, то завалить страну дешёвыми товарами, то привлечь какие-то мифические миллиардные инвестиции. Силаевское правительство не вылезало из скандалов. «Дело о 140 миллиардах», «Чеки Урожай-90», «Сделка с компанией Noga» и прочие попытки разом решить все проблемы – это характерный почерк тогдашнего российского правительства.

Ходили слухи, что некоторые члены этого правительства неплохо нажились на всех этих бессмысленных сделках (Кулик, Фильшин), но никаких судов по этому поводу не было, и уж тем более – обвинительных приговоров, хотя шуму от КГБ и Прокуратуры было много.

В целом, это правительство большого вреда не нанесло, но и толку от него никакого не было. Это был не более, чем придаток Верховного Совета РСФСР, никакими реальными властными полномочиями это правительство в тот момент не обладало. Настоящая история российского правительства начнётся только в конце 1991 года, о чем мы, разумеется, в своем время и напишем.

Однако в деятельности этого правительства был один важный момент: оно получило прямой заказ от Верховного Совета РСФСР на разработку программы рыночных реформ, и 14 июля 1990 года первым заместителем председателя Совета министров РСФСР был назначен Григорий Алексеевич Явлинский. Он и должен был руководить разработкой этой программы, и, само собой, – её реализацией в дальнейшем.

По воспоминаниям Геннадия Бурбулиса (который в тот момент занимал несколько экзотическую, но очень влиятельную должность «полномочного представителя председателя Верховного Совета РСФСР»), кандидатуру Явлинского предложил Ельцину академик и первый вице-премьер совмина СССР Леонид Абалкин, который играл аналогичную роль «реформатора» в союзном кабинете.

Уже 1 сентября 1990 года программа экономических реформ «500 дней» и 20 проектов законов для её исполнения были готовы и утверждены Верховным Советом РСФСР. Однако Явлинскому этого оказалось мало: он потребовал, чтобы программа «500 дней» была утверждена и Верховным Советом СССР. Но у союзного совмина во главе с Рыжковым и Абалкиным группа экономистов во главе с академиком Станиславом Шаталиным разрабатывала свою программу рыночных реформ.

В целом обе группы (и группа Явлинского, и группа Шаталина) планировали весьма радикальные реформы: речь шла о приватизации через акции и об аренде не только мелких, но даже и крупных предприятий, о поощрении малого бизнеса и о либерализации цен, но при максимально возможной в тот момент социальной защите бедного населения.

На предложение Абалкина создать общую версию программы реформ и объединить усилия групп Явлинского и Шаталина, Явлинский ответил решительным отказом и 17 октября подал в отставку, проработав к тому моменту в правительстве всего четыре месяца. Это было тем более удивительно, что и в группе Явлинского, и в группе Шаталина работали хорошо знавшие друг друга коллеги и друзья, а обе программы были достаточно близки по содержанию и по духу, и выработка на их основе единой программы была абсолютно реальной задачей.

По утверждению большинства очевидцев этой недолгой реформаторской эпопеи, главным препятствием на пути принятия программы «500 дней» или какой-либо её версии на уровне СССР был сам Явлинский. В тот момент, когда её принятие стала более чем вероятным, а следом со всей неотвратимостью замаячила перспектива её авторского воплощения, он попросту испугался ответственности и начал отчаянно искать повод выйти из игры. Так или иначе, но и на ниве рыночных реформ правительство Силаева тоже не преуспело…

Таким образом, можно смело сказать, что с момента принятия декларации о суверенитете и вплоть до конца 1991 года, российские власти занимались лишь политическими манёврами и укреплением своей власти на местах. Все попытки заниматься экономическим реформированием (или хотя бы экономическим управлением) были либо безуспешными, либо беспомощными. Чего нельзя сказать о политическом позиционировании нового руководства РСФСР.

В августе Ельцин отправился в показательную поездку по подопечной ему теперь России и объехал её почти всю, от Волги до Дальнего Востока. Он посещал заводы, шахты и даже крестьянские дома. Он выступал на собиравших огромные толпы митингах, клеймя старую коммунистическую власть и провозглашая революционные демократические перемены в новой России. Так он заявил, что природные богатства, в частности – нефть, принадлежат отныне России, а вовсе не СССР, который может получать их часть только по квоте.

Но самой большой проблемой, с которой столкнулся в этой поездке глава новой российской республики, была вовсе не нефть. РСФСР, всегда бывшая имперской тенью Союза, рисковала повторить судьбу последнего. Автономные национальные республики в ней (на волне парада суверенитетов республик союзных) не могли избежать националистических движений и требований – от радикального расширения автономии до превращения их в субъекты СССР и даже до совершенной независимости. Кавказские Чечено-Ингушетия и Северная Осетия, поволжские Татария и Башкирия и другие регионы, включая даже Коми, Туву и Якутию, грозили сепаратизмом, ставя под сомнение политическое единство новорождённой России.

Ельцин поневоле разделил на своём уровне проблемы Горбачёва с Союзом ССР. Допустить действительный сепаратизм и распад РСФСР он, конечно, не мог. Стремление к суверенитету и независимости у Ельцина всегда кончалось (и впредь будет кончаться) только на нём самом. Однако публично проявляя сочувствие к национальным движениям в Прибалтике и Закавказье, Ельцин (хотя бы на словах) должен был выглядеть последовательным.

Отсюда произошла известная и разошедшаяся на цитаты его фраза, произнесённая в Уфе: «Мы говорим Верховному Совету, правительству Башкирии: вы возьмите ту долю власти, которую сами можете проглотить». Но, как показали дальнейшие события, понимать эту фразу не следовало ни буквально, ни фигурально. Попросту говоря, это была не более, чем пропагандистская акция: Ельцин (как показала практика) никакой властью ни с какой автономией делиться не собирался. Впрочем, он вообще не любил делиться властью…

Но на фоне всех этих энергичных, но грустных политических хороводов и баталий, главной и всё более серьезной проблемой страны становился нараставший экономический кризис и неотвратимо приближавшийся экономический крах. Самой заметной его частью был всеобщий и постоянно расширявшийся дефицит товаров (сахара, мыла, чая, табака и даже простейших продуктов питания). И всё это происходило на фоне спада производства и экономической стагнации. Система нормированного распределения по талонам проблемы, разумеется, не решала и решить не могла, поскольку методы внеэкономического принуждения уже не работали, а рыночной мотивации у производителей ещё по-настоящему и не было: Горбачёв ведь так и не решился на радикальное освобождение цен.

В публичных выступлениях в качестве решения, которое могло бы заставить экономику работать, насытить рынок товарами и обеспечить гражданам достойное существование, в 1990 году уже прочно утвердились частная инициатива и рыночные отношения. Причём не только в оппозиционно-демократическом дискурсе. Даже на уровне союзного правительства постоянно говорили о рынке (добавляя при этом не наполненный никаким реальным содержанием ритуальный эпитет «социалистический»). Более того, именно на уровне Союза какие-то изменения в этом направлении всё-таки происходили.

Начавшись с «индивидуальной трудовой деятельности» и кооперативов, либерализация экономики в торговле и мелком производстве становилась всё заметнее. В СССР были наконец признаны разные формы собственности (а в России съезд народных депутатов даже принял свой собственный закон о собственности), в том числе и частная. В деревне появлялись фермерские хозяйства. Основывались частные коммерческие банки. Челноки начали возить из Турции одежду и дешёвый ширпотреб. Ввозимые из Азии компьютеры позволили сколотить некоторым предпринимателям целые состояния. Было даже явочным порядком легализовано обращение доллара, который вдруг стал стоить не 68 копеек, а 21 рубль.

С одной стороны, всё это вызывало интерес и большие надежды на будущее процветание. Такое процветание очевидно было явлено в январе 1990 года в Москве, где открылся первый «Макдональдс». Очереди в него, намного обогнавшие по длине былые очереди в мавзолей Ленина, выстраивались не столько для быстрого утоления голода, сколько ради получасового пребывания в другом мире – мире капиталистического благополучия.

Но, с другой стороны, рыночные отношения прочно ассоциировались с прекращением коммунистических социальных гарантий, которые, правда, давно уже превратились в фикцию, но занимали всё ещё важное место в ментальности советских людей, с необходимостью инициативы, к которой большинство населения готово не было и, что было особенно тревожно, с резким ростом цен.

На эти обстоятельства, в большей даже степени, чем на умиравшую коммунистическую идеологию, наталкивались все планы масштабных рыночных реформ. Характерно, что при этом было ясное понимание того, что чем дольше оттягивается неизбежное решение об освобождении цен, тем выше они после этого взлетят. И, тем не менее, это решение всё откладывалось и откладывалось.

В последний год существования СССР уже ни у кого не было никаких иллюзий: все понимали, что альтернативы рынку и свободным ценам нет. Но Горбачёва и его коллег как будто парализовало: они никак не могли решиться ни на какие радикальные шаги и всё искали решения из старого арсенала уже однажды испробованных прежними советскими властителями действий.

14 января 1991 года Николай Рыжков был отправлен в отставку, а на его место (правда с новым наименованием «премьер-министр») был назначен бывший министр финансов Валентин Павлов. Вопреки ожиданиям, Павлов оказался не в состоянии решиться ни на какие содержательные реформы и не придумал ничего лучше, как начать банальную конфискационную реформу сталинского типа, закамуфлированную под обмен денег старого образца на новые. Причем по курсу 1:1, что сразу выдало суть затеи.

Заморозив на неопределенный срок все вклады свыше 5 тысяч рублей, он фактически ограбил большинство населения, поскольку нараставшая скрытая инфляция к осени практически полностью эти вклады съела.

По общему признанию Горбачёв потерял для реформ примерно два-три года. Если бы он их начал в 1987 - 89 годах, они не были бы такими болезненными и не потребовали бы от народа таких жертв. К описываемому моменту реформы уже вовсю шли в Польше, Венгрии, Чехословакии и бывшей ГДР. Удивительно, что Горбачёву хватило мужества дать свободу своим сателлитам, но он оказался неспособен решиться на рыночные реформы у себя в стране.

В наши задачи не входит детальный анализ экономических проблем СССР. Этому посвящено огромное количество исследований. Здесь же мы лишь отметим, что, вопреки расхожему мнению, эти проблемы возникли задолго до Горбачёва, отнюдь не он их создал. Советская экономика была глубоко неэффективна, чудовищно милитаризована, решающим образом зависела от экспорта нефти и газа (и, следовательно, от мировых цен на них), имела безнадёжно деградировавший аграрный сектор и поэтому сильно зависела от импорта продовольствия (прежде всего – зерна).

В условиях, когда в 1986 году цены на нефть упали почти вдовое и оставались на критически низком уровне практически до 2004 года, экономика СССР без достаточных валютных доходов для закупки импортного зерна была обречена.

Сегодня существует мнение, что горбачёвское правление было правлением оппортунистов, и что если бы они были по-прежнему (как их предшественники) верны советской (плановой и директивной) экономической модели, то мы до сих пор жили бы при «развитом социализме», который теперь, задним числом, описывается как общество всеобщего благоденствия и социального равенства.

Это не так. В правительстве Рыжкова работали вполне профессиональные менеджеры советского типа. Достаточно сказать, что в 1988 году СССР добыл 620 миллионов тонн нефти. Это был абсолютный рекорд не побитый и до сих пор. Помимо этого, в том же 1988 году, произошел триумф советской космонавтики (то есть «хай-тека»): был совершен первый (он же и последний) запуск многоразового космического корабля «Буран». На 1989 год приходился пик советских оборонных расходов, а урожай зерна составил вполне приличные 210 миллионов тонн. Однако тотальный дефицит нарастал, население беднело, валютные резервы страны иссякали, она залезала в миллиардные долги, а экономический рост – остановился…

То есть если мерить успехи экономического развития СССР прежними «тоннами и погонными метрами», то всё шло как нельзя лучше. Но в то же время все понимали, что это не так. Отжила своё сама система, сама экономическая модель. И внутри этой модели даже самые выдающиеся менеджеры и твердокаменные сторонники коммунистических методов управления уже ничего не могли изменить к лучшему. Время советской экономической системы кончилось, и этот факт нужно было принять как данность.

И даже рыночные реформы сами по себе не могли бы эту систему спасти. Нужна была ещё и масштабная демилитаризация, поскольку государство не могло долго выдерживать такой уровень военных расходов. А значит впереди маячила пусть временная, но деиндустриализация, безработица, кризис моногородов, разрыв хозяйственных цепочек и связанные с этим массовые протесты больших социальных групп и внутриэлитные конфликты, чреватые тотальным кризисом государства как такового.

Только один взгляд в эту бездну мог заставить отступиться кого угодно. Легко себе представить, что Горбачёв, в силу своего характера, всякий раз находил для себя объяснение тому, почему «час Икс» нужно еще раз отодвинуть, отчего «не сегодня», и что «надо ещё раз все взвесить и хорошенько подумать».

Теперь уже очевидно, что развал СССР случился не только и не столько из-за политической либерализации и выпущенного ею джина сепаратизма, он был предопределен ещё и тем, что время, отпущенное историей на серьёзные экономические реформы, было бездарно потрачено Горбачёвым на довольно спорные политические проекты типа выборов директоров заводов или съездов депутатов, выбиравших, в свою очередь, президента и постоянно действующие парламенты. Уже к лету 1991 года ни у кого не оставалось сомнений в том, что СССР обречён, и счет пошёл на месяцы.

Эти проблемы были общими для всего СССР. Но, если население сепаратистских (например, прибалтийских) республик готово было к экономическим лишениям во имя национального идеала и прекращения режима советской оккупации, то в РСФСР к рыночным планам относились довольно настороженно, поскольку российское население не считало советскую власть и её экономическую систему навязанной ему извне. Население РСФСР полагало советский период органичной частью своей истории и понимало, что эта данность не свалилась им на голову как какое-то бедствие или нашествие врагов.

Разумеется, и годы советской пропаганды не прошли даром: люди не могли ментально дистанцироваться от огромного куска своей жизни и жизни своего народа, от тех горестей и радостей, которые были связаны в их сознании с СССР. Поэтому рыночные реформы в РСФСР априори должны были стать более болезненными и драматичными, чем в других союзных республиках.

Видимо, горбачёвская нерешительность стала главной причиной для окончательного разрыва между ним и Ельциным. А в результате такого разрыва Горбачёв, начиная с осени 1990 года, стал всё больше склоняться к консерваторам, Ельцин же занимал всё более радикальные позиции по всем вопросам. Прежде всего – по наиболее взрывоопасному, вопросу о сохранении СССР.

Национальные сепаратистские движения в республиках Союза, прежде всего, в Прибалтике и Закавказье, сделались к концу 1990 года настолько непримиримыми, что решить проблему при помощи танков стало уже невозможно. Хотя и танками союзные власти не пренебрегали, тот факт, что сохранить СССР в прежнем виде нельзя никак, становился очевидным и им. Разработка проектов реорганизации Союза велась уже давно, но проекты эти по большей части были невыполнимы в сепаратистских республиках: речь теперь шла не о том или ином обновлении СССР, а о полном его распаде.

В декабре 1990 года на IV съезде народных депутатов СССР Горбачёв решился на крайние меры: он представил съезду свой план обновлённого Союза и настоял на решении о проведении всенародного референдума о сохранении СССР.

Однако сохранение это становилось всё менее возможным. Новый 1991 год начался с кровавых подавлений волнений в Риге и Вильнюсе, что вызвало мощную реакцию и в Москве.

Ельцин не мог, конечно, оставаться в стороне. Отношения его с Горбачёвым к этому времени были уже совершенно невосстановимы, и всё, что в его сознании было так или иначе хотя бы косвенно связано с Горбачёвым (провал программы «500 дней», кровь в Риге и Вильнюсе, коммунистическая фразеология и проект обновления СССР) стало объектом по обыкновению непримиримой критики со стороны Ельцина. Недавно избранный президент Казахстана Нурсултан Назарбаев заявлял: «В этот поворотный момент, когда мы переживаем экономический кризис, Ельцин фактически организует еще один кризис — на этот раз политический».

И Ельцин даже не пытался этого отрицать. Это был уже не просто конфликт, это было объявление войны. В феврале, выступая в течение сорока минут по телевидению, Ельцин (вполне справедливо) разнёс в пух и прах январскую конфискационную денежную реформу нового премьер-министра Валентина Павлова. Ельцин резко осудил прибалтийские события. Ельцин заявил о наступлении на демократию (в декабре с этой формулировкой ушёл из союзного правительства Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе). Ельцин обвинил Горбачёва в том, что тот «обманул народ». Наконец, Ельцин потребовал отставки президента СССР. Эти обвинения и требования Ельцин повторил неоднократно: «Я свой выбор окончательно сделал. Я размежевываюсь с президентом. Я требую его ухода в отставку и передачи власти Совету Федерации».

В этой войне против Горбачёва за Ельциным должна была стоять Россия. Но стояла она далеко не вся. Действительно, в Москве и других крупных городах собирались многотысячные митинги против союзных властей. Но сторонников и защитников СССР также было немало, и находились они вовсе не в какой-то другой стране. Много их было у Ельцина и в Верховном Совете РСФСР.

Почти сразу после выступления Ельцина на телевидении 6 депутатов во главе со Светланой Петровной Горячевой (так называемая «группа шести») потребовали его отставки, мотивируя это ельцинским авторитаризмом. Предложение не прошло, но обращение Горячевой стало широко известно и было воспринято демократами как очередная попытка Горбачёва устранить Ельцина из политической жизни. Однако устранить Ельцина было уже невозможно.

Он продолжал наступление. 9 марта в Доме Кино он громил уже не только Горбачёва, но и всю систему советской власти, а, стало быть, сам Советский Союз. На следующий день он выступал на массовом митинге против готовившегося референдума о сохранении СССР. Этот митинг собрал только в Москве 120 тысяч человек, но многотысячные акции проходили во всей стране.

Несмотря на это 17 марта был проведён всесоюзный референдум с вопросом: «Считаете ли Вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновлённой федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?».

При бойкоте референдума в Эстонии, Латвии, Литве, Молдавии, Грузии и Армении 76% участников проголосовало за это сохранение (единственным регионом РСФСР, где большинство проголосовало против него, стала родная для Ельцина Свердловская область). Впрочем, никакого политического результата этот референдум не возымел, тем более что носил он скорее идеологический, чем политический характер. Воспользоваться его результатами Горбачёв не сумел.

Но референдум, против которого активнейшим образом выступали сторонники Ельцина, оказался для него чрезвычайно полезен чисто технически. Дело в том, что Ельцину уже было недостаточно полномочий председателя Верховного Совета РСФСР, он хотел стать всенародно-избранным президентом России. Однако для этого было необходимо внести изменения в конституцию РСФСР, в которой такого поста предусмотрено не было.

Но необходимых для этого двух третей голосов в Верховном Совете у него не было. Тогда Бурбулис предложил вынести этот вопрос на всенародный референдум, решение о котором принималось простым большинством (которое в тот момент у Ельцина было). И, воспользовавшись всесоюзным референдумом, сторонники Ельцина провели соответствующее решение через Верховный Совет – «чтобы два раза не вставать».

Таким образом, 17 марта 1991 года жители РСФСР голосовали ещё по одному вопросу: «Считаете ли Вы необходимым введение поста Президента РСФСР, избираемого всенародным голосованием?». Больше 71% россиян (как теперь этнически-нейтрально стали называться жители России) проголосовало за президентские выборы.

Однако проведение обоих референдумов никак не снизило накала борьбы Ельцина против Горбачёва, массовой политической активности на митингах и накала страстей в верховных советах. Что делать с этими борьбой, активностью и накалом, союзные власти уже не представляли. 26 марта Горбачёв выступил на телевидении, не сказав ни одного нового слова. Митинги то запрещались, то разрешались, 28 марта в Москву даже были введены войска, что, впрочем, массовому митингу никак не помешало.

На фоне этого митинга на III съезде народных депутатов РСФСР Ельцин довольно убедительно победил «группу шести» Горячевой, которая вполне смогла примерить на себя положение Ельцина осенью 1987 года.

Впрочем, чудовищное политическое напряжение марта 1991 года закончилось. Обе стороны получили временную передышку.

Ельцин воспользовался ей в середине апреля для визита в Страсбург на сессию Европарламента. Но, к собственному удивлению, тёплого приёма он там не встретил. Напротив, евродепутаты критиковали радикализм российского лидера и его антигорбачёвской пафос.

С одной стороны, в отличие от населения СССР, в глазах которого Горбачёв терял остатки своей популярности (и среди демократов, и среди консерваторов-коммунистов), для европейцев горби-мания была ещё вполне актуальной. С другой же стороны, распад СССР, всё больше поддерживаемый Ельциным, грозил Европе непредсказуемостью последствий.

Американцы же, со своей стороны, проявили к Ельцину намного больше интереса во время его визита в Вашингтон в июне 1991 года. Впрочем, к этому времени в положении Ельцина уже многое изменилось: Ельцин и его союзники добились больших успехов в деле десоветизации и, стало быть, в организационном укреплении своих позиций.

12 июня 1991 года в России прошли множественные выборы. Москвичи и ленинградцы избрали мэрами (невиданная никем должность) соответственно Гавриила Попова и Анатолия Собчака. Но всё это меркло перед всенародным избранием президента РСФСР (эта должность, напротив, вовсе не была новой – в союзных республиках она уже превратилась в обычную практику). Впервые в российской истории главу государства выбирал народ.

Ельцин впоследствии любил козырять тем, что выборы были всенародными, сравнивая это своё избрание с избранием Горбачёва президентом СССР на съезде народных депутатов. И выборы эти были к тому же ещё и альтернативными: Ельцину противостояло пять кандидатов (Рыжков, Жириновский, Тулеев, Макашов и Бакатин). Впрочем, ни один из них реальной конкуренции действовавшему российскому лидеру не составил, и второй тур выборов не понадобился: Ельцин победил сразу, набрав больше 57% голосов.

По американскому примеру все кандидаты шли на выборы в паре с кандидатами в вице-президенты. Выбор Ельциным своего напарника оказался неожиданным. До последнего момента перед подачей заявки обсуждались кандидатуры демократов – Бурбулиса, Старовойтовой, Собчака или Попова.

Геннадий Бурбулис утверждает, что Ельцин имел с ним твердую договорённость что на выборы они пойдут вдвоем: Ельцин как президент, а Бурбулис как вице-президент. Однако буквально накануне выборов Ельцин сообщил Бурбулису, что он выбрал другого кандидата: военного – героя афганской войны лётчика Александра Руцкого, одного из лидеров движения «Коммунисты за демократию».

Очевидно, такой выбор определялся стремлением переманить часть электората патриотов-державников. Из этих же соображений главный конкурент Ельцина бывший союзный премьер Рыжков взял себе в пару другого афганца – генерал-полковника Громова.

Исполняющим обязанности председателя Верховного Совета РСФСР вместо Ельцина на съезде в июле стал другой его временный союзник – Руслан Хасбулатов, прежде активно защищавший его от нападок Горячевой.

Так Ельцин приблизил к себе двух главных своих будущих противников.

Случай с Бурбулисом, который в организационном и идейном плане сделал для Ельцина за эти два года очень много и был для него действительно крайне важен, показывает ещё одну характерную для Ельцина черту: он никогда не дорожил людьми, в лояльности которых был уверен, или которые никак не могли ему навредить, перейди они в стан его врагов.

В случае с Бурбулисом (позже таких случаев будет огромное количество) Ельцин был уверен, что тот никуда не денется и останется работать с ним до тех пор, пока Ельцину это будет нужно. Так оно и случилось: Ельцин предложил Бурбулису утешительный приз: должность «государственного секретаря» и тот, разумеется, согласился. Тем более, что и в этой должности он оставался ещё некоторое время самым влиятельным человеком в России после Ельцина.

Победа Ельцина на этих выборах была неизбежна – не только за счёт его политической харизмы, образа вождя демократического движения и народного героя, но и потому, что противники его не смогли предложить никакой сколь-нибудь приемлемой программы действий. Консервативные и коммунистические лозунги уже давно не работали, союзная власть во главе с Горбачёвым утрачивала остатки своей популярности, а конфискационная денежная реформа Павлова, ускорявшаяся инфляция (в 1991 году вышли в обращение двухсот-, пятисот- и даже тысячерублёвые купюры) и растущий тотальный дефицит добивали лояльность к президенту СССР.

Но самым острым вопросом оставалось существование СССР, хотя бы и в обновлённом виде. И, хотя сразу после избрания Ельцин и говорил в одном из интервью (итальянскому изданию «Мессаджеро»), что «Россия будет суверенной в рамках Союза», Союз этот всё больше выглядел обречённым.

Характерно, что Ельцин прекрасно понимал, что СССР дорог большинству народа как общее ментальное, культурное и историческое пространство, и что люди не готовы вот так запросто с ним расстаться. Поэтому он никогда в своих выступлениях не призывал к развалу Советского Союза или к выходу России из его состава. Он всегда говорил что-то в духе «суверенная, независимая Россия в составе обновлённого Союза», и эта формула устраивала всех, поскольку каждый вкладывал в неё своё содержание.

Но вступая в должность 10 июля 1991 года, Ельцин о Союзе уже не упоминал. Напротив, речь его была посвящена только России: «Я с оптимизмом смотрю в будущее и готов к энергичным действиям. Великая Россия поднимается с колен! Мы обязательно превратим её в процветающее, демократическое, миролюбивое, правовое и суверенное государство. Уже началась многотрудная для всех нас работа. Перейдя через столько испытаний, ясно представляя свои цели, мы можем быть твёрдо уверены: Россия возродится!».

Ельцин-коммунист, Ельцин-борец с привилегиями, Ельцин-жертва партократов, даже Ельцин-оппозиционер остались навсегда в прошлом. Новый Ельцин был заметным, уверенным в себе и своих силах, непобедимым главой нового государства – Российской Федерации.

Но для того, чтобы это государство (а, стало быть, и его президент) обрели действительную самостоятельность, понадобилась революция.

Глава 6. Ельцин. Революция

Звёздный час Бориса Николаевича Ельцина пришёлся на 1991 год. И хотя он к тому моменту уже достиг огромной популярности, и сделал блестящую карьеру от директора домостроительного комбината до президента России, но не было и уже не будет в его жизни такого революционного экстаза и такого ошеломительного триумфа как в этом, 1991 году.

Солнце победы уже никогда так ярко не засияет над Ельциным. Успехи ещё будут сопутствовать ему, но они уже не будут приносить столько радости. И они будут всегда чем-то омрачены: какой-то незаметный изъян, какая-то червоточина будет в каждой из них. А потом пойдут и поражения, вынужденные отступления и даже капитуляции.

Но тот момент, 1991 год, станет годом «бури и натиска», острой борьбы и красивой, сокрушительной победы. Годом всенародной любви и полной, упоительной самореализации, почти наркотического опьянения борьбой и славой. Именно в такие моменты говорят, что человек оказался на правильной стороне истории, и её ветер дул в его паруса сильнее всего…

Характерно, что обычные уже для Ельцина скандалы, связанные с его неумеренным пристрастием к алкоголю, на время его звёздного часа совершенно прекратились. Ельцину очевидно было не до пьянки – обстановка была настолько накалённой и требовала настолько решительных и немедленных действий и слов, что не оставляла для выпивки ни времени, ни сил.

Фактически с осени 1989 года не было каких-либо сообщений о ельцинских пьяных выходках, он был целиком поглощен борьбой, а она давала ему достаточно эмоций и адреналина, и, возможно поэтому, он не нуждался ни в каком искусственном допинге.

Мы уже приводили суждение о Ельцине последнего первого секретаря МГК КПСС Юрия Прокофьева: «Он действовать может только в накаленной обстановке. Словно черт какой-то внутри просыпается… Делает ходы быстро, интуитивно, точно. А когда всё спокойно — апатия, меланхолия». Благодаря этому «чёрту внутри» Ельцин и победил.

Зафиксируем это важное обстоятельство: наш герой в накаленной обстановке абсолютно сосредоточен, предельно работоспособен, принимает быстрые и точные решения. У него звериная интуиция и его звезда ведет его от победы к победе. Кажется, что всё Небесное Воинство объединилось, чтобы помочь ему в его борьбе. Всякое лыко – в строку, всякий поворот в сюжете – только ему на пользу, вокруг – верные и дельные соратники, а противник – пассивен, деморализован и лишён воли…

Это ли не сюжет, повторяющий историю молодого Наполеона на его пути к императорскому трону? Все паззлы сложились, все звезды встали как надо. Народ вознёс своего вождя, и вождь оказался достоин своего жребия…

В чём же была особенность этого удивительного года? Почему именно он стал годом революции? Из книжек мы знаем, что революционная ситуация достигает своего пика в моменты безвластия, и само это безвластие порождает напряженную обстановку в обществе. Летом же 1991 года ситуация накалилась до предела.

Ельцин к этому времени стал президентом практически не существовавшего государства: у РСФСР не было никаких атрибутов государственности, кроме декларации о суверенитете: ни армии, ни налогов, ни валюты, ни действительно суверенных органов власти, ни даже собственной отдельной столицы.

Главный же оппонент Ельцина Горбачёв, напротив, возглавлял государство, хотя и суверенное, но умиравшее. Никаких шансов сохранить Союз ССР в прежнем его (хотя бы и перестроечном) виде к лету 1991 года уже не оставалось. Об этом тогда (за редким исключением) мало кто думал и, уж тем более, почти никто не говорил. Но теперь, задним числом, мы понимаем, что дни Советского Союза были сочтены.

Медленная смерть СССР проявлялось во всех сторонах его жизни.

Экономический крах проявлялся в растущей безработице, всеобщем дефиците, очередях даже за хлебом, в разрушении хозяйственных связей между республиками, в невыплатах заработной платы, в общем производственном спаде.

К тому же союзные власти совершили фактический суицид, проведя павловскую денежную конфискацию и передав банкам союзных республик право на эмиссию денег. И, как это всегда бывает, никто не мог сказать зачем это было сделано, и каков был изначальный замысел. Казалось, что союзные власти сами толкают себя к пропасти.

Помимо экономической катастрофы, идейный крах фактически уничтожил официальную коммунистическую идеологию вместе с властью её носителя – КПСС. Демократы (весьма разных взглядов) на вполне официальном уровне провозглашали антикоммунистические лозунги (единственные, сплачивавшие их) не только на митингах и в бесцензурных газетах, но и на телевидении, в частности – на новом российском, также лишённом цензуры.

Но главным симптомом неизлечимости Союза была невозможность сколь-нибудь приемлемого решения вопроса национальных суверенитетов. Горбачёв уже фактически смирился с неизбежным выходом из СССР прибалтийских и закавказских республик. Но после победы Ельцина в РСФСР сама основа Союза была поставлена под вопрос.

При этом перспектива распада СССР вызывала светлые надежды далеко не у всех. Её, конечно, приветствовали в сепаратистских республиках, и она был желанной для антикоммунистической столичной интеллигенции. Но и только. Консервативная российская провинция и союзная элита (и силовая и штатская), воспринимали грядущий крах как кощунство и катастрофу.

Интересно, что в России развал Советского Союза виделся (и тогда, и особенно теперь) как катастрофа не столько из-за реальных бед, якобы от этого происходящих, сколько из-за иррационального (и с раннего детства привитого школьными учителями) убеждения в несомненных преимуществах большой страны перед маленькой, а, стало быть, в столь же несомненном благе приобретения территорий и бедственности их потери.

В сегодняшней России такой дискурс стал вполне обычным. Даже бывший реформатор Пётр Авен теперь утверждает: «Тысячи русских людей боролись за то, чтобы эта страна была больше, боролись за территории». Распад СССР, то есть потеря территорий, и даже не сколько сама эта потеря, сколько утрата ощущения собственной принадлежности к великой и могучей стране, поэтому воспринимаются как беда или даже как преступление властей. И воспринимались так же в 1991 году – союзной элитой, патриотами-державниками и значительной частью русской провинции, проголосовавшей в марте за сохранение Союза.

Однако в тот момент конкретные, каждодневные, простые и понятные проблемы выживания мешали людям свободно предаваться любви к геополитическим химерам. В сознании россиян к лету 1991 года сложилось вполне справедливое понимание: если не делать настоящих рыночных реформ, то самое позднее к весне – околеем. (Времена тогда были вегетарианские, и мобилизационный сценарий сталинского типа не нравился никому, поэтому такой вариант всерьёз никем даже не обсуждался).

Однако союзный центр реформ проводить не хотел, да уже, пожалуй, и не мог. Более того, он мешал их проведению. Значит, следовало поддерживать тех, кто был готов эти реформы проводить. То есть нужно было поддерживать Ельцина, уж коли он везде, из каждого утюга, агитировал за рыночные реформы. Либо-либо: либо сдохнуть в великом и могучем СССР, либо выжить в независимой России, пусть меньшей по размеру и не такой славной и великой, но зато хоть сытой и спокойной. Как говориться, не до жиру: геополитическим фантазиям хорошо предаваться на сытый желудок…

И постепенно российский народ остывал к идее великого СССР. Не то, чтобы он от неё отказался, но и выходить на улицы (и уж тем более воевать) за единство Советского Союза он не захотел. Нет, русский народ совсем не перестал быть имперским народом. Спроси его: ты за великий и могучий Советский Союз? И он ответит: конечно! Но спроси его: готов ли он за него идти на войну с сепаратистами? Нет, – твердо скажет народ, – не готов. Уж коли надо за него воевать, а люди не хотят добровольно в нём жить, то мне такой СССР не нужен. Пускай разваливается.

И русская провинция застыла в оцепенении и перешла в зрительный зал. Народ не захотел стать участником этой драмы. «Народ безмолвствовал». А оставшаяся без его поддержки союзная элита и патриоты-державники вдруг обнаружили себя в подавляющем меньшинстве и не смогли предложить людям никакой позитивной программы для сохранения СССР. Да её, пожалуй, к тому моменту уже и не существовало…

Однако сторонники сохранения Союза не сразу поняли всю безнадежность своего положения. Они всерьез считали результат весеннего референдума своеобразным мандатом, который позволял им делать резкие движения. Тем летом они считали себя вождями огромной армии советских людей, но в реальности были лишь генералами без войска. Образно говоря, солдаты, месяцами не получавшие жалованья, попросту разбрелись по округе в поисках чего-нибудь съестного.

И лишь это прискорбное (для полководцев) обстоятельство уберегло СССР от гражданской войны по образцу Югославии. То есть при другом сценарии (будь народ посытее) всё было бы ещё прискорбнее, особенно с учётом наличия в стране ядерного оружия и огромного количества храбрых идиотов, индоктринированных имперскими идеями…

Демократы же в 1991 году очевидно намеревались с Советским Союзом покончить. Во всяком случае, в том его виде, к которому все привыкли за 70 лет его существования. Возродив старый (ещё польский декабристского времени, повторенный в 1968 году) лозунг «За вашу и нашу свободу», они видели в крахе СССР одну из важных сторон желанного и совершавшегося краха коммунистического режима.

Разумеется, сторонники сохранения Советского Союза понимали, что этим процессам нужно противостоять. Тем более что великодержавному статусу СССР уже был нанесён невосполнимый урон – проигранная Холодная война, полная потеря сателлитов в Восточной Европе и даже начало обсуждения вопроса Курильских островов.

На этом фоне сохранение СССР и установление в нём сильной власти, способной подавить те силы, которые виделись предательскими, многим из державников виделось как спасение.

Но – не склонному к компромиссам Горбачёву. Который, возможно, к тому времени уже понимал, что реальный расклад сил сильно изменился. И далеко не в пользу сохранения СССР.

Конечно, гибель СССР стала бы (и стала) концом политической жизни первого и последнего его президента. Но и сохранение СССР в прежнем виде выглядело невозможным. Поэтому выходом из положения Горбачёв по обыкновению счёл компромисс – перестройку Союза в реально федеративное государство.

Ещё в апреле 1991 года Горбачёв начал «Новоогарёвский процесс» – переговоры с представителями союзных (и даже автономных в составе РСФСР) республик с целью разработать и заключить новый союзный договор, который устроил бы всех – кроме уже невозвратимых республик Прибалтики и, вероятно, Закавказья.

Важно заметить, что Ельцин, как президент системообразующей республики, в этом процессе участвовал активнейшим образом. Вражда его с Горбачёвым сохранилась вполне, однако эти переговоры, по словам Георгия Шахназарова, стали «высшей точкой их сотрудничества».

Ельцин и не мог не участвовать в Новоогарёвском процессе. Его собственная теперь Россия на глазах разваливалась так же, как и СССР. Президент татарской автономии Минтимер Шаймиев, настаивавший на статусе Татарстана как союзной республики, сформулировал это так: «Россия должна по мере их созревания рожать республики» – союзные. А уж развала России Ельцин никак не мог допустить.

Переговоры в апреле, в июне и в июле были, однако, вполне безуспешными. Решение о том, что новый союзный договор необходим, было принято, но все остальные вопросы остались без ответов: как будут устроены органы власти будущего союза, кому достанется собственность на недра и промышленные предприятия республик, сохранятся ли союзные налоги (а значит – будет ли новое объединение федеративным или конфедеративным)? Даже название союза осталось неопределённым – будет ли он называться по-новому – Союзом Суверенных Государств (ССГ), или сохранит старую аббревиатуру СССР, в которой слово «социалистических» будет заменено на «суверенных».

Даже сам факт переговоров вызывал вопросы: «Я никак не могу понять, поверьте, что же мы хотим? Или мы действительно собрались, чтобы развалить Советский Союз?», – недоумевал председатель Верховного совета Чувашии.

Новый союзный договор подписывался в Ново-Огарёво неоднократно, однако всякий раз откладывался для доработки. Главным образом на этом настаивали Ельцин и украинский президент Леонид Кравчук. А без их подписей договор лишался всякого смысла.

Окончательные даты оформились ночью с 29 на 30 июля, когда на встрече в Ново-Огарёво Горбачёв, Ельцин и президент Казахстана Нурсултан Назарбаев (предполагаемый будущий премьер союзного правительства) приняли решение разнести время подписания союзного договора: 20 августа его должны были подписать президенты России, Казахстана и Узбекистана, а в сентябре и октябре – остальные республики (без, разумеется, прибалтийских и Грузии).

3 августа было опубликовано заявление Горбачёва о принятом решении, а 15 августа в «Правде» – и сам проект договора о ССГ. В числе прочего в этом проекте упоминалось о том, что после подписания старый договор об учреждении СССР утратит силу. Так ожила история: смутно известный всем из уроков истории ленинский договор 1922 года стал теперь предметом актуального политического обсуждения.

Даже отмена «руководящей и направляющей» роли КПСС в шестой статье конституции не вызвала в державно-коммунистических кругах такого ужаса, какой вызывало планируемое подписание решения о прекращение договора, в течение семидесяти лет считавшегося едва ли не важнейшим документом в истории человечества. Самые страшные предсказания противников горбачёвской Перестройки сбывались на глазах.

Но при этом важно отметить, что, хотя президент Ельцин постоянно выторговывал в Ново-Огарёво всё больший объём суверенитета для России, никаких намёков на возможность полной ликвидации СССР и союзных структур с его стороны не было заметно. Он был важным и активным участником «ново-огарёвского процесса».

Скорее всего он и сам не был психологически готов к полной ликвидации СССР. Ему казалось, что, получив максимум полномочий и сделав союзный центр простой декорацией, он, тем не менее, не ставил точку в истории страны, в которой он родился и прожил всю свою жизнь. Что это не более чем административная битва, в которой у него на руках были сильные козыри. И, с точки зрения настоящего политика и администратора, глупо было этими козырями не воспользоваться. А всё остальное – сантименты и беллетристика.

Наверняка Ельцин считал, что СССР – это данность. Ничего с ним случится не может. Он, конечно же, продолжит существовать. Просто обновленный. Как федерация. Или как конфедерация. Или ещё как-то. Как конкретно – непонятно. Но как-то будет. Не может быть, чтобы СССР не было вовсе. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Однако для президента Ельцина, как и для всего СССР, всё изменилось 19 августа…

Ещё с осени 1990 года Горбачёв, в попытках противостать усилению демократов во главе с Ельциным, начал окружать себя консерваторами. Но ирония состояла в том, что для этих консерваторов сам президент СССР был недостаточно консервативным. Больше того, именно его они полагали главным виновником творившихся безобразий. В их глазах он был виноват в допущении идейного плюрализма до степени открытого антикоммунизма, в экономическом крахе, в фактической капитуляции перед США в Холодной войне, в развале «социалистического лагеря», в кровавых национальных столкновениях, в массовых митингах и беспорядках, а главное – в запланированной ново-огарёвскими переговорами ликвидации самого СССР.

Ситуация, в оценке этих консерваторов, была чрезвычайной, и для разрешения кризиса нужны были, стало быть, чрезвычайные меры, направленные на сохранение Советского Союза и против его главных врагов: демократов во главе с Ельциным. Но этим планам мешал слишком мягкий Горбачёв, а значит, для их реализации следовало прежде всего нейтрализовать самого президента СССР.

Фактически речь шла о самом настоящем заговоре в руководстве СССР. Когда именно он оформился, сказать трудно: версий на этот счёт существует множество. Сами заговорщики позже вовсе отрицали сам его факт, конспирологи настаивали на непременном участии американских спецслужб, а Горбачёв по обыкновению то утверждал, что знал о готовящемся путче с самого начала, то, что не ведал о нём вовсе.

Так или иначе, заговор существовал, о чём говорят согласованные и спланированные (хотя и полностью провальные) действия путчистов. Центром заговора оказались союзные силовые структуры – КГБ, армия и милиция. Сложившиеся представления об их силе, профессионализме и дисциплине не позволяли сомневаться в том, что демократы-интеллигенты были обречены. В СССР, казалось, не было силы, способной хотя бы каким-либо способом противостоять этой грандиозной мощи: нельзя демократической газетёнкой защититься от танка.

Первые действия заговорщиков были разыграны безукоризненно. 18 августа к Горбачёву, который отдыхал в своей резиденции в крымском Форосе, были направлены для переговоров их представители во главе с Олегом Баклановым и генералом Валентином Варенниковым. Результатом этого визита стала изоляция Горбачёва.

После провала путча заговорщики настаивали на фразе Горбачёва «Чёрт с вами, делайте, что хотите, но доложите моё мнение» и на том, что президент сам принял решение оставаться в Крыму. Но, по-видимому, речь шла именно об изоляции: вся правительственная связь в Форосе была отключена, а взлётная полоса для президентского самолёта заблокирована тяжёлыми грузовиками.