Жизнь Большой Реки

«ЭЛЬ ДОРАДО»

ДОРАДО — «АКУЛА ПАРАНЫ». — ФОТИ. — МОЯ ПЕРВАЯ ДОРАДО. — Я ПРОВЕРЯЮ РЫБАЦКИЙ ПРЕДРАССУДОК. — СВЯЗАННЫЕ С ЛУНОЙ. — ПИРАНЬЯ СОСТОИТ ИЗ ПАСТИ, ОСТРЫХ, КАК ИГЛЫ, ЗУБОВ И КРОВОЖАДНОГО НРАВА. — РЫБНОЕ БОГАТСТВО ПАРАНЫ. — ТРИУМФАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА В ПОСАДАСЕ

Приближался конец плавания, но не для меня, конечно, а для Винцентия. Его звали какие-то дела в далеком мире. Мы достигли острова Корпус Кристи, где по составленному еще в Ла Кахуэре плану должны были встретиться с младшим сыном дона Хуана Лялё.

Нас уже ожидали. Старший брат доставил сюда Лялё на автомобиле, проехав добрых две сотни километров. С помощью рыбака они переправились на остров. Винцентий уезжал в спешке. Не нашлось даже времени для подобающей прощальной церемонии.

Позволю себе небольшое отклонение от темы. Позднее я узнал, как выглядело возвращение Винцентпя в лоно цивилизации. На рыбацком челне он доплыл до берега, потом дошел со своим рюкзаком до дороги, а дальше — сумасшедшая езда на автомобиле до Посадаса, прямо к аэродрому. Вечером того дня он был уже в Буэнос-Айресе, там уложил чемодан, и снова на аэродром.

Стартовав с дикого острова посреди Большой Реки, он на третий день приземлился в скованном морозами Нью-Йорке. Небольшим представляется этот мир с самолета. Но каким же он большим кажется из байдарочки! И, на мой взгляд, более привлекательным.

И вот мы остались вдвоем с Лялё. Мы решили день-другой задержаться на острове, чтобы новый член экипажа мог втянуться в ритм лагерно-экспедиционной жизни. Перемена была существенная. О Винцентии, настоящем моряке и человеке с большим житейским опытом, я уже рассказывал. Лялё, родившийся и выросший в Мисьонесе, еще ни разу не высовывал носа за пределы Красной Земли, Впрочем, нужной сноровки и у него было достаточно. Как всякий стопроцентный мисьонеро, он был запанибрата с лесными дебрями и с рекой. Заканчивался двадцатый год его жизни. Великолепный возраст!

Здоровенный парень, как все Шиховскпе. Широкий в плечах, сильный, как бык, с медленными, словно бы ленивыми движениями. Но эта последняя черта была лишь видимостью: любое его неторопливое движение было поразительно целесообразным, экономным. Это характерная особенность местных людей, сжившихся с девственной природой. Быть может, он растерялся бы на улицах большого города, но только не в лесу, не среди быстрин и водоворотов реки.

Он был еще и страстным рыболовом. Настоящим, какие бывают на верхней Паране, а не рыболовом воскресного дня. И поэтому рыба стала теперь самой большой нашей страстью. Целый вечер мы говорили об «эль дорадо».

«Дорадо» на испанском языке означает «позолоченный, блестящий». С описанием ловли «золотой рыбы», известной как деликатес верховий рек Параны и Уругвая, я встречался в английской специальной литературе. Вот как далеко распространилась «спортивная слава» этой любопытной рыбы! Я запомнил такое высказывание: «Чем лучше, чем ближе знакомишься с дорадо, тем больше начинаешь ее уважать». О ее жизни и привычках мы знаем очень мало. Дорадо никогда не ловится в море или даже в устье Ла-Платы. И хотя в словаре морских рыб название «дорадо» встречается, оно означает иную рыбу, только золотым оттенком чешуи напоминающую подлинную дорадо, которая встречается лишь в больших реках Южной Америки.

Дорадо прыгает! Причем она делает прыжки в воздухе не в погоне за насекомыми, а просто из спортивных побуждений. Даже небольшая пятикилограммовая дорадо прыгает в высоту на 5 футов, а рывком способна без труда вытянуть пятьдесят ярдов лески!..

От Лялё я узнал, что дорадо славится не только исключительно нежным вкусом, но прежде всего тем, что это жестокий хищник, сражающийся яростно и до конца. В здешних тропических водах ей придумали много прозвищ: эль тигре — «тигр», эль тибурон — «акула», эль пирата дель Парана — «пират Параны». Индейцы гуарани дали ей свое, довольно странное определение: эль мае махо дель рио, то есть «самый большой мужик реки». В их понятии это «почетный» титул.

По словам Лялё, самый лучший, вызывающий незабываемые эмоции способ ловли дорадо на верхней Паране — ловля «с руки», при помощи шнура, тянущегося за лодкой. Такая снасть должна иметь по меньшей мере стометровую длину. На конце ее — стальная, непременно стальная проволока, хотя бы метр, а потом блесна. Почему проволока должна быть непременно стальной? Очень просто: острые, как пила, зубы дорадо перекусывают железную дли медную проволоку, словно стебель травы. Блесна тоже нужна не какая попало, а длиной около тридцати сантиметров с прикрепленным к ней внушительным крючком. Дорадо не клюнет на маленькую рыбку.

Плыть по Большой Реке и не поймать дорадо значило бы упустить возможность волнующего приключения.

Основной помехой на пути к осуществлению этой мечты было паше судно, наша байдарка. Она была слишком мала и не годилась для такого рода рыбной ловли. Если бы мы, быстро гребя, потащили за собой блесну и ее схватила бы рыбка подходящего размера, тогда бы наша байдарочка неминуемо перевернулась и мы против желания искупались бы. С дорадо шутки плохи. Что же делать?

Лялё предложил: спешить нам не нужно, время есть; мы переправимся на аргентинский берег и оставим байдарку и все наши нощи в расположенном неподалеку селении. В нескольких километрах от реки живет Фоти. У него моторная лодка. Сам он большой чудак, не пьет, например, воды. Фоти — рыбак из рыбаков. Про него потихоньку поговаривают, будто он знает чары и заклинания для дорадо. Как бы там ни было, он здешний, речной человек. Если мы застанем его дома и если нам удастся уговорить его отправиться с нами несколько дней порыбачить на его моторке, то наверняка вернемся не с пустыми руками. Все это звучало заманчиво. Я одобрил план.

Встреча и знакомство с Фоти были довольно примечательными. Оставив байдарку у причала, мы зашагали к поселку, где он жил. Деревянный домик рядом с универсальной ремонтной мастерской. Стены комнаты обвешаны оружием, рыболовными снастями, шкурами. Возраст хозяина трудно было определить. Так всегда с речными людьми. Ему могло быть под шестьдесят или значительно больше. Не подлежало, однако, сомнению, что не одного молодого он сможет обставить.

Хмуро выслушал он мое предложение вместе порыбачить на моторной лодке. Долго ощупывал меня светло-голубыми немигающими глазами и наконец процедил:

— Дорадо — нелегкая рыба. Быть может, ее долго придется ловить. Лихорадка меня трясет, вода речная мне вредна. Для противоядия вместо лекарства нужно будет вино… белое… с дюжину бутылок.

Я торопливо поддакнул, что действительно речной водой лихорадку не вылечишь. Фоти помолчал немного, потом заявил:

— Договорились. На моем острове, то есть на парагвайском, по все равно моем, мы разобьем лагерь. К месту, где стоит моторка, доберемся на грузовичке.

Поселок-колония, как обычно в Мисьонесе, тянулся вдоль дороги на долгие километры. В ближайшем баре мы купили снеди и белого вина.

Моторка оказалась допотопной, но действительно большой. В ней без труда разместились ящики с вином и наше походное снаряжение вместе с моей палаткой.

Начал лить дождь. К острову мы доплыли промокшие до нитки, моторка была ведь открытой. Палатку ставили под струями теплого дождя. Потом ливень перешел в докучливый моросящий Дождь.

— Погода как раз подходящая, — заявил Фоти.

Ничего не поделаешь: он капитан. Он командует. Плащи мы оставили в палатке. В лодку берем только лески и блесны. Опасаясь приступа лихорадки, прихватываем ящик вина.

Двигатель работает на малых оборотах, моторка с трудом движется против течения, преодолевая быстрину у парагвайского берега. Ведет лодку Фоти, сидящий у мотора. Лялё накрылся парусиной и прикорнул рядом с «капитаном». Шелестит докучливый дождик.

Промокший, сижу я на корме, намотав вокруг запястья леску. На конце ее, в пятидесяти — шестидесяти метрах за нами, прыгает блесна, завлекая дорадо. Проходит час, другой. Ничего не происходит. Скучно и мокро. Я повернулся в сторону Фоти, протягивая свободную руку за лекарством от лихорадки, и вдруг… дернуло.

И как дернуло! Я едва не вылетел за борт. До сих пор не понимаю, как у меня тогда руку не вырвало.

— Стоп! Стоп! — ору я во всю глотку. — Остановить мотор! Блесна зацепилась за дно!

Фоти молниеносно переключает рычаги. Моторка останавливается. Леска дрожит, как натянутая струна. Я хватаюсь за нее и второй рукой. Лялё обхватил меня и придерживает. Свесившись с кормы, я все еще ору, чтобы Фоти дал задний ход, а то мне оторвет руку.

— Трави! — кричит Фоти. — Трави леску. Но не давай слабины. Не давай, говорю, слабины! Леска лопнет!

Я ничего не понимаю. Почему я не могу давать слабину? Почему он не переключит реверс? Блесна зацепилась, застряла где-то на дне, а я должен на этой проклятой леске держать лодку с включенным двигателем. Рука! О, моя рука!

Но капитал Фоти отдал приказ. Я стараюсь второй рукой сматывать леску с запястья, выпуская ее в соответствии с его распоряжением. Когда отмотал, то леска выскользнула у меня из руки, хотя мотор удерживал лодку на том же месте.

Напряжение чуть ослабло. Я вздохнул и выпрямился. Вдруг… блеснуло. Золотой дугой что-то взметнулось из воды там, в нескольких десятках метров позади нас. Снова рывок— и сумасшедшая леска убегает из моих рук. Жжет ладони. Режет их до кропи. Лялё бросается на помощь, перехватывает леску.

— Оставь! Оставь! — надрывается Фоти. — Пусть сам, без помощи, вытащит свою первую дорадо! Сам или пусть дьяволы возьмут проклятого гринго! Не помогай!

Катушка с запасом лески крутится и прыгает по дну лодки. Хватит ли этого запаса? От боли я прикусываю губу, но знаю, не выпущу! Ни за какие сокровища мира не выпущу эту леску, перерезающую ладонь. Там. на крючке, бьется дорадо. Моя первая дорадо!

Как долго длился поединок, этого я не могу сказать. Может быть, двадцать минут, а может, полчаса или даже больше. В памяти до сегодняшней поры осталось ощущение боли и радости. Окровавленными руками я выбирал леску, едва лишь натяжение ослабевало, и выпускал ее, когда бьющаяся рыба делала очередной рывок.

Наконец мне удалось подтянуть дорадо к самому борту моторки. Я тяжело дышал, перед глазами плыли красные мушки. Я был счастлив. Наступила решающая минута. Фоти вооружился солидным багром, выждал, перегнувшись через борт, подходящий момент и… неожиданно ударил дорадо багром, подцепил ее и втащил в лодку.

Золотое чудовище еще сражалось. Оно оставило следы зубов на деревянной скамейке. Пришлось оглушить ее несколькими ударами топора.

_{МОЯ ПЕРВАЯ ДОРАДО! ОНА ВЕСИЛА 20 КИЛОГРАММОВ!}

Трофей оценивали со знанием дела, подвесив рыбину на пружинных весах.

— Двадцать килограммов, — объявил Фоти. — Хорошей штучкой начал, гринго.

Руки у меня тряслись, по телу шла дрожь. Глубоко застрявший в рыбьей пасти крючок я, естественно, должен был вытаскивать сам. На твердой, выкованной из бронзы блесне виднелись следы зубов дорадо! Видимо, она еще успела закрыть пасть и «скрипнуть зубами». Фоти посоветовал плюнуть на блесну — на счастье. И пробормотал заклятие, только ему одному известное. Я снова вытравил леску. Лялё тоже, с другого конца кормы.

— Сейчас будет брать, — заявил наш капитан. — Начало было хорошим.

Откуда он знал, что будет брать, я не спрашивал. Моросящий дождик время от времени переходил в ливень, поверхность реки покрывалась тогда прыгающими пузырьками, словно кипела. Единственным головным убором на всю нашу тройку был пробковый шлем Фоти. Но кто обращал на это внимание! Рыба клевала!

Умело ведя моторку через быстрины то вверх, то вниз по реке, Фоти пел придуманную им самим песню: «Эх!.. Парана… река широкаяааа…»

Ловя вдвоем, мы в течение следующих двух-трех часов вытащили еще девять экземпляров королевской рыбы. Каждая из них сражалась так, как и подобало истинному «мужику Параны». Великолепная рыбалка! Всего наш улов составил сто сорок пять килограммов рыбы.

Мокрые, измазанные и рыбьей кровью и собственной из израненных рук, переполненные какой-то дикой радостью, мы потеряли ощущение времени. Понять это может лишь тот, кто сам переживал подобные эмоции, чувствовал собственной рукой, как на другом конце лески бьется дорадо, видел золотые всплески — прыжки рыбы, пытающейся освободиться.

До вечера было еще далеко, когда непредвиденный случай прервал ловлю: две дорадо Длти одновременно проглотили блесны.

Ветер разогнал тучи. Дождь перестал. Мы возвращались в превосходном настроении. Вот моторка уткнулась в берег острова. Болели, горели искалеченные, изрезанные леской ладони. А нам предстояло еще выпотрошить и почистить добычу.

У самой палатки Фоти задержался, обнял меня за плечи и доверительно шепнул на ухо:

— А в другой раз, когда будешь ловить в реке дорадо, но забудь, Виктор, вот об этом!

Он махнул перед моим лицом грубой кожаной рукавицей. Гораздо позднее он объяснил, почему не вспомнил о защитных рукавицах, когда рыба калечила мне руки. По его мнению, самый ценный опыт приобретается на собственной шкуре.

На острове мы застали гостей. С моторкой прибуксировали сюда несколько челнов. Рыбаки. Их было примерно с дюжину. Вблизи палатки они поставили шалаши, покрыв их кусками презента. По их словам, они приплыли сюда в надежде, что после дождя рыба будет хорошо брать.

Наш капитан, немного поспав, вылез из палатки свеженький, полный энергии. Он повел себя как гостеприимный хозяин: ведь этот остров он считал своей собственностью. Все команды Фоти выполнялись без дискуссий. Сам он только распоряжался. Он приказал разжечь большой костер, чтобы было много жара, вытащил из моторки железную сетку-вертел, выбрал дорадо средней величины, весом килограммов в двадцать, и наконец поручил одному из вновь прибывших испечь рыбу на вертеле.

Великодушно пожертвованную всем на ужин «рыбку» старательно очистили, распластали и посолили. Разгребли угли, повесили сетку, а на нее — чешуей вниз — ломти дорадо. Кулинарная технология проще простой, однако результат… Приготовленную таким способом дорадо можно, вне всякого сомнения, отнести к самым изысканным рыбным блюдам.

Тем временем я принялся чистить остальных рыб. Лялё помогал. Ударом мачете мы вспарывали брюхо, а внутренности выбрасывали в реку. Эту нехитрую процедуру осложняли размеры рыб, их толстая, как подошва, кожа, ну и, конечно, наши израненные руки.

В желудках больших дорадо можно найти много всякой всячины: солидные камни, почти килограммовых, еще не переваренных рыб, какие-то жестянки. Из моей первой, самой большой среди пойманных в тот день дорадо я извлек большой железный крючок, наполовину изъеденный желудочным соком.

Мы не нуждались в освещении: когда чистили рыбу, уже распогодилось, и полная луна заливала окрестности молочным полусветом.

Приглядывавшийся к нам рыбак спросил:

— А соли у вас много?

Нет, соли у нас не было. Только для готовки, для того, чтобы посыпать рыбу, шипящую на вертеле.

— Тогда ваш труд пойдет впустую. Завтра, уже с утра, дорадо начнет попахивать.

Ночь была теплая, нежаркая. Поэтому я не понял его опасений. Он показал на месяц и пояснил:

— Если полнолуние, если луна здорово светит, то пойманная рыба сразу же начинает портиться, гнить…

Люди, всю жизнь непосредственно общающиеся с природой, знают о вещах и явлениях, о которых другим даже не снилось. Они наблюдают природу и делают собственные выводы. Помню, мне показывали в лесу изгородь из бамбука. Она разрушалась, рассыпалась в прах. А рядом стояла другая, гораздо раньше построенная, но в превосходном состоянии. Это объяснили мне тем, что владелец первой изгороди не знал, что «свет луны тянет соки», и валил стволы в полнолуние, а другой «караулил лупу», в его бамбуке не было больше соков, и изгородь долго оставалась крепкой.

Я не ботаник, но верю лесным людям. Помню также, как однажды в далекой Патагонии я мучился, сдирая шкуру с барана, и пожаловался помогавшему мне арауканцу:

— Вот странный баран! Шкура с трудом сдирается, приходится все время подрезать ее ножом. А неделю назад с такого же самого барана я снимал ее легко, как носок с ноги…

Арауканец ответил одним словом:

— Куиллен.

На их языке это означает «луна».

Я не пренебрег пояснением индейца, но все же решил проверить то, что он говорил. Как-то мы поймали много рыб за небольшой промежуток времени. Всех очистили и выпотрошили одинаково. Всех, кроме одной, я повесил в кустах, накрыв сверху запасной крышей от палатки, чтобы на них не падал лунный свет. А одну рыбину я подвесил к вбитому в берег колу, под полной луной. Результат был любопытным: бывшие в тени дорадо на следующий день оказались в великолепном состоянии. Рыба же, вывешенная под лунным светом, издавала заметный запашок.

Беседа окончилась поздно ночью. О том, насколько вкусно испеченное на париллада мясо дорадо, лучше всего, пожалуй, должно свидетельствовать то, что от двадцатикилограммовой рыбины остались только кости.

Оказав первую помощь нашим израненным рукам, мы с Лялё отправились спать. Рыбаки же пошли на реку, чтобы ночью поставить линпас. Это прочный и длинный, иногда более чем стометровый шпур. Один его конец привязывается к пружинящей ветке дерева на берегу, а другой с камнем-якорем завозят подальше и топят в реке. От главного шнура отходят короткие боковые, оканчивающиеся крючком. В качестве приманки на крючок нацепляют кусочки мяса или рыбы. Таким нехитрым способом ловят дневную рыбу, прежде всего суруби и мангаруйю, хотя не исключено, что добычей может стать и дорадо, если только предусмотрительный рыбак позаботится, чтобы между крючком и шпуром был кусок проволоки.

Суруби — индейское название. Рыба эта напоминает допотопное чудовище. Экземпляр весом больше ста килограммов тут не редкость. У суруби нет чешуи, как и у наших сомов. Сплющенная голова с огромными усами составляет треть длины туловища. Тело бронзово-черное, скользкое, отвратительное. Одна из разновидностей суруби имеет полосатую раскраску и напоминает водяного тигра. Еще более крупный представитель этого близкого к сомам семейства и самая большая рыба на Паране — мангаруйю. Я видел экземпляр весом в сто восемьдесят килограммов.

Жирное, отдающее ворванью мясо суруби трудно назвать вкусным. Мы с Лялё дружно пришли к выводу, что годятся в пищу только небольшие, молодые суруби, примерно от четырех до семи килограммов. Рыбу большего веса мы выбрасывали обратно в реку.

Суруби не вырывается, леску натягивает сильно, но без рывков. Когда она устанет, ее вытаскивают, словно толстое бревно. Однако к большим суруби, и прежде всего к мангаруйю, рыбаки испытывают своего рода уважение. Подтянутый почти к борту гигант способен неожиданно так рвануть, что может перевернуть челн и долго тащить его за собой по реке.

Па верхней Паране известна история о рыболовах-спортсменах, которые приехали сюда из Соединенных Штатов. Они ловили мангаруйю ниже водопадов Игуасу в ямах с глубиной в десятки метров. Бросая в лодку вытягиваемый из воды шнур, они увидели пойманную рыбу только у самого борта. Говорят, она была такая большая, что рыболовы потеряли головы. Громадина рванулась и пошла на дно. Разумеется, она потащила за собой лежащий уже в лодке шнур. В его витках запуталась нога одного из американцев. Он исчез в глубине. Тела его найти не удалось.

Я не люблю ни есть, ни ловить таких рыб. Поэтому рассказ о них кончу описанием забавного приключения, которое случилось со старшим братом Лялё. Перед вечером он отправился на моторке из Посадаса вверх по реке. В качестве приманки он нацепил на крючки говяжьи селезенку и кишки. Он отвез шнур и якорь в подходящее место, вернулся на берег, разжег костер, попил мате и уснул. Проснулся он только утром. Взглянул на реку: привязанным к дереву шнур был неподвижен. Потянул его рукой и почувствовал что-то тяжелое. Ну и вытащил в конце концов суруби длиной в два метра. Но это был только скелет огромной рыбы. Чистенький, без кусочка мяса.

Одна из неожиданностей Параны. Проглотив крючок, суруби, должно быть, стала рваться и поранила всю глотку. Кровь почуяли пираньи[36], напали на нее большим косяком и… оставили только скелет. Отдельные пираньи не представляют опасности, но туча таких бестий способна не только прикончить, но и буквально препарировать свою жертву. На Паране, а особенно в ее заболоченных тихих притоках и поймах, это сущее бедствие, не говоря уже о водах тропических рек центральной Бразилии. Рыба эта небольшая, величиной с ладонь. Если бы я задался целью ее описать, то сказал бы так: она состоит из пасти, острых, как иглы, зубов и… кровожадного нрава фурии. Именно фурии. Как только пираньи чуют в воде кровь, они слетаются, словно притягиваемые магнитом, накидываются на жертву и вырывают из нее кусочки мяса. Им все равно, кто это: раненая рыба, собака, корова или человек. Когда через реку, изобилующую этими милыми рыбками, перегоняют в брод стадо животных, обычно жертвуют одним из них: пораненное и истекающее кровью, оно перегоняется значительно ниже места переправы всего стада. Кровь, как магнит, притягивает туда всех пираний. От животного останется скелет, но остальные пройдут благополучно.

Солнце стояло уже высоко, когда рыбаки снова отправились на реку, чтобы проверить, не поймалась ли какая-нибудь рыба на поставленные ночью линиас. Вернулись они с добычей: несколькими большими суруби и воинственно выглядывавшими армадо. Армадо значит «вооруженный»; и действительно, природа вооружила эту рыбу торчащими во все стороны шипами. Сразу же за головой по обе стороны у нее два шипа, а точнее, две пилы. Обычно они прилегают к телу, но испуганная армадо растопыривает, ставит торчком эти шипы с зазубринами. Тогда они становятся страшным оружием, но не для нападения, правда, а только для обороны. Вес больших армадо достигает пяти или шести килограммов. Несмотря на грозный вид и омерзительно надутое брюхо, армадо высоко ценится из-за своего нежного мяса, напоминающего по вкусу тунца.

Израненные руки требовали лечения и отдыха, поэтому несколько дней мы провели с Фоти и рыбаками.

…Перечисление всех видов рыб, которые попадаются в Большой Реке, заняло бы слишком много времени. Да и существует ли, кстати, человек, который бы в самом деле знал все виды рыб Параны? Сомневаюсь. Их тут бесконечное множество и бесконечное разнообразие. Все это рыбы неизвестные в Европе, рыбы «местные». Вспоминаю еще о некоторых.

_{ПИРАНЬЯ — РЫБКА МАЛЕНЬКАЯ, НО КОСЯК ЭТИХ РЫБОК РАЗОРВЕТ В КЛОЧЬЯ КОГО УГОДНО В ТЕЧЕНИЕ НЕСКОЛЬКИХ МИНУТ}

Вот, например, бога. На Паране эту рыбу считают небольшой потому, что вес ее не превышает… восьми килограммов. Мне рассказывали, и позднее я сам убедился, что лучше всего она клюет, когда дует северный ветер.

Или пати. Ее называют философом, так как, проглотив крючок, она, по-видимому, отдает себе отчет в том, что все кончено и что сопротивление бесполезно. Бедного усатого и ленивого философа вытаскивают без труда. А мясо у него сочное, вкусное.

Самая распространенная рыба в этих водах — это багре, черная или желтая. Последняя разновидность более вкусная. Но к багре относятся пренебрежительно. Когда улов неважный, говорят: «Даже багре не поймали». На спокойной воде этих усачей ловят, погружая крючок до самого дна. Что клюет багре, а не другая рыба, сразу узнают по характерным «телеграммам»: леска подрагивает, словно кто-то со дна передает по ней сигналы азбукой Морзе. Рыб этих вытаскивают одну за другой. Но снимать их с крючка надо осторожно из-за острых и ядовитых шипов. Уколы их болезненны и долго не заживают. На Паране багре дали пренебрежительное прозвище — «бедный речной гаухо». Если читатель слышал или читал о том, что есть кричащие или поющие рыбы, то багре принадлежит именно к ним. Пойманная багре живет еще долго, часами. И… кричит. Собственно говоря, ноет, вздыхает, но во весь голос. Я не люблю ловить багре, разве когда уж очень голоден. А это редко бывает на Паране, которая слывет рекой рыбной и может кормить каждого.

В Посадасе нас встретили не только сердечно, но и торжественно. Весть о нашей экспедиции обогнала байдарочку. Здешний комендант речной пограничной охраны сообщил, что уже длительное время его ежедневно спрашивают по телефону, не прибыли ли мы, как у нас обстоят дела. Он сразу же сел к телефону, чтобы известить, что мы прибыли! Двое бравых матросов, его подчиненных, затащили «Трамп» в какой-то казарменный склад. Когда я отправился туда посмотреть, как наше суденышко будет отдыхать в течение нескольких дней, то увидел рядом с ним что-то накрытое одеялами. Предупреждая мой вопрос, матросы объяснили, что это выловлено прошлой ночью в порту и, видимо, приплыло с верховьев реки. Они приподняли одеяла: трупы двух утопленников. Утром, говорят, кто-то разглядывал их, проверяя, не мы ли это.

Нас окружили репортеры из местной газеты. Следовали интервью и непременный снимок экипажа на фойе судна. Пришлось вытащить «Трамп» для фотографирования.

В Посадас приехала семья Шиховских. Прибыл даже дон Хуан. Им чрезвычайно хотелось посмотреть на своего младшего отпрыска в роли речного Робинзона.

У Лялё, кстати, оказалось множество важных дел в Посадасе и окрестностях. О матросах поют, будто у них в каждом порту есть девушки. Лялё, по-видимому, полностью вошел в роль речного волка. Он познакомил меня с несколькими симпатичными девушками, причем каждая считала себя его невестой. Похоже было, что стоянка в порту затянется…

Признаюсь, я не люблю городов. Но Посадас связан с рекой, это не только столица провинции Мисьонес, но и самый большой ее порт. Тут центр колоний и поселений этой сельскохозяйственной провинции, конец железнодорожной линии, связывающей ее с далеким миром. До Посадаса доходят небольшие суда с нижней Параны. В начале нынешнего столетия сюда устремлялись крестьяне-эмигранты с польских земель; улица, спускающаяся к порту, называется Аллеей колонистов. В самом Посадасе немало польских магазинов[37].

На другой стороне реки раскинулся парагвайский город Энкарнасьон. Там был даже неплохо оборудованный порт. Был потому что в одну из ночей торнадо (яростный порыв ветра) угнал воду из реки, поднял ее столбом в небо, обрушил на порт и смыл его. До сих пор там еще торчат жалкие руины. Много жертв унес ночной торнадо, но в Посадасе, по другую сторону трехкилометровой Параны, никто ничего не заметил. Весть о несчастье пришла сюда только под утро. Странные вещи случаются на Большой Реке.

С парагвайской стороны на моторках и в простых лодках ежедневно приплывают торговки. У них тут свой рынок на берегу. Сидя на корточках, в мужских соломенных шляпах с сигарами в зубах, они продают какие-то странные травы, плитки прессованного черного табака и другие экзотические товары. Между собой они говорят на языке гуарани.

Город кишит велосипедистами. За рулем часто видишь женщин в брюках и мужских рубашках. Это жены и дочери колонистов. Здесь мешанина не только национальностей но и рас, редко где так бросающаяся в глаза.

Что еще рассказать о Посадасе? Ну пожалуй, что нигде так, как там, не докучали нам ночами москиты. Я тосковал по своей палатке с плотной противомоскитной сеткой. Приходилось жечь в комнате сильно пахнущий порошок, который своим смрадом должен был отпугивать эту напасть и от которого я задыхался и кашлял.