Жизнь Большой Реки

ВОДОПАДЫ ИГУАСУ

ЧТО ОЗНАЧАЕТ СЛОВО «ИГУАСУ»? — ВОДОПАДЫ ИГУАСУ ВЕЛИЧЕСТВЕННЕЙ И ЖИВОПИСНЕЙ, ЧЕМ ЗНАМЕНИТАЯ НИАГАРА. — ОБИТАТЕЛИ СЕЛЬВЫ ИНДЕЙЦЫ ГУАРАНИ. — ОСТАТКИ ИЕЗУИТСКОГО «ГОСУДАРСТВА». — РУИНЫ РЕДУКЦИОНЕС. — ИНДЕЙСКИЙ НАПИТОК ЙЕРБА МАТЕ. — ИНДЕЕЦ ГУАРАНИ КАК АРТИСТ И ПОЭТ. — КТО ТАКОЙ КРИСТАЛЬДО?

На языке лесных индейцев гуарани слово «гуасу» (оно произносится с ударением на последнем гласном) означает «огромность, что-то большое», а «и» значит «вода». И-гуасу — это Большая Вода, Огромная Вода. Так в незапамятные времена назвали обитатели тропических девственных лесов свою реку и большие водопады на ней вблизи места, где она сливается с Параной. Название это приняли и белые пришельцы, и оно навсегда осталось в истории и географии. Игуасу — чудо природы.

Водопад Ниагара на границе между Канадой и Соединенными Штатами широко известен и разрекламирован. Ниагару обуздали для нужд энергетики, превратили ее в Мекку туристов. Удобное сообщение, отели, рестораны, дороги, мостики, прожекторы, подсвечивающие водное неистовство… Здесь возникла мощная и прибыльная индустрия туризма. Крикливая реклама расхваливает Ниагару как наиболее подходящее место для того, чтобы провести медовый месяц; находятся и такие, кто приезжает, чтобы в отчаянном прыжке отсюда покончить с жизнью. Бывали здесь и любители острых ощущений, которые в специально сконструированных бочках спускались по Ниагаре, чтобы побить рекорд и обрести славу. Увы, о своих впечатлениях во время такого «спуска» они уже не могли рассказать, но, как бы то ни было, известность им доставалась.

Мало кто знает, однако, что Ниагара вовсе не самый большой водопад мира, ее превосходит и Виктория на африканской реке Замбезп, и Игуасу. А с точки зрения живописности пальма первенства принадлежит, несомненно, Большой Воде — Игуасу.

К водопаду мы подплываем сверху. Сапфировая глубь реки постепенно разливается, все дальше расходятся плотные стены прибрежных дебрей, где-то над горизонтом стелется белое туманное облако. Еще один плавный поворот — и река кончается! Разлившаяся в этом месте на ширину более двух километров, она внезапно пропадает, исчезает, теряется. Именно над этим местом и вздымается белая пелена, именно отсюда слышится приглушенный грохот. Он становится все более отчетливым, нарастает все больше и больше, заставляет тревожно биться сердце и наконец переходит во все заглушающий рев.

Стоя на берегу, мы чувствуем под ногами легкое сотрясение земли. Река бьет по своему ложу!

Все это очень трудно описать, более красноречивыми, вероятно, будут цифры. Представьте себе полусферу амфитеатра необычайных размеров — в два с половиной километра в поперечнике. На его краю река кончается, пли, точнее, кончается спокойное течение верхней Игуасу. Дальше — пустота. Земля опустилась, дно реки упало вниз на много десятков метров. И в эту пропасть бросается река. По-испански говорят: «Сальтос де Игуасу» (дословный перевод «прыжки Игуасу»). Слово «прыжок» тут самое подходящее, так как река не льется, не падает, а спускается двумя гигантскими прыжками.

Подсчитано, что при наивысшем уровне воды над скальным порогом пролетает семь тысяч кубометров воды в секунду. Трудно ощутить эту цифру, подумайте только: семь тысяч кубометров воды в секунду — таков приблизительно сток десяти рек вроде Вислы. И пусть у вас перед глазами возникнет картина этой удесятеренной Вислы во время ее прыжка в бездну[26].

Специалисты оценивают гидроэнергию водопада в двести пятьдесят тысяч киловатт. Однако «белый уголь» здесь пока остается нетронутым, и ничто не указывает на то, что в ближайшем будущем это колоссальное богатство будет использоваться. Первобытную красоту водопадов Игуасу спасает от натиска техники огромное расстояние до промышленных центров, а также то обстоятельство, что через реку проходит граница двух государств. Граница обозначена на картах, оговорена в каких-то там трактах, и с ней считаются в министерских кабинетах. Граница существует, хотя по обе ее стороны тянется бескрайняя первобытная сельва.

Невыразимое очарование водопадов заключается в их девственности. Рука человека лишь слегка коснулась этого храма природы, не испортила его. Немногое тут изменилось со времени, когда в 1542 г. Альвар Нуньес, первый из европейцев, пробираясь через дебри на своей «Сайта Каталина» в направлении Асунсьона, вынырнул из леса и замер, ошеломленный, пораженный мощью Большой Воды. Всего пятьдесят лет назад прорубили через девственный лес первую тропку к водопадам, узенькую пикаду. Одна-единственная дорога ведет нынче к водопадам из Посадаса, столицы провинции. Дорога длиной в триста пятьдесят километров, проложенная по краснозему, годится для езды только в сухой сезон. От Посадаса до пристали Игуасу, расположенной в том месте, где две реки сливаются, можно, правда, доплыть на небольшом пароходике, но он курсирует только раз в педелю, а продолжительность рейса неопределенная, она зависит и от уровня воды, и от туманов на верхней Паране. Поэтому нет ничего удивительного в том, что скромный отель для туристов, скрытый зеленью так, что не портит красоты ландшафта, обычно пустует. Как я уже говорил, в Аргентине издан закон, по которому эти территории объявлены национальным парком. К верхнему порогу водопада и к его подножию ведут несколько тропинок. И все. Вокруг простирается извечный девственный лес, живописный, дикий, непроходимый. Отправляясь в его зеленый мрак, нужно смотреть в оба глаза. Неосторожно тронутая ветка может внезапно ожить и задвигаться змеиными извивами, в зарослях нередко слышится хрюканье кабанов или встречается добродушный муравьед, почти допотопная бестия, которая заметает за собой следы пушистым султаном хвоста. Крикливые попуган галдят в кронах деревьев, передразнивая друг друга; попискивая и чмокая, поглощенные своими заботами, перепрыгивают с ветки на ветку обезьяны, вверху парами проносятся удивительные птицы туканы, состоящие из огромного разноцветного клюва II небольшого, словно по ошибке к нему приделанного тела. Зоологический сад без заборов, без клеток.

На открытых пространствах в солнечных лучах переливаются желтые, красные, белые, салатно-голубые пятна. При приближении к ним они вдруг оживают, взмывают в воздух и превращаются в клубящееся облако из тысячи бабочек; их неисчислимое множество — существенная деталь здешнего пейзажа. По богатству форм и многоцветности окраски нм нет равных в мире: вот малюсенькие, ярко-красные, взлетающие, как рубиновое облачко, вот хвостатые, с павлиньими глазами на кружевных крыльях, а вот самые заметные, лазурно-голубые, величиной с большую тарелку, бросающие на землю тень при своем порхающем полете.

А порой над цветком повисает бабочка-птица, ее окраска переливается на солнце, сама она то трепещет и взлетает вертикально, то метнется в сторону. И вот мелькнула, как искра, повисла над другим цветком. Взмахи крылышек настолько часты, что глаз их не улавливает. В какой-то миг кажется, что видишь крошечное туловище и иголочку-хоботок, высасывающий нектар из раскрытого цветка. Колибри!.. Как хорошо называют местные жители это чудесное созданьице: пикафлор, то есть, что-то такое, что «пика» (касается, целует) «флор» (цветок).

Тропинка выводит нас из леса к краю глубокого ущелья. Сквозь кружевной занавес пальмовых листьев, сквозь свисающие шнуры лиан и фантастически искореженные стволы невиданных деревьев просвечивает белый призрак Игуасу. Воздух насыщен влагой, водяной пылью, дрожит от далекого грохота, приближающегося с порывами ветра. Одним взглядом невозможно охватить водопады целиком. Разве что с самолета, с очень большой высоты. Повисшие над самым порогом острова и громоздящиеся утесы разделяют течение реки на множество отдельных потоков, обрушивающихся в виде обособленных, не похожих друг на друга водопадов и водопадиков, каскадов, струй, сплетенных словно из серебряных жгутов, водных занавесов, каких-то десятиэтажных органов, арф со струнами, натянутыми вечным движением.

_{ТРИДЦАТЬ МЕТРОВ ВЫСОТЫ — ТАКОВ ПЕРВЫЙ «ПРЫЖОК» ИГУАСУ}

Тридцать метров высоты — вот что такое первый «прыжок». Под белизной все скрывающей пены вода падает на пологий скальный порог, переливается через него и, совершая второй скачок тоже высотой в несколько десятков метров, рушится в пропасть.

Но главный поток Игуасу слишком силен, чтобы дать себя разделить, раздробить. Он выточил, выгрыз в скальном гребне свою собственную дорогу — мрачное ущелье, каньон, пасть, глотку. И бросается туда в безумном прыжке. Космический хаос. Не то начало, не то конец света. И название соответствующее — Гарганта дель Дьябло — «пасть дьявола».

_{«ТЫСЯЧА РУЧЬЕВ ПРЫГАЕТ ВНИЗ ПО УСТУПАМ, И ВСТАЮТ ОНИ, КАК СТОЛБЫ, И ВЬЮТСЯ ЗМЕЯМИ, А ТРИ ГОЛОСА ПОЮТ ИМ ПРИВЕТСТВЕННУЮ ПЕСНЬ…» (ИЗ «ПЕСНИ О РЕКЕ-ОТЦЕ»)}

Нелегко сделать хороший снимок водопадов Игуасу. Тут не только проблема освещенности. Нужно подкараулить момент между двумя порывами ветра. Из распыленной воды, из разбитых на атомы ее частичек тропическая жара образует пелену, которая, подхваченная ветром, заволакивает, стирает контуры. Солнечные лучи расщепляются в призмах водяной пыли, и в этой пелене рождаются дуги радуг. Радуга здесь, радуга там. И над головой, и далеко внизу, под ногами.

Я просто не мог оторваться от чарующей красоты, водопадов. Сознание того, что этот гремящий водяной хаос, затянутый пеленой из распыленных капель, порожден спокойно разлившейся Игуасу, по которой еще недавно мы плыли на утлом челне, охотясь с компадре, действовало ошеломляюще. Мы провели здесь несколько дней, рассматривая водопады со всех сторон, открывая все новые их красоты.

Как описать лунную ночь над Игуасу? Перед огромным амфитеатром разыгрывается единственная в своем роде мистерия. Мать-Природа расставила декорации с небывалой пышностью, никакой оркестр не смог бы воспроизвести симфонию тропической ночи.

Мы сидим на краю леса. Воздух напоен ароматом орхидей, цветущих лопахо, диких апельсинов, терпким запахом влажного подлеска.

Вокруг чернильный мрак. В отдалении висит, скорее угадываемый, чем видимый, двухкилометровый водяной занавес. Через ажурные кружева пальм начинает просвечивать луна, и вдруг свет падает на водяную стену, превращая ее в жидкое серебро. Луна, будто капельмейстер, оживляет волшебный оркестр джунглей. Высоко в кронах деревьев принимаются звенеть цикады — насекомые, играющие роль соловьев южной ночи. В подлеске им вторят тропические сверчки, лягушки не квакают, а словно бы отбивают такт серебряными молоточками, стонут жабы, разными голосами кричат тючные птицы. При луне бледнеют звезды, но зато вспыхивают бесчисленные светлячки. И уже не поймешь, на небе ли звезды или же они мигают в чаще. И все это происходит на фоне грохочущих раскатов серебристого призрака — Игуасу.

Человек? Он в эти минуты незаметен и очень счастлив. И лучше понимает индейцев гуарани, которые когда-то чтили Большую Воду как божество.

Территории южной Бразилии, Парагвая и северо-восточных провинций Аргентины населяли с незапамятных времен гуарани. Таким образом, им принадлежали не только земли вдоль берегов Большой Воды, но и весь ее огромный бассейн.

Несравненные охотники, изумительные рыбаки…

Мы слишком злоупотребляем определением «индеец». Индейцами мы называем и арауканов, и кечуа, и гуарани[27], и многих других исконных жителей Южной Америки. А ведь трудно доискаться сходства не только в их обычаях и языке, но даже в физическом облике. Пожалуй, общее у них — только темный цвет кожи, да и то если не обращать внимания на гамму оттенков.

Далекое прошлое гуарани до сих пор не изучено. Слишком давние это времена в истории молодого континента. Археологические находки — красивая керамика, урны, пепелища — о многом не расскажут. О гуарани кое-что мы знаем лишь с момента встречи их с белыми пришельцами. Тогда их называли индиос, сами же себя они именовали гуарани. Так они и остались индейцами гуарани.

_{МЫ ОЩУЩАЕМ ЛЕГКОЕ ДРОЖАНИЕ ЗЕМЛИ ПОД НОГАМИ. ВОЗДУХ НАСЫЩЕН ВЛАГОЙ И ЛЕСНЫМИ ЗАПАХАМИ}

Их язык сохранился до сих пор. Он не похож на языки других обитателей континента: мелодичный, позволяющий благодаря словосочетаниям очень точно определять любые понятия, настолько богатый различными оттенками, что, как утверждают знатоки, с испанского все можно перевести на гуарани, но обратный перевод крайне труден. Язык гуарани довольно распространен в аргентинских провинциях Корриентес, Мисьонес, Энтре-Риос. В республике Парагвай на нем говорят наравне с испанским, даже денежная единица в этой стране называется гуарани. Многие слова из языка гуарани вошли в обиход современных аргентинцев и парагвайцев. В лесах, на дровяном рынке говорят: «лопахо», «якаранда», «урундай», «амбай», не находя соответствующих испанских эквивалентов. Рыбаки ловят паку, суруби, мангуру'йю, тарарира. Спускаясь по Большой Реке, минуешь такие городци и селения, как Итусаинго, Итате. Можно разбиться на порогах Аппле.

Важным периодом в истории индейцев гуарани были XVII и XVIII века. Тогдашняя политика испанских вице-королей ставила целью поселить индейцев в специально отведенных местах, подчинить их новой государственной организации. Естественно, все это с одновременным обращением их в христианскую веру. За такую задачу взялись иезуиты. Отцы закона крестили гуарани и основывали при своих миссиях земледельческие колонии — так называемые редукционес[28].

Гуарани, принимая христианство, прощались с вольной, полукочевой жизнью, подчиняясь навязанному им строгому, почти монастырскому режиму. В редукционесе поддерживалась железная дисциплина. Все делалось по сигналам колокола. Рыбаки и охотники работали на плантациях, превращались в ремесленников. Они обтесывали камни, переносили их на далекие расстояния и возводили монументальные постройки, украшенные резьбой.

Путешественник еще и сегодня может увидеть следы этой колоссальной работы — развалины редукционес, взломанных корнями буйной тропической растительности.

Их величина, размеры? Что же, к примеру, в Сан Игнасио, в провинции Мисьонес, сохранившиеся остатки домов со спальнями для женщин с одной стороны строения и для мужчин — с другой позволяют оценить число обитателей этих поселений в пять — восемь тысяч. Сохранились также высокие стены огромного собора, вымощенная брусчаткой площадь (патио), хозяйственные постройки. Управляли таким поселением не более пяти иезуитов…

В те времена колониальная политика приводила к столкновениям белых с коренным населением. Плантациям в центральной и южной Бразилии требовались рабочие руки. А рабочими руками были тогда невольники. Живой товар имел свою цену. Главным его поставщиком была Африка. Здесь же, в Южной Америке, за более близкой и благодаря этому более дешевой рабочей силой отправлялись в леса португальские захватчики, так называемые паулисты. Они даже не интересовались, кем были пойманные ими люди, совсем «дикими» или уже «прирученными». В 1631 году произошло настоящее переселение народа: с севера на юг через девственные леса ушли пятнадцать тысяч гуарани, уже обращенных в христианство, уже поселенных в редукционес. Они переправились через реку Игуасу вблизи водопадов и достигли территории современной аргентинской провинции Мисьонес. Таких массовых бегств, переселений не много отмечено в истории.

Кстати, стоит напомнить, что само название провинции «Мисьонес» связано с темп временами, так как тут существовали самые крупные миссии.

Многочисленные редукционес, количество которых все увеличивалось, не ограничивались деятельностью по обращению индейцев в христианскую веру. Они пользовались своего рода автономией, подчинялись собственным законам, распоряжения получали издалека, из главной резиденции ордена. Все эти редукционес образовывали такую мощную организацию, что многие историки не колеблясь называют ее «иезуитским государством» в глубине Южной Америки. Это было богатое «государство», игравшее значительную политическую роль.

Читателю непременно придет в голову сравнение с так хорошо нам знакомой историей ордена Крестоносцев. Однако в отличие от крестоносцев, «иезуитское государство» не обладало военной мощью.

Такое положение сохранялось до 1767 года. Испугавшись чрезмерного роста могущества ордена, у него отобрали тогда не только все привилегии, но и вообще запретили его деятельность. Иезуиты должны были или уезжать, или попросту высылались из Южной Америки. Государство в государстве рассыпалось как карточный домик.

Как можно оценить значение этого события? Достаточно, наверное, сказать, что число индейцев гуарани, составлявших население этого «государства», превышало тогда сто тысяч. Гуарани рассеялись по лесам и по бассейну Большой Реки, из-за каменных монастырских стен вернулись в рыбацкие и охотничьи шалаши, забыли и железную дисциплину жизни в редукционес, и все, что в них вбивали. От всех навязанных им форм поведения вскоре не осталось и следа.

А что осталось от самих редукционес? Жуткие, словно из иного мира перенесенные каменные руины, постепенно поглощаемые прожорливыми дебрями, да еще названия современных городов и городишек, построенных на местах старых миссий, как, например, в провинции Мисьонес: Канделярия, Санта Анна, Лорето, Корпус Кристи и уже упоминавшийся Апостолес.

Есть еще нечто, что напоминает до сих пор о разрушенном «иезуитском государстве», — это йерба мате, ныне национальный напиток не только у жителей побережий Большой Реки, но и в большинстве стран Южной Америки.

Если свойства растения кока обнаружили предки индейцев кечуа — инки, а быть может, далее их предшественники — наска (нынче трудно себе представить индейца кечуа, который бы не жевал постоянно листьев кока), то предки гуарани нашли чудесное средство каа, «увеличивающее духовные силы, гасящее жажду, — проясняющее разум». Каа — напиток, сделанный из листьев кустарника с тем же названием, залитых горячей, а порой и холодной водой.

_{РУИНЫ РЕДУКЦПОНЕС, ПАМЯТЬ ОБ ИЕЗУИТСКОМ «ГОСУДАРСТВЕ В ГОСУДАРСТВЕ». ЭТИ КАМЕННЫЕ ХРАМЫ ВОЗВОДИЛИ ИНДЕЙЦЫ ГУАРАНИ}

Издавна известный среди гуарани каа растет в субтропических лесах только на красной земле, на своеобразной латеритной почве[29] Мисьонеса, Парагвая, южной Бразилии. Гуарани срывали в девственном лесу тоненькие веточки каа вместе с листьями, сушили их над углями костра, растирали и, высыпав в небольшие пустотелые тыквы, называемые у них мате, заливали водой, чтобы потом потягивать через тростинку горьковатый ароматный напиток.

Иезуиты, основывая миссии и поселения гуарани в своих редукционес, велели им выкапывать в лесу молодые кусты каа вместе с корнями и высаживать их вблизи монастырей. Так возникли первые плантации каа. Отцы ордена называли странное растение попросту херба, что по-латыни означает «трава». Чтобы отличать ее, они добавляли название индейского сосуда для питья этого напитка — мате. Так появилось название херба мате, переиначенное по законам испанского произношения в йерба мате.

От гуарани привычку пить йерба мате переняли и белые. С плантаций при редукционес сушеную и размолотую траву далеко увозили по Большой Реке. Увеличивался спрос, увеличивались иезуитские плантации, приносившие солидный доход. Питье йерба мате становилось нездоровой привычкой. Любопытен сам факт распространенности этого налитка, хотя святая инквизиция осуждала как жевание листьев кока, так и литье каа, видя в их действии вмешательство нечистой силы. Трибунал инквизиции в Лиме приговаривал к суровым карам всех, кто «предавался дьявольским занятиям».

От «иезуитского государства» не осталось почти никаких следов, дебри поглотили плантации йерба мате вокруг старых миссий. И тем не менее сегодня основу богатства провинции Мпсьонес составляет именно йерба мате. С нею связано развитие перерабатывающей промышленности. А ее значение в национальной экономике Аргентины легко оценить, зная, что годовое потребление сушеных и размолотых листьев йерба мате в границах страны превышает сто пятьдесят миллионов килограммов.

Питье йерба мате (научное латинское название растения Ilex paraguariensis) связывалось у гуарани с определенным ритуалом. Над заваркой священнодействует матеро, сосуд — мате он передает по очереди в соответствии с общественным положением пьющих; таким образом, тыква ходит по кругу, словно трубка мира. Этот обычай гуарани сохранился до сих пор, и сегодня матепитие тоже носит черты общественного обряда. Я никому бы не советовал брезгливо отказываться в интериоре от негигиеничного потягивания поданного напитка через трубку (ее называют бомбилла), которую уже сосали другие. Это сочли бы оскорблением. В крайнем случае можно отказаться, объяснив, что вообще не пьешь йерба мате.

Раз уже об этом зашла речь, для меня лично — а я матеро уже лет двадцать — во время путешествий но Южной Америке питье йерба мате было и есть чем-то вроде барометра дружбы, безошибочным показателем чувств, какие питают ко мне встреченные люди. Если одинокого путника встречали свежезаваренной йербой, я был спокоен. Если нет, я предпочитал покинуть этот дом или даже место у костра.

Гуарани в отличие от других коренных жителей Южной Америки необычайно музыкальны. Мой друг, знаток «змеиных проблем» (об этом позже), профессор Хулио Санчес Ратти утверждает, что гуарани — самый музыкальный народ в мире. Я ему верю, так как он не только несколько лет прожил среди них и великолепно овладел языком, но к тому же, одаренный музыкальным слухом, изучил чуть ли не все мелодии и песни гуарани. В доказательство своего утверждения профессор говаривал, что каждый артист, когда играет или поет, делает это для слушателей, выступает перед какой-то аудиторией. Гуарани же играют только для себя и, патетически добавлял Хулио, для богов. Распространенный у них небольшой примитивно сделанный музыкальный инструмент — так называемая марамбау — имеет что-то общее с волынкой. Индеец гуарани берет один конец трубки в рот, а другой прижимает к щеке. И играет. Инструмент при этом не издает звуков! Стоящий рядом ничего не слышит. Но играющий слышит, слышит внутренним слухом благодаря вибрации костей. Я сам видел таких «немых музыкантов». Случалось, они даже впадали в экстаз.

_{ЙЕРБА МАТЕ НАЗЫВАЮТ ЗЕЛЕНЫМ ЗОЛОТОМ МИСЬОНЕСА. В ФЕВРАЛЕ — МАРТЕ ИДЕТ УБОРКА УРОЖАЯ ЛИСТОЧКИ СРЫВАЮТ ВМЕСТЕ С ТОНКИМИ ВЕТОЧКАМИ}

Как сейчас живут гуарани, на каком уровне цивилизации они находятся? На этот вопрос у меня нет исчерпывающего ответа. В глубине лесов я встречал гуарани, охотившихся с луками и стрелами так же, как их предки, но я знаю и гуарани с университетским образованием. И артистов высокого ранга. С одним из них я познакомился и подружился как раз на Большой Реке.

Даже не помню, был ли я приглашен или просто присоединился к веселой компании, устроившей в лесу пирушку — «асадо» (это название происходит от слова, обозначающего «печеное на вертеле мясо»). Было это ночью на поляне, неподалеку от водопадов Игуасу. Внизу катилась река, с противоположного парагвайского берега легкий ветерок доносил сладковатый аромат цветущих растений, смешивавшийся с запахом поджариваемого мяса. Вокруг костра сидели и стояли «лесные люди»: колонисты, рыбаки и парагвайцы-лесорубы.

_{НА КАКОМ УРОВНЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ ЖИВУТ ИНДЕЙЦЫ ГУАРАНИ? Я ЗНАЮ ГУАРАНИ С АКАДЕМИЧЕСКИМ ОБРАЗОВАНИЕМ, ДРУЖУ С ВРАЧОМ И С ИЗВЕСТНЫМ ПОЭТОМ. НО ГЛУБОКО В ЛЕСАХ МНЕ ПРИХОДИЛОСЬ ВСТРЕЧАТЬ ГУАРАНИ, КОЧУЮЩИХ, КАК И ИХ ПРЕДКИ}

Не знаю, по какому случаю устраивался этот ночной пир в лесу. Но участники его приняли меня в свою компанию беседую щих, и этого было достаточно. Был здесь и матеро, пускающий по кругу мате, в которую время от времени доливали горячую воду. Вслед за ней из рук в руки переходила бутылка крепкой парагвайской водки — «каиья». Была и гитара, и взрывы дружеского смеха, прерывающие сольное и хоровое пение. Все не торопясь ждали, пока асадо как следует испечется. Атмосфера царила дружелюбная, беззаботная. Развлекались шумно, словно большие дети. Вдруг кто-то громко позвал:

— Кристальдо!

В один миг зов этот подхватили со всех сторон.

— Кристальдо! Кристальдо! Кристальдо!

Гитарист перевернул гитару и, барабаня по ее корпусу, тоже кричал. Имя Кристальдо начали скандировать, как на боксерском матче, С другой стороны костра встал мужчина. Видны были только его белая рубашка, светлые штаны и поблескивающие в улыбке зубы. Он поднял руку в знак приветствия и как бы прося тишины. Шум оборвался сразу, будто срезанный ножом. Поразительным был этот переход от веселого гомона к полному молчанию. Только в кронах деревьев, словно громче обычного, звенели цикады, а в траве пилили что-то сверчки. На фоне этой музыки тропической ночи поплыли слова. Спокойным, глубоким голосом Кристальдо декламировал свое стихотворение. Он говорил о лесе, об их сельве, о жизни тамошних людей, о лесорубах.

_{ГРУППА КОЧУЮЩИХ ИНДЕЙЦЕВ ГУАРАНИ. НА ВТОРОМ ПЛАНЕ — КАСИК (ВОЖДЬ). СПЛЕТЕННЫЕ ИЗ ВОЛОСА ПОДВЯЗКИ ПОД КОЛЕНЯМИ СИМВОЛИЗИРУЮТ ВЛАСТЬ}

Говорил не только словами, но и движениями всего тела, мимикой. Он подошел поближе к костру, и огонь осветил типичные индейские черты его лица, выражающие целую гамму чувств; его сосредоточенное лицо то напрягалось, то прояснялось триумфом победы. Слушатели глядели на Кристальдо как зачарованные.

Артист рассказывал о земле, о Тьерра Колорада, на которой растет такой буйный лес. Он наклонялся, ладонями словно лаская плодородную почву и понижая голос, прислушивался, как прорастают травы. Потом выпрямлялся во весь рост, и голос его звучал громко, когда он рассказывал о лесных великанах, которые на десятки метров поднимают свои кроны вверх, к солнцу. Постепенно он декламировал все тише, воспевая засыпающую и в то же время полную жизни сельву. Мелодичными звуками он имитировал ночные голоса. Наконец Кристальдо замолк, а поднятая его ладонь посылала взгляды слушавших вверх, где словам Кристальдо вторило пение цикад…

— В сельву, — рассказывает Кристальдо, — пришли люди, чтобы проложить дороги, устроить жизнь по-новому.

_{О ГУАРАНИ ГОВОРЯТ, ЧТО ОНИ САМЫЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ НАРОД В МИРЕ. ИНДЕЕЦ ГУАРАНИ ИГРАЕТ НА СДЕЛАННОЙ ИМ САМИМ АРФЕ}

Мы смотрели на артиста, и нам слышались звуки борьбы лесорубов с сельвой, виделись их поединки с твердыми, как железо, стволами лопахо и квебрахо[30]. Звенели мерные удары топоров: «Тпаах… чак… Тиаах… чак…» Но лесной великан не поддавался, стоял. И наконец дружный нажим плеч, напор всем телом и… «Кккраа… аа… ах!..». Рушился тяжелый ствол, ломал ветви, срывал сети лиан, стонала земля. Тишина — и вдруг пронизывающий ее дикий крик победы: «Пиу, пиу, пиииу… ааа!!!»

Это сапукай — древний родовой клич гуарани, крик триумфа, радости. Он такой пронзительный, что вызывает мурашки на спине.

_{КРИСТАЛЬДО — ИНДЕЙСКИЙ ПОЭТ С БЕРЕГОВ БОЛЬШОЙ РЕКИ}

Декламация закончилась. Уставший артист, воплощавшийся в победителя-лесоруба, тяжело дышит, вытирая пот.

Именно тогда я и познакомился с Кристальдо. Присущая гуарани недоверчивость вскоре пропала, родилась сердечная, живущая до сегодняшней поры дружба.

Кто такой Кристальдо? Артист, которым восхищаются случайно собравшиеся у костра люди. Поэт, стихи которого никогда не печатались. Индеец, который не только окончил школу, но и изучил литературу в университете. Изучил, потому что он неравнодушен к красоте слов.

Для меня Кристальдо был и останется птицей. Дикой птицей, отведавшей вкус чужой культуры, но не давшей заточить себя в золотую клетку чужой цивилизации. Изумительной, яркой, свободной птицей. Многие его стихи, поэмы, легенды никогда не будут переложены на бумагу просто потому, что их нельзя воссоздать с помощью букв. Такую поэзию надо было бы записывать одновременно и словами, и музыкальными знаками. Но пока люди не научились этого делать. Произведения Кристальдо в большинстве своем представляют ономатопею, звукоподражание в прямом смысле этого слова. Как записать журчание ручейка, чириканье птицы, шум ветра над лесом, звон топоров? Свои поэмы-рассказы Кристальдо декламирует сам, их множество у него в голове. И все они без следа исчезнут вместе с ним, как исчезли древние легенды-песни его племени.

_{УДАРЯЯ О ТВЕРДУЮ ЗЕМЛЮ ВЫСУШЕННЫМИ КУСКАМИ БАМБУКА ТАКУАРЕ, ГУАРАНИ ВЫБИВАЮТ МЕЛОДИЮ С УДИВИТЕЛЬНО ВОЗБУЖДАЮЩИМ РИТМОМ. НАПОМИНАЮЩИМ ГЛУХОЕ «ВОРЧАНИЕ» АФРИКАНСКИХ ТАМТАМОВ}

Это Кристальдо рассказывал мне, что гуарани чтили как божество Большую Воду, чудесные водопады Игуасу. Он говорил об этом с глубоким волнением.

Значительно позднее, уже в Буэнос-Айресе, меня разбудил ночью осторожный стук в окно. Это был Кристальдо.

— Виктор! Могу я у тебя переночевать?

Лесной человек, он предпочел вскарабкаться по стене к высокому окну, чем будить меня дребезжаньем звонка у дверей. В ту ночь мы так и не заснули. В полумраке моей комнаты словно бы слышался шум девственного леса. Кристальдо попросил меня рассказать какое-нибудь стихотворение на польском языке. Жадно слушал он незнакомую, шелестящую речь.

Я поделился тогда с ним своим намерением написать книгу о жизни Большой Реки. Мой друг искрение был взволнован моими словами и не старался скрыть своей радости: ведь он горячий патриот территорий, расположенных по обоим берегам Параны. Родившийся в Чако[31], он говорит о себе с гордостью:

— Я тамошний, чакеньо…

Несмотря на внешность цивилизованного человека, корнями своими он прирос к тем краям и их проблемам и ничего не утратил из давних народных традиций своего племени.

Узнав о замысле моей книги, Кристальдо начал импровизировать. Он рассказывал, пел, играл. Это была «Песнь о Реке-Отце», в которой говорилось, что в месте соприкосновения границ трех государств — Аргентины, Бразилии и Парагвая — она роднила, а не разделяла жителей обоих берегов, обитателей сельвы. Об этой общности Кристальдо говорил:

Я просил моего друга записать, запечатлеть то, что он в ту ночь говорил. Он пытался. Мы и вместе пробовали, старались перевести его слова на польский язык. Но мало что из этого получилось. До сих пор у меня в памяти стоит лицо импровизатора, который с выраженном какой-то трагической беспомощности говорил:

И тут Кристальдо бессильно опустил руки.

Прекрасное нельзя подделать. Переданное печатными буквами содержание импровизаций этого поэта-актера, индейца гуарани выглядит мертвым, бездушно шелестит бумагой. Это не то. Его нужно слышать и видеть. Он творит и переживает. Каждый раз по-другому, но всегда глубоко, всем своим существом. Продекламированная им «Песнь о Реке-Отце» просто невоспроизводима. Я слышал ее и видел, громко и радостно билось мое сердце. Но сейчас… сейчас я беспомощно откладываю перо.