Жизнь Большой Реки

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ НА ПАРАНЕ

МОЮ БАЙДАРКУ НАЗЫВАЮТ РЕЗИНОВОЙ КАЛОШЕЙ — ДОН ХУАН УВЕРЕН, ЧТО НА ПАРАНЕ НАС ПОГУБИТ ЖАРА— УЩЕМЛЕННОЕ САМОЛЮБИЕ И ПРОГУЛКА НА ПЛОСКОДОНКЕ. — Я ЕДВА НЕ ПОЛУЧИЛ СОЛНЕЧНЫЙ УДАР И ГОТОВ ОТЛОЖИТЬ СРОК ОТПЛЫТИЯ ДО ОСЕНИ. — ИДЕЯ ПАНА ЯНА И ТОЛЬДО НАД БАЙДАРКОЙ СПАСАЮТ ПОЛОЖЕНИЕ. — РОЖДЕСТВО В ЛА КАХУЭРЕ, — ЛЯЛЕ, ИЛИ ГАРАНТИЯ СМЕНЫ ЭКИПАЖА

Пан Ян прислал за мной на вокзал одного из сыновей. Парень приехал на каком-то огромном грузовике и, слегка удивленный, погрузил на него скромные тюки моего багажа. Так мы добрались до Ла Кахуэры, которая должна была служить исходным пунктом пашей экспедиции.

При встрече мы с доном Хуаном по аргентинскому обычаю похлопали друг друга по плечам, а по-польски — двукратно облобызались. Во время этих нежностей пан Ян поглядывал на грузовик. Наконец он не выдержал:

— А эта ваша лодка, где она? Вы отправили ее в багажном вагоне?

Я сообразил, что слово «байдарка» в моем письме не о многом говорило и что дон Хуан представляет мое судно как-то иначе. Молча я показал ему на два тугих мешка.

— Как? Это и есть лодка? — пан Ян как будто что-то пожевал. — То есть она складная? Ну-ка, соберем ее прямо здесь!

После двухдневной поездки, даже не умывшись с дороги, я сразу принялся за сборку «Трампа». Пан Ян интересовался каждой деталью конструкции, брал в руки, проверял прочность. Весь в поту я закончил сборку, выпрямился и заявил с ноткой гордости:

— Вот это, дон Хуан, и есть наша байдарка!

Он обошел вокруг нее, бормоча что-то под нос, влез вовнутрь, устроился на сиденье и… произнес приговор:

— Не пойдет. Симпатичная вещь, но не для Параны. Не выдержите, вас погубят жара, зной!

Я не понял. Собственно, почему это мы не выдержим? Что река бурная, что течение сильное, что водовороты — это нам известно. Для байдарки все это существенные трудности, и мы принимали их во внимание. Но жара? Меня это немного задело Ведь я не обыватель, не неженка, которого может испугать какая-то жара, да еще на реке. Я терпеливо принялся объяснять пану Яну, что у меня неплохая закалка, что я провел когда-то целый год в месопотамской пустыне, справедливо называемой «сковородкой мира», что он сам читал мою книжку об экспедиции в Восточную Африку, где я описывал, как на дне Большой Рифтовой Долины, в африканской жаре, едва не получил размягчение мозга, и все же выдержал! Что я девятнадцать раз пересекал экватор и морем и по суше. Что я был в Бразилии, да и здесь, в Мисьонесе, тоже не впервые.

Я ораторствовал, стоя над байдаркой, а он сидел в ней и мудрым взглядом с искорками иронии смотрел на меня снизу и кивал головой. А потом прервал:

— Все это прекрасно, пан Островский, но не в этом дело. Я пустынь и Африки не знаю. Знаю только, что тут — Парана. Вы бывали в Мисьонесе и на самой Паране рыбу ловили, но ведь не летом! А сейчас как раз лето, через две-три недели разгар жары. Солнце печет тогда так, что даже сказать страшно. А от воды сверкание такое, что и ослепит и кровь заставит свернуться. В этой резиновой калоше вы как усядетесь, так и будете сидеть не шевелясь. А это хуже некуда — только веслом махать и больше ничего! Голову вам в одну минуту напечет, да и… простите, заднее место тоже в первый же день будет обожжено. Нет, это не судно для Параны!

Так высказался человек, который прожил здесь больше лет, чем я вообще существую на этом свете. Однако я не признавал себя побежденным:

— Если уж вы так меня пугаете, я готов попробовать. Прежде чем телеграфировать Винцентию, несколько дней поплаваю на байдарке по Паране, неподалеку от Ла Кахуэры. Вы увидите, что я не помру.

Он оживился и сразу же, как это было в его привычках, стал распоряжаться:

— Завтра воскресенье. Я отправлюсь с вами. Виктор, на Парану. Вы будете ловить рыбу, а я поблизости, на берегу, понаблюдаю, как устанавливают насос. Он должен качать воду на рисовые поля. Эту свою калошу… тьфу, извините, вашу лодку оставьте здесь. У рисового поля живет один парагваец. Он такой заядлый рыбак, что все бросит и поплывет с вами. Ну, и лодка у него есть. Чуть больше, чем у вас, но… — тут он хитро усмехнулся, — Парана-то та же самая! Поразвлекаетесь немного и… испытаете все на собственной шкуре. Каролька, приготовь нам еды на целый день и супь в походный холодильник несколько бутылок пива. Мы тронемся ранехонько, в четвертом часу.

Мне нечего было возразить. Мы выехали еще в темноте на маленьком грузовичке. Вел машину самый младший сын пана Яна Лялё, которого два раза приглашать не пришлось: рыбак он заядлый.

Утро было свежее. Пан Ян облачился в легкое одеяние, я же демонстративно надел шерстяную рубашку. Однако на всякий случай я захватил с собой сверток с пижамой.

Пока мы добрались по бездорожью до Параны, начало светать. Парагваец, как и подобает настоящему рыбаку, был уже на ногах и что-то мастерил около своей лодки — большой, довольно тяжелой плоскодонки на два весла, третьим рулили с кормы.

— Вот это лодка, так лодка! — высказался пан Ян. — Не теряйте времени, отправляйтесь на ней сразу, пока солнце не взошло. А я подожду здесь, на берегу, осмотрю насос.

На прощанье пан Ян снял с головы огромную парагвайскую соломенную шляпу и предложил:

— Поменяемся, пан Виктор? Эта вам больше подойдет.

Я согласился. Мы поплыли втроем: я греб, парагваец правил, а Лялё копался в рыбацких снастях.

Я был в великолепном настроении. Полная тишина и приятный предрассветный холодок обещали погожий день. Парана, ширина которой здесь около пяти километров, покрылась легким утренним румянцем, потом неожиданно позолотилась блеском восходящего солнца. Пока все выглядело идиллически, райски, но, как только солнце чуть-чуть, всего на палец, поднялось над горизонтом, уже стало жечь. Я знал этот резкий переход от ночи к дню, когда так называемых серых сумерек просто не существует или они длятся всего одну-две минуты. Ведь это тропики! Но однако же мы находимся на реке, вокруг — беспредельный водный простор… Я сбросил шерстяную рубашку, защищавшую от ночной сырости. Через минуту я уже раздумывал, не расстаться ли мне и с остальной одеждой. Солнце, появившееся в половине шестого утра, алым раскаленным шаром дьявольски быстро поднималось вверх.

Греб я медленно, сохраняя силы. Хосе — так звали парагвайца — правил чуть наискось, слегка против течения, чтобы нас не слишком снесло. Где-то на середине реки должны быть подводные камни. Там мы собирались бросить якорь и попробовать порыбачить.

В восьмом часу было уже страшно жарко. В девятом я готов был выскочить из собственной кожи. Мы бросили якорь, хотя Хосе возражал, что до камней далеко и что здесь рыба наверняка не будет ловиться. Три часа монотонной гребли совершенно измучили меня, но самолюбие не позволяло согласиться отдать весла другому. Ведь я же намеревался испытать свою стойкость к жаре на Паране…

Лялё и Хосе, оба родившиеся здесь и, разумеется, привычные к тропическому зною, тоже как будто держались из последних сил. Они разделись и попрыгали в воду. II снова самолюбие не позволило мне последовать их примеру. Я помнил слова дона Хуана: «А из этой вашей калоши даже в воду не пырнешь — перевернется!» Поэтому я и не прыгал, решив терпеть до конца.

Время от времени я погружал в воду соломенную шляпу и мокрую нахлобучивал на голову. Снимал пижаму, мочил ее и снова надевал, но уже через минуту на мне был горячий компресс. Температура речной воды? Что-то вроде теплого супа.

В безветренный тихий день жара на верхней Паране — это ни с чем не сравнимый кошмар. Адская смесь зноя и ослепительного блеска. Солнце на этой географической широте быстро поднимается вверх, а потом словно повисает над головой. Собственная тень исчезает. Льющийся с зенита зной становится чуть ли не осязаемым, и кажется, что он растопляет недвижно застывший воздух. А идеально ровная водная гладь, будто огромное зеркало, отражает отвесные лучи. Река дышит зноем. Мигающий отблеск от нее одновременно и ослепляет и палит.

Рыба не клевала. Лялё, погрузившийся в воду, держался за борт то одной, то другой рукой, он поминутно менял их, так как доски были просто раскаленными. Лялё высказал довольно оригинальное предположите: рыба, мол, в такую жару ищет прохлады на дне, и, видимо, у нее нет аппетита.

Я же тогда не думал о рыбах. Искренне признаюсь, я был весьма обеспокоен своим скверным самочувствием. Похоже, что дон Хуан был прав, говоря: «Вы не выдержите в этой калоше, жара вас убьет». В большой, удобной лодке я мог менять позу, пересаживаться с лавки на лавку, и все равно мне приходилось несладко. А как же в байдарке?

В начале десятого я несмело предложил вернуться: мол, все равно мы ничего не поймаем. Никто не возражал. Но, чтобы с честью выдержать испытание до конца, я настаивал, что буду грести и на обратном пути тоже.

Не хочу мучить читателя рассказом о своих терзаниях. Я и вспоминаю об этом неохотно. Скажу лишь, что совершенно забыл о… ногах. Босые, не прикрытые штанинами пижамы лодыжки я сжег так, что они стали красными, как у рака, ноги мои так опухли, что долгое время после этого я мог ходить только в сандалиях.

В голове моей неустанно звенел огромный качающийся колокол. И все-таки я греб. Лялё брызгал мне в лицо теплой речной водой. Осовелый Хосе отказался, видимо, от противоборства с течением и правил как попало, позволяя реке сносить нас. К берегу мы пристали километрах в двух ниже места, где ожидал нас дон Хуан. Было начало одиннадцатого, до полудня, до настоящей жары, оставалось еще немало. Но с меня было совершенно достаточно. Я бросил лодку (пусть ею займутся мои спутники) и пошел вверх по реке. Собственно говоря, я не шел, а плелся, шатаясь как пьяный. Тишина. Оргия ослепительного блеска и адского зноя. Ни пятнышка тени. Войти в кустарник, зеленой стеной стоявший рядом, у меня не было сил, продираться через заросли казалось мне кошмаром. Поэтому я ковылял по пляжу, но высохшей, твердой как камень грязи, которая жгла ступни, будто раскаленная сковородка.

У меня не было с собой темных очков, поблескивающие острия солнечных лучей-игл кололи глаза. Нет, ни с чем подобным я не сталкивался даже в иракской пустыне.

Неожиданно я споткнулся о какую-то колоду и упал. Ошарашенный, я лежал, тяжело дыша, словно вытащенная из воды рыба. Чувствовался запах падали. Я но сразу сообразил, что колода была вовсе не колодой, а дохлым кайманом. На ум пришли грустные мысли: «Наверное, он тоже сдох от жары. Так же и я сейчас подохну».

Дон Хуан ждал, сидя в тени деревьев. Без единого слова я растянулся рядом с ним и холодильником с пивом. Однако пан Ян, прежде чем напоить меня, стал лить пиво на платок и делать мне холодные компрессы. Потом принялся ворчать:

— Ну разве я не предупреждал вас, пан Островский? Не захотел гринго поверить старику! Хвалились этой своей Африкой, по ведь Парана есть Парана. Видите, как вас напекло? А настоящая жара будет только в январе — феврале. Причем там, в верховьях, куда вы собираетесь отправиться, еще хуже. Уверяю вас, в вашей «калоше» далеко не уплывешь!

У пана Яна, однако, было доброе сердце; видя мое полное поражение, он добавил успокаивающе:

— Разумеется, сегодня жара нешуточная. Ничего удивительного, что она вас одолела.

Ночью у меня была сильная лихорадка, я бредил. Было уже позднее утро, когда я вылез из постели, чтобы попросить пана Яна отправить по телефону телеграмму Винцентию. Ее безрадостное содержание («Не приезжай отменяется летом невозможно») заканчивалось утешающим добавлением: «Начнем осенью».

Пана Яна я нашел в мастерской. С сыном и дочерью он мудрил что-то над моей байдаркой. Рядом лежали рулон тонкого полотна и клубки шнурков.

— А, труп ожил! — вскричал он вместо приветствия и сразу же заботливо посоветовал: — Льняного масла, масла дай ому, Карольця, чтобы он намазал лицо. И помните, без темных очков нельзя появляться на солнце у реки!

Я изложил свою просьбу относительно телеграммы. Он махнул рукой и оборвал меня:

— Не нужно. Пусть приезжает. Поплывете! Слушайте и смотрите, что я придумал…

Ломал пан Ян голову, ломал и в конце концов пришел вот к чему: нужно как-то приспособиться к Большой Реке, сделать «калошу» способной к тропическим испытаниям. Тут же он взялся за дело. Как я уже упоминал, на байдарке можно плыть под парусом, в ногах сидящего спереди гребца имелось гнездо для небольшой мачты. Вторую мачточку пан Ян хитроумно установил сзади, сразу же за сиденьем второго гребца. К мачтам он прикрепил поперечины, соединенные натянутыми шнурами. Именно на этот каркас Карольця и шила сейчас полотняную крышу.

— Поплывете — просто загляденье. Под тентом. Под балдахином, как индийские магараджи. В тени и на сквознячке. С боков Карольця прикрепит занавески. Задергивать их будете то с одной стороны, то с другой: ведь низкое солнце тоже дает жизни. Но этим тентом можно пользоваться лишь в солнечные и безветренные дни, потому что, когда на Паране поднимется ветер, весь этот тент сорвет к чертям, а ваша, «калоша» моментально перевернется, вы даже пикнуть не успеете. А теперь смотрите: эту крышу, по-местному тольдо, можно быстренько сиять и сложить. Отвязать вот этот шнурок, потянуть за тот… Карольця, отмерь, сколько нужно, и бегом с этим полотном к швейной машине, принимайся за работу!

Простая вещь, а ведь мне эта идея не пришла в голову. Не будет преувеличением, если скажу, что тольдо конструкции дона Хуана спасло нашу экспедицию.

Телеграмму я отправил, по уже иного содержания: «Жду все готово».

Однако, прежде чем Вицек прибыл, дон Хуан настоял на опробовании своей конструкции. Мы отправились с байдаркой на расположенную неподалеку речку Химирай. Дои Хуан складывал тент, раскидывал его, усовершенствовал. В носовую часть «Трампа» под брезентовый чехол была засунута автомобильная камера, которую мы накачали до предела. Для второй камеры места уже не хватило, и поэтому ее, словно спасательный круг, пришлось привязать шпурами позади сиденья второго гребца. Этих воздушных емкостей было достаточно, чтобы удержать на плаву опрокинутую байдарку вместе со всем ее грузом. Мы попробовали перевернуться на реке Химирай. Результат был прекрасный. Этой идее дона Хуана я был обязан в будущем многим, очень многим.

Под конец сборов я раздобыл ампулы с противозмеиной сывороткой. Пришлось поучиться делать уколы и обрабатывать раны. Прилетел Вицек, привез термосы, набитые катушками цветной пленки. Все было готово, только с Ла Кахуэры нас не отпускали. Польское гостеприимство живет и в Мисьонесе — рождественские праздники мы должны были провести у Шиховских.

Сочельник. Трескучий мороз, тишина, все спит глубоким сном под снежным покровом. Семейный праздник…

Несколько иначе выглядело все это в Ла Кахуэре. В тот день столбик ртути в термометре поднялся до 38 градусов. Дон Хуан утешал, что в канун нового года там, на севере, будет еще жарче. Съехалась вся семья. Столы были расставлены под тропическими деревьями, в их кронах пронзительно звенели цикады. Роль елочки играл росший перед домом кипарис. Польская традиция и аргентинский обычай: под скатертью подстелено сено. Но «тишину новогодней ночи» молодежь чествовала настоящей канонадой: бенгальские огни, петарды, револьверные выстрелы.

Участники экспедиции на прощание получили подарок. Когда пан Ян узнал, что Вицек окончил морскую школу, что он был офицером торгового флота, то решил: мы должны иметь флажок Польского торгового флота. Его сшила Карольця по указаниям Винцентия. До исходного пункта нашего плавания, в район рек Сан Антонио и Игуасу, мы должны были еще проехать около пятисот километров — через всю провинцию Мисьонес, длинным языком вдающуюся между Бразилией и Парагваем. В последние часы пребывания в Ла Кахуэре решилась наконец проблема, которая угнетала меня с самого начала знакомства с Вицеком. Как я уже упоминал, он располагал ограниченным временем и собирался покинуть меня но истечении месяца. Где это должно было случиться, неизвестно. Однако пан Ян настолько зажегся стремлением помочь мне, что разрешил своему младшему сыну Лялё сопровождать меня до самого финиша. Было решено, что «смена экипажа» произойдет на верхней Паране, на острове Корпус Кристи, в двухстах пятидесяти километрах выше Посадаса. Лялё должен был ожидать нас там в течение срока, определенного с точностью до нескольких дней.

Парень, естественно, был рад такой перспективе, мать его радовалась гораздо меньше, а у меня камень с души свалился.