Жизнь Большой Реки

ЗАМЕТКИ ИЗ ДНЕВНИКА И ПАМПЕРО

КОАТИ НЕ РАЗРЕШАЕТ МНЕ КУРИТЬ. — ПОГРАНИЧНАЯ ОХРАНА БЕРЕТ НАС ПОД АРЕСТ. — КЛАДБИЩЕ РЫБ И РЫБОЛОВЫ-«СПОРТСМЕНЫ». — ЦЕРРИТО, ОСТРОВ ПРОКАЖЕННЫХ. — СПЛАВЩИКИ ЛЕСА ПО ПАРАНЕ. — ПЕДРО ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, А ПЛОТЫ ОН ГОНЯЕТ С ДЕВЯТИ. — УГНЕТАЮЩАЯ ТИШИНА И НЕОЖИДАННЫЙ УДАР ПАМПЕРО. — ПОЧЕМУ МЫ УЦЕЛЕЛИ, ОСТАЕТСЯ ЗАГАДКОЙ

Снова я хочу воспользоваться краткими записями в дневнике. Не все их даже можно прочесть: не один раз он мок, не один раз сушился, есть в нем страницы поблекшие, размазанные.

«Коати пробовал отучить меня курить…»

Он лежит на моих коленях и спит. Жарко зверьку в его пушистой шубке. Он разлегся навзничь, разбросал лапки. Совсем как маленький сонный ребенок. Когда я щекочу его раскрытую ладошку, он хватает за мой палец и придерживает его. Не открывая глаз, играет со Хной.

Молодого, прирученного коати мне подарили на парагвайском берегу. Симпатичный малыш, лакомка, вылизывающий до последней капли молоко из банки, чистюля, которому всегда не хватало воды для постоянных купаний, он так пришелся мне по душе, что я решился на сумасбродную затею: довезти зверька до дома. Лялё утверждает, что коати «совсем как человек» и «очень компанейский». У нас он как третий член экипажа.

Все было бы хорошо, если бы не «разница во взглядах» вот на что: стоило при нем закурить, и флегматичности у него как не бывало. Он моментально просыпался и впадал в ярость. На комичной мордочке появлялась гримаса отвращения. Коати спрыгивал с моих колен, беспокойно вертелся и выхватывал лапками торчавшую изо рта папиросу. Он ее немедленно швырял за борт. Потом долго фыркал и недовольно пыхтел, прежде чем снова укладывался спать. При новой моей попытке закурить сцена эта неизменно повторялась. Когда я пытался спасти папиросу, держа ее в вытянутой руке, коати буквально впадал в истерику, пробовал карабкаться по мне, как по дереву, чтобы дотянуться до ненавистного источника дыма и смрада.

Для плывущих на байдарке двух курильщиков удивительная идиосинкразия зверька становилась серьезной проблемой. Посудите сами, что мы должны были делать? Приставать к берегу и только там, отойдя на подобающее расстояние, выкуривать свои папиросы? И все лишь потому, что четвероногий пассажир не выносит запаха табака? Это, пожалуй, чересчур! Мы пробовали прибегать к всевозможным уловкам. Но не помогали ни ласковые уговоры, ни попытки настоять на своем. Коати попросту не позволял курить в своем обществе и был дьявольски упрям.

Ничего не поделаешь, мы довольно долго мучались, но в конце концов победителем оказался зверек. Пришлось высадить пассажира на берег и предложить ему снова вернуться к дикой жизни. Расстались мы дружелюбно. На прощание он доел последнюю банку сгущенного молока. Мы закурили папиросы, и он тут же вскарабкался на дерево.

«Первый конфликт на границе. Нас взяли под арест».

Эта запись выглядит серьезно. Но «первый конфликт на границе» был, кстати, и единственным за все время плавания.

Полулежа под натянутым тентом и лишь время от времени делая взмах веслами, мы предоставили себя течению. Река спокойная, жарко. До аргентинского берега, медленно проплывающего мимо нас, пожалуй, около километра, а до парагвайского гораздо больше. На аргентинском берегу стоит несколько человек. Они машут нам, подают какие-то сигналы. Помахали и мы. Кричат. Расстояние большое, слов мы не разбираем. Впрочем, нам-то что за дело? Это какие-то рыбаки или охотники. Мы преспокойно плывем дальше. Но они сталкивают в воду большую лодку с двумя парами весел, быстро гребут. Хотя мы отплыли довольно далеко, они приближаются, идя нам наперерез. Теперь я отчетливо вижу: один у руля, двое гребут, четвертый стоит на корме. Что все это может означать?

— Давай приналяжем немного. У меня сейчас нет настроения заводить знакомства.

Сильные удары веслами, байдарка летит так, что смотреть приятно, мы снова отдаляемся.

Резко щелкнул выстрел. Потом второй, третий. Пули, рикошетируя, прыгают по поверхности воды перед нами. Я помню из описаний морских сражений, что предупредительный выстрел перед носом корабля означает приказ остановиться. Но здесь, на реке, это выглядит плохой шуткой. Однако преимущество на их стороне. Кладем весла, ждем. На всякий случай я держу под руками прикрытый полотенцем пистолет. Лодка быстро приближается. Тот, который стоял на корме, откладывает в сторону карабин и поднимает тяжелый багор. Это уже слишком! Резиновая байдарка, зацепленная острием багра на середине реки? Во мне проснулся лев. Длинную тираду, которую я прокричал, повторять сейчас не стану, она не годится, пожалуй, для печати. Во всяком случае в ней без обиняков я сообщал, что думаю о детине, не умеющем вести себя как следует. Эту образную речь я закончил спокойным и рассудительным вопросом:

— Чего вы хотите?

Они казались слегка растерянными. Минуту молчали. Тот, что стоял на корме, отложил багор и снова поднял карабин.

— К берегу!

К берегу так к берегу. Выбора не было. Для объяснений время еще наступит. Они плывут рядом с нами. Искоса приглядываемся к ним. Выражение лиц у них серьезное, я сказал бы даже грозное. Их одежда не о многом говорила: серые полотняные рубашки, такие же штаны. Все четверо в высоких резиновых сапогах. Все без головных уборов. К лавкам прислонены еще два карабина, за поясом у рулевого большой пистолет. Я присматриваюсь внимательней и облегченно вздыхаю. Это же военные карабины, служебное оружие! Теперь я знаю, какие «пираты» захватили нас: это префектура маритима, речная погранохрана. А так как они сопровождают нас к аргентинскому берегу, я у себя дома.

Теперь у меня преимущество перед ними, так как я знаю, с кем имею дело, а им о нас ничего не известно. Поэтому можно и позабавиться. Грустным голосом я прерываю унылое молчание:

— Ничего не укажешь, повезло вам, таких контрабандистов поймали!

Молчание. Я продолжаю:

— Но мы не сопротивлялись, не пытались убежать. Наверное, теперь-то вы не будете в нас стрелять? Вас и так ожидает награда.

Молчание. Одновременно борт о борт утыкаемся мы в берег. Я шарю в байдарке все еще под направленным в нашу сторону дулом карабина. Вытаскиваю присланную доном Хуаном бутылку рома.

— Кабальерос[47], нет ли у вас под руками штопора?

Предъявленное несколькими минутами спустя письмо префекта невероятно поднимает в их глазах мою скромную персону. Они оправдываются, что стреляли только для предупреждения, что пули посылали далеко от носа байдарки, что такую странную лодку, как наша, видят на реке впервые.

Пограничный инцидент, вначале напряженный, закончился просто весело. Не было ни победителей, ни побежденных. Расстались мы как лучшие друзья.

«Остров Ла Кабеза Негра. Стервятники. Кладбище». И приписка, требующая пояснений: «Паршивцы. Наверняка не речные люди».

Этот остров расположен с правой стороны стрежня, так что он принадлежит Парагваю. Уровень Параны снова падает, и, плывя неподалеку, мы видим, что обрывистый берег, заросший густым лесом, далее сменяется большим песчаным пляжем. А на пляже — черным-черно.

Картина жуткая: там собрался птичий парламент или же, еще вернее, происходила гражданская панихида. Участники были в черных или очень темных одеяниях: вороны и большие, как индюки, омерзительные стервятники с голыми шеями. Ими усеян весь пляж. Заинтересованные, мы подплываем ближе. Первыми поднимаются в воздух вороны. Стервятники еще медлят, и лишь когда мы выскакиваем на берег, начинают разбегаться для взлета, махая огромными крыльями. Они устремляются вверх, словно тяжелые бомбардировщики. Над нами кружит черная туча. Нас обдает каким-то противным запахом. Сладковатый смрад падали. На пляже множество трупов и скелетов. Рыбье побоище. И какие рыбы! Суруби, мангаруйю, дорадо…

Мы приближаемся к месту тризны и не можем прийти в себя от изумления. Поразительный факт: не видно мелких рыб. Только большие, очень большие, а некоторые просто огромные.

Черепа дорадо не уступают размером голове собаки или барана. Рыбьи черепа скалятся рядами острых зубов. Нам попадается исклеванная птицами суруби двухметровой длины. Я не могу упустить редкий кадр, бегу за фотоаппаратом и прошу Лялё поднять внушительный череп. Превозмогая брезгливость, он выполняет мою просьбу.

Давным-давно, когда я был ребенком, знакомый рыбак рассказывал, что старые, большие рыбы, предчувствуя близкую смерть, направляются в только им известные места, собираются там косяками и спокойно засыпают, переносясь в потусторонний мир. Он рассказывал о загадочных рыбьих «домах престарелых», вспоминал, что знает такие места. «Вот таких рыб можно там просто руками вытаскивать из воды!»

Я тогда не очень-то ему верил. Но сейчас передо мной реальное доказательство. Вероятно, именно здесь, на этой отмели, старые, самые большие рыбы собираются, чтобы прожить остаток своих дней. Вода в реке упала, и они, уже порядком ослабевшие, остались на песке. Шагая по рыбьим останкам, Лялё покачивает головой:

— Кто-то помог им. Смотри, в каждом черепе остался шнур, протянутый через пасть и жабры. А у дорадо — проволока. Все эти рыбы были пойманы.

Я внимательно приглядываюсь. Лялё прав. Как же это произошло? Почему бросили великолепный, невероятно богатый улов? Быть может, об этом нам расскажет заросший лесом остров?

Мы забираемся на обрыв. Небольшая поляна среди зарослей выглядит так, будто ее очистили с помощью мачете. Мы натыкаемся на следы двух палаток. Они стояли здесь но крайней мере несколько дней. Об этом свидетельствует большое количество пепла на месте давно погасшего костра. Пустые бутылки из-под дорогих напитков. Банки из-под консервов, упаковка от высококачественных сигарет. Упаковка аргентинская. Значит, здесь были аргентинцы. Мы замечаем подвешенный к кустам длинный шнур с солидными крючками. Забыли?

Прямо под обрывом след от носа большой лодки. Здесь они пристали, там отчалили. Но где они сейчас, что с ними случилось? На острове ни единой души, тишина, только ветер шумит в кронах высоких деревьев. Присаживаемся, закуриваем. Тем временем на пляж снова слетаются вороны и стервятники, возобновляют прерванное пиршество.

Мы раздумываем, сопоставляем факты. Здесь было по меньшей мере шесть человек. Рыбаки. Но не профессиональные рыбаки. Об этом говорят сигаретные обвертки и пустые бутылки. Наверняка аргентинцы, хотя остров парагвайский. Но это неважно. Они разбили здесь лаге на продолжительное время. Улов был превосходным, им просто неслыханно повезло, и вдруг, бросив богатую добычу, они скрылись. Почему?

Я выдвигаю предположение, что, быть может, кого-нибудь из них укусила ядовитая змея, а сыворотки не было, вот они и свернули лагерь, отправившись вниз по реке до ближайшего селения.

Лялё покачивает головой. В этом случае все не уплыли бы. Ведь лодка-то у них была, кажется, моторная? Достаточно было послать с пострадавшим одного-двух человек. И не надо было терять время на то, чтобы свертывать лагерь.

— Похоже, это были люди с большими деньгами, с дорогим снаряжением. Может, их убили? Грабежи здесь не в диковинку, — замечает он.

Рассуждение вполне логичное. Значит, речь идет о преступлении? Я и не предполагал, что в тот момент был довольно близок к истине, хотя и несколько иного рода. Нужно сообщить властям. Отыскиваем на карте пост аргентинской погранохраны в тридцати километрах от нас ниже по реке и изо всех сил гребем.

На пограничном посту мы все рассказали и показали на карте трагический остров. И тогда загадка выяснилась. И как просто! Действительно, это была рыболовецкая экспедиция. В ней принимали участие джентльмены, члены спортивного рыбацкого клуба На роскошной моторке они приплыли сюда с низовий реки, иг самого Корриентеса, да, действительно, они долго жили на острове. Улов был богатейшим. Они потом хвалились, что рыба клевала так, что они не смогли увезти с собой всю свою добычу, львиную часть ее вынуждены были оставить.

Плывем дальше. Разговор не клеится. Хотя от острова нас отделяли уже десятки километров водного пути, нам все казалось, что мы чувствуем вонь разлагающейся рыбы, вонь бессмысленного преступления.

Лялё, задумавшись, размышлял о чем-то и наконец спросил:

— Виктор, ты не считаешь, что река чересчур цивилизованна? — И далеко сплюнул.

Должен добавить, что «спортсменам», правда, посчастливилось с уловом, но зато радость им подпортили обжиравшиеся птицы и наш интерес к этому пиру. История не кончилась только приведенной заметкой в дневнике: «Наверняка это не речные люди». Я этого просто так не оставил. Снимки мои стали обвинительным документом.

Не каждый живописный остров представляет собой милый уголок. Я пишу об острове Церрито, название которого означает «пригорок». На крупномасштабных картах его найти нетрудно, он лежит вблизи места, где Парана принимает воды текущей с севера реки Парагвай. Эта река столь многоводна, что открывшие ее испанские конкистадоры не сразу разобрались, какая из них главная, а какая приток. Прежде чем отправиться на север по реке Парагвай, они скорее всего разбивали здесь лагерь, отдыхая на укромном острове у ее устья, и именно они, надо думать, дали этим зеленым холмам название Церрито. Редкое испанское название среди сохранившихся с тех времен на языке гуарани.

Однако сейчас к острову никто добровольно не причаливает. Старательно обходят его рыбацкие челны, не высаживаются на нем охотники, плотогоны не ищут укрытия здесь во время бури. О Церрито и говорят неохотно: это неприятная тема. А ведь какой живописный остров! Его возвышенности не заливаются водой даже при самых больших наводнениях. Остров заселен. Издали видны разбросанные среди сочной зелени яркие крыши, белые стены. Настоящие домики, а не какие-нибудь временные шалаши. Но на берегу редко заметишь людей. И ни одной лодки, ни следа челна, хотя на этом участке Парана славится таким обилием рыбы, что в расположенном неподалеку, на аргентинской стороне, Цасо де ла Патриа есть не только клуб рыбаков, но и аэродром, на котором часто высаживаются рыболовы-спортсмены даже из Соединенных Штатов. Однако обитатели Церрито рыбу не ловят, лодок у них нет. Они располагают свободой передвижения только по острову.

От остального мира их ограждают широкие и глубокие рукава Большой Реки. Посещение острова, правда, не запрещено, но сильней запрета действует страх. Обитатели Церрито имеют фруктовые сады, занимаются овощеводством, работают в мастерских, делая вещи для своих нужд. У них есть клубы, библиотека, больница. На территории острова они могут устраивать свою жизнь, как хотят и как сумеют. Бывает, тут заключаются браки. Но в случае рождения ребенка его немедленно изолируют от родителей и увозят с острова. Случается, но очень редко, правда, что с человеком, осужденным на пребывание здесь, приезжает кто-нибудь из близких. Но тогда на него тоже распространяются правила полной изоляции.

На острове Церрито — лепрозории. Самое большое, но не единственное в Аргентине заведение, где изолируют прокаженных. С миром они поддерживают связь с помощью специальной моторной лодки, приходящей через день на остров как раз из Пасо де ла Патриа. Она доставляет продукты и все, что необходимо этому микрообществу, иногда еще одного обитателя. На этой же моторке приезжает к больным врач, постоянно живущий в Пасо де ла Патриа. Я много слышал о нем и его самоотверженности. При первой же возможности я познакомился с ним, мы проговорили много часов. Интересный человек, годами связанный с жизнью Большой Реки, хотя связка трагична. Пренебрегая грозящей ему потерей зрения (отслоение роговицы), он осел в этом глухом углу и работает.

В северной Аргентине, в Парагвае и прежде всего в Бразилии случаи заболевания проказой, увы, не редки. Доктор утверждает, что болезнь протекает здесь по-иному, легче, чем в Азии или Африке. И вообще он сражается с представлением о том, что это «страшная болезнь». Он говорит:

— Нет приятных болезней. Но больной проказой страдает не только физически, но и психически. Он — прокаженный. Вы знаете, что это значит. Больные несут бремя жуткого наследства, которое копилось тысячу лет. Легенды, небылицы, предрассудки. Даже в Библии. Ведь говорят же: «Все сторонятся его, как прокаженного». Прокаженный — это почти проклятый, отверженный.

Доктор разгорячился и продолжает:

— Как же мало известно о различных стадиях развития этой болезни и об успехах медицинской науки в борьбе с ней! Ведь есть стадии начальные, когда при соответствующем лечении можно не только приостановить болезнь, но и добиться выздоровления. Во многих случаях мы в состоянии не допустить ухудшения. Разумеется, не всегда. Если болезнь глубоко зашла, медицина пока не может побеждать ее. Но у нас есть возможности смягчить страдания. Насколько легче была бы борьба с проказой, если бы не проклятие, которым отягощены больные, если бы но страх, из-за которого они часто скрывают проявления болезни. А понимаете ли вы, какое влияние на самочувствие, на психику больных оказывает брезгливость, отвращение к ним окружающих их людей? Самый закоренелый преступник еще на что-то рассчитывает, он может найти помощь и убежище, но прокаженный — никогда! Когда специальный автомобиль привозит нового пациента вон туда, напротив этого острова, где ему приходится дожидаться моторки, городок вымирает, все двери захлопываются. Я распорядился построить небольшой домик, временное убежище, чтобы изолировать больных от такой атмосферы.

— Вы отважный человек, доктор. Ведь проказа — это невероятно заразная болезнь…

Какое-то время он молчал. Потом наклонился над столом, зажег лампу и, глядя на меня в упор, продолжал:

— Вот вы говорите «невероятно заразная». Но откуда вы это знаете? Понаслышке, из первой попавшейся энциклопедии? Во всяком случае не из последних медицинских публикаций. Что проказа — болезнь заразная, об этом лучше всего знаем мы, врачи. Но не употребляем слово «невероятно». Вы слышали об эпидемиях проказы? Нет! Знакомо вам, наверное, имя доктора Альберта Швейцера из африканского поселка Ламбарене. Знаете, сколько лет существует его лечебница? Скольких африканцев он спас? Сам я… мои пациенты… Почему вы не боитесь сидеть за этим столом, подавать мне руку? Вам не пришла в голову мысль о том, что при постоянных контактах с прокаженными врач тоже?.. Он наблюдал за эффектом своих слов, щуря больные глаза. Потом усмехнулся:

— Не волнуйтесь, я здоров. Не так страшен черт, как его малюют. Конечно, нужно строго соблюдать меры предосторожности, заботиться о дезинфекции, по, с другой стороны, не стоит преувеличивать опасность. Послушайте, был у меня пациент с очень тяжелым состоянием здоровья, болезнь зашла так далеко, что не оставляла ничтожной надежды даже на то, что удастся хотя бы приостановить распад тканей. Видимо, необнаруженная, нераспознанная болезнь точила его, прогрессируя в течение многих лет.

Доктор выпрямился на стуле, круг света теперь не падал на его лицо, он произносил слова отчетливо, медленно, отделяя фразы друг от друга:

— Этот человек трудился до последней минуты. На остров он попал прямо с места своей работы — десять последних лет он служил поваром на судне. И никто из экипажа не заразился. По крайней мере, нам ничего об этом не известно.

Доктор привел не один такой пример из своей богатой практики.

— Простите за неделикатный вопрос, но случается ли. что пациенты убегают с острова?

— Да, бывает, но редко. Это ведь не охраняемы о лагерь за колючей проволокой. Река широкая, но в конце концов сел и хороший пловец… или смастерить плот… Но что такой человек станет делать? Убежав с острова, он все время должен опасаться, что каждый может его выдать. Ему придется скрывать болезнь. Скрывать, то есть отказываться от лечения, от того, что может смягчить страдания. А это означает утрату последней, может слабенькой, но постоянной искорки надежды. В лучшем случае он осуждает себя на абсолютное одиночество.

Светало. Хозяин предложил мне поехать на остров, чтобы посмотреть его пациентов. Как раз сегодня он отправляется туда в клинику. Я ответил, что сначала должен выспаться. Когда мы укладывались на непродолжительный отдых прямо на полу веранды, Лялё, молча прислушивавшийся к нашему ночному разговору, шепнул мне на ухо:

— Виктор, ты поедешь?

Я не поехал. Признаюсь: струсил.

На Большой Реке мы встречали плотогонов; их здесь называют янгадорес. Это интересный, веселый и приветливый народ, путешествующий на связанных из бревен плотах по течению реки Параны.

Но встречали мы их не так часто, как можно было ожидать на сплавной реке. Казалось бы, что самый удобный и выгодный транспорт для вывоза лесных богатств Мисьонеса, Бразилии и Парагвая — это река, которая доставляла бы лес из прибрежных дебрей в крупные города, в промышленные центры. Но на дело это не так-то просто. Во-первых, у многих пород деревьев, причем как раз самых цепных, древесина такая тяжелая, что не может плыть и тонет. Во-вторых, не следует забывать о капризах Большой Реки, о быстринах, водоворотах, подводных скалах, переменчивом точении, мелях. Однако самая большая опасность для плотогонов, особенно на средней и нижней Паране, на ее широких поймах, — ветер. Не тот, что дует с севера, жаркий, влажный, приносящий тропические ливни, а юго-восточный или западный — памперо, и еще более грозный — торнадо, который вытягивает из реки водяные столбы и сметает все на своем пути. Первый удар памперо с ураганной силой неожиданно поднимает высокую волну. Если он настигнет плот на открытом пространстве, не помогут самые прочные узлы и скрепы. Разорвет, разбросает по всей реке, словно рассыпанные из коробка спички. Утопит тяжелые стволы, заберет не одну человеческую жизнь.

Нелегок труд плотогонов на Паране. Это не то что сплавлять лес по ленивым равнинным рекам. Здесь надо смотреть в оба. Не дать обмануть себя кажущимся спокойствием водной глади, приветливой лазурью неба. Нужно знать реку, уметь читать на небесном своде, предвидеть все изменения погоды.

Из-за разнообразия древесных пород здесь очень своеобразный способ постройки плотов. К стволу тяжелого, тонущего в воде дерева по бокам привязывают два ствола легкого дерева, которые его поддерживают на плаву. Несколько таким образом соединенных плавающих групп стволов составляют плот. Связанные один за другим, они образуют караван. Его тянет моторная лодка или даже небольшое буксирное судно. Без помощи механических средств сплав леса по Паране запрещен. Это было бы слишком опасным предприятием. Бригадир здешних янгадас должен быть не только опытным плотогоном, но и хорошим лоцманом, который в состоянии вести огромный речной состав. По Паране плоты идут только днем. К ночи моторка или буксир подтаскивают весь караван к берегу, где его ставят на якоря или просто привязывают крепкими канатами. Бригадир также должен превосходно знать метеорологию и располагать в этом отношении богатым опытом, полученным на Большой Реке. Предвидя удар ветра, он уводит плот с открытых пространств, с опасных мест. Спасая плоты от приближающейся бури, он направляет их между островами. Если вблизи нет островов, уводит их хотя бы к наветренному берегу. Процедура ответственная, в такие моменты в ней участвует весь экипаж каравана плотов. За каждый миг промедления, за малейшую допущенную ошибку расплата может быть весьма дорогой. О памперо здесь говорят почти что с паническим страхом.

Последний плот (последнее звено длинного каравана) обычно связан исключительно из стволов деревьев легких пород, и поэтому он выступает над водой. На него кладут несколько досок, а на жердях натягивают парусину, заменяющую крышу — тент от солнца и сомнительная защита от дождя.

Янгадорес на Паране объединены в бригады, сплавляющие плоты только на определенных участках реки. Они принимают караван в верхней части своего участка и сдают его внизу следующей бригаде. Протяженности таких участков составляют от 300 до 600 километров. Эти отрезки реки плотогоны изучили так, как не могли бы этого сделать в отношении всей сплавной трассы длиной в две тысячи километров. Часто сплав начинает бригада бразильская или парагвайская, а ниже принимает аргентинская. Встречал я и смешанные бригады.

_{ПЛОТОГОНЫ СПЛАВЛЯЮТ ДРЕВЕСИНУ ИЗ МИСЬОНЕСА, ИЗ БРАЗИЛИИ, ИЗ ПАРАГВАЯ. БРЕВНА, КОТОРЫЕ ТЯЖЕЛЕЕ ВОДЫ. ОНИ ПРИВЯЗЫВАЮТ К БРЕВНАМ ЛЕГКОГО ДЕРЕВА}

На спокойной реке голос разносится далеко. Слышен стук мотора. Вытягиваем шеи, всматриваемся. Впереди нас на высеребренной равнине показываются темные черточки, потом становится видна и моторная лодка. Плоты. Мы налегаем на весла, догоняем их. Над последним плотом натянуто полотнище, поднимается дымок от костра. У рулевого весла, широко расставив ноги, стоит парень и улыбается нам. Около него лежит целая пирамида арбузов. Давно мы не ели этого лакомства. Лялё кричит издалека:

— Эй, амиго! Не продашь нам сандиа? Чего молчишь? Мы заплатим!

Парень нагибается, выбирает арбуз весом в несколько килограммов, щелкает по нему пальцами и швыряет в воду:

— Лови! И на здоровье!

Выловив плавающий подарок, мы пристаем к плоту. Осторожно, так, чтобы нас не перевернуло, не затянуло под плот. Как-то мне довелось быть свидетелем такой трагедии. Человек упал с илота и был затянут течением под связанные бревна. Сверху видели, как он тонет, его отчаянные попытки просунуть голову между бревнами, чтобы глотнуть воздуха, не хватало пустяка, нескольких сантиметров. И слишком мало времени на то, чтобы разбить скобы, освободить его из ловушки. Не один плотогон окончил так свою жизнь.

Гостеприимные хозяева немедленно устраивают нам место на досках. Мы можем растянуться под тенью навеса или сесть и потолковать с ними. Исключительно вкусен густой суп, приготовленный из сушеного мяса. Со стороны моторки доносится нетерпеливый свист:

— Педро! Дядя зовет, проголодался, наверное. Беги сменить его!

Педро — это тот веселый парень, который в подарок бросил нам арбуз. Он передает кому-то огромнейшее кормило и, с обезьяньей ловкостью перепрыгивая с одного плота на другой, бежит к тарахтящей впереди моторке. К общему котлу подсаживается лоцман. Так же, как и все остальные, он охлаждает в реке босые ноги. Молодой. Лицо загорело до цвета темной бронзы. Солнце, ветер и дожди выдубили его кожу. Когда встречаешь такого человека на улице людного города, сразу понимаешь, что он здесь случайно, что тесный галстук, воротничок, пиджак и полуботинки — вещи для него непривычные, неудобные. Легко угадаешь, откуда оп. Это подтвердят красные от солнца глаза.

Лоцман — брат отца Педро. Дядя и племянник похожи не только внешне. У них одинаковые широкие улыбки, веселость, жизнерадостность. Дядя обладает большим чувством юмора. Товарищи обращаются к нему по имени — Хорхе, но, когда я в шутку титуловал его капитаном, он, и глазом не моргнув, расквитался со мной, тоже назвав меня «напитано».

Общее веселье: из одного котла едят сразу дос капитанос.

От остальных плотогонов Хорхе отличает только гранатового цвета лоцманская шапка, похожая на фуражку. Он не снял ее даже во время еды, просто сдвинул набекрень. Понятное дело — бригадир.

— Капитан, ты не боишься доверить моторку и лоцманские обязанности такому молокососу?

Странное для нашего уха обращение «капитан» с одновременным «ты» (и к тому же сразу после знакомства) здесь считается вполне уместным. В нем звучит нотка и уважения и фамильярности, оно воспринимается по-свойски и принято в отношениях, господствующих на реке.

— Бояться нечего. Педрито будет лоцманом. Реку он знает: ведь он уже девять лет по ней плавает.

— Девять лет? Сколько же ему тогда?

Капитан задумывается.

— Какое нынче число? Двадцать седьмое февраля? Ну что же, через два дня ему стукнет девятнадцать, он родился двадцать девятого февраля. Два года уже плавает со мной. До этого плавал с

отцом, по его отец, а мой старший брат, утонул, он пытался собрать бревна, разбросанные памперо. А Педро тогда спасся.

И сразу, чтобы сменить тему, добавляет с улыбкой:

— Но только в этом году он не сможет отмстить день рождения. В феврале только двадцать восемь дней.

Ночь мы провели на плотах, поставленных на якоря. Педро поразил моего спутника неведомым тому искусством: ловил рыб голыми руками. Разве это возможно? Мы убедились, что да. Из-под бревен он вытаскивал сабалос. Находясь длительное время в воде, стволы обрастают снизу зеленой скользкой «бородой». Говорят, она служит изысканным лакомством для сабалос. Рыбы протискиваются между бревнами и держатся у самой поверхности. Нужно лишь притаиться и крепко схватить добычу. Образно говоря, это выглядело так: рыба из под ног летела прямо в котел. Лялё был в восторге.

На рассвете мы, простившись с хозяевами, поплыли вперед и быстро обогнали плоты. У нас был хитрый план.

Двумя днями позднее, вечером, когда плоты закреплялись на ночной постой, на них услышали дикий вопль гуарани сапукай и увидели подплывающую байдарочку.

— Сегодня? Первое марта.

— Педрито! Какой сегодня день:

— Локо![48] — заорал Лялё, — Я не про календарь спрашиваю. Сегодня твой день рождения. Пусть будет фиеста!

Мы развлекались весело, от души. Будущему лоцману гораздо больше понравились карамельки, чем содержимое бутылок, заполученных нами в одном из прибрежных селений. Произошло братание двух капитанов. Наши экипажи придумали для нас прозвища: «напитано Пеладо» и «напитано Пелудо», то есть «капитан Лысый» и «капитан Волосатый».

В Корриеитесе[49], столице провинции, нас встретили так, что еще немного, и мы сами уверовали бы в свое геройство. Нас лично приветствовал самый главный префект морской и речной погранохраны. «Трамп» вытащили из воды и положили на помосте префектуры. В наше распоряжение предоставили удобный домик.

Позади нас — тропики, джунгли, быстрины, грозные Апипе. Впереди — могучая, но спокойная равнинная река. До цели оставалось лишь тысяча двести километров. Я не очень отчетливо представлял себе тогда, что значит «спокойная» Парана и что такое проплыть «лишь» тысячу двести километров по этой реке.

Интервью репортерам, поездки с осмотром города, ужины в фешенебельных ресторанах с видом на далекий берег в Чако.

_{У ПЕДРО ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ… ЕМУ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, А НА ПЛОТАХ ОН ПЛАВАЕТ С ДЕВЯТИ ЛЕТ}

Больше всего, разумеется, нас интересовал порт. Сюда доходят морские суда. При нас подошел датчанин, моторный рефрижератор. Швартуется пассажирский «Сьюдад де Буэнос-Айрес» — две трубы, три палубы. Из него сыплются пассажиры. Здесь товары и людей перегружают на судна с меньшей осадкой, чтобы везти их дальше, вверх по реке; на Апипе им будет помогать эспиадор. Снуют буксиры большие и сильные, совсем как в океанском порту.

К нам в гости приходит экипаж одного из буксиров. С интересом и пониманием разглядывают матросы байдарку. Оказывается, весть о пашей экспедиции, об удивительном бихо Колорадо с резиновой оболочкой и разборным каркасом опередила нас. Здесь знают даже о подробностях нашего спуска через Апипе. Экипаж приглашает нас к себе, на свое судно. С гордостью демонстрируют нам большой холодильник. Он не только исправно работает, но и может вместить дюжину бутылок пива. Рядом — несколько ящиков с благородной жидкостью. Это было самое современное буксирное судно, какое я встретил на Большой Реке, и самый приветливый экипаж.

Наши восторги по поводу холодного пива настолько пришлись по сердцу обладателям холодильника, что они неожиданно предложили: «Плывите с нами! Байдарку можно погрузить на какую-нибудь из буксируемых барок, в кубрике есть две свободные койки, ну и холодильник». Капитан добавляет, что мы сэкономим время, и предупреждает о близости канчас абиертас, на которые ниже разветвляется река.

— В эту пору года, — говорит он, — нередко налетает памперо, а тогда… что будет тогда с вашей байдарочной на широкой реке?

Предостережение я отношу за счет их гостеприимства. Погода изумительная. Мы прощаемся с новыми друзьями, обещая друг другу еще встретиться где-нибудь в низовьях, даже, быть может, в самом Буэнос-Айресе. Они отправятся лишь через несколько дней.

Из Корриентеса я сообщил по телеграфу дату окончания путешествия. Кончилось время беззаботного плавания, когда можно было задерживаться, где душе угодно и на столько, на сколько хотелось. Начинается второй этап путешествия. Назовем его спортивным, ведь в дельте я заключил пари. Оставшаяся часть пути казалась простой и легкой: равнинная, спокойная река, по которой беспрепятственно курсируют большие суда. Я считал, что за день проплывать в среднем по пятьдесят километров будет детской забавой. Как бывалый путешественник, я рассчитывал с запасом. Кроме того, я не хотел мчаться очертя голову: ведь может встретиться что-то любопытное, и тогда захочется задержаться…

Скучно. Вокруг нас ничего не происходит. Мы просто плывем по течению. Стрежень реки, линия наибольших глубин, обозначен буями. Это путь больших судов. Пользуемся им и мы, так как на буях стоят цифры, сообщающие расстояние до устья реки. Благодаря этому мы можем контролировать протяженность наших дневных «порций». В лунные ночи, в серебряном полумраке, полусонные, мы без особых усилий делаем неплохой запас на всякий случай.

Берега тоже неинтересные. Слева — высокий голый обрыв. У его подножия — голый каменистый пляж, своего рода речная мусорная свалка. Мы плывем вблизи берега, поскольку здесь сильнее течение. Правый берег — это уже аргентинская провинция Чако. Нас отделяет от него десять, пятнадцать или даже больше километров. Часто над бескрайностью мутной воды, где-то на горизонте, маячит тонюсенькая полоска. Это знаменитые канчас абиертас, самые широкие рукава средней Параны. При высоком уровне воды правый берег скрывается за горизонтом, ширина реки превышает здесь пятьдесят километров.

Острова тут встречаются реже. Погода стоит хорошая, но солнце все время такое, будто оно просвечивает сквозь легкую кисею. Уже не жжет так, как в верховьях: ведь лето идет к концу.

_{РЕКА-МОРЕ. КАНЧАС АБИЕРТАС НА СРЕДНЕЙ ПАРАНЕ ПРОТИВОПОЛОЖНЫЙ БЕРЕГ ЕЛЕ ВИДЕН. ИНОГДА ОН ДАЖЕ ИСЧЕЗАЕТ ЗА ГОРИЗОНТОМ}

Скуку однообразных дней усугубляет ленивый ритм гребли. Почти автоматически погружаешь весло, расслабленно тянешь к себе, заносишь над водой вперед. И опять, и опять…

И все же один из таких дней, именно в канчас абиертас, где не видно было противоположного берега, глубоко запечатлелся у меня в памяти.

Еще накануне вечером, готовя ужин под негостеприимным обрывом, мы чувствовали странное беспокойство. А ведь стояла тишина, абсолютная тишина. Небо чистое, но звезды блеклые, словно бы угасающие. На горизонте беззвучно вспыхивают электрические разряды. Далеко над унылым плоскогорьем Чако висит призрачно-желтый отсвет. Вероятно, пожар на суше или, быть может, выжигают сухие травы под будущие хлопковые поля. Дым нашего костра не поднимается вверх, а стелется над зеленей. На всякий случай мы поглубже забиваем колышки палатки. Но ничего не происходит. Тусклый рассвет застает нас за работой: мы грузимся, чтобы плыть дальше.

Тишина. Она тоже может быть выразительной, может беспокоить. Все застыло, замерло. Матовую гладь реки словно бы ноли-ли маслом. Закуриваю сигарету — спичка догорает спокойным, ровным пламенем.

В этой недвижности чувствуется непонятная опасность. На небе ни облачка, но все равно кажется, будто что-то висит в воздухе, поблекшая голубизна неба просто угнетает, давит.

Плывем час, два, три. Разговор не клеится, мы нервничаем, все нас раздражает. Даже то, что на реке не видно ни судна, ни барки, ни лодки. Мы как бы единственный признак жизни в этой всеохватывающей безжизненности.

Стараемся держаться стрежня, вблизи левого берега, на расстоянии нескольких сот метров от голого обрыва. Он уходит по прямой линии за горизонт и там кончается, словно в пустоте пропадает. Горизонта перед нами нет. Нет линии, разделяющей поверхность воды и небо. Все слилось, объединилось. Или река поднялась в небо, или небо упало на реку…

Мы словно бы плывем внутри мутно-голубой чаши. Она и под нами и одновременно висит над нашими головами. Как в гипнозе, мы автоматически погружаем и поднимаем весла.

И вдруг чаша словно трескается! Небо от реки отделяется, становится видна линия горизонта. И эта трещина растет, разлом увеличивается, темнеет, становится черным. Через минуту небо как бы отрывается от воды и поднимается, словно занавес, все больше открывая какой-то далекий, черный и грозный фон. Чернота оживает, растет на глазах, перемещается по реке, мчится Прямо на нас…

Памперо![50]

Еще все вокруг спокойно, еще Парана дремлет. Мы несемся к берегу, гребя изо всех сил, а точнее, сверх своих сил. Знаю, ни на каких соревнованиях я не смог бы «выжать из себя» столько усилий. Но здесь ставка слишком высока.

Каменистый пляж приближается. Глаза успели отметить, а память еще удержала картину одинокого кустика, стоящего так спокойно. А уже зашумело, загудело, налетело на нас и понесло!

Из хаоса, который охватил нас, я вынес настолько бессвязные воспоминания, что на их основе невозможно строить логичное повествование. Я и не пробую это делать. К тому же все происходило наперекор логике и законам природы, по крайней мере мне известным. Из проблесков в воспоминаниях я могу сообщить несколько деталей, не берясь, однако, объяснить их.

Во-первых, ветер не был ветром. Это был удар сжатого, сжиженного воздуха. Пожалуй, именно сжиженного, потому что он давил, бичевал нас струями воды, вырванной из реки.

Во-вторых, волны не росли. Они поднялись сразу, будто подброшенные подводным взрывом.

В-третьих, почему неистовство первого удара не смело нас, не перевернуло и не накрыло волнами? Умозрительно рассуждая, у нас не было шансов уцелеть в такой переделке.

В-четвертых, каким образом мы оказались на гребне огромной волны, которая выбросила, буквально вышвырнула нас на берег? Возможно, отчаянные взмахи весел помогли удержать байдарку на поверхности. Однако я не отважился бы объяснить это результатом наших усилий. Слишком быстро все произошло.

_{ВОЛНЫ, ГОНИМЫЕ ПАМПЕРО, ВЫМЫЛИ, ВЫЛИЗАЛИ КОРНИ ПРИБРЕЖНЫХ ДЕРЕВЬЕВ. НАМ ПОВЕЗЛО: БАЙДАРКУ ВЫБРОСИЛО… РЯДОМ}

Зато потом мы действовали сознательно и целенаправленно. Потерпевшим крушение, выброшенным почти чудом на берег среди ошалевших волн, вздымающихся все выше, звериный инстинкт велит спасать жизнь. Лезть на четвереньках, ползти… только бы подальше от реки. Как можно быстрее! Как можно выше! Туда, под самый обрыв!.. И все-таки мы бросились спасать байдарку.

Мы схватились за нее, вырвали из кипени, подняли и понесли. Так далеко, как только могли. Полуживые, свалились рядом с пей, хватая воздух широко раскрытыми ртами.

Откуда у нас взялись силы, чтобы, противоборствуя с ураганным безумием, перенести полную воды байдарку вместе со всем ее грузом за пределы досягаемости хищных волн, — это навсегда останется для меня загадкой.

Я горжусь своим приятелем. Немножко горжусь и собой. Разумеется, это чувство родилось позднее. Тогда мы были наполовину в невменяемом состоянии.

Полдень, и все же почти темно. Река напоминает разъяренное море. Мчатся огромные, гривастые волны. Удар памперо направлен против течения, он останавливает реку, поднимает в ней уровень воды.

Холодно. Температура резко упала. Ураган с невероятной яростью несет выхваченную из реки воду, смешанную со струями ливня.

Продолжалось все это недолго. Вскоре неистовство упало до силы «обычного» урагана. Стоя на коленях, мы с трудом вытаскиваем палатку из залитой байдарки. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы ее поставить: ураган сбивает нас с ног. Мы просто разворачиваем мокрое полотнище и, придерживая, чтобы его не унесло ветром, влезаем внутрь. Лишний брезент мы подворачиваем под себя, приживем собственной тяжестью. Прижавшись друг к другу, лежим, как в мокром спальном мешке. Внутри мокро, а снаружи потоп.

Проходит час, два, три…

Время от времени ощущаем болезненные удары. Это вихрь швыряет в нас камнями, или, смытые дождем, они сами валятся с обрыва. Мы прикрываем головы руками и продолжаем мокнуть. Полотнище палатки пропускает воду, будто сито, оно защищает нас только от непосредственного бичевания ливнем. Мы лежим в луже, образовавшейся на резиновом полу палатки.

Лишь под вечер сила урагана ослабла. С большим трудом мы поднимаем палатку и ставим ее «по-штормовому» — сейчас она напоминает невысокую собачью конуру. Вползаем внутрь. Пусть там мокро, но по крайней мере у нас над головами что-то вроде крыши. Она хлопает по ветру, оглушительно бухает мокрым полотнищем. И все же мы погружаемся в беспокойный сон, а точнее, в полудремоту.

На следующее утро буря не стихает, дождь продолжает лить по-прежнему. Холодно. Лежа в «собачьей конуре», мы подкрепляемся холодными консервами. А воды нам хватает.

Еще одна ночь и серый дождливый день. Все еще льет, по ветер уже позволяет ходить выпрямившись, а не только ползать на четвереньках. Я решаю любой ценой разжечь костер. Мы мечтаем о глотке горячей жидкости. Вооружившись мачете, я отправляюсь на поиски выброшенной на берег доски, бревна, чего угодно, что можно было бы расколоть, чтобы добыть из середины хотя бы немного сухих щепок. Бесплодные поиски на каменистом пустынном пляже увели меня далеко вверх по реке. Лялё остался в жалко выглядевшей палатке. Он сказал, что сушит ее своим теплом.

Во время этой вылазки я встретил знакомых, точнее, они проплывали мимо. Из дождливой серости вынырнул плывший вблизи берега караван. Три большие барки и буксир. «Наш» буксир, тот самый, куда нас так сердечно приглашали в Корриеитесе, соблазняя холодильником и запасами пива. Лоцман разглядел меня из рулевой рубки. Высунулся в окно, что-то кричит. На палубу высыпает весь экипаж. Машут мне, кричат. Похоже, о чем-то спрашивают, чем-то взволнованы. Однако, находясь от них более чем в ста метрах, а также из-за ветра и дождя я не могу понять их.

Бегу вдоль берега, отчаянными жестами давая знать, что ничего не слышу.

А они, несомые течением, величественно, быстро скользят мимо. Знаю, что они не могут остановить двигатель, так как идущие позади барки наскочили бы на буксир. Я приближаюсь к нашей жалко выглядевшей палатке и вытащенному на берег «Трампу». И тогда буксир издает один за другим тревожные гудки. Из палатки вылезает разбуженный Лялё. При виде его экипаж у борта шалеет от радости. Прыгают, размахивают руками, пляшут. Сирена буксира ревет сейчас протяжным глубоким тоном. Так они и уплыли вниз по реке с ревущей сиреной и ликующим на палубе экипажем.

Окончательно эту ситуацию объяснило письмо, оставленное ими для нас в порту Парана. Первый удар памперо они переждали еще в Корриеитесе. Ураган причинил там огромные повреждения: посрывал крыши, повалил деревья, даже разрушил фабричное здание. Наши друзья с буксира беспокоились о нас, представляя грозящую нам опасность. И вдруг они видят на берегу одного лишь меня. И выброшенную байдарочку, и, как им показалось, лохмотья палатки. Только появление разбуженного сиреной Лялё рассеяло их опасения.