Жизнь Большой Реки

ЦИВИЛИЗОВАННАЯ РЕКА

НЕЛЕГКА ВСТРЕЧА С ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ. — В ПОРТУ РОСАРИО РАЗВЕВАЮТСЯ ФЛАГИ ВСЕХ СТРАН МИРА. — ПОЛЬСКИЙ ФЛАГ И ОДНО ПОЛЬСКОЕ СЛОВО. — ГРЯЗЕВАЯ ВАННА НОЧЬЮ В ВИЛЬЯ КОНСТИТУСЬОН. — АНГЛИЙСКИЙ «ФРАХТОВИК» НЕ ЗАМЕЧАЕТ МОЕГО «ТРАМПА»

Контрасты, резкие перемены ситуации, постоянная смена обстановки могут быть приятными или докучливыми. Но это всегда интересно. Кто-то сказал, что эт — у а к щепотка перца, как острая приправа, придающая вкус скучной обыденности. Свое плавание в одиночку по Большой Реке я не назвал бы ни однообразным, ни тем более скучным; одиночество — неплохое блюдо, оно дает пищу для раздумий. Мало того, оживляет воспоминания, не связанные вроде бы с современностью.

Подплывая к большому городу Росарио, я вспомнил случившееся со мной много лет назад приключение. Это был своего рода прыжок из одной действительности в другую, резко отличную. Я должен был лететь на скоростном самолете из Каира через экватор в Найроби. Самолет вылетал поздним вечером. Поэтому я принял приглашение друзей на прощальный ужин. Он состоялся в роскошном ресторане на одной из главных улиц Каира. Разговаривать там было трудно, приходилось перекрикивать какофонию джазового оркестра, едва заглушавшего шум большого города. Прямо из ресторана меня отвезли на аэродром. Ночной вылет, одна посадка в Хартуме, двадцать часов полета — и Найроби, столица Кении. На тамошнем аэродроме меня встречал знакомый. На автомобиле мы поехали к нему ужинать.

Его маленький домик, бунгало, стоял совсем рядом с городской чертой этой африканской столицы. Но уже в буше. Тишина. Абсолютная тишина. Только через задернутые тонкими противомоскитными сетками окна доносится тихий звон цикад, ‘Желтоватый свет керосиновой лампы, на стенах охотничьи трофеи, на стойке — шеренга двустволок и штуцеров. Черный мальчуган, босой, в длинной белой, перетянутой красным поясом рубахе и в смешной шапочке на макушке, разносит кружки с пивом. И вдруг за окном… зевок. Какой-то ленивый, сдавленный, похожий на булькающий вздох. Один, другой…

Черный мальчуган не столько побледнел, сколько посерел. На подносе в дрожащих руках зазвякали кружки. Он испуганно посмотрел на хозяина и выдавил ломающимся голосом:

— Эфенди! Симба за окном…

Но мой знакомый даже не шевельнулся в кресле. От зевающего и мурлыкающего льва нас отделяла тонкая противомоскитная сотка, от темноты буша — световой круг лампы. Симба, называемый царем зверей, пришел с визитом. Мне спокойно объяснили, что это не впервые, что это обычное явление. Утром я разглядывал на дорожке внушительные следы лап.

Прошло всего двадцать четыре часа. Вчера — изысканный ужин в центре большой метрополии, сегодня — рыкающий лев за окном. Это, действительно, контраст.

Но сейчас ситуация противоположная. Сейчас я, подплывая к Росарио прямо из дикого «буша», вступаю в непосредственный контакт с цивилизацией. И здесь тоже контраст резкий. Такой резкий, что прямо ошеломляет. Позади у меня два месяца жизни, как говорится, на лоне природы. Под конец — длительный период одиночества. Еще вчера вечером, измученный кровожадными москитами, я решился в конце концов поставить палатку и развел дымящий костер. На юго-востоке светилось зарево над далеким городом, но вокруг были темнота и тишина. Только из зарослей слышались знакомые привычные звуки. Ныть может, я устроил бивак вблизи логовища капибары, может, кабаны шли на водопой. А сегодня — Росарио. Это не только второй по величине город Аргентины с более чем полумиллионным населением, промышленный центр и железнодорожный узел. Он представляет и богатые земледельческие и скотоводческие провинции. Из Росарио плывут по всему миру продукты, полученные на этих территориях: пшеница и кукуруза, мороженое мясо и консервы, шерсть и шкуры. Плывут, потому что Росарио — порт. Речной порт, расположенный в глубине материка, но считающийся одним из крупнейших в мире. Несмотря на то что до Росарио водный путь по Ла Плате, а потом по рукавам Параны длиннее, чем по Висле из Варшавы до Гданьска, к новеньким причалам этого порта плывут и швартуются суда дальнего плавания, океанские гиганты, «фрах товпкп» водоизмещением до десяти тысяч тонн. Благодаря всему этому в Росарио чувствуется «запах моря». Кое в чем он конкурирует с портом метрополии, с Буэнос-Айресом. Во всяком случае он ликвидировал портовую монополию столицы[53].

Сейчас «для разнообразия» правый берег Параны выше левого. Я плыву вдоль главного стрежня, по одному из рукавов Большой Реки. Росарио раскинулся на его правом берегу. Напротив города тянется огромный остров, а за ним — второй и третий рукава. Меня песет ленивое течение, я помогаю ему веслом. По левому борту еще долго будет проплывать берег, принадлежащий провинции Энтре-Риос, аргентинской Месопотамии. Справа по-прежнему движутся картины ландшафтов провинции Санта-Фе. Ее столицу я миновал очень давно, а лежащий сейчас передо мной Росарио — это всего-навсего «провинциальный город», пусть он и в шесть раз больше столицы провинции.

Я не боюсь, что собьюсь с пути. Фарватер обозначен буями. Мне встречаются несколько пароходов, изо всех сил лезущих против течения. Один, под панамским флагом, выглядит импозантно. Я оцениваю его водоизмещение по крайней мере в пять тысяч тонн. Такой трансатлантический пароход, плывущий по реке, производит впечатление немного жутковатое. Он поднимает у себя за кормой высокую волну, но я нахожусь далеко от его курса, и байдарку лишь прилично качнуло. Пустынный берег постепенно становится цивилизованным: появляются сады, парки, кокетливо выглядывающие из зелени домики, виллы, загородные резиденции. Не видно мазанок, сколоченных из чего попало лачуг, столь характерных для предместий больших городов. Ничего удивительного, вода здесь чистая, и земельные участки поэтому ценятся высоко. Нечистоты, стоки столицы текут ниже.

Я плыву сейчас довольно близко от берега. Друг за другом тянутся городские пляжи, купальни, яхт-клубы. Погожий, теплый день, в реке полно купающихся. Я заплываю в эту человеческую «кашу». Здесь мелко, воды по пояс, по шею. Руки барахтающихся купальщиков хватаются за борт «Трампа», мы перебрасываемся шуточками. Чуть дальше, на более глубокой воде, стоят на якорях множество роскошных яхт и разного размера моторных лодок.

За пляжами, ниже клубов, берег меняет свой вид. Появляются мастерские и небольшие верфи. Слышатся стук молотков, шипение сварочных горелок. Скользящая по воде невиданная байдарочка здесь не вызывает интереса. Тут занятые люди.

Доплываю до самого порта. Я и не представлял, что он такой большой, что в нем помещается столько судов. Они стоят один за другим непрерывной шеренгой, пришвартованные к высокому причалу.

По реке деловито снуют мощные буксиры. Таких силачей не постыдился бы даже и океанский порт. Они тащат целые составы груженых барок, спешат куда-то или же, медленно, осторожно натягивая канаты, отводят от причала морских великанов, пока беспомощных, с неработающими машинами и неподвижными винтами. Я должен быть внимательным, как пешеход на столичной площади среди мчащихся со всех сторон автомобилей. Предпочитаю удрать из этой толкучки к бортам пришвартованных судов. Они высятся надо мной на много-много метров. В своей скорлупке я чувствую себя крошечным, потерявшимся. А в вышине, над бортами судов, торчат стрелы кранов. Одни из них запускают (пои лапы в широко открытые трюмы, вытаскивают железнодорожные шпалы, ящики величиной с небольшой домик, сетки с мешками цемента и величественно поворачиваются, чтобы осторожно опустить груз прямо на платформы стоящих с другой стороны составов. Другие же краны, наоборот, поднимают грузы с таких платформ и опускают их в пароходные утробы. Из хлебных элеваторов в брюхо «фрахтовика» по трубам течет невидимый поток золотой пшеницы.

Я упустил возможность высадиться там, наверху, выше полосы портовых сооружений, где-нибудь на клубной пристани или на пляже. Сейчас уже поздно, мне негде остановиться и привязать (вое «судно». К тому же у меня на это нет и охоты. Неожиданно я оказываюсь как бы в другом мире. Чувствую себя здесь чужим. Прыжок от дикарской свободы, от беззаботного бродяжничества в шумную сутолоку занятого делом порта слишком велик. Это производит куда большее впечатление, чем помянутое рычание льва за окном после вчерашнего ужина в фешенебельном ресторане.

Я медленно проплываю мимо бортов неподвижных судов. Флаги торговых флотов всего мира. «Японец» вывесил на корме свое солнце. Задираю голову, чтобы разглядеть черного «англичанина», он высотой с многоэтажный дом. Я уже близко от его стальной стены, как вдруг… бах! Что-то ударяется о воду. Во все стороны летит мусор из сброшенного с палубы ящика. К счастью, этот «подарок» меня миновал. Не выдержав, я разражаюсь длинным монологом из ругательств. Никакого эффекта. Никто даже не показался там, наверху. Подумаешь, выброшенный за борт мусор. А если кто-нибудь шныряет там, внизу, тем хуже для него. С «англичанином» я потом еще раз встретился, расскажу об этом позже.

За черным бортом «англичанина» белеет светло-серый борт следующего фрахтового судна. Я энергично гребу, чтобы побыстрее выйти из зоны возможного обстрела мусором. Смотрю вверх, совсем близко надо мной показывается корма и… польский флаг. Фрахтовик польских океанских линий.

Я одурел, буквально одурел. Вот это встреча! Перестал грести. Течение несет меня вдоль серого борта, а я, задрав голову, ищу взглядом там, наверху, какие-нибудь признаки жизни. Вот! Облокотившись на поручень одной из палуб, на меня смотрит матрос. Помню, он был загорелый, в трикотажной рубашке с короткими рукавами, с сигаретой в уголке рта. Я крикнул снизу:

— Как дела?

Я уже поравнялся с ним, уже миную его, уносимый течением, уже поворачиваюсь на своем сиденье, глядя вверх. А он даже не шелохнулся, выплюнул окурок и преспокойно ответил:

— Хорошо…

«Хорошо» — единственное слово, и ничего больше, никакого любопытства. Матросы — народ бывалый, их нелегко чем-то удивить. И в том, что в порту в глубине материка, в аргентинском Росарио, на какой-то там реке Паране какой-то до черноты загоревший гребец из жалкой байдарочки крикнул по польски, спросил: «Как дела?» — в этом, видимо, нет ничего удивительного: бывает, дело обычное. Даже польский флажок в мачте скорлупки не привлекает к себе внимания: мало ли польских флагов в самых различных портах мира?

Я не мог себе потом простить того, что не задержался, не поплыл против течения, не втиснулся между пришвартованным великанам, не поднялся на судно. Не шагнул по клочку «плавучей родины» на Большой Реке.

В шуме большого порта, где пульсировала лихорадочная деятельность, где все заняты своими делами, где время идет с иной скоростью, чем там, в верховьях Параны, меня охватило чувство одиночества, гораздо более сильное, чем тогда, когда я действительно был одни на один с рекой.

Я не пополнил в Росарио запасы продуктов, которые были на исходе, не купил газет. Быстрей бы вырваться отсюда, оставить позади порт и город, снова оказаться на настоящей реке. У меня сейчас к Паране особое чувство. Я плыл по ней от ее верховий, от мест, где она братается с Игуасу, по глубокой долине, между берегами, поросшими неприветливыми лесами, через быстрины, пороги Апипе, бескрайние плесы. Под солнцем и в непогоду сживался я с рекой. Когда вода в ней падала, становилась более прозрачной, я знал: рыбаки отправятся за добычей, будет брать дорадо. Когда река несла хлопья грязной пены, стволы вырванных с корнями деревьев, зеленые острова камалотес, я знал: там, вдали, прошли тропические ливни, бурлит моя Парана, начинается наводнение, нужно быть начеку, вода зальет не одни остров. Но я теперь знаю ее капризы, я стал уже речным человеком.

А сейчас Парана другая. Нельзя, правда, сказать, что она обуздана: ведь нелегко обуздать «родича моря», по количеству воды не уступающего ста Вислам, вместе взятым. Но — она другая. На ней раскинулся Росарио, очень большой, шумный, оживленный порт, принимающий суда из далеких заморских стран. Чуть дальше Парана снова вырывается из объятий цивилизации, смывает ее налет, как мусор, плавающий в порту, как грязные пятна разлитого масла, забывает про канализационные сбросы шумящего уже вдалеке города-великана. Два-три часа напряженной гребли — и Парана снова становится Параной.

На этом обрываются мои скромные воспоминания о городе Росарио. Несомненно, я одичал. Может быть, потому-то я лаконично отметил у себя в дневнике:

«Одно слово способно испортить настроение, даже если это слово «хорошо». Еды у меня кот наплакал. Пополню запасы в Вилья-Конститусьон. Обещал навестить префекта Ф.».

Моя карта не выдержала вынужденных купаний и давно расползлась. Однако я помню, что Вилья-Конститусьон лежит в каких-нибудь шестидесяти километрах ниже Росарио. Содрогаюсь, вспоминая, что это тоже довольно большой порт. Из него вывозят зерно, а ввозят туда уголь. Меня он интересует прежде всего потому, что префект там — мой старинный друг, с которым мы когда-то пережили в дельте Параны удивительные приключения и которому потом я пообещал, что навещу его. Когда он узнал о моем пари, то ругал меня, утверждая, что проиграю. Так что сейчас мне предоставляется возможность одним выстрелом убить двух зайцев: уверить его, что пари я скорее всего выиграю, а кроме того, пополнить в Вилья-Конститусьон свои запасы.

Мой друг — большой франт и, что там ни говори, шеф портовой префектуры, поэтому я намереваюсь предстать перед ним в надлежащем виде. Не вылезая из несомой течением байдарки, стираю белые брюки и рубашку, вешаю их на мачте для просушки, потом бреюсь. И снова за весла. Течение на этом участке реки слабенькое. С той поры, когда я готовился к этой экспедиции, помню, что падение воды здесь составляет всего один сантиметр на каждый километр — самое мизерное на всей Паране. Поэтому нужно приналечь, чтобы добраться до моего префекта раньше чем наступит ночь.

Схожу со стрежня, с дороги больших судов. Предусмотрительно держусь подальше от «дороги великанов», у правого высокого берега. А левый, очень далекий, трудно даже разглядеть: острова, островки, рукава, болота, плесы… При высоком уровне воды твердая почва должна быть где-то там, за горизонтом. Правый берег, падающий крутым обрывом, тоже постепенно отклоняется от реки, удаляется и исчезает. Вместо него — заливаемые водой низины, поросшие редким ракитником и плачущими ивами.

Солнце уже заходит. На горизонте собираются темные грозовые облака. Сверкают молнии. Еще далеко, еще не слышно грома. А моим Вилья-Конститусьон и не пахнет. Плечи ноют от быстрой гребли. Встречаю рыбака. Он сидит в лодке, стоящей на якоре, и ловит багре, столь презираемых настоящими рыбаками. Задерживаюсь у его челна, угощаю сигарой, завязывается беседа. Далеко ли до Вильи-Конститусьоп? Оказывается, что по реке еще довольно солидное расстояние. Парана делает тут большую петлю. Но, если я спешу, можно сократить путь, войдя в риачо, в речушку, представляющую собой что-то среднее между рукавом и каналом, с помощью которого осушают низкие берега.

— Видите? Там, у той группы деревьев, устье риачо. Доплывете по ней до самого порта. Немалый кусок пути выиграете.

Так вот я и влип в эту мерзость. Почти стоячая, пахнущая тиной вода. Ширина риачо пять — восемь метров. Голые, заболоченные берега. Надеваю свою уже высохшую «парадную» форму. Не только потому, что порт близко, но и… о, эти москиты! Перед бурей они поднялись из окрестных трясин и съедают меня живьем. Ничего подобного я еще не испытывал. Я бессилен, безоружен. Соблазнившись этим коротким водным путем, я должен идти вперед, до конца. Среди туч, в полном смысле слова туч ненасытных кровопийц. Вспоминаю рассказы, как в давние времена гуарани якобы пытали пленников: бросали их связанными в разрытый термитник или привязывали голыми, на радость москитам, к деревьям в лесу.

Я не голый и не связанный, но все равно терплю ужасные муки. Когда хлопаю рукой по своей шее, когда сам себя хлещу по щекам, по ладони течет кровь. Я опухаю, весь опухаю. Проклятые комары жалят через рубашку и тонкую брючную ткань. Босые ноги я прикрыл палаткой. Но им удается проникнуть и под нее.

Потом, в дневнике, я упомянул про этот вечер одним словом — «Кальвария»[54]. Но это сравнение чересчур слабое. От москитных полчищ меня спасли первые капли дождя. Капли, через минуту — струп, потом ливень. К счастью, теплый. Солнце, должно быть, давно уж зашло; с черного, как смола, неба низвергаются потоки. Оглушающе гремит гром, напоминая артиллерийскую канонаду. То и дело сверкают молнии; их вспышки и позволяют мне ориентироваться, освещая берега проклятой риачо. Пустынные, залитые водой, истекающие грязью.

Промокший до мозга костей, плывя по узкой ленточке канала, сжатого берегами, на которых нет ни малейшей возможности поставить палатку, я очутился в настоящей западне. Все что мне оставалось — это грести. Двигаться вперед. Уверенность, что плыть недалеко, прибавляла мне силы.

Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Ветер, к счастью не опасный на узкой риачо, прогнал грозовые тучи куда-то в сторону. Ливень превратился в нормальный дождь.

Молнии озаряли небо все слабее, все труднее разглядеть берег, удержать байдарку на нужном курсе. Часы давно остановились. Было что-то около полуночи, когда я понял, что выплыл на открытое водное пространство. Передо мной в струях дождя призрачно мигали огоньки. Их много. Значит, порт. Наконец-то! В полной темноте гребу в направлении огней. Они все приближаются и одновременно поднимаются все выше. Наконец они оказываются прямо над головой, а нос байдарки стукается о черный борт судна. Это редкие огоньки на высоких палубах. Кричу. Глухое молчание. Здесь у причалов стоит немало судов. Борт о борт, пришвартованные к какой-то высокой деревянной решетчатой стене. Я протискиваюсь между скользкими сваями, какими-то балками-поперечинами. Их обнаруживаешь, лишь ударившись в темноте. Поранил руку о торчащие крюки или гвозди. Боюсь продырявить резиновую оболочку байдарки. Осторожно, на ощупь выбираюсь из этого лабиринта. Все равно он не дает никакой защиты от продолжающегося дождя.

Я мечусь в этом вымершем или уснувшем порту. Не вижу и не слышу ни единой живой души. На мои крики никакого ответа. Я охрип. Удаляюсь от огней уснувших судов, пробую достичь берега. Заплываю в затопленные заросли, в кусты, но твердого грунта не нахожу. Как я тогда себя чувствовал, трудно описать. Несмотря на то что дождь теплый, я весь дрожал. У меня началась лихорадка. Вероятно, результат массовой атаки москитов. Я на грани своей выносливости, силы мои исчерпаны.

В поисках берега, в поисках чего-нибудь, что наконец укроет меня от дождя, позволит вылезти из байдарки (в которой, кстати сказать, плещется уже немало воды), очутиться на твердой земле, поставить, если можно, палатку, я снова поворачиваю в сторону огней на судах. Осторожно, медленно двигаюсь вдоль борта великана, глухого к моим крикам. Может, по другую сторону этой железной стены я найду желанный берег?

И тут я ударяюсь о что-то плавающее. Лодка! Ощупываю ее: хотя она полна воды, но все же держится на плаву, а главное, к чему-то привязана. Держась за борт лодки, передвигаюсь вместе с байдаркой. И наконец хватаю веревку, уходящую от носа куда-то туда, в темноту. Дергая ее, чувствую, что она привязана к чему-то на берегу. Берег! Правда, я его не вижу, по в него утыкается нос «Трампа». Какая радость! Вылезти будет трудно, по, не выпуская спасительной веревки, я поднимаюсь и, осторожно балансируя, собираюсь шагнуть в воду. Здесь должно быть мелко: ведь берег рядом.

Но теряю равновесия и вываливаюсь из байдарки. Однако не выпускаю из руки веревки. Другой рукой успеваю схватить и придержать «Трамп». Мелко-то мелко, но ноги касаются не твердого дна, а вязнут все глубже в каком-то иле, в жидкой грязи. Провалился уже по пояс, по шею… Вцепившись в веревку и судорожно схватив борт байдарки, я плыву или, быть может, ползу на четвереньках по бездонной трясине в сторону спасительного берега, твердой земли. Вот он! Залезаю на него на животе, извиваясь, как червяк. Отдышавшись, начинаю, будто слепец, шарить рукой в непроглядном мраке. Вот колышек, к которому привязана лодка. Вот и клочок земли, тут достаточно места для того, чтобы поставить палатку.

Темнота, дождь, зловоние. И какое зловоние! Я весь им пропитан. То, во что я упал и что взбаламутил своей возней на дне, этот ил, болотная грязь или какая-то другая мерзость, воняет отвратительно! Представляю, как жалко выглядит моя «парадная» одежда, специально выстиранная для задуманного визита.

Сбрасываю с себя все. Голого меня споласкивает дождь. Потом привязываю к колышку байдарку и вытаскиваю сверток с палаткой. Свернутая резиновым полом наружу, она не намокла. Единственная сухая вещь в моем распоряжении. Как я ставил палатку, как вдавливал голой пяткой колышки в грязь, этого я не возьмусь рассказывать. Во всяком случае это был настоящий подвиг. Меня мучит ужасная жажда, у меня, наверное, жар. Вспоминаю, что в байдарке есть едва начатая бутылка вина. Неприкосновенный запас. Снова лезу в воду, в болотную грязь, отыскиваю в байдарке бутылку. Снова встаю под дождь, чтобы он смыл с меня грязь. Ночь в палатке, нагишом, без какой-либо возможности подсушиться… С меня хватит.

Свернувшись в клубок, прикладываюсь к бутылке. Я высосал ее до последней капли. Подействовало. Погружаюсь в сон.

Когда я проснулся, время было уже, по-видимому, не раннее. Похоже, погода наладилась, потому что сквозь крышу палатки пробиваются солнечные лучи. Откуда-то сверху слышу людские голоса, как будто разговаривают надо мной. Прислушиваюсь несколько минут, но не могу разобрать ни слова. Заинтригованный, я тяну застежку «молнию» на входе в палатку и вылезаю наружу. Прямо передо мной, отделенное узкой полосой грязной воды, стоит огромное фрахтовое судно. Наверху у борта толпятся матросы. Похоже, собрался весь экипаж. Это их голоса я и слышал. Вдоль этого борта я плыл ночью в поисках берега, пока не наткнулся на привязанную лодку. Для экипажа, должно быть, загадка: откуда ночью расцвела у них под носом, на болотистом берегу, странная палатка? А эта полузатопленная байдарка?

Сейчас мне что-то кричат улыбающиеся лица, орут, заглушая друг друга. Я ничего не понимаю из их слов. Смотрю на флаг — голландский. Если это голландцы, то они, по-видимому, знают и английский. Я посылаю им приветствие на языке людей моря, вежливо замечая, что погода хорошая. Кто-то из них отвечает и после недолгого молчания задает вопрос:

— Не одолжить ли вам брюки?

Общий взрыв дикой веселости там, наверху, а я лишь в этот момент соображаю, что стою перед ними, как меня мама родила. Что делать? Мой вчерашний костюм, сброшенный около палатки, надеть нельзя. Стирать его в болоте я не стану. Поэтому я только спрашиваю: где префектура? А может, у них на палубе есть кто-нибудь из портовой администрации? Выясняется, что префектура далеко, нужно обогнуть весь порт и уже тогда искать ее в городе. Снова раздаются непритязательные остроты. Я зол. Думаю: если гора не идет к Магомету, то пусть Магомет подойдет к горе. Подожду, пока мной заинтересуются портовые власти. Осторожно, чтобы снова не упасть в болотную грязь, вытаскиваю из байдарки запасную одежду. Тщательно отжимаю ее и развешиваю на палаточных оттяжках. Потом снова влезаю в палатку и засыпаю как ни в чем ни бывало. В конце концов моторка префектуры отыскала мою палатку, матросы разбудили меня деликатным похлопыванием по полотнищу. Стали допытываться, кто такой, откуда, что я вообще тут делаю. Обычные полицейские вопросы. А я твержу одно: хочу видеть господина префекта! Отвезите меня к господину префекту! Там все выяснится. Я требовал решительным тоном, и это подействовало. Собрав чуть подсохшую одежду, я уплыл на моторке, а один из матросов остался на берегу, чтобы стеречь мое имущество, которое они принимали за контрабандные товары.

Встреча с префектом выглядела довольно оригинально. Я стоял в качестве «задержанного» посередине приемной в компании грозно выглядевшего матроса. Другой матрос прошел доложить о нас. Из соседней комнаты слышались возбужденные голоса. Вдруг двери отворились, и в них появился мой друг префект. Взглянул гневным взором, глаза у него округлились от удивления, он сказал: «О-о-о?» — и… исчез. Только вытянувшийся в струнку матрос успел торжествующе посмотреть на меня, как ему снова пришлось застыть по стойке «смирно», так как префект выскочил в приемную, держа в одной руке бутылку виски, в другой стакан. Каким приятным был первый глоток в такой ситуации! А потом, по аргентинскому обычаю, мы хлопали друг друга по спинам.

Но к сожалению, я должен отказаться от гостеприимства своего друга. По-прежнему меня мучают спешка и установленный срок. У меня, правда, есть в запасе несколько дней, но еще одно-другое непредвиденное препятствие, и я могу оказаться на мели прямо у финиша.

К оставленным палатке и байдарке я возвращаюсь с почетным сопровождением на катере префекта. Он лично провожал меня. Матросы помогают привести в порядок байдарку, почистить и свернуть палатку. Экипаж «голландца» уважительно относится сейчас к прощальным процедурам. На их глазах я пью «отвальную» с самим префектом.

Он сопровождал меня до самой реки, до самой Параны. Здесь требуется небольшое пояснение: я не знал и лишь на собственном опыте убедился в том, что порт Вилья-Конститусьон вовсе не лежит на Паране. Этот порт, можно сказать, вдвойне расположенный в глубине материка. С главного стрежня Параны большие суда входят в него через специально вырытый рукав. Поэтому вода здесь (о, я не хотел бы оскорблять жителей Вилья-Конститусьон), вода здесь… несколько застоявшаяся.

Меня поглощают хозяйственные дела. Развешиваю одежду. Мне нужно как следует высушить все свое имущество. Пользуясь теплыми пополуденными часами, обвешиваю вещами мачту, нос и корму байдарки. Я не трачу времени на стоянку и плыву дальше со всеми этими декорациями.

Мимо меня проплывают су самых различных размеров, окрасок и принадлежностей. Даже танкеры с нефтью, керосином, бензином, на бортах которых выведена видимая издали надпись «Эксплозиво» (взрывоопасный груз). Для меня такое предупреждение— чистая теория: ведь мне опасность столкновения не угрожает. Однако я вспоминаю услышанную как-то историю о столкновении двух танкеров. Один возвращался порожним, другой был наполнен несколькими тысячами тонн жидкого топлива. Какой-то неудачный маневр в тумане на узком отрезке фарватера… Говорят, река горела на протяжении нескольких километров.

Еще не отдохнувший после вчерашних треволнений, я медленно гребу до позднего вечера. Наступила тьма, а одеяла по-прежнему сырые. Это отбивает у меня желание разбить на берегу палатку, и я продолжаю плыть ночью. За это я щедро вознагражден видом Сан Николаса. Расположенный неподалеку от реки самый большой в стране центр металлургической промышленности приветствовал меня не только тысячами огней своих заводов, по и вырывающимся высоко вверх пурпурным пламенем гигантских печей и мартенов. Стоило проплыть мимо него ночью. А дальше — снова тишина, темнота, одиночество на пустынной реке. Лишь перед рассветом я подплыл к берегу и задремал, не вылезая из байдарки. Отдых был поистине заслужен мной.

Меня будят теплые лучи. Веселый, солнечный день. Прыгаю в воду, проплываю традиционную стометровку, а потом бегаю по берегу. Чувствую, что ноги ослабли. Ничего удивительного: сказывается длительное сидение в байдарке. На соревнованиях по бегу у меня не было никаких шансов на победу. Зато если бы пришлось помериться силой рук— ого-го! Мало бы кто со мной справился. Мускулы под кожей так и ходят, напрягаются, как тугие пружины. Все это плюсы и минусы продолжительных плаваний на байдарке. А ведь у меня за спиной почти две тысячи километров.

Радостное настроение улучшается еще больше при мысли о том, что тяготы и опасности уже, собственно говоря, позади и что накопленный запас дней вполне достаточен, чтобы выиграть пари без особых усилий. Что значат эти оставшиеся до цели жалкие триста километров?

С наслаждением пью горячую горькую йерба мате. Потом основательный завтрак. Без спешки привожу в порядок содержимое байдарки. Не только упаковываю все как следует, но и привязываю, закрепляю, как мы привыкли делать там, выше, после встречи с памперо. Вроде бы ничего особенного, просто привычка или навык, приобретенный за время экспедиции, но это спасло меня от настоящей катастрофы.

Чтобы читатель правильно понял, что случилось впоследствии, я должен кратко описать окружающую местность. Остров или острова уменьшают ширину реки, дробят ее поток. Я плыву по рукаву, который был главным, самым глубоким руслом; здесь проходила обозначенная буями дорога больших океанских судов. Ширина рукава в этом месте, от берега реки до берега острова, составляла около километра. Плыву по самой середине, миную один буй за другим. Не сознаю, что их густота означает узость фарватера, по которому должны проходить суда. Река, впрочем, пустая, словно вымершая. Хороший солнечный спокойный день. Удобно усевшись, даже полулежа, лениво вожу веслом и пою во всю глотку. Пою для себя и богов: в этом безлюдье нет критиков, которые обнаружили бы у меня отсутствие голоса и слуха. Блаженное, беззаботное состояние. Случайно я оборачиваюсь и смотрю назад. О ужас! Он был близко, рос на глазах, мчался на всех оборотах своих винтов. Огромный океанский грузовоз. Тот самый черный «англичанин», которого я рассматривал, задрав вверх голову в порту Росарио. Он резал спокойную гладь и поднимал волну. Я знал, к чему это приведет.

Кричал ли я? Не помню. Впрочем, это не имело бы никакого смысла. Что значит для такого колосса колышащаяся неподалеку скорлупка? Он не расколет ее, не раздавит, а что окатит волной… Кто из морских волков обращает внимание на такое? Это мы должны быть начеку, уступать дорогу. У них путь обозначен буями, на капитанском мостике стоит лоцман, а цели более серьезные, чем осторожность по отношению ко всякой плавающей мелочи.

Как ошалелый греб я к берегу. Как можно быстрее, как можно дальше от этой разогнанной массы воды. Я не только «ушел с дороги», но успел даже покинуть фарватер.

Он миновал меня, молчаливый, равнодушный. Вот уже проплыл дальше. Поднятая волна расходилась за ним треугольником. Высокая, с виду негрозная, как мертвая зыбь на море, она напирала ужасной мощью своей массы. А когда эта «морская» волна дошла до фарватера, до края подводной мели, то взметнулась вверх. Взметнулась неожиданно, резко, с ломающейся белой гривой. Она была выше моей мачты. Накатилась и обрушилась. Накрыла, придавила, затопила.

Затрудняюсь сказать, сделал ли тогда мой «Трамп» полный оверпиль, то есть перевернулся ли он вверх дном и снова вернулся в прежнее положение, или же только лег на бок и так принял удар водной массы. Я был выброшен из байдарки. На некоторое время подхваченный водной лавиной, я полностью потерял ориентацию. Вынырнув, ошеломленный, оглушенный, я кашлял, выплевывая воду. А «Трамп» был совсем рядом. Его удержали автомобильные камеры. Милый, бедный «Трамп»! Он выглядел жалко, как настоящий утопленник. Плывя рядом с ним, я подталкивал этого полупокойника к берегу. Потом, закрепив байдарку, побежал вниз по течению, высматривая потерянное весло. Нашел, выловил. Видел исчезающего вдали «англичанина» и белую полосу волны, бившей сзади него о берег. Я даже не ругался.

Не стоит детально описывать результаты этого неожиданного приключения. Самое главное, что мы оба уцелели: и я и «Трамп». Подумаешь, несколько здоровенных синяков и рассеченная нога, но зато с байдаркой ничего не случилось. Ни один шпангоут не треснул. А то, что я потерял кое-что из своего гардероба, что уплыла кухонная посуда, — это пустяки. Уцелела спрятанная внизу большая кастрюля. Отныне она будет служить и как чайник и как котелок. Ничего не поделаешь. Как хорошо, что я упаковал фотоаппараты в пластиковом мешке! Не выпал и не затонул сверток с палаткой, был спасен и мешочек с консервами. А остальное — черт с ним! В кармане зажигалка. Так что у меня есть огонь. И — какое счастье! — в непромокаемом пластике несколько пачек сигарет. Стоит отметить в памяти: без зажигалки и без пластиковых мешочков никогда не отправляться в экспедицию.

Дел у меня по горло. Как подобает потерпевшему крушение, я занят не столько разбивкой лагеря, сколько раскладыванием на берегу уцелевших вещей. Разумеется, на подобающем расстоянии от берега, чтобы опять какая нибудь волна, поднятая трансатлантическим судном, не слизнула, не унесла их с собой, и сушусь, снова сушусь. В который уже раз! Мне помогает солнце. Настроение превосходное. Опыта у меня прибавилось.

Вытаскиваю из залитой байдарки весь груз. Потом принимаюсь вычерпывать воду. Той единственной оставшейся кастрюлей. Сколько же было воды? Тонна? Больше? Болела спина. «Трамп» всплывал дьявольски медленно. Наконец я вытащил его на берег. Вынул мачту, перевернул байдарку вверх дном, проверил состояние оболочки. Все в порядке. Мое суденышко меня растрогало.

Вокруг ни единой живой души. Река тоже пустынная. До самого вечера так и не проплыло ни одно судно. Виновник моих бед «англичанин» был единственным за весь день. Все случилось так неожиданно, а сейчас царит полное спокойствие.

Лишь на следующий день в полдень я был готов продолжать путь.