Жизнь Большой Реки

НА ВЕРХНЕЙ ПАРАНЕ

КАК УЛОЖИТЬ И РАЗМЕСТИТЬ В БАЙДАРКЕ ВСЕ СНАРЯЖЕНИЕ? — У СЛИЯНИЯ РЕК ИГУАСУ И ПАРАНЫ, — ИЗМЕНЕНИЯ УРОВНЯ ВОДЫ. — БЫСТРИНЫ, ВОДОВОРОТЫ И ТУМАНЫ НА ВЕРХНЕЙ ПАРАНЕ, — МЫ ПРИОБРЕТАЕМ ОПЫТ В «НАВИГАЦИИ» И РАЗБИВКЕ ЛАГЕРЯ, — КАК ЛОВЯТ КАЙМАНОВ? — БУРЯ И САМЫЙ ВКУСНЫЙ МАТЕ, КОТОРЫЙ Я ПИЛ, — ФОТОГРАФИРУЯ, СТОИТ СМОТРЕТЬ ПОД НОГИ. — НАПАДЕНИЕ «СТОЯЩЕЙ» ЗМЕИ ЯРАРЫ

Нашу байдарочку мы принялись собирать ниже водопадов Игуасу, там, где река уже успокаивается после своих безумных прыжков и течет по глубокому ущелью. Отвесные берега по-прежнему покрывал зеленый матрац тропической сельвы.

Если у читателя есть опыт сборки каркаса для резиновой байдарки, он знает, что эта процедура отнюдь не принадлежит к числу простых. Вроде бы все готово, вроде бы удалось справиться с головоломной конструкцией из десятков прутьев и прутиков, стыков, зажимов и частей настила. Вроде бы каркас полностью собран, осталось лишь засунуть его в резиновую оболочку и натянуть ее, как вдруг… в руке у тебя обнаруживается какая-то непонятная деталь, с которой не знаешь, что делать, и понимаешь, однако, что она не лишняя, что где-то она нужна. Разбирай снова, гадай, примеряй… уф! При этом небольшое пояснение: термометр показывает сорок один градус жары, солнце жжет вовсю.

Потом мы стали перед другой не менее сложной задачей: как разместить, как уложить в байдарке все наше снаряжение? А было его немало.

Перед нами лежала маленькая двухместная байдарочка, гора снаряжения, без которого невозможно обойтись, и в перспективе две тысячи километров по водам Большой Реки.

Долго мы занимались укладыванием, подгонкой, выгрузкой и вновь загрузкой. Нужно было найти какую-то систему, какую-то очередность укладки: вещи, которые нам понадобятся только при разбивке лагеря для ночлега, положить подальше, а то, что необходимо в течение дня, под руками. Но этого нужного «под рука ми» оказалось слишком много. Разве оружие не должно быть под руками? А рыболовные снасти? А фотоаппараты, термосы с пленкой, термосы с противозмеиной сывороткой, аптечка, непромокаемые плащи? Наконец, мачете, кастрюля, сковородка, чайник, немного продуктов? Все это требовалось так уложить, упаковать и закрепить, чтобы, в случае если байдарка опрокинется или утонет, ничто не погибло, не потерялось.

Напоминаю, что носовая часть байдарочки была занята накачанной воздухом автомобильной шиной, вторую такую же шину мы привязали к корме. В случае чего они должны были удержать на плаву заполненную водой или даже перевернутую байдарку. Палатку, сложенную как можно плотнее, удалось впихнуть в кормовой отсек, резиновый матрасик и плащи были сложены на дно и служили в качестве сидений.

С полотняным тентом — изобретением дона Хуана, с флажком аргентинской водной пограничной охраны (подарком префекта С.) на мачточке и флагом Польского торгового флота на носу наш «Трамп» выглядел весьма солидно. Разумеется, только вблизи: на широких же просторах Параны он казался довольно мизерным. Присматриваясь к байдарке критическим взглядом, один из жителей побережья метко назвал ее бихо Колорадо (червячок), потому что у нее была красная оболочка.

_{ПОРТ НА РЕКЕ ИГУАСУ. ГДЕ РАЗНИЦА В УРОВНЯХ ВЫСОКОЙ II НИЗКОЙ ВОДЫ ПРЕВЫШАЕТ ТРИДЦАТЬ МЕТРОВ.　 ПОРТОВАЯ НАБЕРЕЖНАЯ ТОЖЕ ИМЕЕТ НЕСКОЛЬКО «ЭТАЖЕЙ»}

Опережая ход событий, я должен, однако, заметить, что «червячок» сдал экзамен на пятерку с плюсом. Один раз собранный на Игуасу, он выдержал благополучно всевозможные злоключения. Я разобрал его и упаковал лишь двумя тысячами километров ниже, в Буэнос-Айресе.

Первой нашей пристанью была Пуэрто Игуасу. Странная пристань. В самом деле, вообразите: река течет по глубокому ущелью, на горе — селение, от которого по склону спускается дорога, приводящая в конце концов к небольшому каменному молу. Здесь швартуются баржи и лодки. Однако вдоль дороги, спускающейся к реке, расположен не один такой причал, а несколько: в пяти метрах от самого низкого, в десяти, в пятнадцати, в тридцати… Все это и есть пристань Игуасу. Выстроенные на различной высоте по склону платформы из камней служат портовыми набережными реки, у которой разница между самым низким и самым высоким уровнем воды превышает тридцать метров!

Сейчас уровень низкий; стоя на первой платформе, мы разглядываем торчащие высоко над нами «портовые сооружения», но никто не возьмется утверждать, что через несколько дней здесь, где мы находимся, не будет тридцатиметровой глубины.

Уровень реки Игуасу в этом месте абсолютно не зависит от уровня воды в ее верхнем течении. Это бегущая альто Парана устраивает такие фокусы. После тропических ливней в верхней части своего бассейна она резко вздувается и просто останавливает текущую в нее Игуасу. Река перегораживает реку[32].

Наше пребывание в порту вызывает сенсацию: такого судна тут еще не видели. Прощаются с нами шумно и сердечно. Какой-то рыбак шутливо предлагает нам взять на дорогу рыбку, которую он поймал ночью. Эта «рыбка» длиной почти в два метра и весит примерно сотню килограммов. Великолепный экземпляр мангаруйю. С легким беспокойством я подумал о своем рыболовном снаряжении, укомплектованном еще в Буэнос-Айресе. Не слишком ли мои снасти хилые?

Несколько километров по чистой голубой воде Игуасу — и вот мы выплываем на Парану. Собственно говоря, мы вплываем в Парану, несомые водами Игуасу. Километров около десяти одна река течет в другой реке, и воды их не смешиваются. Плывя на стыке двух потоков, мы погружаем весла с правого борта в желто-мутную Парану, с левого — в прозрачные волны Игуасу. Мутность Параны вовсе не означает, что это грязная река, просто воды ее несут взвесь частичек плодородной почвы с Бразильского плоскогорья.

Мы плывем сейчас по глубокой долине. Ее склоны покрыты яркой зеленью, это тропические леса. Минуем место стыка границ, реками перерезанный тройной узел, где сходятся территории Бразилии, Аргентины и Парагвая. Теперь правый берег парагвайский. Но это мало нас заботит. Люди тут по встречаются, а пока их нет, не существуют и запреты и пограничные осложнения. Берега одинаковы, покрыты одним и тем же девственным лесом. Высоко на фоне неба изящными кружевами выглядят верхушки пальм и одиночных лопахо, веера бамбуковых зарослей склоняются чуть ли не до воды.

_{БЕРЕГА ПАРАНЫ В СРЕДНЕМ ЕЕ ТЕЧЕНИИ ПРИ НИЗКОМ УРОВНЕ ВОДЫ. ТОГДА ОБНАЖАЮТСЯ ПОДВОДНЫЕ СКАЛЫ И ПЕСЧАНЫЕ ПЛЯЖИ}

Но у нас не слишком много времени на восторги красотой долины. Внимание поглощено самой рекой, греблей, рулением. Это уже не шутка, не ленивый спуск по течению, не «окунание весел». Здесь нужно смотреть в оба, внимание должно быть сосредоточено. Одним лишь рулем тут не обойдешься. При поворотах мы помогаем рулю веслами. Иногда приходится их притормаживать. Команды капитана (то есть мои) экипаж (Вицек) должен выполнять сразу, без промедления:

— Правым сильней, сильней!.. Левым назад!.. Обоими вперед! Сильней! Быстрей!.. Уф!.. Спокойно, длинными гребками…

Если бы я захотел сравнить верхнее течение Параны с Дунайцем, протекающим через Пенины, то совершил бы ошибку. Масштабы тут несопоставимы. Сто Дунайцев вместе? Пятьсот Дунайцев? Может быть, и больше, не знаю. После слияния с Игуасу верхняя Парана становится уже могучей рекой, хотя, стиснутая высокими берегами, широко она не разливается. Уровень воды в ной то поднимается, доходит до леса, которым покрыты крутые берега, и тогда река вторгается в зелень, то падает, открывая голые скалистые берега, гряды подводных камней, песчаные пляжи. Ширина дна долины, а значит и реки[33], меняется — километр и меньше, два километра и больше. Попадаются излучины со спокойной, почти стоячей водой, где глубина измеряется десятками метров, есть скальные пороги, через которые река переваливается пенящимся, сумасшедшим потоком. Сегодня через них не переберешься, почти наверняка разобьешь байдарку, порвешь резиновую оболочку. Но завтра, если вода в реке прибудет, не обратишь, быть может, и внимания на то, что с огромной скоростью пролетаешь над каменным препятствием.

Водовороты… Именно о них еще в Буэнос-Айресе напоминали мне друзья, отговаривая от плавания на байдарке. Сидя в низенькой байдарочке, издали такого ремолинес не заметишь, обнаружишь его лишь когда он совсем рядом. С удивлением и (надо ли об этом говорить?) с ужасом вдруг видишь, что поверхность реки в одном месте как бы вогнулась, образуя воронку, и вода там кружится. Чуть-чуть зазеваешься или слишком поздно спохватишься, и тебя уже затягивает, всасывает эта дьявольская карусель. Мы гребли как безумные изо всех сил, чтобы вырваться из такой ловушки, «взобраться» на «нормальный» уровень реки. К счастью, нам это удавалось. Весла гнулись, но не ломались.

Естественно, надо было стараться плыть по стрежню реки. Но попробуй угадай, где этот стрежень находится! Ведь он выделывает удивительные выкрутасы, вьется и изгибается.

Остров. На берегу — скалы. Словно нос корабля, рассекают скалы набегающую на них реку. Но с какой стороны этот остров обогнуть? Со стороны парагвайского берега или же лучше держаться аргентинского? На решение такого рода задач времени не очень много: течение несет нас отчаянно. Сколько раз бывало, что, выбрав неудачный вариант, мы оказывались в настоящей ловушке. Остров большой, проходишь мимо него спокойно и вдруг видишь, что река впереди начинает бурлить и пениться на подводных порогах, которые соединяют скальной грядой остров с берегом. Если быстрины грозят разбить байдарку, если не видно места, где можно было бы проплыть, что тогда остается? Повернуть назад и в поте лица грести против течения. Против такого течения! И плыть опять к началу острова, чтобы обойти его со стороны стрежня.

На отсутствие эмоций мы не могли жаловаться. Скучать было некогда. Такой капризной реки я за свою жизнь еще не видел. Спуск по ней можно без преувеличения назвать лихой ездой.

Но трудно найти и столь же красивую реку, как эта. Опасные быстрины и водовороты, сонное спокойствие глубоких заводей, карабкающиеся по высоким берегам первобытные леса, живописные острова и островки — все это вместе создает запоминающуюся картину, производит глубокое впечатление.

Мы начали плавание по Паране при низком уровне воды. Вдоль обоих берегов тянулись песчаные пляжи или скальные гряды. С выбором места для ночлега, с установкой палатки никаких хлопот не было. Потом где-то в верховьях обрушились тропические ливни, и нас догнала волна наводнения. Пропали не только гостеприимные пляжи, но и вообще весь берег. Вода поднялась до границы сельвы и вторглась в нее, так что вокруг была только вода и вздымающийся над ней зеленый матрац. Зачастую, прежде чем поставить палатку, нам приходилось вырубать и расчищать для нее место с помощью мачете. Темнота наступала быстро, переход дня в ночь занимал здесь меньше часа.

При устройстве лагеря мы четко распределяли обязанности. Высматривая подходящее место, заранее натягивали на себя пижамные штаны и куртки. Правда, это было довольно сомнительное средство защиты от москитов. Тот, кто отправлялся исследовать берег, если там были заросли, обязательно надевал высокие сапоги: мы испытывали почтение к змеям. Потом мы вдвоем расчищали место для палатки и решали, где будет «ночевать» байдарочка. После того как палатка была поставлена, один из нас принимался устраивать в ней «быт» и максимально удобные постели, а второй разжигал костер и готовил ужин. Все это следовало делать как можно быстрее. Нас подгоняли не только быстро наступавшие сумерки, но и москиты. Их здесь было гораздо больше, чем на Игуасу. Мы побаивались малярии.

Утром мы быстро укладывали все имущество в байдарку, торопясь отойти от берега и поплыть по реке, прежде чем начнет припекать солнце. Именно в эту пору начинали появляться м’барагуи — немилосердно жалившие микроскопические мошки. После их укусов вскакивали волдыри, прыщи, страшно опухали ладони и запястья. Однако на реке дышалось свободно.

После нескольких ночлегов сам собой установился палаточный ритуал. По неписаному нашему закону палатке всегда полагалось быть закрытой. Едва поставив ее, мы сразу же застегивали «молнию» на противомоскитном пологе. Влезавший или вылезавший из палатки должен был закрывать вход. В результате душными ночами мы могли спать, раздевшись донага, застрахованные от укусов москитов. Мы укладывались головами в сторону выхода. Я всегда лежал слева, Вицек — справа. Между нами помещались карабин и револьверы. На противоположной сетке висел электрический фонарь. Свои мелочи каждый держал при себе. В глубине палатки, в углу, стоял чайник с питьевой водой. Пили мы воду либо из родников на берегу, либо кипяченую речную, запарив ее йербой мате.

Пусть читатель не удивляется тому, что я сообщаю о таких мелочах и деталях. Во время долгого путешествия все это было для нас очень важным. Благодаря установленному порядку мы не тратили времени зря, каждый из нас знал, что ему делать, у каждого предмета было свое место, все, что требовалось, находилось под руками, мы могли спать спокойно. А ночной отдых, нервная разрядка после дневного напряжения и борьбы с капризами реки, был нам необходим.

Я вел что-то вроде судового журнала. Может быть, это слишком громкое название для тетрадочки с картами, немногословными записями. Пробегая их сейчас, я вижу, какими разными были тогда наши дни, какими не похожими друг на друга.

Запись: «Утром туман. Весь день туман. Ночуем там же».

Помнится: перед восходом солнца река начала будто дымиться, над поверхностью воды, словно белые эльфы, кружились клочья тумана. Они соприкасались друг с другом, сливались, образуя пелену, которая окутывала реку. Покрывало тумана поднималось все выше и выше, наползало на нас, темнело. Вот уже туман стал таким плотным, что и в двух шагах ничего нельзя было увидеть. О том, чтобы спустить байдарку на воду и поплыть, не могло быть и речи. Ждем. Около полудня я не выдержал и стал карабкаться по склону долины. Преодолев каких-нибудь сто пятьдесят метров, я оказался в лучах солнца. Вид потрясающий. Стою на краю долины, облитый ярким солнечным светом, на небе ни облачка, на деревьях и листок не шевельнется, а под ногами у меня течет белая река, заполнившая всю огромную долину. Настоящая река из густого, как молоко, тумана. Далеко-далеко, на парагвайской стороне, виден «берег» этой реки-призрака, там вырисовывается стена леса, вырастающая, казалось бы, прямо из ее белизны. Такой туман-молоко — довольно частое явление на верхней Паране. Мне рассказывали, что иногда туман заполняет долину три-четыре дня. Суденышкам, буксирам, плотам не остается тогда ничего другого, как бросить якорь и ждать. Нам повезло: в противной влажной липкости нам пришлось прождать всего лишь один день.

Запись в дневнике «Вдалеке — колоды. Подплываем ближе — пускаются в бегство. Не стреляй» требует пояснений. При низком уровне воды на обнажающихся плоских камнях на песке пляжей нередко издали виднелось что-то вроде бревен. Если мы плыли у берега, то при нашем приближении колоды сползали в реку. То были кайманы. Этими водными пресмыкающимися меня тоже пугали еще в Буэнос-Айресе, но тут, на Большой Реке, никто их не боится. Они не вызывают страха потому, что не нападают на людей и вообще отличаются трусливой осторожностью. Питаются кайманы только падалью. Несмотря на внушительные размеры — мне попадались экземпляры длиной в четыре метра — и на то, что внешне они напоминают своих родичей — африканских крокодилов, человеку их нечего бояться. Их во множестве истребляют из-за кожи. Изделия из кожи кайманов очень ценятся. Добытчики кожи — трудно ведь их назвать охотниками — ловят кайманов простым и довольно омерзительным способом — на крючок. Чаще всего на притоках Параны, в заросших лесными лилиями небольших речках и заводях с берегами, покрытыми тростником. Все снаряжение — большой крючок, такой, каким рыбаки пользуются при ловле суруби или мангаруйю, метровый проволочный поводок и крепкий шнур. На крюк насаживают убитую водяную крысу карппнчито, лучше всего с запашком, и кладут эту приманку на плавающие водоросли. Конец шнура привязывается к толстой ветке ближайшего дерева. Зеленая ветвь действует как пружина, смягчая резкие рывки пойманного каймана. Такие «жерлицы» осматривают каждые два-три дня и добивают кайманов, у которых приманка находится уже глубоко в желудке. Кожу снимают, делая разрез вдоль спины: больше всего ценится светлое брюхо.

Мне приятно вспомнить о приключении, записанном в дневнике несколькими короткими фразами: «С утра ветер усиливался. Рио пикадо! Ливень. Самый вкусный мате, который я когда-либо пил».

Действительно, утренний ветерок становился все сильнее, пока наконец, по оценке Впцека, не «стал штормовым». Он поднял высокие и крутые волны. Река разбушевалась. На Паране в таких случаях говорят: «Эль рио пикадо», что можно перевести как «бурлящая река», «рассерженная река». При этом начался тропический ливень, поистине разверзлись хляби небесные.

Невесело чувствовал себя экипаж байдарочки. Нас заливало высокой гривастой волной, не щадил ливень. Мы сидели в воде. По правому наветренному борту маячил какой-то остров. Аргентинского берега вообще не было видно. Мы гребли изо всех сил против ветра, чтобы успеть добраться до острова, прежде чем волна зальет нас окончательно. Сердце выскакивало из груди, дождь, который швырял в нас порывы ветра, ослеплял и душил. Желанный берег скользил мимо, нас проносило течением. Мы приближались к острову чертовски медленно, сражаясь за каждый метр. В голове сверлила мысль: если остров невелик, течение снесет нас, прежде чем мы окажемся на мелководье… до парагвайского берега слишком далеко.

К счастью, остров был большой. Мы уже приближались к нему, осталось лишь пятьдесят… тридцать пять метров. Видны уже каменистый, голый берег и заросли на заднем плане. Видны наполовину вытащенная из воды лодка, а под деревьями — люди. Загораживаясь от дождя каким-то полотнищем, они смотрят в нашу сторону. Я заметил даже вьющуюся струйку дыма. Как это ливень не загасил костер? Помочь нам они не в силах. Но и утонуть у них на глазах было бы глупо.

Как назло, показываются прибрежные камин. Оказаться между ними при такой волне — это верная гибель, байдарка будет разбита. Я погружаю весло отвесно, измеряя глубину: чуть больше метра. Ничего не поделаешь, экипаж должен покинуть судно! Байдарку придется перетащить между камнями на руках.

Мы стоим в воде по грудь. Стараемся удержать равновесие, не дать волнам сбить нас с ног. Изо всех сил удерживаем прыгающую между нами байдарку, толкая ее в направлении берега. Это удается с большим трудом и очень медленно.

И именно тогда из-под полотнища поднялась какая-то фигура и, то и дело поскальзываясь, побежала к реке, в нашу сторону. Это была молодая женщина. Ливень в один момент расправился с ее платьем-рубахой, облепившим тело. Поэтому выглядела она как статуэтка. Левой рукой она нетерпеливо протирает залитые водой глаза, а в правой что-то несет. Не колеблясь входит в реку. Уже вошла по колено, по пояс, борется с волной, старается устоять на ногах и идет туда, где глубже, глубже. К нам! И смеется. Весело, от души…

Вот она уже рядом. Одной рукой хватается за борт байдарки, другой что-то мне подает.

— Томала! Бери! — говорит она. — Пей, это помогает.

Я собственным глазам не верю: она подала мне мате — маленькую полую тыкву с заваренной йербой, с трубочкой, чтобы можно было сосать!

— Пей! — твердит она, — Это прибавляет сил. Я подержу лодку, помогу.

И смеется, бестия, довольная. Начинаю смеяться и я, лопается со смеху Вицек. Втроем мы хохочем, как ошалевшие, настроение у меня сразу поднялось, вокруг все посветлело, хотя ливень не ослабевал. Я глотнул горячего напитка и передал мате Вицеку.

— Грасиас[34],— говорю я и, не знаю почему, добавляю по-польски:

— Милая ты моя…

Во всяком случае фраза, записанная позже в дневнике, где речь шла о самом вкусном мате в моей жизни, соответствует истине. Ведь не в мате дело…

Мы нее вместе провели байдарку между камнями, потом вытащили ее на берег и помчались в заросли под гостеприимное полотнище.

Их было трое: он, она и крошечный мальчуган. О них я узнал немного. Речные люди — рыбаки. В глубине острова у них шалаш, а здесь их лодка, вблизи которой, в воде, привязана здоровенная пойманная суруби. Они ждут, пока ливень перестанет. Похоже, они бедны, как церковные крысы: одеты в лохмотья, заплата на заплате. У затухающего костра таганок и помятый чайничек. Из него-то и доливается мате. Да, с ними еще кот, промокший, дрожащий котенок, которого индианка тут же поймала и сунула за пазуху. Может быть, чтобы согреть бедняжку, а может быть, чтобы самой согреться.

Мы сидели на корточках, сгрудившись вокруг костра и дружно стараясь удержать над головами кусок дырявого брезента, единственную защиту от дождя. Матепитие продолжалось недолго: ливень загасил костер, полотнище не спасало от воды. На нас не было ни единой сухой нитки. Хозяева говорили о чем-то на гуарани. Потом сообщили нам, что ливень не скоро кончится и что они побегут в глубь острова, к шалашу. Приглашают нас с собой.

Мы опасаемся оставить байдарку с ценным снаряжением без присмотра. Шалаш стоит далеко, поэтому мы благодарим и отвечаем, что будем пережидать здесь. Они вскакивают, как куропатки, хватают мешок, таганок и чайник. Похлопав нас по плечам, убегают, чтобы укрыться где-то там в «доме».

Отбежав недалеко, индианка останавливается, возвращается и уговаривает еще раз: нужно идти в шалаш, если будем долго так мокнуть, подхватим хуху (лихорадку).

Милая девушка. Я погладил ее по голове и уверил, что ливень похоже скоро кончится, и тогда мы вычерпаем воду из байдарки и поплывем дальше. Смеясь, она возражает мне, потом вытаскивает из-за пазухи котенка и засовывает его мне под мокрую пижаму.

— Будет греть тебя! А когда дождь пройдет, оставишь котенка здесь. Не убежит. Мы ведь вернемся к своей лодке.

И побежала хохоча!

Запись в дневнике: «Это верно, что атакованная ярара не отступит», и дальше замечание: «Лазая в зарослях, нужно надевать высокие сапоги». Мне вспоминается при этом малоприятное приключение.

Под вечер, уже высматривая место для лагеря, мы встретили I руину рыбаков, приветливо махавших нам с берега. Берег в том месте был низким, сначала полоса высохшей грязи, а выше — ма-торалес — пучки травы, похожей на осоку. Нас соблазнили задержаться именно здесь несколько вытащенных на берег примитивных челнов, шалаш из пальмовых листьев, но прежде всего компания рыбаков. Палатку мы поставили неподалеку от шалаша. Нас угостили мате, пригласили к котелку с какой-то рыбной похлебкой. Ночные беседы у костра были такими интересными, что мы, тихонько пошептавшись, решили остаться здесь еще на день и ночь. Рыбаки могут рассказать уйму интересных вещей, и научиться у них можно многому.

Они жаловались на плохой улов, на то, что долгое время не могут раздобыть приманки для ловли крупной рыбы. Ведь известно: самая лучшая приманка — это рыба сабало, что-то среднее между большой плотвой и небольшим карпом. Ловят ее сетью, которую тянут по отмели. Сабало плавает обычно косяками, за один раз можно захватить сетью сразу несколько десятков килограммов. Живую приманку хранят в деревянных затопленных клетках. Беда была в том, что уже дня три сабало не показывалась у берега, а старые запасы исчерпались. По каким-то только рыбакам известным признакам на небе и на реке они полагали, что завтра день будет безветренным. Именно в такую пору сабало подходит к берегу, на отмели.

Утро действительно было тихим. Поверхность воды — как зеркало. Но ни следа сабало. Так по крайней мере заявляли с грустью рыбаки, наблюдавшие за рекой.

Потом стало здорово припекать, с неба стекал полуденный жар. Широко разлившаяся в этом месте верхняя Парана катила мутные воды, в которых отражался солнечный блеск, насыщал воздух влажной духотой. На далекой парагвайской стороне дрожала в мареве полоска леса. Все застыло в неподвижности, замерло в спячке. В пижамах, мокрых от пота и липнущих к телу, разморенные и вялые, мы сидели под пальмовым навесом. Вдруг один из рыбаков, высмотрев что-то, поднял всех на ноги:

— Сабалос!

Напротив нашего лагеря на поверхности реки виднелись расходящиеся круги, словно кто-то пальцем касался водяной глади снизу, из глубины. Это были «следы» сабало, высовывающей рты. Рыбаки знают: когда сабало движется косяком по отмели, то — жара не жара, дождь не дождь — нужно закидывать сети. Рыбаки бросились к челнам, столкнули их в реку, выбросили сеть широким полукругом и, войдя в воду, начали ее тащить. Я остался на берегу и наблюдал эту сцену издали. Темные, но пояс погруженные фигуры рыбаков двигались но реке, как в китайском театре теней, в ячейках сети сверкали живым серебром капли воды. Мне захотелось сфотографировать это. Чтобы на голове у меня было что-то влажное, я окунул в воду соломенную шляпу и поплелся к палатке за фотоаппаратом. Раскаленная земля так обжигала ступни, что я решил надеть сапоги, старые высокие сапоги, годные для езды верхом и для лазанья в зарослях. Пока я медленно брел по едва заметной в маторалес прибрежной тропинке, мои товарищи уже довольно далеко ушли вниз по реке. Глядя через камыши, я выбирал подходящий момент для съемки.

И вдруг я почувствовал удар по ноге. Легкий, еле ощутимый, как прикосновение тонкой веточки. Инстинкт, какой-то непроизвольный рефлекс человека, привыкшего к тропическому лесу, заставил меня отскочить назад.

Передо мной на тропке стояла ярара — одна из самых ядовитых змей Южной Америки.

«Ярара стоит» — жаргонное выражение, разумеется. Так говорят лесные люди. Змея может поднять лишь одну треть своего тела, а две трети ее длины, скрученные в клубок, должны создавать опору. Но если ярара «встает», это значит, что она готова к атаке.

Змея не кусается. Змея ударяет, бьет широко раскрытой пастью, из которой торчат вперед два ядовитых клыка. Такой удар оставляет почти незаметный след, похожий на два укола острой иглой. И больше ничего. Но этого достаточно.

Мой противник представлял собой самый большой экземпляр ярары, какой мне когда-либо доводилось видеть. В длину он имел, пожалуй, метра полтора. Слегка откинутая назад треугольная голова грозно подрагивала, будто пружина, готовая распрямиться и нанести удар. Нанести еще один удар!

Дурацкое положение: инстинктивно отскочив назад, я стою в одной легкой пижаме и держу в руках фотоаппарат вместо какой-нибудь внушительной палки. А разъяренная змея, нанеся удар, и не думает отступать, ожидая, что я вновь неосторожно приближусь.

Извините уж меня, по… снимка я тогда не сделал. Не сфотографировал ни тянущих сеть рыбаков, ни великолепный экземпляр ярары. Ну и быстро же я бежал к лагерю, на открытое пространство. На болотистом берегу я молниеносно скинул штаны и дрожащими руками стянул сапоги.

Разглядываю ногу: старые шрамы и новые царапины… Лихорадочно ищу след укуса, вернее, следы двух легких уколов с небольшими капельками свежей крови. Вспоминаю, что у нас нет, именно сейчас и нет сыворотки: несколько дней назад мы отдали ее, рассчитывая, что в Посадасе купим новую. Но до Посадаса еще два дня пути… Где след уколов? Нужно будет в этом месте сделать глубокий крестообразный надрез и выпустить, выдавить как можно больше отравленной крови. Затем крепко перевязать ногу выше ранки, задержать кровообращение.

Ищу и ищу. Челюсть у меня прыгает, пальцы дрожат, когда я ощупываю ногу, ожидая почувствовать боль на месте укуса. Ничего не могу найти.

И тогда мне в голову приходит радостная мысль: ядовитые зубы ярары, вероятно, не пробили голенища. Можно вздохнуть спокойно.

Разглядываю сапог: обнаруживаю на нем двойной след укола. Зубы продырявили голенище насквозь. Но оно, видимо, в этот момент не прилегало вплотную к ноге, зубы не коснулись моей кожи!

Более детальный осмотр ноги делает Вицек. Все в порядке, мне повезло. Когда я рассказал об этом вернувшимся рыбакам, они сразу показали место, где я повстречался с ярарой.

— Вы не чувствовали запах падали? Это от нашей лошади. Она паслась в маторалесе, когда ее укусила змея. А ярара всегда держится вблизи того места, где пахнет падалью, у нее есть излюбленные охотничьи угодья.

Рассказы о том, что ярара придерживается излюбленных мест, я слышал Неоднократно. Не могу сказать, соответствуют ли они истине или же их нужно отнести к категории столь многочисленных историй про змей. Я не проверял. Но зато должен признаться, что повезло не только мне, но и яраре: она была и остается единственной ядовитой змеей, которую я встретил и не убил. А встреч со змеями у меня было немало.