Жизнь Большой Реки

НАКОНЕЦ-ТО ДОМА…

НОЧНОЙ ВИЗИТ ЯГУАРА. — ЛЯЛЁ — ПАРЕНЬ, ВЫРОСШИЙ В ЛЕСУ И НА БЕРЕГАХ РЕНИ. — НАПАЛА ЛИ НА НАС РЫБА-ГРОМАДИНА ИЛИ ОНА ПРОСТО ЧЕСАЛАСЬ? — МЫ ПОПАДАЕМ В СПАЛЬНЮ РЫБ САВАЛО. — ВОЗДУШНОЕ СРАЖЕНИЕ АИСТОВ. — НЕУДАЧНАЯ ОХОТА НА КАПИБАРУ НЕ ПОРТИТ НАМ НАСТРОЕНИЯ

— Ну вот, наконец-то мы дома! — с удовлетворением воскликнул Лялё.

Он стянул с себя рубаху, наклонился, сделал один гребок, другой. На спине под гладкой, загоревшей до цвета бронзы кожей заиграли мускулы, напрягаясь в усилии и расслабляясь, когда лопасть весла, заносимая вперед, описывала в воздухе дугу. Он оглянулся, улыбаясь во весь рот. Он был счастлив. Я тоже.

— Поднажмем, Лялё!

— Поднажмем!

Дружно, глубокими гребками гнали мы байдарочку на середину реки, чтобы оседлать стрежень. Что означало это «наконец-то мы дома»? Да то, что мы отплыли из порта Посадас, оставив позади дни, проведенные среди городского гомона, сердечных встреч и приемов в дружеской и семейной атмосфере, дни в лоне цивилизации. Закончился перерыв в нашем путешествии. Мы снова были на Большой Реке. Одни, предоставленные только самим себе. И счастливые.

Уходил вдаль берег, исчезали голые платочки, столь сердечно посылавшие нам прощальные приветы. Толпа друзей, знакомых, родных Лялё растворялась в отдалении. За нами серебрился волнистый след, перед нами лежали гладь спокойной воды и более полутора тысяч километров до конечной цели.

Наконец-то мы дома! Наконец-то мы одни! Огромная, становящаяся все более широкой, все более могучей река, ее уютные или негостеприимные берега, смешное своими ничтожными по сравнению со всем этим суденышко, палатка, которую мы разбивали на ночь в зарослях, — вот что было нашим домом. И в радости и в беде. И поэтому возглас «Наконец-то мы одни!» пусть читатель воспримет как объяснение того, почему он не найдет здесь описаний городов и поселков, мимо которых мы проплывали. Прибрежные города, сотнями километров разделенные редкие оазисы цивилизации, воспринимаются нами лишь как наросты на серебряной дороге. У них свой закон, своя жизнь, так не похожая на жизнь Большой Реки. Мы подплываем к их пристаням неохотно, относясь к этому как к малоприятной необходимости: нужно ведь время от времени пополнять запас продуктов, получать корреспонденцию или передавать сообщение. Тогда приходилось «менять кожу», надевать кое-какую одежду, обувь. Приходилось выслушивать расспросы любопытных и отвечать им, объясняя, что, как и почему…

Первая ночевка ниже Посадаса. Вроде бы недалеко — тридцать или, быть может, сорок километров, а ведь здесь совсем другой мир. Устраиваем лагерь на острове. Он большой и даже обозначен на карте. Более двадцати километров в длину и несколько в ширину. Ни следа человека. А привлек нас песчаный берег, подбегавший к стене зарослей. Вытаскиваем из воды байдарку и ставим палатку вблизи кустов. Маленький костер, непритязательный ужин из даровых местных деликатесов и… спать. Ночью дважды меня будят какие-то шорохи. Что-то шевелится поблизости. Наверняка это не люди. Может, кабаны вышли на водопой? Через минуту все стихло. Мне даже не хотелось вылезать из палатки. К тому же ночь черная, как чернила, и мало чего можно увидеть. Поэтому переворачиваюсь на другой бок и погружаюсь в блаженный сои. Разбудил нас голос человека:

— Эй, вы там! Еще спите?

Перед палаткой мы увидели всадника на лошади. Арриеро — конный пастух. Мы вылезаем, потягиваемся и здороваемся с гостем. Он спрыгивает с лошади, обходит палатку, внимательно разглядывая песок вокруг нас:

— Видели его? Ничего не тронул?..

Кого, черт побери, мы должны были видеть? Кто посмел бы нас тронуть? Арриеро показывает на следы. В мягком песке оттиски их отчетливы, будто вылеплены. Они идут двойным кольцом вокруг палатки. Здоровенные! Я прикладываю ладонь с расставленными пальцами — она еле покрывает отпечаток следа. Мне становится как-то не по себе. Лялё хитро щурит свои желтые глаза и преспокойненько цедит:

— Папиросы… Мои крепкие папиросы с черным табаком… Когда я курил вечером в палатке, ты ворчал, что они воняют. Говорил, что вся палатка пропахнет этой дрянью. И вот видишь? Ему этот запашок тоже пришелся не но вкусу. Пожалуй, только поэтому он и не прыгнул на нас, даже лапкой не тронул… Невеселое было бы тогда пробуждение!

_{«НАКОНЕЦ-ТО ДОМА», — СКАЗАЛ МОЙ ТОВАРИЩ. МЫ СНОВА БЫЛИ НА БОЛЬШОЙ РЕКЕ, ВНЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ, ПРЕДОСТАВЛЕННЫЕ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО САМИМ СЕБЕ}

Мы греем воду и приглашаем гостя на матепитие. Он рассказывает нам, что издавна на остров перегоняют скот. На выпас. Среди зарослей есть поляны с сочной травой, так что и корм хороший, и удобства немалые: скот не нужно охранять, река вокруг острова широкая и глубокая. Здесь спокойно оставляли коров с телятами. Но несколько месяцев назад на острове появился ягуар. Видимо, он приплыл из Чако, с парагвайского берега. Скот он убивал не только чтобы наесться, но просто так, ради самого убийства. Производил настоящие опустошения. Пробовали охотиться за ним, но безрезультатно. Никто его своими глазами не видел. Натыкаются лишь на следы огромных лап, ну и на разлагающуюся падаль в зарослях. А может, спасаясь от облавы, он хитро переплывал обратно в Чако? Кто знает. Сейчас на острове поселились трое арриеро. Там, в глубине острова, они поставили шалаш. Да вот беда, не везде можно верхом пробраться через заросли. А коровы туда заходят, и ягуар продолжает убивать их. Пожалуй, и человека он не боится.

— Вот, видите сами, он кружил около вашей палатки. А вы ничего, спали! Удивительно, что он оставил вас в покое.

Еще раз осматриваем следы, измеряем их. Обсуждаем, какой он величины, сколько может весить.

— Жалко, что вы не выглянули. Оружие у вас есть, смогли бы, может быть, уложить его. Владельцы стада назначили большую награду за ягуара. Ну и за саму шкуру можно выручить неплохие деньги. Это, должно быть, самый большой ягуар из тех, какие здесь когда-либо показывались.

Наш штуцер не годился для охоты на такого крупного зверя. IV тому же охотиться на ягуара, самому выступая в роли приманки? Спасибо большое!

Мы снова собираемся в путь. Лялё продолжает расхваливать свои вонючие папиросы, которые отпугнули даже эль тигре. А я думаю вот о чем: только вчера друзья устроили в честь нашего отъезда веселый ужин, и спали мы в мягких кроватях. А нынешней ночью на нашу палатку и на нас чуть не бросился ягуар. А ведь мы отплыли от столицы провинции всего на несколько десятков километров. Таково положение вещей на Большой Роке.

В конце концов арриеро смиряйся с нашим отплытием, вытаскивает из притороченной к седлу сумки шкуру змеи сукури и дарит нам на память о встрече. Шкура небольшая, два с половиной метра в длину, но хорошая. Мы отдариваемся несколькими банками консервов. Для него это сущий клад, для нас — небольшое облегчение перегруженной подарками байдарочки. Щедрость друзей из Посадаса серьезно угрожала непотопляемости нашего суденышка, и не было никаких признаков того, чтобы в ближайшем будущем этот подаренный балласт стал бы уменьшаться, так как мы ведь перешли на рыбную диету. Это заслуга моего спутника. Лялё — рыбак! У него «рыбацкий нюх», и, когда он брался ловить, успех был гарантирован.

_{НА ПРОЩАНИЕ АРРИЕРО ПОДАРИЛ НАМ КРАСИВУЮ ШКУРУ ЗМЕИ СУКУРИ}

Каждый вечер повторялось одно и то же: высмотрев место, удобное для лагеря (всегда с заверениями Лялё о том, что рыба здесь должна брать), мы вытаскивали байдарку, и я начинал разжигать костер и вообще хозяйничать. Лялё же немедленно забрасывал удочку, чтобы поймать первую попавшуюся рыбешку. Затем он насаживал ее в качестве приманки на большой крючок, раскручивал над головой прочный шнур и кидал. Часто бывало так: я еще возился с установкой палатки и размещением нашего имущества, а Лялё уже звал:

— Виктор! Иди сюда, погляди, годится ли?

На берегу лежала только что пойманная суруби или пати. Я должен был оценить величину рыбы, так как что нам было делать с добычей, весящей пятнадцать, двадцать или больше килограммов? Нас ведь было только двое. От веса зависели и вкусовые качества рыбы: у старой большой неповоротливой суруби неприятный вкус, она отдает рыбьим жиром. А пяти-шестикилограммовая суруби — это вкуснейшая штука. С чисткой молодой суруби никаких хлопот не было. Раз, два — и брюхо у нее вспорото, внутренности выброшены, а рыба помещается над углями спиной на железную решетку — парилладу. Кушанье — пальчики можно облизать!

С Лялё мне повезло. Мы были схожих как два зернышка в головке мака. Общие увлечения, одинаковое отношение к окружающей природе — все роднило и сближало нас, несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте. У Лялё, парня из леса, с берегов реки, движения неторопливые, небрежные, словно бы с ленцой, но полны уверенности. Какие они точные, какие экономные! Когда он берет и вскидывает карабин, ничего особенного в этом вроде бы нет, но пальцы его смыкаются именно там, где нужно, указательный уже на спусковом курке. Дерево рубит тяжелым мачете без усилий. Вяжет узел — он получается падежным, и в то же время его можно развязать сразу, если потянуть, где надо. В бурю, в дождь, когда все кругом пропитано водой, разожжет костер одной спичкой. Идет через заросли — там наклонится, здесь отведет ветку, и кажется, он погружается в зелень, плывет в ней. Укладывается отдохнуть — положит голову и уже спит. Но достаточно, чтобы где-то зашелестело, чтобы треснула ветка, — глаза его уже открыты, он прислушивается.

В жаркий полдень я лежу раздевшись в тени кустов. Лялё приготовил мате, принес его мне и, присев на корточки, ждет, пока я выпью. Вдруг он сорвал с головы свою смешную шапочку и изо всех сил ударил ею по свисающей надо мной ветке. И ветка ожила. Зеленая змея, извиваясь, исчезла куда-то с быстротой молнии. Лялё увидел ее краем глаза и не стал тратить времени на то, чтобы предостеречь меня, среагировал мгновенно.

Засыпаем в палатке. Вечер душный, тихий. Потом все накрыла бархатная чернота ночи. Лялё приподнялся на локте, послушал минуту и сказал со вздохом:

— Теперь можем не спешить. Завтра мы никуда не поплывем. Вудет северный ветер. И дождь.

На рассвете нас разбудило хлопанье срываемой ветром палатки, по которой барабанили струи теплого тропического дождя. В самом деле это безумствовал северный ветер.

— Лялё, откуда ты знал, что ветер задует с севера? И что он принесет с собой ливень?

— А ты не слышал, как вечером где-то поблизости вопили обезьяны? Как заведенные: ууу… хууу… хууууу. Они кричали, потому что предчувствовали наступление ненастья, которое всегда приносит северный ветер из Бразилии. Теперь мы отоспимся за псе бессонные ночи. Дня два…

Верно говорил. Так оно и было.

Я припоминаю погожие дни, проведенные в туристских плаваниях по рекам и озерам Польши. Начинались они пастельной зарей, потом всходило в тумане несколько призрачное солнце. Но вечер затмевал утро красочностью зари: золото, рубин, пурпур. Настоящий пожар неба. Утром было тихо. Только в предполуденные часы поднимался приносящий прохладу ветерок, постепенно усиливался, а к вечеру снова стихал, будто засыпал на ночь.

Совсем иначе рождается и засыпает погожий день над Большой Рекой — Параной. Восход, как взрыв. Внезапно появляется красный, раскаленный диск, быстро лезет вверх и уже греет, уже жжет! Откуда-то налетает ветер, словно на борьбу с быстро усиливающейся жарой. Смягчает ее, но не одолевает и, сдаваясь, утихает перед полуднем. Тогда наступает полная тишина. Не дрогнет листок на дереве, не появится и морщинки на водном зеркале. А с высоты льется жар, насыщает застывший воздух. Все живое прячется от солнца. Не увидишь на небе пролетающей птицы, не услышишь ее голоса и в зарослях. Зверь не выйдет из чащи, не высунется из тени. Все замирает в неподвижности, тяжело дышит, засыпает или просто ждет, когда солнце опустится и удлинятся тени. Тогда поднимется радующий ветер и будет прощаться с солнцем, исчезающим торопливо и бесцветно.

Лялё, переносящий жару, как саламандра, кратко заявил:

— Время сиесты. Стоп!

Полуденная сиеста в Аргентине — это не только обычай, это необходимость, порожденная климатом. В тот день мы провели ее в байдарке, на середине спокойной реки, позволяя течению лениво нести нас. От солнца защищает натянутый над головами полотняный навес. Сколько же раз я с благодарностью вспоминал о том, кто его придумал, о доне Хуане! Мы стянули пропотевшие рубашки, черпаем через борт воду и обливаемся. Матрасики и сиденья все равно мокрые. Пот стекает струйками.

О том, чтобы грести, не может быть и речи. Можно вытянуться и подремать. Разумеется, по очереди. Один из нас должен бодрствовать, время от времени посматривать по сторонам, не грозит ли нам встреча с плывущим бревном. Последняя буря там, в верховьях, наделала, по-видимому, сильные опустошения в прибрежных дебрях и на островах. Мимо нас проплыло не одно сваленное дерево, уносимое течением. А резиновую оболочку байдарки продырявить нетрудно, да к тому же никогда не знаешь, кто может путешествовать по такому лесному великану.

Лялё положил весло поперек байдарки, спустил с крыши боковые занавески, чтобы глаза не слепило отраженным от воды блеском. Тишина, жара, все замерло. Здесь, вдали от берега, нас не беспокоит и всякая летающая мерзость. Можно отдохнуть. Я задремал… Вдруг что-то вырвало меня из сна, я мгновенно пришел в себя. Байдарка ходила ходуном, пугающе кренилась на левый борт, что-то явно ее переворачивало. Лялё, крича во весь голос, поднятым веслом колотил и отпихивал кого-то с правой стороны. Ему мешал растянутый над головой тент.

«Якаре! Кайман нападает!» — такой была первая мысль. Карабин, как всегда в пути, лежал на дне упакованный, привязанный шнуром к каркасу нашей разборной лодки. Я стараюсь развязать узел, выдернуть оружие. Эти секунды запоминаются надолго. Еще больше подаюсь вправо, чтобы выровнять крен. Лялё сумел лопастью весла сбросить тент и бьет, бьет изо всех сил. Оба орем как сумасшедшие.

Я не успел вытащить карабин. Получив несколько крепких ударов веслом, черно-серая колода бултыхнулась, перевернулась и проплыла под байдаркой. Она задела резиновое днище, и мы отчетливо почувствовали, как прогнулась тонкая оболочка лодки. Потом «кайман» показался с другого борта, вынырнул на мгновение, плеснул хвостом и исчез.

Тишина. Раскаченная байдарочка медленно восстанавливает равновесие. Расходятся и исчезают круги на воде. Поверхность роки разглаживается. Снова все замирает, снова вокруг безмятежная сонливость полуденной сиесты.

Лялё поворачивается ко мне, мы молча смотрим друг на друга. Просто онемели от потрясения. Неторопливым движением мой приятель тянется к сумке, достает складной ножик, стругает плитку спрессованного черного табаку и скручивает свою вонючую папиросу. Закуриваю и я.

— Если бы кто-нибудь рассказал мне… если бы я не видел это собственными глазами, не поверил. Ей-богу, не поверил бы! Ведь мне же это не приснилось? Сам колотил ее веслом. Была здесь, совсем рядом! И едва не перевернула нас.

— Суруби?

— Нет, мангаруйю. Голова у нее была не сплющенная… Ну и скотина, не меньше коровы, пожалуй! А, Виктор?

— Ты преувеличиваешь! К тому же мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь сравнивал рыбу с коровой.

Помирил нас неоспоримый факт: это была самая большая мангаруйю из всех, какие нам только встречались. Гораздо интереснее казался вопрос: что привлекло на поверхность этого ленивого жителя глубин, промышляющего обычно прямо у илистого дна? Почему он напал на байдарку? Если это было нападение, то с какой целью?

— Я не видел, как она подплыла. В первый момент принял ее за каймана: такой она была огромной. Что ей было нужно? Черт побери, действительно ли это было нападение или просто веселая забава? А может, она сошла с ума? Наверняка сошла с ума. Сумасшедшая мангаруйю — вот здорово!

Лялё настаивал на этом предположении. Ведь все произошло в полдень, в пору абсолютного затишья, в пору жары, когда ни одна «нормальная» рыба не охотится, а прячется в глубинах, отдыхает.

Мы так и не разрешили загадки. Когда потом мы рассказывали об этом фантастическом происшествии, слушатели недоверчиво качали головами. Нашелся такой, который, лопаясь от смеха, уверял, что это самая великолепная побасенка из всех, которые он слышал. Кто-то озабоченно допытывался, не было ли тогда с нами солнечного удара и не горячечный ли это бред.

И лишь знакомый ихтиолог предположил, что причиной странного поведения рыбы могли быть паразиты тропических вод. Рыбаки с верхней Параны называют их чинчас или пиохос дель рио — водяными клопами или вшами. Особенно часто эта мерзость облюбовывает крупные экземпляры ленивых глубоководных рыб, впивается в них, внедряется под чешую, прогрызает кожу, сосет кровь и въедается в живую плоть. Подвергшаяся такому нападению рыба не может защищаться. Единственный способ облегчить страдания — это потереться о что-нибудь твердое: о подводные камни, о затопленные или погруженные в воду стволы деревьев.

— Именно деревьев, — говорил ихтиолог. — Часто замечали, что больные, покрытые паразитами рыбы трутся о плывущие по течению стволы. Скорее всего в вашем случае мангаруйю приняла байдарку за такой ствол. Должно быть, она была поражена не меньше вас, когда бревно ожило и в добавок огрело ее веслом.

Это объяснение показалось мне правдоподобным. Помню, я сам не раз разглядывал паразитов на пойманных больших рыбинах. А когда я осторожно — с учеными это необходимо — упомянул о величине нашей мангаруйю и шутливо сообщил о нашем сравнении с коровой, к моему изумлению, мой знакомый заявил:

— Известны и достоверны случаи, когда на Паране ловили мангаруйю весом более трехсот килограммов. Это, правда, редкие экземпляры, но они наверняка попадаются. Мангаруйю — самая большая рыба наших пресных вод. А триста килограммов, сами знаете, — вес солидной телки.

Тот памятный день необычной встречи в пору сиесты закончился под вечер еще одним приключением с рыбой. Мы плыли между островами. Среди них были и большие и маленькие. Проходы между ними образовывали настоящий водный лабиринт. Тихий вечер, ничем не потревоженная поверхность воды в протоках и заливчиках.

Мы медленно, еле шевеля веслами, двигались по реке. Вдруг вода перед нами и по бокам вскипела. Гладкая как зеркало глубь заходила ходуном. Шум, плеск! Что-то стучит в дно и борта бай-дарочки. Высоко в воздух совсем рядом с нами выпрыгивают серебряные рыбы. Две из них упали в байдарку, бьются на дне. Торчащие из воды спинные плавники разбегаются во все стороны, совсем как искры из-под кузнечного молота, сотни, а может, и тысячи живых искр. Весь залив вокруг нас засеребрился. И вдруг все исчезло, пропало. Потихоньку разглаживается поверхность воды. Снова на реке ничем не возмущенное спокойствие.

Наваждение? Галлюцинация? Но у нас в байдарке два живых доказательства, два симпатичных экземпляра серебряных сабалос. Причем рыбы эти весят каждая не меньше килограмма. У Лялё бывают иногда меткие высказывания. Придя в себя после этого неожиданного водного взрыва, схватив трепещущую между колен рыбу, он говорит:

— Мы въехали в рыбью спальню. Без предупреждения, не постучав. И нагнали на них страху.

Объяснение простое: сабало, беззащитная рыба, похожая на карпа, излюбленное лакомство для хищной дорадо. Ходят они всегда косяками. Это дневная рыба, ночью она спит. Не удивительно, что к ночи они ищут спокойное место, где можно не опасаться нападения вечно голодных «речных тигров». И поэтому сабалос скапливаются на отмелях. Сюда крупный хищник не сунется, здесь маловато воды, не станет он скрести брюхом по дну. Как раз в гаком мелком заливчике мы и влетели на байдарочке прямо в косяк сабалос, приготовившихся ко сиу. Они панически бросились врассыпную.

— Тесновато было в этой рыбьей спальне, — замечает Лялё. — Наверное, рыбы плавали бок о бок. Ну, зато ужин нам гарантирован.

— Выбрось эту гадость! Ведь сабало пахнет тиной.

— Так считают в городе. Там не знают, как ее следует приготовлять. Научу тебя.

Багаж моих рыбацких познаний увеличился. Вдоль тела сабало, с обеих сторон, в белом мясе тянутся две черные жилки. Именно они и служат источником неприятного болотного запаха. Надо сделать в рыбе глубокие разрезы с одной и с другой стороны, сразу за головой и у хвоста. В надрезе видна черная точка жилки. Схвати пальцем и вытащи. Вот и все.

Поджаренные на решетке сабалос были очень вкусные.

Держаться вблизи берега, а особенно углубляться в речные протоки и лабиринт проходов между островами нравилось нам гораздо больше, чем плавание по стрежню посередине широкой реки. Там ничего, собственно, не было интересного: бескрайность воды, пустыня. Поразительно мало птиц. Мы видели только черные головки ныряющих бакланов и водяных курочек. А вот у берега и среди островов кипела жизнь, там можно было подметить немало любопытного.

Как-то мы ночевали на острове. На берег высаживались поздно, а перед восходом солнца нас разбудил птичий гомон, который звучал вблизи и становился все громче. Звуки были странные: какое-то кваканье, верещанье, уханье. Все это неслось из глубины острова, из-за зеленой стены кустарников. Заинтересованные, мы стали продираться сквозь чащобу. Никогда не забуду картины, которую я тогда увидел. Это было озеро не озеро, какая-то заросшая лагуна или болото. И чистое окно воды, и пронзительная зелень ряски, и плавающие тарелки водяных лилий с раскрытыми цветами, и пучки стройного тростника. Показалось солнце, первые низкие его лучи осветили, вызолотили это птичье святилище. Птичье, потому что там полно было водяных птиц. Всевозможные виды уток, гуси, цапли серые, в крапинку и снежно-белые, с хохолками. И южноамериканские аисты, черноногие, черноклювые. И какие-то неизвестные мне большие взъерошенные птицы с длинными клювами и пышными воротничками — жабо.

И все они двигались, плавали стайками вместе с молодняком, бродили по отмелям, начиная свой птичий день. Вопили, не жалея глоток… Шум стоял неимоверный! В гордой изоляции, стоя на длинных ногах в воде, пребывало стадо фламинго. Силуэты сотни стройных фигурок, словно нарисованные тоненькой кисточкой китайского живописца. Испугавшись, птицы замахали крыльями и побежали по воде, набирая разгон, пока не взлетели в виде розового трепещущего в солнечных лучах облака.

А однажды мы наблюдали за настоящим воздушным сражением. Аисты учили летать своих птенцов. Вероятно, это был уже второй этап обучения, высший класс, групповые полеты. В небе находились одновременно по крайней мере десятка полтора семейств аистов. Каждое держалось обособленно. Внизу кружились молодые птицы, а над ними — ширококрылые папа и мама. Феерическое зрелище!

И вдруг в вышине появилась черная точка. Она росла на глазах. Сложив крылья, камнем падал ястреб. Он атаковал семью аистов, круживших как раз над нами. Словно по команде, молодняк сгруппировался потеснее, а родители пригнули шеи к спинам и выставили вверх клювы. Атака была отбита. Ястреб развернул крылья и еще раз попробовал напасть. Но снова и снова встречал направленные в его сторону острые клювы старых аистов.

Земля не гарантировала спасения, нужно было защищаться в воздухе. Переживая разыгрывающуюся над нами трагедию, мы кричали, махали руками, стреляли, чтобы отпугнуть хищника. Однако мы были в положении пехотинцев, стреляющих из карабинов по самолету. Ястреб не обращал на нас никакого внимания и раз за разом возобновлял свои атаки. Чем же все кончится? Кто возьмет верх?

Совсем неожиданно группа небольших вертких птиц тучей бросилась на ястреба. Откуда они взялись? Не знаю. Но в результате была полная победа. Атакованный со всех сторон ястреб признал себя побежденным и с позором покинул место боя, спасаясь бегством. Семья аистов вновь спокойно кружила в воздухе. Лялё утверждал, что то были попугаи. Сомневаюсь. Они, правда, держатся стаями, но представляют собой скорее лишь крикливую компанию воришек, нападая, в частности, на плантации кукурузы. Я не верю в агрессивность, а тем более в отвагу попугаев.

Небольшие храбрые птицы исчезли, скрылись, гонясь за ястребом.

— Ты ел когда-нибудь карпинхо? Молодые они очень вкусны, если их испечь.

Нет, не ел. Карпинхо, или капибара, — это грызун, родич водяной крысы, по величиной он порой не уступает хорошему кабану. Живут карпинхо в прибрежной чащобе, делая себе глубокие норы. Лялё загорелся:

— Это деликатес, который можно отведать только здесь, у Большой Реки. Кроме того, шкура…

Долго уговаривать было не нужно, я согласился поохотиться на капибару. Но как? Ведь собак у нас не было, а без них невозможно отыскать в зарослях этого крупного грызуна. Единственная возможность — встретить капибару на открытом пространстве. Встретить — это значит увидеть зверя раньше, чем он тебя увидит или почует. Легче сказать, чем сделать, но попробовать стоит.

Утром мы стали красться вдоль самого берега острова, медленно, бесшумно, стараясь не плеснуть веслом. От излучины к излучине. Карабин под руками. Я не очень верил в успех такой индейской забавы.

Уровень реки был тогда невысоким. Зеленая шуба растительности на острове оборвалась на отвесном обрыве, от его подножия до воды тянулась широкая полоса пляжа. В этом месте береговая линия острова изгибалась плавным полукругом, образуя что-то ироде открытого залива. От острова до берега реки около ста метров спокойной, почти стоячей воды. Рукав, по-видимому, был мелким. На пляже находилось целое семейство карпинхо. Однако нас разделяло расстояние настолько значительное, что о метком выстреле нечего было и мечтать.

Несколько контргребков, и мы отплыли назад. Совещаемся. Нужно подобраться к животным сверху, через заросли, подползти к обрыву и стрелять. Я высаживаю Лялё на берег, и он бесшумно пыряет в зелень, ему нужно сделать большую дугу. Сам я остаюсь в байдарке. Под заслоном свисающих ветвей лодка хорошо укрыта. Лишь после выстрела, если раненая капибара достигнет воды, я начну грести изо всех сил, чтобы постараться настигнуть добычу на мелководье. А пока незамеченный, я нахожусь на превосходном наблюдательном пункте, сильные линзы бинокля приближают сцепу, редкостный спектакль разыгрывается прямо перед моими глазами.

Семейка не подозревает об опасности, малыши играют как ни и чем не бывало. Быстро перебирая короткими ножками, они гоняются друг за другом, кувыркаются, словно расходившиеся щенки. Сколько очарования в их неловких движениях! Все это, разумеется, под присмотром чуткой мамы капибары. Она стоит над расшалившимся потомством, огромная, как свиноматка, неподвижная и, однако, все видящая и слышащая. По ее спине прогуливается птица, похожая на сойку. Она старательно ищет что-то в шерсти капибары, которая не только терпит ее, но словно бы с удовольствием поддается этой очищающей процедуре. Просто идиллия. Сейчас ее прервет выстрел. Лялё так расхваливал вкус печенки молодой капибары…

Проходят минуты. Четверть часа, полчаса. Ничего не происходит, поросята по-прежнему заняты игрой, неподвижная мама ничего не предчувствует, птица на ее спине насытилась, видимо, паразитами и сидит спокойно.

Что случилось с Лялё? Быть может, заросли в глубине острова оказались настолько густыми, что через них невозможно продраться? Прошло уже, пожалуй, около часа. Меня охватывает беспокойство. Наконец мое терпение иссякает. Видимо, что-то нам помешало. Попробую сам добраться до капибар со стороны реки, отрезать их от воды. Может, мне удастся подплыть на расстояние пистолетного выстрела. Кладу оружие под руками и сильными ударами весел гоню байдарочку вперед. Тревога на пляже! Мама капибара сгоняет малышей в реку, сама бросается в воду последней. Я гребу изо всех сил. Мне понятен маневр беглецов: хотят переплыть, перенырнуть рукав, отделяющий остров от берега реки. По-видимому, там у них убежище, а остров служит только пляжем для малышей. Я отчетливо вижу темные пятнышки голов, плывущих через речной рукав. Мчусь на байдарке в ту сторону, но они исчезают под водой. На один миг появляются черные носики и снова погружаются. Один из малышей высовывается прямо рядом с бортом байдарки. Испугавшись, он словно проваливается под поверхность. Вода тут спокойная и прозрачная. Вижу, как нырнувший зверек проворно перебирает лапками. Он не меняет под водой направления, я нахожусь как раз над ним. Сейчас вынырнет. О, уже плывет вверх. На секунду показывается носик, и снова в глубину! Схватил глоток воздуха…

Выступая в роли преследователя, я имею преимущество над ним: все время его вижу, угадываю замыслы бесхитростных маневров. И могу спокойно отдыхать. А он нет. Когда он, задыхаясь, вынырнул еще раз, то был так близко, что я мог дотянуться до него веслом. Разогнанная байдарка скользила с ним рядом. Я отложил весло и взял пистолет. Не сомневался в меткости выстрела по цели, видимой так отчетливо. По поверхности скользила головка с прилипшей мокрой щетиной. Он медленно перебирал ножками, совершенно, наверное, вымотанный. Представляю, как колотится его сердце. Через прорезь мушки вижу устремленный на меня глаз. Круглый, черный, как блестящая пуговица. И наполненный страхом!

Я не выстрелил. Притормозил веслом байдарку. До берега было уже недалеко. Я смотрел, как мой малец доплыл до него, выкарабкался, шатаясь, из воды и исчез среди бурелома. Остальные члены семейства вместе с мамой доплыли, должно быть, раньше.

Возвращаясь к острову, я увидел Лялё, стоявшего на обрыве, как раз над пляжем, где еще недавно возились маленькие капибары. Он спрыгнул, добрел до байдарки, влез в нее, разрядил карабин.

— Почему ты не стрелял? Не успел? Я спугнул их у тебя из-под носа? Но ведь у тебя было много времени! Я ждал очень долго.

— Просто я лежал на обрыве. Смотрел…

Мы гребли молча, почему-то не спеша начать разговор.

— Ты видел, Виктор? — Лялё наконец повернулся ко мне, но смотрел куда-то в сторону. — Ты видел, как эти поросята резвятся?.. И мать их с этой птицей на спине! Каррамба!

Весело прозвучало испанское ругательство, рокочущее «рр» хрупнуло, как орешек под крепкими зубами.

Я так и не попробовал тогда печенки молодой капибары. Хватило и банки консервов.