Жизнь Большой Реки

НА ВОЛОСКЕ ОТ ПРОИГРЫША

У МЕНЯ ЧЕТЫРЕ ДНЯ И ТОЛЬКО СТО ТРИДЦАТЬ КИЛОМЕТРОВ ДО ЦЕЛИ. — СУРЕСТЕ. — ГРОЗА ОСТРОВИТЯН, ЖИТЕЛЕЙ ДЕЛЬТЫ. — ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, ПОСЛЕДНИЙ ШАНС. — ГРЕСТИ… ТОЛЬКО ГРЕСТИ! — РИО КАПИТАН ОКАЗАЛАСЬ В ДРУГОМ МЕСТЕ. — ДОБРОЕ СЛОВО И ЯБЛОКО ПРИДАЮТ СИЛЫ В ПУТИ. — НИКТО НЕ ОЖИДАЛ, ЧТО Я УСПЕЮ, И ВСЕ ТАКИ…

Взгляните на карту. Парана не только самый важный и самый длинный речной путь Аргентины. Она еще перерезает три большие провинции: Энтре-Риос, Корриентес и Мисьонес. Говорю «перерезает», потому что на всем ее протяжении нет ни одного моста. А длина этой реки — две тысячи километров. Шоссе доходят до берега и отходят от него с противоположной стороны. Вагоны, грузовики, легковые автомобили перевозятся на судах-паромах. Такие паромы берут за один раз несколько десятков тяжелых вагонов или машин. Но переправ немного, всего четыре. Добавим еще, что по капризной реке не всегда возможны такого рода переправы.

А железная дорога? Ведь Буэнос-Айрес связан железнодорожным сообщением с Посадасом, столицей провинции Мисьонес. Скучное, длящееся почти двое суток путешествие на поезде на одном из участков становится довольно своеобразным. В Зарато, на берегу Параны, железнодорожная колея кончается. Поезд вкатывают на паром, называемый по-английски ферриботом. На палубе разместились три железнодорожных пути. Но на другом берегу шпал и рельс нет. Низкий берег здесь представляет собой, собственно, вереницу островов. Поэтому феррибот, ведя весь состав с пассажирами, сидящими в своих купе, плывет вверх по реке. Левобережный порт, где начинается продолжение железнодорожной линии, расположен отсюда в нескольких часах ходу.

А пассажирам поезда, отправляющегося из Буэнос-Айреса в столицу Парагвая Асунсьон, предстоит еще более разнообразное путешествие, поскольку в Посадасе они второй раз переправляются через Большую Реку тоже на ферриботе, не выходя из вагонов. Поездка длится трое суток, а иногда дольше. Несколько раз я ездил по этой линии и по собственному опыту знаю, что расписанию соответствует лишь время отправления с начальной станции. Поездку «на поезде по реке» трудно распланировать до минуты: у реки свои капризы. Во время одного из последних наполнений Парана так взбунтовалась, что единственным средством сообщения между тремя провинциями был воздушный транспорт.

Сейчас я как раз встречаю такой феррибот. Не опасаясь его, подплываю ближе. Приземистый, широкий и плоский гигант илы нет медленно, не поднимая большой волны. Река здесь более цивилизованная. Не берега, а именно сама река. Я даже встретил на ней — вот чудо — канонерку! Серую, воинственную, с пушечками. Причем парагвайскую. В соответствии с какими-то там договорами и трактатами республика Парагвай, не имеющая морских границ, имеет доступ к морю лишь по Паране. В короткой, по яркой истории государств Южной Америки есть страницы, на которых описываются стычки между морскими… простите, речными флотами воюющих сторон. И это было не так давно — во второй половине XIX века.

Я уже недалек от цели. Она там, где Большая Река начинает двоиться, троиться, разделяется на бесчисленное количество малых и больших рукавов. Короче говоря, у начала знаменитой дельты Параны. Вечером я устанавливаю палатку на берегу острова под свисающими ветвями плакучей ивы. Дорога больших судов отклонилась к северо-востоку. Я приплыл сюда по какому-то из рукавов. Остров, должно быть, длинный, края его не видно. Не заметил я и следов человека, так что остров, наверное, безлюден.

Чувствую себя великолепно. Считая от сегодняшнего вечера, у меня еще четверо суток до условленного срока прибытия. Точнее сказать, я должен доплыть к полудню на пятый день. Такой я накопил запас времени. Обещаю себе чудесную, спокойную прогулку среди диких островов верхней части дельты. Это будет достойным концом экспедиции. Я даже подумываю о том, как в последний день, под вечер, когда буду почти у цели, «в нескольких шагах от дома», отыщу подходящее место и поставлю к ночи линиас на суруби. На плесах дельты эти похожие на сомов великаны не редкость. О приманке мне беспокоиться нечего, парочку багре я поймаю в любой момент. А потом с шиком финиширую, таща за байдаркой пойманную суруби. Разумеется, суруби солидных размеров. В воображении я уже вижу удивленные лица друзей, которые ведь будут ждать меня в условленный день.

Я настолько взбудоражен заманчивыми прожектами, что легкомысленно не замечаю вырастающую на востоке темную полосу, не. обращаю внимания на жалобные крики водяных курочек в зарослях. А ведь речные люди знают: вечерний плач водяных курочек — это верный признак перемены погоды.

Мои кулинарные хлопоты в ту пору были до предела упрощены: ведь после встречи с «англичанином» у меня осталась лишь одна кастрюля. Или грею в ней воду для мате, или варю похлебку. В тот вечер у небольшого, уютного костра я готовлю ужин не столько изысканный, сколько основательный. В горячей золе подогреваю вскрытую банку мясных консервов. Вспоминаю об этом потому, что съеденного тогда солидного количества горячей нищи должно было хватить мне надолго…

В палатке стелю удобную постель. Похолодало, поэтому я герметически закрываю вход. Сигарета перед сном — и, беззаботно прислушиваясь к испуганным жалобам водяных курочек, я погружаюсь в блаженную дремоту…

Меня будят шум деревьев, какие-то удары по палаточному полотнищу. Мгновенно прихожу в себя. Сажусь, прислушиваюсь в темноте. Неужели?..

Меня соблазнило умиротворяющее очарование плакучей ивы, под которой я и поставил палатку. Сейчас свисающие до самой земли ветви хлещут по полотняному домику, вминают внутрь его стены. Я уже различаю шум реки. Поднялись волны, бьют о берег. Слышу, как барабанят капли дождя, сначала редкие, а через минуту дождь бьет резкими порывами.

Суресте? Неужели это юго-восточный ветер? Тот самый, которого так боятся, к которому с таким почтением относятся островитяне, жители дельты? Ветер, который дует против течения плывущей здесь на юго-восток реки, останавливает ее поток, оборачивает его вспять? Ветер — причина неожиданных наводнений?

Суресте может неистовствовать в течение нескольких дней. Я знаю об этом по собственному опыту. Не раз пережидал я его набеги там, в низовьях этой самой дельты, в доме друзей. Но то было другое дело. Никого не беспокоило, что река течет прямо под полом стоящего на высоких сваях дома, что в моторку вскакиваешь прямо с порога веранды. А сейчас обратная дорога отрезана. Под угрозой срок прибытия к финишу!

Вечером, обманутый благим покоем угасающего дня, я не натянул над палаткой дополнительной защитной крыши. Сейчас расплачиваюсь за это. Гонимые ветром полосы дождя пробивают палаточное полотно. Уже чувствую на лице липкие мелкие брызги. Нельзя допускать, чтобы внутри палатки стало сыро. Ощупью нахожу свернутый брезентовый навес, раскрываю «молнию» и выхожу наружу, под ливень.

Нелегко было развернуть брезент, найти в темноте колышки, привязать к ним шнуры и натянуть их. Ветер вырывал из рук мокрое полотнище. Нужно было также побеспокоиться о байдарке. Как хорошо, что вечером я разгрузил ее и все сложил в палат-i.с. Вытаскиваю пустую байдарку на берег, кладу вверх дном позади палатки и наконец привязываю ее к стволу плакучей ивы — на всякий случай, хотя место для лагеря и выбрал достаточно высокое, в двух метрах от уровня воды, от вчерашнего ее уровня, поскольку суресте может преподносить всякие сюрпризы.

В палатке, вновь плотно закрытой, я вытираюсь и сушусь. Отыскиваю свечку, зажигалку. Как полезна эта привычка класть все на постоянные места. Не нужно переворачивать все снизу до верху, без труда можно найти любую вещь на ощупь. Только теперь я одеваюсь. Натягиваю даже свитер. Значительно похолодало, и это утверждает меня в мысли, что виновник, действительно, суресте. Именно юго-восточный ветер так резко понижает температуру.

Свеча горит ровным пламенем. Кастрюля для разнообразия служит сейчас вместо подсвечника. В палатке, которая приведена в состояние готовности к худшему, тихо. От все более разыгрывающейся бури мой микромирок отделен двойной полотняной стенкой. Прислушиваюсь к завыванию и свисту ветра, ударам бьющих о берег волн, шуму раскачиваемых бурей деревьев, шелесту ливня — и… я спокоен. Можно даже назвать это спокойным отчаянием. Да и чему раздражаться? Тому, что я пойман, заточен на острове? Стихия виновата. Плетью обуха не перешибешь. Остается лишь ждать, когда суресте утихнет. Засыпая, я радуюсь. Даже в такой паршивой ситуации можно найти что-то вроде удовлетворения. Я радуюсь, что случайно поставил палатку входом на восток. Благодаря этому порывы ливня принимает только ее задняя, более непромокаемая стенка. Хорошо, что, ставя вечером свой домик, я делал все без спешки, основательно, как полагается. И колышки вбил глубоко, и место выбрал за стволом раскидистой ивы. Этот ствол несколько укрывает меня сейчас с востока от атак суресте. Чувство улитки, которая, спрятавшись в раковину, считает, что она в безопасности. Или чувство страуса, который, спрятав голову в песок, думает: «Все в порядке».

Следующий день не принес перемен к лучшему. Наоборот, гроза усилилась, дождь разошелся не на шутку. Делаю все, что только можно, лишь бы палатка внутри была сухая. Перед тем как выбраться наружу, раздеваюсь, накидываю на себя только плащ. Возвращаясь, оставляю его мокрым у входа.

Сразу хватает меня в свои объятия мокрый ветер, дождь заливает глаза. Темные, тяжелые тучи мчатся низко, кажется даже, прямо над верхушками деревьев. А деревья склоняются, гнутся перед бурей. Она схватила, разметала ветви плакучих ив, трясет и поднимает их высоко кверху. Мрачно и грозно выглядит река. Я вижу только небольшой участок: дождевая завеса закрывает все непроглядной серостью. Но достаточно и того, что я вижу. Река бурлит, она испещрена пенистыми греблями воли, бегущих против течения!

Река словно набухла, вздулась. В течение этой ночи воды прибыло, пожалуй, на метр. Что будет, если не уменьшится, не утихнет ярость суресте?

Я ползаю по размякшей земле, проверяю оттяжки палатки. Нужно немного ослабить намокшие и натянутые, как струны, шнуры. Они могут лопнуть или вырвать колышки. Но у меня по крайней мере нет хлопот с водой для питья: я ставлю кастрюлю под край палаточной крыши, и через минуту она полная. С этим запасом воды возвращаюсь в свой домик. Растираюсь махровым полотенцем и снова укладываюсь спать. Ничего другого мне не остается. Жизненное пространство ограничено колышущимися стенками палатки и четырехугольником пока сухого пола. Могу лежать, сидеть. Голод мне не угрожает. У меня есть мясные консервы, сахар, бесполезная йерба, две банки сгущенного молока. Все это я запиваю дождевой водой. Не требуется, видимо, пояснять, что все я ем холодным. Долго буду вспоминать вечерний ужин и веселый костер. Так прошел первый день. Ночью я несколько раз просыпался, прислушивался: не утихает ли буря? Шаткая надежда!

На следующий день я с беспокойством обнаружил, что уровень реки значительно поднялся. Еще полметра — и вода дойдет до палатки. Продираюсь через заросли в глубь острова, ищу место, расположенное хоть чуть-чуть повыше. Но, увы, как обычно бывает в дельте, на островах из нанесенного речного ила местность понижается к центру. Самая высокая часть прибрежная. В нескольких сотнях шагов от берега я уже бреду в воде. Возвращаюсь в отчаянии. Если уровень воды достигнет палатки, останется только перевернуть байдарку, побросать в нее все, заплыть как можно глубже в залитые заросли, привязаться там и… ждать.

Третий день. Как это все назвать? На море, как известно, шторм. Но на реке? Не нахожу подходящего слова. Удовлетворимся поэтому местным названием, так много говорящим здешним островитянам, — суресте. Утешительным, пробуждающим по крайней мере искорку надежды есть только то, что река вздымается медленней. За последние сутки прибыло около двадцати сантиметров. Быть может, мне удастся избежать сомнительного удовольствия плавать между кустами?

Зато внутри палатки меня ждет неприятность: на резиновом полу скапливается вода. Третьи сутки идет ливень и напирает ветер. Палатка начинает пропускать воду там, где швы соединяют стенки с полом. Мое жизненное пространство уменьшается. II укладываю под себя, под постель, все, что только можно: багажные мешки, полотняный тент, который так хорошо защищал нас от солнечного жара там, в верховьях, парус, ненужные принадлежности туалета. Вытираю лужицу полотенцем, выжимаю его и снова вытираю. И так без конца.

Четвертая ночь… Самая тяжелая. Кончились свечи, которые я так экономил. Лежу в темноте, в мокрой темноте. Меня трясет. Неужели вернулась заполученная много лет назад африканская лихорадка?

Я узник суресте. Он налетел неожиданно, пленил меня, перечеркнул розовые мечты о триумфальном конце экспедиции. Приблизительно я представляю, где нахожусь. Помню цифры на последнем буе. Я проплывал мимо него три дня назад, покидая торную дорогу больших судов, заплывая в этот спокойный и живописный рукав. До финиша мне остается каких-нибудь сто двадцать — сто тридцать километров. На этот пустяк у меня было четыре с половиной дня. А сегодня? Все переменилось. Непогода не только подмяла меня и давит дальше, но и разграбила мой запас времени, которое я с таким старанием накапливал. Я проиграл. Это ясно, незачем обманывать себя иллюзиями. Я не совершил ни одной ошибки, мне не в чем упрекнуть себя, разве только в том, что я согласился на пари, согласился надеть на себя путы заранее установленного срока. Тут сыграла свою роль моя спортивная жилка. А в спортивной игре нужно уметь не только выигрывать, но и проигрывать.

Четвертый день «плена». Беглый взгляд на реку — уровень ее падает. Снизу против течения еще идут волны, но они более мирные, не украшенные белопенными гребнями. Буря идет на убыль, это уже не шторм, а просто сильный ветер. И дождь уже не бичует струями, а начинает моросить. Выдохлась буря, утихает суресте.

Мне опротивело сидение в палатке. Мокрый, как курица, я хлопочу вокруг нее: подтягиваю одни растяжки, ослабляю другие. Гюли к ночи дождь перестанет, надо будет обязательно вытащить из палатки все, что намокло (а намокло буквально все), развесить на ветру и сушить, сушить. Перспектива провести еще одну ночь в этой сырости слишком уж невеселая. Стараюсь успокоить себя, внушая, что ведь в конце концов дождь должен перестать, что ветер поможет сушить одежду. Время от времени выжидающе поглядываю на небо. И вдруг неожиданная мысль…

Кто сказал, что я обязан тут мокнуть, ожидая, когда распогодится? Кто сказал, что я уже проиграл пари? Срок истекает только завтра в полдень.

Быстрый подсчет: который час, не знаю, часы давно стоят, а солнца не видно. Пожалуй, близко к полудню. Значит, у меня еще целые сутки, даже, быть может, чуть больше. Не будь ветра, встречного ветра, то эти сто двадцать оставшихся километров, если подналечь как следует…

Ветер, правда, еще такой сильный, что компенсирует скорость течения, он будет даже относить байдарку назад, но, гребя непрерывно, я все равно стану продвигаться вперед. Медленно, с трудом, но вперед!

Меня охватил порыв энергии, затеплилась искорка надежды. Нельзя терять ни минуты времени. Дьявольская спешка. Переворачиваю байдарку, стаскиваю ее вниз, спускаю на воду. Из палатки выношу вещи, которые должны быть под руками. Вырываю из топи колышки, снимаю дополнительный навес. Сникает, бессильно падает мой домик. Ползаю по нему на четвереньках, сворачиваю палатку вместе со всем ее содержимым, со всем, что было внутри. С трудом поднимаю длинный, тяжелый тюк и укладываю его в передней части байдарки. Это нагружает носовую часть, заставляет ее чуть опуститься: важное обстоятельство, когда гребешь против ветра. Чтобы уменьшить сопротивление, вынимаю из гнезда и разбираю мачту. Помня о печальном опыте, креплю все шпурами к шпангоутам байдарки.

Лагерь я ликвидировал прямо-таки в авральном темпе. И вот я на реке. Плыву. На дождь я сейчас не обращаю внимания, самые грозные враги — это встречный ветер и волны. Приходится здорово стараться, чтобы идти курсом против ветра, чтобы волну принимать носом. Каждая, даже самая короткая заминка в гребле приводит к тому, что ветер ставит байдарку боком, сносит назад.

Я превратился в автомат. Никаких резких, сильных гребков, работать веслом нужно спокойно, размеренно, без передышек. Силы свои я должен распределить на долгий, очень долгий ряд часов. Мой союзник течение и мой враг встречный ветер пока уравновешивают друг друга. Я продвигаюсь вперед лишь за счет гребли, медленно, убийственно медленно. Было бы наивным мечтать о том, что в таких условиях я преодолею столько километров к завтрашнему полудню. Однако я надеюсь на удачу и как-то внутренне убежден, что вскоре встречный ветер стихнет или изменит направление. А тогда, может быть…

Нужно лишь как следует смотреть, чтобы не затеряться, не заблудиться в лабиринте дельты, среди всех этих рукавов, речек, каналов, среди бесчисленного множества островов и островков. В памяти у меня хранится столько раз рассматриваемая и изучаемая карта огромного треугольника дельты. Помню, что в его норшине Большая Река раздваивается на два главных рукава. Южный рукав — это Парана де лас Пальмас, а северный — Парана Гуасу. Потом они еще раздваиваются, растраиваются. Среди более мелких рукавов самые большие, самые главные — это Парана-браво и Парана-мини. Мне нужно попасть на Парану де лас Пальмас, которая течет ближе всего к южной стороне треугольника дельты. Я должен опознать ее хотя бы по ширине. В нижней ча ти дельты от берега до берега около трех километров, так что и здесь она не должна быть намного уже.

В протоке, где я был пленен суресте, есть течение, и где-то она должна сливаться с Параной де лас Пальмас. Мне нельзя соблазняться более короткими, но незнакомыми путями, заплывать в небольшие речки и каналы, хотя бы они манили спокойной водой и были защищены от ветра. Лишь на открытых пространствах широкой Пальмовой Реки я могу быть уверенным в том, что выбрал правильный курс. Ведь мне предстоит грести в ночной темноте.

Мне трудно рассказывать о том, что происходило в течение этих долгих часов и что было, собственно говоря, попыткой, заранее обреченной на неудачу. Ничего необычного, ничего интересного не случалось. Я просто греб.

Я держусь поближе к берегу, который немного защищает от ветра, да и волны здесь меньше. Плыву вдоль густых, не кончающихся зарослей тростника и аира. Они кланяются, причесываемые ветром, и, кажется, посмеиваются надо мной, что я так медленно, так убийственно медленно продвигаюсь вдоль их зеленой колышущейся стены.

Время — величина измеряемая, а вот расстояние… Я готов утверждать, что километр километру рознь, во всяком случае, что пройденный на веслах против ветра должен быть длиннее, значительно длиннее!

Уровень воды в реке заметно падает, но недавнее наводнение повырывало в тихих заводях водоросли и водяные лилии, вынесло их на реку, а ветер собрал в плавающие букеты. Получилось что-то вроде островов из камалотес. Через некоторые из таких запруд мне приходится продираться, поэтому меня не восхищает ни сочная зелень, ни красота раскрытых бутонов.

Через несколько часов я выплываю на Парану де лас Пальмас. Узнаю ее сразу, это она — такая широкая! Счастье начинает мне улыбаться, дождь наконец-то прекратился, серый покров, висящий низко над головой, разорвался, время от времени проглядывает давно не виденная лазурь. Ветер тоже ослабел, хотя он все еще встречный. Я по прежнему плыву у берега, причем у правого берега, потому что утром именно с этой стороны должно быть устье реки Капитан, за которым начнется последний этап перед финишем.

Пока ветер был сильный, я греб без передышек. Сейчас могу ненадолго отложить весло. Байдарку уже не разворачивает, не несет против течения. Подкрепляюсь. Все сладкое: сладкие сухари, кусочки рафинада, сгущенное молоко в банке. Вода из реки. Ничего не поделаешь, гримасы можно позволять себе лишь тогда, когда есть выбор. Через несколько минут — снова за весло.

Вечер тихий. Все переменилось так же неожиданно, как и началось. Трое суток неистовствовал суресте, еще полсуток стихал. Но и агонию его я почувствовал довольно хорошо. Легкое двухлопастное весло кажется мне ужасно тяжелым. Да что там, даже руку поднимаю с трудом.

Вывожу байдарку ближе к середине реки. Течение в дельте слабое, но здесь оно все-таки сильнее, чем у берега. Холодно, но меня разогревает гребля.

За спиной погружается в воду багровое солнце. Пурпурно-золотой пожар охватывает всю западную половину неба. Похоже, завтра будет ветер. Неужели опять встречный ветер?

Красиво смотрятся стройные высокие пальмы на фоне гаснущего неба, будто нарисованные тушью китайские тени. Теперь я понимаю, почему эта протока Большой Реки называется Парана де лас Пальмас. Понятия не имею, тле нахожусь, сколько еще осталось километров. Буи исчезли. Однако помню, что по Паране де лас Пальмас не ходят большие суда. Отсутствие навигационных знаков подтверждает, что я плыву правильным путем.

Март, начало осени, продолжительность дня и ночи выравнивается. Сейчас ночи долгие, луна всходит поздно. Что из того, что небо вызвездилось, берега все равно не видно, вокруг мрак. Чтобы не потерять направление, отыскиваю берег. Правый, разумеется. Держусь поближе к его призрачной черноте и плыву, гребя чуть ли не на ощупь.

Похолодало так, что я вынужден натянуть еще влажный свитер. К сожалению, река начинает «дымиться», поднимается туман. Ничего не видно, абсолютно ничего. Темнота, тишина. Подремываю, ожидая луны. Я устал, очень устал.

Луны не вижу, скорее просто угадываю ее в трупно-желтом пятне среди мглы. Это дает мне исходные данные для моих «навигационных расчетов». Снова начинаю грести… Скучно? Нет, вовсе нет. Есть еще упрямство и даже задорное любопытство: что из всего этого получится?..

Понимаю, как хорошо я понимаю первобытных обитателей этой земли, тех, кто молился Солнцу, чтил распространяющийся во круг него свет, животворное тепло. Я готов пойти по их следам.

Даже ветер меня не раздражает. Встречный так встречный, но зато он разогнал туман, в солнечном блеске весело плещет о нос байдарки небольшая волна. После гробовой тишины и блужданий во мраке это создает у меня почти радостное настроение! Я уже поймал второе, а может, и третье марафонское дыхание, гребу размеренно, хотя так тяжело поднимать «перышко». Но я убежден теперь, что цель близка, что доплыву до нее вовремя, что смеяться предстоит мне.

Мне кажется, что я узнаю контуры берега. Когда-то я плавал здесь на большой моторке префекта, того, что из Вплья-Конститусьон. Начинаю высматривать устье Рио Капитан — на этой протоке Параны де лас Пальмас лежит остров профессора, а именно там меня и ждут…

Узнаю живописную группу у старых ив. Это здесь! Вхожу в Рио Капитан. В такие минуты рождается чувство триумфа. Цель уже близка, а солнце еще не высоко, до полудня немало времени. С радостью обнаруживаю, что течение сейчас мне помогает. В Рио Капитан, как и в других небольших протоках дельты, течение меняет направление. Река течет то в одну, то в другую сторону. Это зависит от состояния воды в крупных протоках Параны. Я боялся, что именно на этом последнем этапе, на финише, мне придется преодолевать встречное течение. Но нет, оно несет меня, и несет быстро.

Плыву и плыву по узкой спокойной реке, а моего острова что-то не видно. Неужели я не помню, на каком расстоянии от устья он находится? С обеих сторон домики на сваях, перед каждым — причальный мостик. На один из них хозяева выносят урожай своих плантаций. Выстраивают корзины, полные налитых яблок. Подплываю, держась за поручень мостика, и задаю снизу беззаботный вопрос:

— Далеко ли еще до Туны?

Они перегнулись через балюстраду, смотрят на меня сверху:

— Тупы здесь нет. Не растет…

— Да я спрашиваю не про туну кактус! Далеко ли до острова Туна? До профессорского острова?

Они обмениваются удивленными взглядами, разводят руки:

— Туна? Здесь нет такого острова…

Смешные люди. Наверное, нездешние. Со снисходительной ноткой в голосе я отвечаю:

— Видно, что вы не исленьос[55]. На Рио Капитан каждый ребенок знает остров Туну!

— Может быть, там и знают, но ведь здесь не Рио Капитан. — И добавляют сочувственно: — Вы должны вернуться на Парану де лас Пальмас, а потом…

Они спорят, уточняя, сколько легуас отделяют устье их реки от устья Рио Капитан. Много…

Меня словно обухом по голове ударили. Я вдруг чувствую страшную слабость, безнадежную усталость. Ничего не поделаешь. Я проиграл.

— Возьмите на дорогу несколько яблок. Таких на вашей Рио Капитан, конечно, нет.

Я смотрю на склонившиеся ко мне лица. Нет, не издеваются. Искренние улыбки, естественные жесты. Я благодарен им не за яблоки, брошенные в байдарку. Яблоки я не тронул, не могу сейчас есть. Они лежат на дне, красивые, душистые, подаренные… на дорогу!

Поворачиваю байдарку. Гребу изо всех сил. Будем точными: из остатков сил. Теперь против течения.

Что еще могу я рассказать? На Паране де лас Пальмас много групп старых ив, похожих друг на друга. И сколько ответвляется от нее похожих друг на друга проток! Наконец я доплыл до той, что надо, — до Рио Капитан.

Знакомые места. Пристань — помост с надписью, сделанной крупными буквами: «Туна». Четыре старых платана. Красная крыша столь хорошо знакомого дома. Вокруг затененная веранда. И… никого нет, не вижу ни одной живой души.

С трудом хватаюсь за нижнюю часть помоста. Нелегко распрямить скрюченные пальцы. Хочу закричать, дать знать о себе, как полагается, — триумфальным сапукай! И не могу выдавить из себя ни звука.

Из дома высыпают люди. Бегут на мостик. Смотрю снизу: сколько же их там собралось? Может, мне снится? Вижу Вицека и префекта, столько знакомых и незнакомых лиц. На целую голову возвышается над всеми великан — профессор. Все говорят одновременно, смеются, кричат. Задаю не очень умный вопрос:

— Который час?..

Удивленные, они молчат. Но вот кто-то отвечает:

— Пять минут двенадцатого. Как у тебя это получилось?

Я улыбаюсь. Наверное, я счастлив. Еще держусь за столб, но смеющиеся лица друзей начинают уже расплываться. Голова пустая и все равно такая тяжелая опускается.

Словно бы с очень большого расстояния доносится голос профессора:

— Эй, люди! Держите байдарку! Не видите, что происходит?..

Не стыжусь признаться, что я тогда потерял сознание. Последнее усилие было слишком большим. Может быть, сверх моих сил. А друзья, зная о буре, о безумствующем последние дни суресте и догадываясь, что я был захвачен врасплох и стал пленником длительной непогоды, не надеялись, что я доплыву к условленному сроку. Поэтому они не поглядывали на часы, не ожидали меня на мостике, не выглядывали на реку. Хуже того, они не поставили в холодильник бутылок, о которых шла речь при заключении пари. Они объяснили мне все это потом. А пока уложили в постель. И когда через несколько часов, с пальцами, еще сведенными судорогой, я торжественно вышел на веранду, окружающую домик, то увидел картину, пусть, может быть, бесхитростную и простенькую, но навсегда оставшуюся у меня в благодарной памяти. На кустах и всевозможных колышках Викторио, тот самый Викторио, который несколько месяцев назад рисковал своей лучшей удочкой, предлагая мне выдержать в течение получаса атаку полчищ москитов, заботливо развесил мое снаряжение, вытащенное из байдарки, и сушил его. Обычный, совершенно естественный поступок настоящего исленьо — жителя островов в дельте. Это называется дружбой. Уверен, что точно так же поступили бы в подобной ситуации и другие «речные люди», живущие вдоль берегов Параны.

Я прошел на веслах в общей сумме две тысячи двести километров, познакомился с Большой Рекой. Узнал ее вблизи. В солнечные дни и в ненастные. Она нежила меня тропической недвижностью и вынуждала бороться за жизнь, когда налетал памперо. Да, я выиграл в конце концов неумное пари. Разумеется, был рад этому. Но если бы читатель спросил меня, что в моем путешествии было самым впечатляющим, самым памятным, самым ценным, я без колебания ответил бы: привезенное с собой сокровище.

Может быть, я неудачно рассказал о жизни Большой Реки, возможно, язык мой был нескладным и слишком убогим. Вот почему сейчас, на прощание, я хотел бы ясно сказать, объяснить, что это за сокровище. Пожалуй, это самое ценное, что человек способен добыть в своей жизни. Во время долгих скитаний по рекам Игуасу и Паране на их водах, островах и в прибрежной сельве я нашел и завоевал Дружбу.

Я не раз называл их «речными людьми». Говорю о рыбаках, охотниках, плотогонах, лоцманах, об экипажах судов и барок. Они принимали меня в свою компанию, среди них я никогда не чувствовал себя чужим. Я заслужил даже нечто такое, что можно было бы назвать почетным титулом и что я весьма ценю. Слухи по реке разносятся быстро, и нас далеко опережала весть о странной лодке-байдарке, о бихо Колорадо. Вначале в этих вестях-слухах меня называли просто «гринго». Иногда — «гринго локо», что заключало в себе сомнение в отношении моего здравого смысла. Позднее мои новые друзья уже говорили между собой: «гринго матеро». Это было выражением чувства общности, признания меня как гринго, пьющего мате, не сторонящегося местных обычаев.

И наконец, меня называли «гринго гаухо». Это было «высшее отличие». Когда о ком-нибудь говорят «гаухо», это означает уважение и почтение. А слово «гринго» теряло тогда свое значение, становилось просто дополняющим определением. Я был уже «свой».

Позднее я не раз встречал и в новых экспедициях продолжаю встречать друзей с Большой Реки.

Этому сокровищу — дружбе этих людей — я хотел бы посвятить эту книгу. Знаю, конечно, что немногие из них могли бы ее прочитать даже на испанском языке. И поэтому я закопчу ее так, чтобы и они с удовольствием восприняли, и читатель, который вместе со мной добрался до этих строк, тоже понял. Закончу кличем дружбы, кличем, которым тамила далеких водах, приветствуют друзей, старинным кличем индейцев гуарани — сапукай:

— Пиуу… иииу… пиийа… напаа…