Годзюон

СЕРЕБРЯНЫЙ ВОЗРАСТ

Середина апреля в Токио. Отцвела и облетела сакура — лохматая женщина. Её кандзи — дерево плюс женщина, а над символом женщины три чёрточки растрепанных волос.

Вянущие на глазах лепестки сгребают лопаткой в кучи. Грязный розово-серый мусор. Увядание. Невыносимая правда бытия.

И слишком устали, И слишком мы стары, И для этого вальса, И для этой гитары...

Для чего же тогда?

В сфере человеческих идей до сих пор нет привлекательных философий о причинах и смысле старости. Мир эксплуатирует утопию аккумуляции и передачи стариками своего душевного и жизненного опыта. Идею о высшем вселенском знании, собранном, передуманном и понятом с возрастом. Я много лет ищу печать этого знания на лицах старых женщин. И на Западе и на Востоке старые лица редко, очень, очень редко освещены этим знанием. В токийских пригородах, в японской провинции, я часто встречаю старых женщин, искалеченных ревматическим дыханием рисовых полей. Их страдающие сухие тела согнуты пополам. Ножки быстро семенят по тротуару, лицо опущено вниз, к земле, продолжая линию тела. Когда они поднимают лицо, чтобы взглянуть вперёд, голова становится перпендикулярно к спине. Меня их лица пугают. Это плоские, совершенно гладкие, чис-

тые лица-доски. Какой там опыт! Десятилетняя девочка, практикующая онанизм, знает больше ответов на важные космические вопросы.

В кафе за чаем разглядываю лица входящих женщин. «Сисэйдо» — популярная кондитерская Гиндзы, сюда редко или уж совсем случайно заходят женщины грубой японской породы, широколицые корявые провинциалки. В основном в марочных гиндзовских кафе роятся отборные, столичные экземпляры. Людская густота Токио позволяет за одну неторопливую прогулку увидеть значительное количество человечьих типажей. И всегда, в веренице лиц, мои глаза находят и выделяют лица старух. Если я отыскиваю в лице особые или характерные знаки времени, глубину или необычность опыта, я переживаю специфическое эстетическое наслаждение. Только это случается не часто.

Вот входит одна. Из тех, что умеют колдовать. Садится пить олончя. Крошечные столики кафе стоят почти рядом, и я чувствую запах восточных трав от её кимоно. Плавным голосом заказывает покупки — японский шербет и коробку миндального шоколада. Спокойный взгляд, голос, движения, без жалких старческих потуг на живость, без спеси всезнайки или поучающей надоедалы. Над пергаментом лба снежные волосы расчёсаны на прямой пробор и на затылке уложены в косы. По бокам лица волоски растут до середины щёк, как на портретах актёров японского театра кабуки — сверху мысом спускаются на лоб, а по бокам густые бакенбарды. Старость февраля. Время окрашивает волосы таких женщин в снежно-белый цвет. Женщины, стареющие старостью февраля, доходят до намеченной небом границы в перемене облика, и дальше не изменяются, а как бы мумифицируются. Я немало встречаю их именно здесь, в Токио, на Гиндзе. Сухие фигурки в идеальных кимоно. В них до последнего рассвета не разжимается пружинка дисциплины — встать утром, накарминить губы, облечься в сложные классические одежды, уложить прическу и пойти, постукивая гэта, на Гиндзу за шербетом. Красиво.