Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С АЛЕКСАНДРОМ ПОДРАБИНЕКОМ

Подрабинек Александр Пинхосович,

род. 08.08.1953 г., фельдшер. Арестован 13.06.1 980 г. за обращение к Конгрессу США, издание книги «Карательная медицина» на английском языке. Статья 190-1 — осужден на 3,5 года лагеря (с учетом оставшегося срока ссылки).

Ранее: арестован в 1978 г. — написание книги о злоупотреблениях психиатрией в политических целях («Карательная медицина»). Статья 190-1, приговор — 5 лет ссылки.

Освобожден в 1983 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: Со школьной скамьи не принимал государственную идеологию, первоначально — в ее теоретических основах. Позже разногласия возникли практически по всем аспектам приложения идеологии к жизни. Внутренний конфликт с системой был обусловлен большой степенью несвободы в стране, которую я ощущал. Замечу, несвободы собственной чувствовал меньше, зато наблюдал ее на примере других людей. Оккупация Чехословакии в 1968 году произвела на меня, 15-летнего юношу, сильнейшее впечатление. Вместе с отцом и братом я вышел тогда с протестом на Пушкинскую площадь в Москве.

Будучи молод, я склонялся к нелегальным методам сопротивления злу — изготовлял листовки. После окончания средней школы мои убеждения уже принципиально не менялись, лишь приобретали иные оттенки. Помню споры с отцом о Ленине. Отец находил аргументы в его пользу, защищал. Споры нередко кончались конфликтами.

В 1972 году познакомился с известным правозащитником Андреем Твердохлебовым. Предложил ему услуги — играть роль «своего игрока в чужой команде» — устроиться в психиатрическую больницу и информировать о злоупотреблениях. Тема злоупотреблений в психиатрии увлекала меня с 1969 года. Совпали два обстоятельства: я избрал медицину своей специальностью и в руки попал номер «Хроники текущих событий».

Первостепенным мотивом дальнейшей деятельности было желание во что бы то ни стало добиться справедливости. Мотив носил скорее нравственный, а не политический характер. Осознавая глубокую неспра-123 ведливость в обществе, хотел выступить на стороне гонимых. Внутренне считаю все свои личные цели достигнутыми. Нравственно полностью удовлетворен. Испытывал упоительное состояние бесстрашия, осознавая праведность своего дела. На практике же были и успехи, и неудачи. К успехам отнесу публикацию книги «Карательная медицина». Сейчас я написал бы ее иначе, лучше и глубже. Эта книга сыграла известную роль на конгрессе психиатров в Гонолулу, где она была представлена участникам «Международной амнистией». СССР вынужден был выйти из Международной ассоциации психиатров.

С 5 января 1977 года участвовал в «Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях». Деятельность приносила плоды, удалось кое-кого вытащить из «психушки»: отпустили, например, Михаила Кукобаку, Вадима Коновалихи-на, которому грозила СПБ (спецпсихбольница тюремного типа), его отправили в лагерь. Таких было около 50 человек. Врачебную экспертизу проводили доктора Александр Волошанович и Анатолий Корягин.

Личную причину своей деятельности не припомню, назову «генетическую». В моем роду много революционеров. Прадед — эсер, эмигрировал в США, дед — коммунист, расстрелян в 1937 году, отец сидел в 30-е годы в сталинских лагерях.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: В аресте не сомневался. Ощущение неизбежного ареста появилось, когда начал в 1973 году писать книгу «Карательная медицина». Полная уверенность пришла после решения подписать ее своим именем. Не взвешивал и не анализировал последствий. Как ни странно, даже прагматически безоглядность приносит лучшие результаты, чем попытка лавировать. Я действовал в правовых рамках, но право — фикция. Карательный аппарат государства действует прежде всего из политических соображений. Пренебрегая правом, государство делает так, как нужно ему.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления того периода?

Ответ: Первый арест — 1978 года — перенес спокойно. Второй — в 1980-м — еще более спокойно. Я знал об аресте за несколько дней, знал, когда и где будет обыск. У нас был свой человек в КГБ — капитан Виктор Орехов, впоследствии жестоко осужденный за «измену Родине». Он проводил у меня обыск в 1977 году, работал в управлении, которое «обслуживало» диссидентов. Вероятно, общение со средой правозащитников, интерес к другой жизни, где есть свобода, литература, умные разговоры, произвели на него впечатление. И там попадаются люди!

Арест мой прошел «по-римски», за пиршественным столом в доме у Ирины Гривниной (сейчас живет в Голландии). Я собрал гостей — своих друзей. По сообщенным данным, меня должны были взять 15 мая 1978 года, в день начала суда над Юрием Орловым: планировали задержать у здания суда. Можно было убежать, спрятаться, как сделал Орлов, оттянув арест на 10 дней, в которые успел попрощаться с близкими, сделать кое-какие дела. Я решил оставаться на месте. Работал фельдшером на «Скорой помощи», за мной уже ездили их машины: вели наблюдение. Накануне ареста, 14 мая, собрались у Гривниной гости, все, конечно, знавшие. Стол накрыли роскошный. Даже сейчас чувствую запах того плова, в мою честь. Но они нагрянули прямо перед обедом. По сей день жалею, что не отведал плова.

Следствия как такового и не проводили. Отказался участвовать, не разговаривал, нигде не поставил ни одной подписи. Как выяснилось, следствие начали еще за полгода до ареста, так что все «материалы» уже были у них готовы. (Следователь Гуженков из Московской областной прокуратуры.) Обвинение строилось целиком по эпизодам моей книги, в основном по тем, что касались смертных случаев в СПБ, убийств, условий содержания. Проводилась историческая, идеологическая и литературная «экспертиза». Увидев много процессуальных нарушений, я попросил процессуальный кодекс — не дали. Пришлось добиваться его голодовкой.

Никаких компромиссов не допускал, даже не считал нужным отстаивать свои убеждения — полностью игнорировал следствие. Во время второго следствия компромисс один был. (Первый арест — за книгу, получил ссылку. Вторично арестован в ссылке за обращение к Конгрессу США с призывом не ратифицировать договор ОСВ-2, написанное в 1979 году.)

При знакомстве с материалами дела обнаружил в нем «Доктора Живаго». Не заметил, как увлекся и начал читать роман (тоже документ следствия — имею право!). Читал бы не меньше недели, но пошел на компромисс со следователем — согласился сократить чтение до двух дней при условии вернуть часть бумаг моей жене.

Потрясающее чувство счастья, в реальности длившееся несколько секунд, растянулось в ощущениях на всю жизнь. Суд проходил в подмосковном городе Электросталь. Когда меня после оглашения приговора вывели из здания суда — от порога оставалось три шага до «воронка» с решетками, я услышал, как скандировала толпа: «Саша! Саша! Саша!» Я почувствовал могучую поддержку друзей. Такое не забывается.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Из трех с половиной лет заключения в лагере на зоне я провел лишь шесть месяцев. Больше года — в ШИЗО, еще в ПКТ, в больнице. Сознательно, специально на конфронтацию с администрацией не шел. Но у них профессиональный, собачий (как у гончей) нюх на людей, которые держатся с достоинством, даже внутренне. Таких людей стараются изолировать, провоцируют. «Старые псы» видят душу по глазам. В глазах должна быть покорность. Мои глаза не нравились, вероятно, из-за выражения независимости. Поэтому большую часть срока провел в одиночках.

Принципиально отказался добиваться статуса политзаключенного — я против этого статуса. Ведь тогда предусматриваются определенные льготы — книги, посылки, а иначе — дискриминация других заключенных. Считаю, что все зэки должны иметь нормальные человеческие условия существования. Есть и читать хотят все люди.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Самое тяжелое — голод. Однажды я провел подряд 115 суток в ШИЗО. Попробуйте сомкнуть пальцы одной руки на голени — я мог, доведенный до крайнего истощения. Оказывали самую примитивную медицинскую помощь. Что такое голод? В ШИЗО — 450 г хлеба ежедневно, через день — «бурда», «баланда» — вода с рыбьими костями или отваром овса. Питание практически граничит с пыткой. Расскажу о взаимоотношениях с другими заключенными. Я прошел по этапам от Москвы до Якутска, по так называемому Большому пути — через Свердловск, Новосибирск, — по пересыльным тюрьмам. Нравы на пересылках концентрированно отражают нравы всего уголовного мира. С точки зрения уголовного мировосприятия я имел минусы — москвич (москвичей ненавидят из зависти), еврей. Но эти «недостатки» перекрывались и полностью компенсировались политической статьей. В Свердловской пересыльной тюрьме на мне была куртка «олимпийка». Естественно, как водится, «крысятники», шпана хотели ее отнять. Я подготовился к драке. Уступать нельзя и по мелочам, дальше — хуже. Пошел один — навстречу толпе. Сошлись на метр, вдруг слышу: «Эй, борода! Не ты ли написал книгу за заключенных?» — вступился зэк с авторитетом. Зачинщиков избили. Вот так уважают политических «преступников».

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: В декабре 1983 года, за девять дней до окончания срока, на якутскую зону (Большая Марха) ко мне приехал некий чекист — Волин. Всячески пытался выяснить мои настроения, отношение к государству. Отвечать я избегал. Он сказал: «Мы не требуем никаких письменных заверений, дайте устное обещание отказаться от деятельности». Я ответил определенно: «Никаких обещаний не дам. Было бы глупо. Если пообещаю, то почему вы должны мне верить? Нарушу обещание — все равно посадите». Чекист сожалел. Я же приготовил вещи на следующий срок. Но неожиданно меня освободили. Тот же Волин, как выяснилось, был и у Бахмина, и у Тер-новского, и у Абрамкина.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: Тюрьма дала ценный жизненный опыт, хотя эти годы можно было бы провести с большей пользой. Тюрьма — благая неизбежность. Мы порой и не знаем, улыбается нам судьба или скалится. После ШИЗО у меня начался туберкулез легких. Но состояние здоровья определяется духовной выдержанностью.

Убеждения мои не изменились, от деятельности не отказался. Мне неоднократно предлагали уехать из СССР. 1 декабря 1977 года меня, отца и брата Кирилла вызвали повесткой в Приемную КГБ. Я не пошел. Вечером меня задержали и предложили в 20 дней покинуть страну. Мы решили, что уехать можем только все вместе — семьей. Брату неожиданно инкриминировали хранение оружия — ружье для подводной охоты. 5 декабря на пресс-конференции у Андрея Сахарова я заявил, что не покину СССР. В 1986 году снова предложили эмигрировать. Проходила лавина превентивных бесед «на воле» и одновременно ужесточение режима в лагерях. Я расценил ситуацию как беспомощность властей. В КГБ — системе «кнута и пряника» — беседы со мной проводил некто Каратаев — «пряник». Он сказал: «Ваши контакты с Юрием Медведковым нужно прекратить, и, вообще, уезжайте отсюда со всеми родственниками». Я ответил: «Я в своей стране и предпочитаю, чтобы эмигрировало КГБ». Не могу смириться с произволом: веду себя так, как считаю нужным, а не как диктует чувство самозащиты.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Я все больше склоняюсь к мысли, что гласность и перестройка — пропагандистский блеф. Подозреваю, что блеф и есть цель всей кампании. Начинаю сомневаться в искренности нового руководства. Задаю вопрос: а что за душой? Но с политической точки зрения нелепо не воспользоваться представившимися возможностями. Политические заключенные, освободившись, сломались на выданном авансе — «прянике», и большинство из них отошло от всяких дел. А дел хоть отбавляй. И эмиграция — не самое важное. Миллионы людей хотят жить здесь, на Родине. Проблемы нашей страны несопоставимы по уровню с проблемой эмиграции.

Свою роль вижу в максимальном использовании создавшегося положения. На благо страны. К счастью, пока нет прямых репрессий против людей, защищенных «паблисити» на Западе.

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Реально нарушения прав человека в СССР микроскопически уменьшились. Стало меньше политических преследований. Сейчас терпят людей, которым бы пару лет назад тут же бы дали 7 лет лагеря плюс 5 лет ссылки по 70-й статье.

Право номер один: право человека на защиту Закона. Наш закон плох, но в основном не противонрав-ственен. Осуждается убийство, воровство.

С другой стороны, имеются и откровенно безнравственные статьи кодекса и меры наказания. Закон должен эволюционировать по мере развития общества. Общество сделало шаг, закон остался на прежнем месте.

Убежден, духовное возрождение стоит не на праве выехать и даже не только на свободе передвижения.

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: Имеется некоторая тактика поведения с властями. Я хоть и ратую за открытую деятельность, но если бы рассказывал все — вряд ли удалось бы написать и опубликовать книгу. Недавно начал издавать еженедельный бюллетень «Экспресс-хроника». Печатаем на машинке 5–7 страниц. Фотокопируем, получается «карманный» размер. Рассылаем по стране для информирования людей о событиях.

Житейские проблемы связаны с переездом поближе к Москве. Работаю фельдшером на «Скорой помощи» в 40 км от дома. Пока не разрешают жить и работать в одном месте.

С 1987 года А. Подрабинек — главный редактор независимого еженедельника «Экспресс-хроника».

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: От старых знакомых, особенно зарубежных, слышишь чаще всего два вопроса: «А что с правами человека теперь?» и «Это то, за что вы боролись?».

На первый вопрос я отвечу так. Между положением нынешним и вчерашним — пропасть. Ситуация в области гражданских свобод и основных прав человека просто несопоставима с социалистической. Сегодня в России существует реальная свобода печати, свобода получения и распространения информации; свобода собраний, политической и профсоюзной деятельности; свобода митингов и демонстраций; реально действующая избирательная система, свобода передвижений, религиозная свобода, свобода предпринимательства, институты парламентаризма.

Значит ли это, что ситуация с правами человека благополучна? Отнюдь. Свобода печати скована диктатом владельцев прессы, избирательная система далека от совершенства, религиозная свобода подавляется законодательными и практическими ограничениями, предпринимательство удушается коррумпированным чиновничеством, и организованной преступностью, парламент смешон и слабоинтеллектуален. Плохо все? — Плохо! Лучше, чем было раньше? — Несравненно! Вспомните: адвентистов и баптистов сажали в лагеря просто за факт участия в незарегистрированной общине, за самиздат сажали на 3–7 лет, информация зарубежного радио глушилась. На выборах всегда был один блок — коммунистов и беспартийных, и не голосовать было опасно, предпринимателей называли деятелями теневой экономики и упекали за решетку, любого могли засадить в психбольницу. Перечислять можно очень долго. Вот еще очень важное — книгопечатание свободно! И продавать книги тоже можно свободно.

Сегодня люди стонут из-за действительно трудной жизни, инфляции, безработицы и высоких цен. Очень многие, особенно люди старших поколений, испытывают глухое раздражение из-за внезапно свалившейся на них свободы. Ты сам себе хозяин, никто не обязан о тебе заботиться — для советского сознания это груз непосильный. Поэтому так настойчивы еще политические попытки вернуться к распределительной системе, принудительному патронажу общества под видом социальной заботы, защиты нравственности или обеспечения государственной безопасности. Политическое противостояние коммунистов и демократов — это отражение борьбы холопского и свободного сознания.

Сегодня из десяти человек, поставленных перед альтернативой «свобода или гарантированное экономическое благополучие», девять выберут благополучие. Один — свободу. Но прогресс, я думаю, есть, потому что вчера так выбрало бы 99 человек из ста.

То ли это самое, за что мы боролись? И да, и нет. Да — потому, что стало лучше. Нет — потому, что рано ставить точку. Честность требует признать, что по сравнению с эпохой социализма положение в стране улучшилось.

Порядочность и предусмотрительность заставляют продолжить критику государства и нарушений прав человека.

Радостное осознание дистанции между социализмом и сегодняшним днем не повод для прекращения нашей деятельности. Предусмотрительность сегодня состоит в том, чтобы понимать, что остановка России на пути к стабильной и защищенной демократии чревата возвращением к тоталитаризму. Увы, остановка на этом пути — факт. Самые наглядные свидетельства этого — возвращение к психологии и политике изоляционизма, стремление противопоставить Россию всему западному миру, курс на конфронтацию с НАТО, поиск «друзей» среди диктаторов типа Саддама Хусейна или Каддафи, солидарность на международной арене и укрепление сотрудничества с коммунистическими Китаем и Кубой. Все эти рецидивы советской политики встречают «понимание» в свободной российской прессе, в значительной части общества, в сознании многих людей, не умеющих делать самостоятельный выбор в свободных условиях. Комплекс униженной империи и идеи великодержавного могущества все еще владеют умами миллионов россиян — в недалеком прошлом «простых советских людей».

Все это не оставляет надежды на то, что деятельность в защиту гражданской свободы и прав человека можно будет скоро прекратить.