Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С СЕРГЕЕМ ГРИГОРЬЯНЦЕМ

Григорьянц Сергей Иванович, род. 12. 05. 1941 г., журналист.

Арестован 17. 02. 1983 г., осужден на 7 лет строгого режима (первые два года в тюрьме) плюс З года ссылки.

Статья 70. Участие в издании бюллетеня «В», написание некролога писателю Шмамову.

Ранее: 1975 — 1980 гг. — в заключении по политическим мотивам.

Освобожден в 1987 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: В моем случае более наглядно, чем в иных, произошел конфликт с системой, и система была инициатором этого конфликта. Меня неожиданно изгнали с факультета журналистики Московского университета с формулировкой «профессиональная непригодность». Странность события состояла в том, что в то время я уже заведовал отделом критики в журнале «Юность» и сотрудничал во многих других крупных изданиях. Однако странности не было, все, как выяснилось, объяснялось просто: таково требование КГБ. Впоследствии эта организация в течение нескольких лет настойчиво убеждала меня в целесообразности сотрудничать с ней, что, однако, не входило в мои планы. Возможно, их привлекали темы моих литературоведческих штудий (статьи о литературе русской эмиграции, опубликованные в Литературной и Большой советской энциклопедиях, и т. д.), знакомства с эмигрантами, но прежде всего некоторые детали моей биографии. Дядя матушки — Александр Санин был главным режиссером театра «Ла Скала», после войны — «Гранд-Опера» (до эмиграции служил актером и ставил спектакли во МХАТе и в Мариинском театре). «Целесообразность», по-видимому, заключалась в возможности моего легкого вхождения в среду европейских деятелей культуры. Мои хорошие отношения с Белинковым, Синявским, Некрасовым, видимо, тоже их привлекали. Другую причину трудно найти, ведь я явно не интересовался политикой, не участвовал ни в каких группах. Учился на заочном факультете университета, писал, экзамены сдавал, естественно, не в обычные сроки, а по индивидуальному графику. Но вот тут и началось. Однажды, сдав экзамены, я потерял зачетную студенческую книжку, в которую вносятся отметки. Через неделю по университету вышел приказ о моем отчислении за «неуспеваемость». Мои преподаватели объяснили: недоразумение, он сдал все экзамены. Но, как ни странно, ректор не отменил приказ, а лишь изменил формулировку — «отчислен за профнепригодность». Я в оправдание показал свои статьи, опубликованные в журналах. Дошел с жалобой на неправильное решение до заместителя министра. При мне в кабинете раздался разговор: «КГБ? — Да! — Григорьянц? — Да, да, понятно!» Я их раздражал. Получал много книг с Запада, устраивал художественные выставки, вечера, где читали Олейникова, Хармса, был много лет хорошо знаком с арестованным Андреем Синявским.

Мне внятно дали понять: жить, как прежде, не удастся, но арестовывать тогда еще не собирались. Никаких способов сопротивления системе у меня не было. Я просто спокойно жил и работал.

Все началось, когда меня осудили на пять лет лагеря по обвинению в спекуляции. Процесс был откровенно сфабрикованным, местью за мой отказ от «целесообразного» предложения. Мое «преступление» состояло в том, что я имел хобби — обменивался картинами из семейной коллекции, как всякий коллекционер, иногда покупал их, иногда продавал. И действительно, однажды обменял картину на магнитофон. Кроме «спекуляции» фигурировал и факт получения от меня Николаем Смирновым (тогда ответственный секретарь журнала «Красная новь») эмигрантской литературы, необходимой для работы. У нас был допуск на эти книги, мы использовали их для библиографических ссылок в своих статьях, опубликованных в официальных советских изданиях. Но следствие сочло сей факт «распространением клеветы на советский строй». Н. Смирнов, в свою очередь, тоже давал мне эмигрантские издания и сам в том признался, но его признания властей не интересовали.

Я пробыл в заключении с 1975 по 1980 год. За эти годы понял и узнал, что делается в стране. «Прошелся» по тюрьмам. Меня, кстати, все еще уговаривали сотрудничать. Побывал в одной из самых страшных тюрем — в Верхне-Уральске, где людей действительно убивают. Еще лишь две тюрьмы — в Балашове и Златоусте — сравнятся с ней по ужасам. Раньше об этом я знал понаслышке. Но, пережив все это, мириться с происходящим уже не хотел.

Освободившись, я считал своим гражданским долгом распространять в стране знания и информацию о нарушениях прав. После ареста И. Ковалева, высылки из СССР В. Тольца и ареста А. Смирнова я стал редактировать бюллетень «В», в котором каждые десять дней публиковались сведения об арестах, судах, обысках, о положении в лагерях и тюрьмах, документы правозащитного характера. Материалы «В» были основой «Хроники текущих событий». Целью моей деятельности было дать людям реальное представление о стране. Это стало прямым продолжением моих прежних профессиональных журналистских занятий. Власти неоднократно предлагали выехать из СССР (интересно, что вызов из Израиля дошел по почте за пять (!) дней). Я не хотел эмигрировать, несмотря на шантаж. Но твердо знал, чем все кончится. У КГБ были уже все основания для ареста по 70-й статье.

Бюллетень «В» сыграл определенную роль в формировании общественного сознания.

О личных причинах деятельности я уже сказал. Такой причиной был мой первый тюремный опыт, знание о реальном положении дел в государстве.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: Я был убежден, что в советских условиях не смогу избежать ареста. К 1983 году понимал ясно, где живу. В стране, где множество явных и тайных работников МВД и КГБ, где большая часть населения поражена смертельным страхом и способна на донос из чувства самосохранения, невозможно было надеяться на что-то иное. Конечно, я стремился избежать ареста, точнее, отдалить его, но лишь с одной целью — успеть сделать больше полезного. Старался не появляться на людях, не афишировал свою деятельность. Еще раз быть в роли жертвы, ничего не успев сделать, желания не имел.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали ли вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: 17 февраля 1983 года меня задержали на железнодорожном вокзале в Калуге. В портфеле я нес 20 томов журналов «Континент», «Грани», «Посев», книги Валентинова, стенографическую запись процесса над Александром Гинзбургом и многое другое в таком же духе.

Во время обыска в квартире ко мне пришел один из сотрудников бюллетеня «В» и, естественно, был задержан. У него нашли номер бюллетеня, переписанный моей рукой. Однако в моем доме ничего не обнаружили. В основу обвинения легли такие эпизоды: редактирование «В», написание некролога Варламу Шаламову (опубликован в «Континенте»), Без всяких оснований инкриминировалось и распространение антисоветской литературы. Я был обвинен и в попытке написать книгу о лагерях.

Компромиссов на следствии никаких не допускал: не видел к тому ни нужды, ни оснований. Первые два месяца вообще не давал показаний, напоминая, что статьи 190 — 1 и 70 противоречат советской Конституции и Международному пакту о правах человека. Но позже сам начал настаивать на получении следствием материалов, доказывающих достоверность всех публикаций бюллетеня «В», поскольку мое молчание становилось выгодно КГБ, открывало возможность для вымыслов и бездоказательных утверждений о ложности сведений, помещенных в бюллетене. Но к тому времени уже они отказывались допрашивать: мои показания следователям явно мешали. Во время следствия я провел 40-дневную голодовку с требованием разрешить мне получить Библию, а также прекратить давление с помощью «музыкальной шкатулки» — громкого шума радио, постоянно направленного в мою камеру. Эту голодовку я выиграл. Вторая голодовка была вызвана невозможностью пригласить адвоката, которому бы доверяли я и мои родные. Московским адвокатам не позволяли выехать в Калугу, а предложенные следствием «защитники» откровенно пытались получить от меня сведения, нужные КГБ. В этом случае я ничего не смог добиться. «Защищавший» меня адвокат за трое суток не сказал ни слова, попросил меня самого за него произнести защитительную речь на суде и отказался писать кассационные жалобы. Из 12 свидетелей обвинения на суд вызвали лишь четверых. Следствием я не был допрошен по половине пунктов обвинения, не была произведена ни одна экспертиза, не был запрошен ни один документ, не был вызван ни один из свидетелей защиты. Переход в заключение вторично не был необычным, имелся опыт. Забавное впечатление оставили в памяти сотрудники КГБ из охраны, стоявшие у камеры: работникам МВД не доверяли. Они осматривали мой мусор, прощупывали тарелки в поисках информации. Добросовестно, не снимая пальто и шляп, наблюдали за тем, как я мылся в бане.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: В Чистопольской тюрьме я находился вначале по приговору суда. Потом попал в нее опять: после полугода в ШИЗО и ПКТ Пермской зоны № 37. Два года и десять месяцев я содержался на строгом режиме. В общей сложности статистика такая: около полутора лет голодовок, восемь месяцев карцера.

Считать ли тактикой естественную защиту от попыток администрации Незаконно усугубить положение? О вербовке речи не шло: я вообще отказывался беседовать с сотрудниками КГБ, хотя до меня доходили «советы» установить с ними контакт. Конфликты возникали постоянно: голодовки, протесты, жалобы. После очередной голодовки охранники сломали мне правую руку. Проволочные закрутки, поставленные в больнице МВД, у меня в руке до сих пор. Было два случая, когда меня просто чуть не убили. 11 февраля 1985 года вывозили из Чистополя в Пермскую зону. Я был в тяжелейшем состоянии: повышенная температура после голодовок, кровотечение, авитаминоз, заработанный в карцере. Поддерживали уколами. В таком состоянии с меня содрали белье, свитер, разрешенный тюремным врачом, носки. Напялили легкое летнее белье, незастегнутую телогрейку и надели наручники, чтобы я не мог ее застегнуть. Погрузили в машину и пять часов везли в Казань. Температура на улице была -20 °C. В Казани я едва дышал. Врачи с трудом вернули меня к жизни. Другой случай произошел в ШИЗО Пермского лагеря. С меня решили сорвать нательный крест. К «операции» тщательно подготовились. Заставили переодеться в присутствии нескольких человек, предварительно принесли наручники. Затем набросились на меня, разбили лицо. Крест забрали. На следующий день у меня началась рвота. Чудовищные боли в сердце. Двое суток никто не подходил, потом появился фельдшер. Я потерял сознание на несколько часов, потом еще двадцать дней пробыл в ШИЗО. Меня держали полураздетого, не способного что-либо съесть, в неотапливаемом, насквозь продуваемом карцере, при том что на улице шел снег. Впервые врача вызвали лишь на 25-е сутки. Случайно получилось, что в лагере в тот момент находилась комиссия врачей из Перми. Меня вызвали из карцера. Я рассказал врачам о случившемся, но они отказались меня осмотреть. В результате скандал все же произошел. Информация вышла в мир, нашлись независимые свидетели. Содержание в карцере можно определить одним словом — пытка. Дело было в апреле — мае, отопление выключено, хотя снег шел до первого июня. По правилам температура в карцере должна быть не ниже +18 °C. Измерять ее разрешают дважды в день. Но делают так: за два часа до измерения ставят в коридор чудовищный электронагреватель. В коридоре температура поднимается до комнатной. После измерения тепло мгновенно выдувается из жилой деревянной хибарки. Одежда в карцере разрешена самая легкая — из хлопка.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Одно из очень трудных обстоятельств — это отсутствие переписки. Почти все мои письма и письма ко мне конфисковывала цензура. Я жил в постоянном беспокойстве за родных и детей. Незадолго до моего ареста какой-то майор МВД (окончивший училище КГБ) напал на мою жену прямо у дома. Жена потом нашла оброненный им военный билет, где значилась фамилия Шумский, бывший заместитель начальника районного отделения милиции.

Вообще все было нелегко. И голод, даже в отсутствие голодовок, и холод. Я уже не говорю об откровенных издевательствах. Перед каждым выходом в уборную (туалетом не назовешь) меня и Толю Марченко заставляли раздеваться догола, приседать перед охранниками. Раздевались мы на холоде. Охранники при этом хохотали, демонстративно и бесцельно унижая нас.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Особенной неожиданности в освобождении не было. В конце июля 1986 года к нам пришел начальник опергруппы КГБ, как всегда побоявшийся назвать мне свою фамилию. Сказал, что мои друзья занимаются «крупными делами», так как положение в стране изменилось. Увидев, что это меня не прельщает, отметил: «Вы остаетесь врагом, и долго вас на свободе не оставим. Не допустим больше глупости, позволив, как в предыдущий раз между посадками, гулять вам три года». Дальнейшее развитие событий можно было предположить, несмотря на недавнюю смерть Марка Ароновича Морозова. Расскажу коротко о его судьбе. Он неоднократно пытался покончить с собой. Однажды его попытка стала последней — он на глазах у Валерия Сендерова бросился с окна с петлей на шее. Его тут же срезали с веревки, уложили. Но не обратили внимания на пустые упаковки от таблеток у его койки… Через двое суток он скончался. Он не выдержал. За месяц до смерти чекисты предложили ему, как он рассказывал, выступить с осуждением диссидентов, знали, что он сам собирался написать статью в «Правду». Но этого шага он не сделал, не переступил этой черты.

22 января 1987 года большую часть политзаключенных вывезли из Чистополя, меня же изолировали. За два дня до этого в тюрьму приехал прокурор по надзору за КГБ. Он предложил мне написать странный текст, другим такого не предлагали: «В случае, если советские правоохранительные органы будут строго соблюдать все советские законы, Конституцию СССР и все пакты о правах человека, ратифицированные Президиумом Верховного Совета, в соответствии с положительными изменениями в стране и в отличие от того, что было ранее, у меня не будет оснований для конфликтов». О помиловании ни слова. Мне говорили, что я не должен отказываться от своих убеждений, что таковы новые формы.

Через три дня я узнал, что 8 декабря погиб Толя Марченко. С его полки исчезли книги, на топчане в комнате начальника отряда появились стопки его тетрадей. Было ясно, что складывал вещи не хозяин. Я заподозрил: что-то случилось. Фельдшер сказал, что Марченко увезли в Казанскую больницу, медсестра — что в Чистопольскую больницу. В Чистопольскую везут только в критических ситуациях, это так называемая «вольная» больница. Там работают приличные люди, не сочувствующие КГБ. Туда стараются не везти, так как боятся выхода информации.

Я не поверил, объявил голодовку, потребовал объяснений. Меня стали убеждать, что с Марченко все в порядке — он жив. Говорили, как выяснилось, уже после Толиной смерти, о его хорошем самочувствии. Марченко содержался в единственной изолированной камере № 15. Но позже, уже в карцере, я узнал, что Толи больше нет. И хотя текст предложенного заявления меня вполне устраивал, я написал другое заявление в Президиум Верховного Совета СССР, в котором отказывался от общения с любыми советскими организациями, заявил, что гибель Морозова и Марченко расцениваю как убийство, отказался от освобождения до тех пор, пока передо мной не выпустят всех других. Тогда меня перевели из карцера в камеру, где раньше жил Толя. К тому моменту из «семидесятчиков» в Чистопольской тюрьме оставались только И. Бегун, Б. Грезин и я. На пятый день ко мне пришли и приказали собрать вещи. Я возразил, сославшись на свое заявление. Мне тем не менее прочли Указ об освобождении, сказали: «Вы свободны!» — и отвели назад в камеру. На следующее утро нас вместе с Грезиным вывели из тюрьмы, заявив мне, что в тюрьме для меня места нет. По дороге в Казань нашими попутчиками были два крупных сотрудника МВД. В Казани попытался позвонить жене в Москву, не застал ее дома. Ей говорили в КГБ, что сведений обо мне не имеется. Мне не разрешили поймать такси и предложили снова сесть в их машину. Отвезли в аэропорт. Там я увидел Яниса Барканса. Они хотели показать мне, что он жив.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: «У жизни на краю» — так писал Варлам Шаламов о тюрьме. Тюрьма дает возможность понять, чего человек стоит. Ведь заранее никто не может сказать и про себя определенно, как сложится его поведение в заключении. Нередко слабые оказываются сильными, сильные ломаются. Мне тюрьма, безусловно, дала многое — расширила понимание мира и человека.

Убеждений своих не изменил, что касается деятельности, то зачем от нее отказываться? И прежде, и теперь занимаюсь журналистикой, что не запрещено. Жил и живу в рамках закона. Ну а обвинение меня в клевете связано с нарушением закона теми, кто обвинил. Ведь следствие даже попыток не сделало доказать клевету. Разыграли фарс, вот и всё.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Думаю, что происходящие в стране перемены благотворны, но явно недостаточны. Трудный идет процесс, но надеюсь на его продолжение. Перед советским руководством стоит много почти неразрешимых проблем, их больше, чем в любой другой стране. Поэтому прогнозы делать чрезвычайно трудно. Со своей стороны приложу все усилия, все, что от меня зависит, чтобы не только не вернуться к прошлому, но чтобы нынешнее состояние общества стало лишь промежуточным в движении к демократии. Свою роль определил: издаю независимый бюллетень «Гласность». В нем содержится объективная информация о новых процессах, публикуются статьи по всем социально важным вопросам.

В России традиционно все наиболее радикальные изменения (кроме трех революций) исходили от органов управления. При слабости демократических традиций, которые невозможно компенсировать повышением образовательного уровня, рассчитывать на созидательную деятельность масс приходится пока с трудом. Необходим сначала значительный прогресс в развитии демократических навыков. В то же время инициативы руководства страны могут стимулироваться и боязнью разрушительного, катастрофического участия масс в новых процессах.

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Некоторый сдвиг в области прав человека происходит, но не в законодательном понимании, а на практике. Сдвиг пока явно недостаточный, поскольку никак не закреплен, не зафиксирован законодательством. Поэтому и сами благие перемены являются в определенном смысле актами произвола.

Права человека закреплены международными пактами — Декларацией ООН, Хельсинкским соглашением, Пактом о гражданских, социальных и культурных правах. Здесь важно отметить, что советские подзаконные акты, а также само государственное законодательство, вопреки общепринятому положению о примате международного права, все еще ему противоречат. Изменения на практике без изменения соответствующих законов оставляют возможность для поворота назад, к новым репрессиям. Для меня как журналиста наиболее важна свобода печати и слова и в этой связи — право на выбор страны проживания, свобода совести, свобода распространения убеждений, «если они не содержат призыва к вооруженному захвату власти».

Еще добавлю: необходимо иметь право на свободное воспитание детей, прямое избрание депутатов. Изменение избирательной системы, кстати, обсуждается и «наверху».

Вопросы экономические представляются мне менее важными: их решение нереализуемо в условиях сложившихся отношений и при отсутствии демократических институтов. Сначала необходима демократия — тогда решатся и экономические проблемы. Иначе без демократии снова придется прибегать к волевым актам, плачевные результаты которых хорошо известны.

За время, пока нахожусь на свободе, успел заметить резкие противоречия в процессе смягчения режима: прекращено освобождение политзаключенных, кое-кого вернули назад в лагеря и тюрьмы, не добившись от них «помиловки». С особого режима (для «рецидивистов») освобожден пока только писатель Леонид Бородин, из спецпсихбольницы люди выходят с огромным трудом, только под давлением мировой общественности. Есть и более зловещие рецидивы прошлого, но с выводами торопиться рано.

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: Общественные планы: продолжение издания бюллетеня «Гласность», работа корреспондентом норвежской газеты, любезно предложившей мне сотрудничать.

Что касается житейских намерений, то надеюсь, что журналистская работа позволит мне, пусть не сейчас, хоть раз выбраться в театр. Заключил договор с журналом «Новый мир». Хочу написать в него сам, подготовить к публикации А. Ремизова, А. Белого, В. Розанова и М. Кузмина.

В июне 1987 года С. Григорьянц выпустил первый номер журнала «Гласность». Всего вышло 33 номера, последний — в 1990 году.

В 1989 году создал и возглавил профсоюз независимых журналистов, начал издавать информационную сводку «Ежедневная гласность» на русском и английском языках.

Председатель фонда «Гласность», занимающегося информационной и культурно-просветительской деятельностью.

28 ноября 1992 года С. Григорьянц выступил на «Конгрессе интеллигенции» в Москве с требованием коренным образом реформировать Министерство безопасности России (МБР), поскольку до сих пор оно, по его мнению, представляет опасность для развития общества, так как сохранило прежнюю структуру и не изменило методов работы. По предложению конгресса занимался организацией конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», прошедшей в феврале 1993 года.

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: Через 12 лет после освобождения из тюрьмы и начала нашего интервью, конечно, все видится несколько иначе, можно подвести какие-то итоги, хотя, конечно, еще далеко не все ясно — и в том, что произошло в России, и уж тем более в том, что ее ожидает.

Теперь уже было бы трудно спорить даже активным сторонникам идеи революции, случившейся в России, что «отцом перестройки» был Юрий Андропов и была она детищем КГБ, хотя, по-видимому, не во всем таким, каким «отцы» хотели бы ее видеть. Я, собственно, писал об этом и 10 лет назад, но тогда власти говорили, что у меня мания преследования. Сейчас, после свидетельств Крючкова, Бобкова и иже с ними, об этом стараются не вспоминать. Впрочем, и здесь КГБ был лишь передовым отрядом партии. Секретари обкомов и райкомов хотели иметь не только власть, но и легальные деньги, директора заводов хотели быть их хозяевами, комсомольские вожди рвались к свободной жизни и власти в России, а «лучшие умы» в КГБ — к овладению всем миром, для начала Европой — от Атлантики до Урала.

Все власть имущие хотели для себя перемен, и диссиденты, с их демократическими лозунгами, были необычайно удобны в качестве ширмы. Или, скажем, некоторые из диссидентов и большинство критиков из московских и иных кухонь.

Конечно, столь глобальные планы удаются лишь частично. Те, кто с первых дней самоотверженно боролся за свое благополучие, как правило, преуспевали, даже если не имели для этого особенных данных. Уж очень удобны были ими же созданные для себя условия, время «великого хапка», как мудро сказал Сергей Михалков. Причем некоторые из них, особенно комсомольские вожди, получили, как и хотели, и власть, и деньги. Большинство же получили только деньги, но зато немереные — сразу сотни миллионов, а некоторые — даже миллиарды долларов.

Тем, кто хотел власти над миром, повезло меньше: Европа действительно приобрела новые границы, но не Урал дошел до Атлантики, а Атлантика чуть продвинулась к Уралу. Влияние КГБ сперва резко возросло и до 1993 года даже волновало руководство страны: как гной из прорвавшейся опухоли, гебисты растеклись по всем отраслям хозяйства, управления, банковского дела. В результате сокращений и разделений численность новых спецслужб стала существенно больше, чем в породившем их комитете, но теперь это уже другие спецслужбы.

Раньше их элитой были те, кто манипулировал политиками и маршалами, решал судьбы если не мира, то уж по крайней мере некоторых африканских, латиноамериканских и даже европейских стран. Теперь элитой стали те, кому удалось пробраться в банк и, убив владельца, перевести этот банк на себя.

Приблизились к элите и те, кто, уйдя в отставку или оставшись в «кадрах», скопировал или просто перенес домой агентурные дела и стал успешно использовать их в личных целях, шантажируя всех, кого можно. Вообще, обнажилось очевидное и раньше внутреннее сходство партийных лидеров и стражей правопорядка с классово близкими уголовниками и ворами в законе. Они все, как никогда, оказались нужны друг другу и в преуспевании достигли небывалых высот.

Ширмы им уже не требуется, все правильные слова они научились говорить сами. Япончик основал правозащитную организацию, Жириновский — либерально-демократическую партию, а «молодой левый» Кириенко стал оплотом рыночной экономики. Здесь нет ничего удивительного, поскольку именно эти три составляющие, эти три среды и были наиболее активными в советском обществе, были наиболее подготовленными ко времени решительных перемен. Если перестать быть человеком, суметь забыть об убитых в борьбе за деньги, то можно было бы сказать с «исторической точки зрения», что первоначальное накопление всегда преступно (из этого исходил Гайдар), что дети бандитов учатся в престижных университетах и становятся опорой страны. Нужно только подождать пусть не 2–3, но 20–30 лет, и все образуется. Заметим, однако, что со времен Гайдара прошло уже 8 лет и лучше не стало.

Почерк в убийстве Александра Меня и Галины Старовойтовой один и тот же, сотни тысяч людей по-прежнему голодают, а август 1998 года ничем не лучше «реформы Павлова». Но есть и другое, менее оптимистическое соображение. В тюрьмах и лагерях с нами были «самолетчики» и «отказники», т. е. люди, арестованные за попытку сбежать из коммунистического рая. Они, естественно, говорили о том, что в России никогда не будет порядка, что здесь всегда будет невозможно мало-мальски сносно жить нормальному человеку. Диссиденты им отвечали, что русские ничуть не глупее французов или немцев и вполне способны создать нормальную жизнь, приличную страну и для этого нужно только работать и не бояться.

Сегодня иногда задумываешься: не был ли неоправданным наш оптимизм? Возможно, самым важным качеством каждого народа является не культура, не наука, не технологии, но талант самоорганизации, возможность создать оптимальный для себя способ правления, в одинаковой степени способный поддерживать необходимый порядок в стране и обеспечить спокойную и цивилизованную жизнь населению.

Но русскому народу на протяжении всей своей истории это еще никогда не удавалось. Зато регулярно, каждые 100–200 лет, он сжигал дотла практически все немногое, что успевал сделать и построить за этот небольшой промежуток. В результате мы живем в городах с тысячелетней историей, где случайно уцелели 2–3 дома XVII века. И это характерно для всего нашего сознания — Иванов, не помнящих родства.

Можно надеяться, что с течением времени все образуется: никогда еще в России не издавали такого моря прекрасных книг, по-прежнему высок конкурс в университет Юрия Афанасьева (РГГУ), где учиться неимоверно трудно, а ни карьеры, ни денег сложное гуманитарное образование не сулит. Есть и многое другое обнадеживающее в нашей жизни.

Но я очень боюсь, что у нас нет времени и все надежды и исторические аналогии с другими эпохами и странами уже не имеют смысла. Давно стало трюизмом говорить о глобальных кризисах: экологическом, нехватке продуктов питания, опасности клонирования и тому подобном. Не знаю, как их сравнить, какой из них ближе, а какой опаснее. Для меня более понятен другой, о котором стараются не вспоминать, — обилие накопленных человечеством возможностей самоуничтожения. Химическое, бактериологическое и даже ядерное оружие год от году становится все дешевле, мощнее и распространеннее.

Через 20 лет, которые, допустим, нужны России, чтобы приобрести какую-нибудь устойчивость, каждый арабский шейх-наркоделец или латиноамериканский генерал будут иметь возможность, если захотят, уничтожить на Земле все живое. Чтобы усилить контроль, мы все в большей степени отказываемся от свободы: немецкий бундестаг разрешает подслушивание частных разговоров, американское правительство безус-105 пешно пытается контролировать Саддама Хусейна, Каддафи, Милошевича. Тщетность этих попыток вполне очевидна. Конечно, в этой гонке может появиться какой-нибудь новый непредсказуемый фактор, который изменит столь невыгодное соотношение между возможностью гибели и выживания человечества, но независимо от этого, с моей точки зрения, все эти размышления не должны влиять на то, что мы делаем сегодня.