Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С ВЛАДИМИРОМ АЛЬБРЕХТОМ

Альбрехт Владимир Янович, род. 20.02.1933 г., математик. Арестован 01.04.1983 г., осужден на 3 года общего режима. Статья 190 — 1. Написание книг «Как быть свидетелем», «Как вести себя на обыске», других правозащитных работ, публикация их на Западе. Вновь арестован в лаге ре 26.07.1985 г., осужден на 3,5 года строгого режима плюс 6 месяцев неотбытого срока по предыдущему приговору. Статья 206, часть 2.

Освобожден в 1987 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: У меня никогда не было конфликтов с системой, во всяком случае мне так казалось. Советскую власть считал своей властью. Меня интересовало лишь одно: несущественное ее улучшение. Например, рад был бы, если бы руководящие государственные посты занимали люди с высшим образованием, не только партийным. Мои пожелания трудно назвать экстравагантными — хотел слишком малого. Я считал систему своей, и мои оппоненты считали ее своей. Но вот наши представления о том, какой ей быть, расходились. Возник конфликт.

После смерти Сталина в марте 1953 года общество находилось в состоянии дискуссии. Высказывались различные оценки прошлого, настоящего и будущих перспектив.

Для меня толчком к пониманию ситуации в стране стал XX съезд партии.

Доклад Хрущева сделался моей настольной книгой. Думаю, что он стоит всего самиздата. Открыто весь доклад («О культе личности») никогда у нас не публиковался, зато в устной форме был доведен до сведения практически всего населения. Любопытно, что впоследствии, размноженный самиздатовскими средствами, он не изымался при обысках.

Итак, люди спорили. Спорили открыто. В спорах неизбежно рождались противоположные точки зрения. К сожалению, граница противоположных точек зрения довольно быстро материализовалась в виде стола в кабинете следователя. И в том кабинете люди продолжали доказывать друг другу правоту с помощью уголовного и процессуального кодексов. В связи с распространенностью подобных споров у меня возник интерес к процессуальному праву: каковы правила поведения сторон, как вести себя на допросе. Первым, кто написал на эту тему небольшую брошюру, был Александр Есенин-Вольпин (сын поэта Сергея Есенина, ныне проживающий в США). Он был консультантом Комитета по правам человека. В комитет входили академики Андрей Сахаров и Игорь Шафаревич, а также Валерий Чалидзе, Андрей Твердохлебов, Григорий Подъяполь-ский. Книжка Есенина-Вольпина так и называлась «Как вести себя на допросе?». Она оказалась слишком непонятной читателю, написанной трудным языком, кроме того, малодоступной. Интерес людей к поставленной проблеме рос, и я решил предложить простую, общедоступную схему поведения на допросе. Своего рода путеводитель по лабиринту следствия. Моя деятельность и состояла в том, чтобы популярно рассказывать о предложенной мною этической схеме поведения. Впоследствии, когда меня арестовали, обвинили прежде всего в том, что я прочел около 200 нравственных лекций в 1] городах страны.

Уже во время заключения мне говорили, что я сорвал несколько процессов, поскольку свидетели пользовались придуманной мной системой «ПЛОД». Я ничего не придумывал. Нельзя придумать дерево, оно дано природой. Моя система — колесо, давно известное. Я просто предложил его применить в сфере этических взаимоотношений. «ПЛОД» подходил и для грамотного, образованного человека, и для последнего дурака. Получилось что-то вроде безразмерного чулка. «ПЛОД» — аббревиатура — «протокол», «лично», «отношение», «допустимость». Разъясню подробнее содержание этих терминов.

ПРОТОКОЛ. Требование занести письменно вопрос следователя в официальный протокол. До занесения в протокол не отвечать на вопрос. Это дает время для обдумывания ответа, что весьма существенно для иностранцев. (К слову, еще один совет иностранцам, если, упаси Боже, они окажутся на допросе в СССР, — требуйте переводчика. Любой советский переводчик — хоть чуть-чуть, а европеец, с вытекающими отсюда последствиями.)

ЛИЧНО. Вы свидетель (не обвиняемый). И если вопрос имеет отношение к вам лично и вы понимаете, что вы лично подозреваетесь в преступлении, то закон освобождает вас от обязанности давать показания и говорить правду (речь идет о вопросах, которые задаются свидетелям, но по существу содержат намеки на обвинение).

Отвечать на вопросы свидетель обязан, обвиняемый имеет право не отвечать. По решению Верховного Суда допрос свидетеля как обвиняемого противоречит Закону. Если же вы уже обвиняемый, то вообще можно отказаться от показаний. Можно сказать: «Я не могу быть свидетелем о самом себе».

ОТНОШЕНИЕ. Вопрос следователя должен иметь отношение к делу, но не слишком близкое. Наводящие вопросы запрещены. Он не может спросить: «Какого цвета был чемодан?» А должен спросить: «Что было в руках?» Противоречат правилам и вопросы, на которые предполагается ответ «да» или «нет». Следователь выясняет обстоятельства преступления, а не «шьет дело», подсказывая свидетелю эти обстоятельства.

ДОПУСТИМОСТЬ. Критерий нравственный. Недопустимо исходить из посылок типа: «Я им скажу, потому что они все равно это знают или потому что они людей, о которых расскажу, все равно не накажут». Недопустима и подобная форма: «Я взял книгу у покойного», «Я нашел книгу на улице». На допросе недопустимо лгать — это противоречит гражданскому долгу.

Однажды я читал лекцию верующим, прихожанам отца Димитрия Дудко. Дудко не понравились мои слова, и он спросил: «А можно ли ответить следователю — «не помню»?» Я ответил: «Можно, если вы действительно не помните. Нельзя обучать лжи, тем более здесь, в церкви».

Все, что я рассказывал, являлось, по существу, процессуальным кодексом, переведенным с юридического языка на нравственно-этический. В своих лекциях я приводил наглядные диалоги — модели допросов. Для меня главным было не только обучение, но и сам процесс обучения. На моем суде все свидетели потом признали: «Альбрехт учил нас добру, учил говорить только правду». Приведу пример правильного, правдивого ответа: «Господин следователь, я охотно бы ответил на ваш вопрос, но в кругу моих друзей это считается подлостью». Такая формулировка не является отказом от показаний и не противоречит истине. Отказ — когда человек говорит: «Я отказываюсь от показаний». Уклонение — неявка на допрос по повестке.

Циклы моих лекций спонтанно преобразовались в тексты: «Как быть свидетелем?» и «Как вести себя на обыске?».

Кроме публичных выступлений вел другую работу. В 1973 году была создана группа «73», занимавшаяся культурной благотворительностью. В нее входили четыре человека. В частности, я и Твердохлебов оказывали помощь детям политзаключенных.

В 1974 году начало работу московское отделение «Международной амнистии». Председателем его был математик, профессор Валентин Турчин. Входили в группу Твердохлебов, Орлов, Ковалев, Войнович, отец Сергий Желудков. Я был членом исполнительной группы, после ареста Твердо хлебова — секретарем. Сейчас я единственный в Москве из членов этой группы. В цели «Международной амнистии» входили пропаганда милосердия и привлечение внимания общественности к политзаключенным. Устраивались вечера, собирались деньги в помощь детям узников совести. На Новый год я как-то был даже Дедом Морозом, организовал «елку» для детей. Активное участие в вечерах принимали Александр Галич, Владимир Войнович, Виктор Некрасов.

Во время польской «Солидарности» мы отправляли посылки детям, организовывали благотворительные концерты.

Главной задачей было приобщение к демократии, в основе которой — уважение людей друг к другу.

Советские диссиденты по своей природе не приучены к демократическому поведению. Я числился диссидентом в кругу диссидентов. Достигли ли мы своих целей? То, что происходит сейчас, было, можно сказать, нашей мечтой. Вышедшие из заключения несколько обескуражены: свершилось то, за что они боролись и пострадали. Ведь свержения власти никто и не жаждал. Мы получили то, за что проливали кровь, преувеличения здесь нет. Не всё, конечно, но многое осуществилось.

Моя деятельность имела личный мотив. Отец, член партии с 1905 года, был расстрелян 14 марта 1938 года — не сумел доказать свою невиновность. Впоследствии его реабилитировали. Я сделал вопрос доказательства невиновности на следствии важнейшим в жизни. Иначе мой отец погиб зря.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: Понятия не имел, не думал, не гадал, что меня арестуют. Моя деятельность была абсолютно в рамках Закона. Конечно, знал, что иногда сажают необоснованно. Но верил в правосудие и надеялся, что чаша зла меня минует. И вот почему. В 1977 году меня допрашивал следователь КГБ Литвиновский (по делу Анатолия Щаранского). Он официально заявил: «В ваших лекциях и книгах нет ничего криминального». И эти слова были в протоколе. Протокол я вынес с допроса (переписал его) и читал людям. Следователь дал мне тогда честное слово коммуниста и добавил: «Если вам за это что-нибудь будет, назовите меня мудаком!» Потом выяснилось: у него была скрытая цель — добиться от меня признания в авторстве книг. После другой следователь — Воробьев объяснил поведение коллеги тактическими соображениями. Я все равно не признался в авторстве: «Верю, что в лекциях и книгах нет криминала, но тогда тем более, почему столь важно знать автора?» Кроме того, попытки установить автора к делу не относились, я ведь был не обвиняемым, а свидетелем по делу Щаранского. Точно так же ответил бы и на вопрос об авторстве «Гамлета»: «К делу Щаранского отношения не имеет».

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: Произошел обыск на квартире. Ничего, естественно, не нашли, других учил, и уж о себе-то грешно было не позаботиться. Забрали, правда, кое-какие бумаги. Затем отвезли на допрос и мгновенно арестовали. «Вы слишком долго издевались над КГБ, так что теперь делайте выводы».

Конкретных обвинений практически не предъявили. Следователь попался умный, грамотный. Ему предстояло доказать два обстоятельства: авторство книг и клевету на советский строй. Ни того, ни другого сделать оказалось невозможно. Материальные доказательства — черновики отсутствовали. Я говорил: «Первоначальный текст книг писал я, но потом они перед изданием существенно редактировались и дополнялись, так что их автор теперь — коллективный». Не отрицал — идеи принадлежат мне, но отвечать за каждую строку коллективного творчества не счел правильным. Был такой эпизод. В книге фигурировала цитата: «Пришла весна, настало лето — спасибо партии за это!» — с пометкой: перевод с китайского. Фраза инкриминировалась как антисоветская и клеветническая: «пропагандирует негативное отношение к КПСС, к явлению позитивному». Я отвечал: «Здесь высмеивается мистическое отношение к партии, ее обожествление. Кроме того, речь идет не о Советском Союзе, а о Китае». Последний аргумент следствие отклонило.

Арестовали меня 1 апреля 1983 года, а 29-го числа того же месяца я был готов давать любые угодные им показания: не выдержал издевательств и жестокого обращения в камере. «Прессовка» доведена у них до уровня виртуозного. Но когда меня привели на допрос, я не мог ни говорить, ни писать — как парализовало от пережитого. Чувствовал, что от издевательств близок к помешательству. Тогда меня перевели в другую камеру, там выспался, обрел форму. Получив передышку, занял прежнюю позицию. (Впоследствии следователь московской Бутырской тюрьмы Воробьев был освобожден от должности за применение «прессовок».)

На следствии ощущал легкость: нечего было бояться. Я прожил жизнь так, чтобы никогда не опасаться последствий. От меня же упорно требовали признать вину и раскаяться. Я выбрал такую линию: «Признаю себя виновным». Подумал — раз арестовали, значит, по их мнению, виновен. Ну а если я и не знаю своей вины, еще не значит, что ее нет.

У меня были столь примитивные, не оригинальные убеждения, что мне не составляло труда их отстаивать или не отстаивать. Хотели другого — чтобы я себя скомпрометировал. Но как же я мог, например, написать, что у Сахарова плохая жена?

В памяти сохранилась деталь. Я старался попасть в сносные условия: в больнице лучше кормят, можно отдохнуть. Но, конечно, сделал все, чтобы не признали невменяемым. В те времена психиатры не любили ставить диссидентам диагнозов. И так шум стоял в мире о злоупотреблениях в психиатрии. Меня вел молодой врач, женщина. Беседовала со мной о деле. Все дело находилось в ее распоряжении — таково правило. Она с удовольствием прочитала обе книги, приложенные к досье. Я спросил: «Виновен ли я?» Она ответила: «Не могу судить, не являюсь специалистом». — «А как вы думаете не как специалист, а как человек?» — «По-человечески — не виновен!» Потом я ей объяснил, что во всем мире вопрос о виновности решают не специалисты, а присяжные, люди разных профессий. Доктор засмущалась. Вскоре ее заменил другой врач, и мое пребывание в Институте судебной психиатрии им. Сербского растянулось на три долгих месяца. Поразило вот что: смущение честного человека, врача, привело к отстранению от пациента.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Ничего оригинального не скажу. Уступок администрации старался не допускать. Со мной не раз беседовали: требовали раскаяния. А у меня не получалось раскаяться. Каждый раз хотел написать бумагу, как они просили. Садился писать — все получалось наоборот, с обратным знаком. Их не устраивало — я же иначе не мог. Начинали «прессовать» — вот и конфликты. Отбывал срок в уголовном лагере в Кустанае.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Самое ужасное из виденного — лагерная «каста неприкасаемых». Сюда относятся «пинчи» — педерасты или люди, объявленные гомосексуалистами. К ним запрещено прикасаться. Если просят закурить — нужно бросить окурок на землю — его поднимают. (Вообще, физиологически неприятных ощущений хватало. Помню, в камеру Бутырской тюрьмы ввалился человек, встал на колени и стал жадно пить из унитаза.) Порядки обращения с гомосексуалистами издавна созданы самими уголовниками. Нравственная проблема трудна: жалеть и потворствовать гомосексуалистам тоже нельзя — садятся на шею. Страшно другое — большинство из них не гомосексуалисты, а объявленные таковыми или изнасилованные. У них — отдельный стол, отдельная посуда.

Когда человек попадает в Кустанайский лагерь, его начинают ежедневно лупить. Требуют подписать документ о вступлении на «путь перевоспитания и исправления» и в секцию правопорядка. Человек должен стать активистом этой секции. Избивают же сами активисты — «старики». Меня не били — политическая статья 190 — 1 — «клевета на советский строй» — о таких спец-часть лагеря дает указание особое. Случалось, что от побоев откупались — чаем, деньгами, вещами.

Побои — дело страшное, были даже самоубийства. Человек, потерявший свободу и оказавшийся в заключении, попадает в иное общество, имеющее совсем иные законы и критерии. В задачу этого общества входит заставить человека работать до последнего пота. Представьте такую ситуацию. Некий заключенный, из «сильных», приходит в администрацию и говорит: «Я обещаю вам, что заставлю всех других заключенных работать изо всех сил, гарантирую перевыполнение плана. Условие: часть заработанных денег беру себе, часть — отдаю вам. Вы же не вмешивайтесь в мои действия. И волки сыты — и овцы целы». Примерно такое соглашение, рассуждая теоретически, устанавливается. Человек делается рабом, в роли рабовладельца — другой заключенный. Идеальная модель общественного самоуправления! В лагере тоже, оказывается, можно стать начальником, найти себя, занять привилегированное положение. Мне пришлось тяжело. Ко всему добавили после отбытия основного срока статью 206 — за «хулиганство».

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Предчувствовал освобождение, читая газеты. Видел изменения в стране. Приехал из Москвы некий Альберт Кузьмич Шевчук, беседовал со мной о «поми-ловке». Я написал: «Я всегда уважал и соблюдал советские законы. Намерен и впредь поступать точно так же».

Виновным себя не признал, никаких обещаний прекратить деятельность не давал. Подписанный текст отражал мои взгляды. Следователя текст удовлетворил.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: Сидеть в тюрьме — значит «немножко умереть». Тюрьма никому еще никогда ничего не давала хорошего. Опыт заключения — негативный опыт, а вольной жизни он только мешает. Бывает, выходя на свободу, человек еще долго духовно пребывает за решеткой. Не случайны поэтому возвращения туда, рецидивы.

Конечно, мои убеждения радикально изменились. До тюрьмы я свято верил в правосудие. Распространяя этические воззрения, не считал это деятельностью. Быть честным человеком и помогать людям — никакая не деятельность, а образ жизни. И сейчас готов жить, как жил. Но теперь трудно, просто устал. В глубине души почувствовал, что моя вера в правосудие была иллюзией, значит, и я, быть может, распространял лишь иллюзии.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Мне неизвестны люди среди правозащитников, стремившиеся свергнуть советскую власть. Речь шла о гласности и перестройке, о модификации общества. И я всегда был за перестройку. Любил до ареста произносить застольный тост: «Выпьем за успех нашего безнадежного дела!» Мы и жили и страдали за дело, которое начало постепенно свершаться. Иначе жить не могли. Оставаясь членом общества, приму посильное участие в новых процессах, точнее сказать, продолжу участие, прерванное тюрьмой.

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Полагаю, перемены происходят, и говорить о них можно долго. Необходимо существенное изменение не только в уголовном кодексе, но в первую очередь в процессуальном. Адвокат должен иметь право участвовать в деле с момента предъявления обвинения. Считаю справедливой практику назначения судей не только партийных, но и беспартийных. Здесь важна тенденция. В крупных городах у нас почти все судьи — члены КПСС. Я — за отмену смертной казни, казнь не является наказанием. За смягчение режима в тюрьмах и лагерях. Лагерь не коммерческое учреждение, приносящее прибыль.

Важно властям, наконец, понять: правительство и государство существуют для охраны интересов граждан. Если это не так, то гражданин должен иметь право отказаться от своего государства и правительства: нельзя судить за слово. Слово отличает человека от животных, и свобода слова — право, данное человеку природой. Запретных тем быть не должно.

Конституция предусматривает почетную обязанность служить в Советской Армии. Почетное ее исполнение дано не каждому. Не благоразумнее ли ввести возможность альтернативной службы на пользу общества, но без оружия в руках? Россия должна быть доброй матерью своих детей, где бы они ни находились. Страна, задерживающая своих граждан, желающих выехать, признается в слабости.

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: Я бы с удовольствием поехал с семьей в гости на Запад.

В мае 1987 г. В. Альбрехт эмигрировал. Живет в Бостоне, рабочий.

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: Все упирается в одну истину: русские — это совершенно особый человеческий материал. Я встречал в своей жизни много людей, которые приходили ко мне за советом и помощью в критической ситуации, часто незадолго до своего ареста, во время следствия.

Традиционно сложность состояла в следующем. Когда следователь задавал им вопрос, например, откуда вы взяли эту рукопись (речь идет о так называемой антисоветской литературе, которую КГБ изымало при обысках. — В. Л.), то человеку трудно было понять, что нужно говорить правду вместо лжи, как, например: нашел на улице, взял в квартире покойника и тому подобное. Лжи ожидал как сам следователь, так и его оппонента подмывало сказать неправду.

Русский человек обладает синдромом подросткового поведения. Взрослый человек, но ведет себя как подросток. Поэтому русскому человеку свойственны обман, необязательность, самомнение, вера в выгоду и везение, самоуверенность, т. е. те черты, которые присущи подростку. И вместе с тем ему непонятны абстрактные механизмы социального регулирования. Русский человек слушаться рубля и экономических законов не будет. Потому и провалились реформы и никакого капитализма не возникло. А возникло сплошное воровство, люди воруют друг у друга, обманывают, говорят неправду. В этой системе допустимым считается обворовывать государство, но недопустимо украсть у соседа.

Существует заблуждение, что в СССР был тоталитаризм. Нет, не было. Тоталитаризм кончился в строгом смысле слова после смерти Сталина, потом начался полутоталитаризм. А это несколько другое понятие.

Русский человек воспринимает себя таким, каким он видит себя по телевизору и представляется в радиопередачах. Вот когда-то и западные и советские радиостанции говорили, что диссиденты боролись против советской власти. Но это же не так в большинстве случаев, часто это была выдумка КГБ. Лучший способ разрушить Советский Союз, как оказалось, состоял в постоянном улучшении и усовершенствовании системы — от Хрущева до Горбачева. Именно попытка улучшить систему и привела к ее распаду. Все пришло к тому, что сейчас в России вообще отсутствует политическая система в европейском смысле, а есть определенная договоренность о том, как друг друга облапошить. Это не политическая борьба, а всеми принимаемые правила воровства.

Такое положение отражает общественное сознание российского человека сегодня.

О будущем. Если подросток — русский народ вырастет, станет взрослым, то в России будет полноценное, цивилизованное европейское общество.

То, за что боролись диссиденты, осуществил Горбачев. Если бы диссидентов слушали раньше, то ситуация могла бы быть лучше. Не было бы такого обвала и безобразия. Переход от одной системы к другой происходил бы менее болезненно. Но поскольку партия и народ едины, то произошло то, что произошло.

Я все-таки надеюсь, что подросток-народ повзрослеет. Опасно то, что этот «ребенок» — русский народ — владеет ядерным оружием.

Сейчас, к сожалению, не приходится говорить о правах человека. Об этом можно говорить, когда люди сыты. А какие права и законы у голодных?

Истоки сложившегося положения нужно искать в прошлом, в нашей трагической истории. Советская власть была, по существу, властью шпаны, полууголовная. Официальная советская идеология абсолютно совпадала с основными характеристиками уголовного сознания: презрение к частной собственности, презрение к правам личности и относительность нравственных понятий, таких, как порядочность, честность. Эти понятия были не общечеловеческими, а классовыми. Было разделение людей, как в зоне: здесь — свои, а там — суки.

В результате советская система перепортила народ, отучила думать, уничтожила нравственность.

Ведь нынешние люди не с Луны свалились, большинство же вышло из старой системы. Так на кого же пенять, что все так плохо, что кругом криминал и коррупция?

Самое ужасное сейчас — это отсутствие государства. Оно как бы и есть, но его и нет. Ужасно и отсутствие полиции, которую заставляют воровать при нищенской зарплате. Что же это за правоохранительные органы, если они живут впроголодь, — это уже бандиты с большой дороги.

Нет власти в стране. Функции государственной власти берут на себя криминальные авторитеты.

Я хочу видеть Россию государством, которое бы обеспечивало фундаментальные права граждан и которое бы взимало с них налог. Государство, которое не выполняет этих функций, нельзя назвать государством.

Мне нравится Америка, где я, математик, работаю рабочим — просто уже поздно на старости лет овладевать английским. Здесь есть свобода. Свобода жить честно или нечестно, немножко честно или совсем нечестно. Есть выбор, а вот в России все были обязаны жить нечестно.