Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С ВАЛЕРИЕМ СЕНДЕРОВЫМ

Сендеров Валерий Анатольевич, род. 19.03. 1945 г., математик.

Арестован 17. 06. 1982 г., осужден на 7 лет строгого режима плюс 5 лет ссылки.

Статья 70. Член СМОТа, издание информационного бюллетеня СМОТа, авторство статей и заявлений, распространение листовок.

Член НТС. Освобожден в 1987 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: В моем случае формулировка «разногласия и конфликты с системой» неточна. Для меня система неприемлема в целом, как таковая, и Октябрьский переворот 1917 года представляется трагедией нашего народа и государства. Отсюда вытекает и способ сопротивления, избранный мною, — кардинальное противостояние основам системы. Я стал членом НТС (Народно-трудового союза российских солидаристов) — организации, которая, ни на минугу не отворачиваясь от жизни сегодняшней России, ее народа, главной целью ставит продолжение нашей тысячелетней духовной и исторической преемственности, искаженной в Октябре 1917 года.

Приходилось заниматься и самыми разными конкретными вещами, участвовать в деятельности СМОТа (Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся — независимый профсоюз), бороться с антисемитизмом, проявления которого считаю национальным позором России. Но эти и другие, казалось бы, не связанные между собой формы сопротивления сходятся в одном, главном — в борьбе за полноценную во всех отношениях, демократическую и свободную Родину.

Я глубоко озабочен разрушительными процессами, происходившими в обществе на протяжении десятилетий. Уничтожались религия и храмы, культурные ценности, сам народ обозначен как некая «новая историческая общность», превращенная в толпу Иванов, не помнящих родства (вследствие забвения своей истории), находящихся под угрозой вымирания от алкоголизма. Отобраны политические и гуманитарные свободы, еще недавно изымались и запрещались книги — наивысшие достижения отечественного духа.

Истреблены все политические партии, кроме одной, даже близкие к большевизму — эсеры. Всякая попытка создать независимую политическую организацию карается в лучшем случае по статье 70. «Выборы» противоречат словарному значению этого слова.

О гуманитарной области. Еще недавно законом преследовалось распространение выдающихся книг. Известен случай, когда человек получил срок 6 лет лагеря плюс 5 лет ссылки за то, что давал читать знакомым «Окаянные дни» Ивана Бунина, «Собачье сердце» Михаила Булгакова и «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. Такие эпизоды нередки в делах любого из нас, политзаключенных. Я уже не говорю о таких книгах, как «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына или «Технология власти» Авторханова. Писателей, нравственно осмысливающих происходившие события, карали жестокими неоднократными сроками заключения. Погиб в тюрьме Анатолий Марченко, едва выжил Леонид Бородин.

Полностью отсутствует культура на иврите, лишь недавно подготовлены к печати произведения на родном языке крымских татар (неизвестно, выйдут ли).

Вступив в НТС, я начал заниматься распространением его программы и взглядов, направленных на мирное, по возможности, установление демократического строя в России.

Основные лозунги НТС: «Лжи — правду!» (кстати, подходит для гласности), «Не автоматы, а книги!» Редактировал разгромленный позже «Информационный бюллетень» СМОТа, сообщавший о положении рабочих. Участвовал в борьбе с дискриминацией евреев при приеме на механико-математический факультет МГУ, в другие ведущие вузы. Вместе с Б. Каневским написал по этому поводу статью-исследование (на статистическом материале) «Интеллектуальный геноцид». Размножал и распространял книги по истории, философии и религии, знакомил молодежь с культурным наследием. Моя деятельность по отношению к системе носила деструктивный характер, но объективно была неразрывно связана с позитивными целями: пробуждение исторической памяти, возвращение великой русской философии, известной везде, кроме России. Я всегда считал эту неразрывность необходимой даже по отношению к режиму: нельзя начинать со Зла, нужно начинать с Бога, Человека, Народа.

Целью моей было и остается преображение идеократической системы в нормальную страну, продолжение нашей исторической государственности. Чтобы не быть обвиненным в монархизме в наш просвещенный век, приведу слова Вильгельма фон Гумбольдта из его трактата о государстве: «…выбор монархии как формы управления свидетельствует о величайшей свободе тех, кто ее избирает… Подлинно свободный человек не опасается того, что монарх — единственный вождь и высший судья — превратится в тирана, он даже не предполагает такой возможности. Он не представляет себе, что какой-либо человек может обладать достаточной силой, чтобы лишить его свободы, и не допускает мысли, что свободный человек может стать рабом». Свободные страны — Великобритания, Дания — тоже монархии.

Частично мои устремления осуществляются. Впервые в нашей истории наступил момент, когда можно говорить о перспективах трансформации и преобразования системы в демократическую.

Обусловлена ли моя деятельность личными мотивами? И да, и нет. Сам я никогда никаких притеснений не терпел. Но чем бы ни заинтересовался — культурой, наукой, религией, — видел, как беспощадно подавляется все это вокруг меня.

Еще школьником, в период хрущевской «оттепели», я участвовал в поэтических собраниях на площади Маяковского. Мне дали спокойно закончить школу, прочили математическую карьеру. Но вот остальных участников этих собраний из школы исключили.

Потом поступил, правда ценой крупного скандала, в Московский физико-технический институт. Тогда на пути в МГУ, в Физтех для людей с примесью еврейской крови стояла еще не бетонная стена, но забор — прорваться через него было можно. Видел, как другие абитуриенты, более достойные, оказывались за забором института. Перед окончанием меня выгнали из Физтеха за распространение философской литературы в городах страны, а также за несколько лекций по морфологии культуры. С опозданием на два года, но все-таки разрешили защитить диплом. Моему приятелю, выгнанному вместе со мной, так и не дали. Молот всегда падал мимо, лично меня не касаясь. Свободно работал как математик, без помех публиковался.

Но одновременно я был свидетелем, как талантливым людям с большими математическими способностями отказывали в поступлении в математические институты. Мог ли я такое терпеть, хотя бы с чисто профессиональной точки зрения, не говоря о прочих? Таким образом, импульс к действию родился скорее изнутри, чем от личных внешних обстоятельств.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: На арест пошел совершенно сознательно. Я действительно рассчитывал, но не степень риска, а совсем другое: старался выбрать оптимальное для себя время ареста, навязать следствию наиболее выгодные для своих целей обвинения. Но дело не только в этом. Арест для меня был военной операцией, продуманной и рассчитанной на много лет вперед.

Когда русский националист (термин условный) активно занимается еврейскими проблемами, что вполне естественно по существу, это не увязывается с бытующими общественными предрассудками. Вот я и хотел на собственном примере как бы свести разные силы воедино и показать, что дело у нас — одно и враг — один. Выйдя на свободу, с большим удовлетворением, не личным, а гражданским, узнал, как меня защищали деятели христианской Церкви, в том числе и католической, и о том, что в поддержку поэтессы Ирины Ратушинской и мою — неевреев — выступал изрд-ильский кнессет. Льщу себя надеждой, что хоть в малой степени внес вклад в преодоление розни.

Я не действовал в рамках правовых, поскольку исходно считаю незаконной узурпацию власти большевиками. Конечно, деятельность имела «ограничители». Я не переходил границ, в которых резко оппозиционная партия работает в демократической стране. Повторю девиз НТС и свой: «Не автоматы, а книги!»

Я — солдат идеологической войны и в определенный момент счел выгодным выбрать тюрьму как поле боя. Всякий, кто обратится к моим заявлениям того времени, убедится в этом. Меня долго не трогали, но в нужный момент я сделал такие заявления, после которых с точки зрения ГБ было просто «неэтично» меня не арестовать. Даже радио «Свобода» передавало эти заявления с купюрами.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: Переход в заключение расценил как возможность отойти от мирской суеты, заняться математикой, почитать книги. На воле времени не хватало. А библиотека в Лефортово, по слухам некогда замечательная, еще, к счастью, вконец не разворована.

На следствии все было ясно, причем обоюдно. Еще до ареста мне через посредников откровенно предложили альтернативу: тюрьма или эмиграция. Для меня же выбора не было, т. е. он был очевиден.

Вечером накануне ареста мы с друзьями устроили по этому поводу банкет (за мной уже ездили по городу, следили — выполняли традиционный предарестный ритуал). Сварили и пили самогон. Сам арест проходил достойно, честно, без всяких там: «Откройте! Вам телеграмма!» 17 июня 1982 года в 8 утра в дверь позвонили, резко и решительно. Я заглянул в «глазок». Стоявший человек — капитан Мелехин (тогда еще старший лейтенант) обаятельно улыбнулся и сказал: «Здравствуйте, Валерий Анатольевич! Вот и мы!» Дверь все же я открывать не стал, дабы подчеркнуть свое отношение к событию как незаконному: «Ломайте, грабьте, уводите». Дверь начали выламывать. Я сжег несколько бумаг для демонстрации спокойствия — дома ничего важного не хранил. Просто хотел показать для кого-то в будущем, как вести себя в подобной ситуации. Сосредоточился, помолился. Мама очень нервничала, и я в конце концов позволил ей открыть дверь.

Следствие проходило без «приключений». Работали хорошие психологи, деловые люди, не терявшие времени зря. С ходу предупредили: несмотря на отказ от участия в следствии, будут силой водить на допрос. Положил за правило не оказывать бессмысленного физического сопротивления. Предложил в общих интересах только сократить количество допросов. Я охотно и подробно отвечал на общие вопросы, излагал программу, цели, убеждения. На первый же вопрос о конкретном человеке ответил: «Подобные вопросы оскорбительны не для меня, а для вас самих. А я не хотел бы быть о вас дурного мнения». Вопросы прекратились. В эпизодах обвинения фигурировали написание заявлений и передача их на Запад. В частности, текст «Моя позиция» — экскурс в историю с выводами о необходимости борьбы с коммунизмом, заявление для печати по поводу первого обыска с таким же выводом (кстати, писал я его прямо во время обыска, на глазах у обыскивавших). Инкриминировались также редактирование бюллетеня СМОТа, организация распространения листовок с призывом к бойкоту коммунистических субботников (репетиция организованных забастовок).

Самое яркое впечатление вынес из Бутырской тюрьмы (в ней меня держали вначале), куда я взял с собой Библию. «Товарищи» поинтересовались: «Кто автор?» — «Господь», — сказал. Они не поняли, переспросили. Кого-то осенило: «Да какой же автор, ведь это Библия!» Но офицер ему в ответ: «Библия» — название, меня же интересует фамилия автора». (Почти как в книге Владимира Альбрехта — следователь: «От кого у вас Евангелие?» Арестант: «От Матфея».)

Поначалу меня все развлекало, но в камере жуть взяла. Ведь это в Москве, в центре России! Русский офицер, пусть и полицейский, не знает о Библии! Господи, можно ли чем-нибудь помочь? До чего доведен народ…

Компромиссы? — Нет! Но тактика, избранная заранее, отчасти менялась по ходу дела. Например, намеревался молчать на следствии. Потом решил, что можно и необходимо говорить о взглядах, о программе. Даже, казалось, следователи прониклись интересом, ведь раньше-то они не знакомились с подобными идеями. Для них неожиданностью было свободное и открытое отстаивание убеждений. Напротив меня сидели люди моей страны, нередко подонки и карьеристы, иногда просто люди с противоположными моим взглядами на судьбу России. Почему же с ними не разговаривать?

«Почему вы все это делали?» Я ответил: «Причин много. Назову одну простую, но вполне достаточную. Я уже говорил о духовном уничтожении страны». Потом показал на окно и добавил: «Чтобы не быть ответственным за все это». И вдруг услышал неожиданное, тоскливое: «Да бросьте вы, все мы за это отвечаем». Больше я этого следователя не видел. (Разговор, похоже, прослушивали.) Его, по-видимому, отстранили. Истории честных чекистов, патриотов Мягкова, Хохлова, Орехова, помогавших борцам за свободу, даром не прошли.

На суде я признал свою вину: «Признаю себя виновным перед Богом и своим народом в том, что недостаточно боролся с коммунистической диктатурой».

Запомнилось несколько психологически ярких моментов. Приведу один. Второй мой следователь, непрошибаемый и лощеный, вел себя внешне безукоризненно. Идет следствие, он спрашивает — я не отвечаю. Но однажды была хорошая погода, солнце и чистое небо, я вдруг вспомнил стихи. Расслабился и на минуту забыл о том, где я, с кем я. И на очередной вопрос вместо стандартной формулы «Отвечать отказываюсь» машинально произнес: «Да какое все это имеет значение?» Тут же очнулся, хотел извиниться за невежливость. А он вдруг робко произнес: «А как вы думаете, это только нас нет?» И так он спросил, что жаль его стало, и я ему поспешно: «Нет, нет, что вы, всего остального тоже». Следователь опомнился, но допрос скомкался. С тех пор было видно, что он чего-то очень боится, наверное, впервые в жизни глубиной языческой души соприкоснулся с Небытием.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: В лагере практически не был, сразу попал в ШИЗО, предъявив требование выдать Библию и прекратить сжигать мои математические работы. Кроме того, отказывался носить нагрудный знак, работать и вообще выполнять любые правила. Я бы назвал это борьбой за статус военнопленного, каковым себя осознавал (я солдат холодной войны), но назвал более понятно и привычно — за статус политзаключенного.

Конфликты возникали беспрерывно. Уступки допускал лишь тактически полезные. Когда было видно, что требование голодовки собираются удовлетворить, но мешает только амбиция начальства, я говорил: «Видимо, начальство ничего не знает», хотя прекрасно понимал, что знает. На такую уступку шел ради победы. В тюрьме все переменилось. Сразу получил Библию, математические книги. Хотя до отправки своих рукописей на волю было еще далеко. В тюрьме вскоре объявил сухую голодовку — требовал права на переписку с адвокатом. Через год решил вести себя тихо. Когда из газет и рассказов стало известно о начавшихся переменах, как член НТС, военнопленный сделал тактический минимальный шаг навстречу. Решил сначала присмотреться, оценить, а потом уже делать выводы. Пошел на «вооруженное перемирие». Нас, членов НТС, советская пропаганда представляет бандитами с ножами в зубах. Хотел показать, что это не так. Раз забрезжили перемены — присмотримся! Кроме того, мог уже посылать на волю математические работы, писать большие письма на разные темы — они могли представлять интерес (так и произошло) для «Граней». Совокупность этих возможностей я счел важнее мелочных внутритюремных склок, поэтому и пошел на перемирие. Изменилось и отношение ко мне. Мне было интересно разговаривать с чекистом, умным, имеющим свой взгляд на Россию. Интересы дела, которому я служу, для меня выше всего, а уж тем более диссидентских предрассудков.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Поначалу, в лагере, самое трудное — отсутствие Библии и демонстративное сожжение моих математических работ. Предварительно их на глазах мяли, рвали, оплевывали. Не скажу, что полностью безразлично относился к холоду и голоду. Однако моральные пытки несравнимо страшнее. На следствии, например, со мной «пошутили», сообщив о мнимой «гибели» близкой мне женщины — с целью оказать психологическое воздействие. Письма от матери, хоть и не все, в лагерь доходили. Но пару раз переписку прерывали месяца на два. Потом письма начинали приходить снова. О конфискациях не сообщали, но, поскольку все письма нумеровались, было ясно — их крали.

Пыткой назову и невозможность причащаться, заниматься наукой. Только после конференции по правам человека в Берне я впервые переслал на волю свои статьи.

…Такая вот деталь. Туалетной бумаги, естественно, не водилось. В ШИЗО давали клочки газет, но только на иностранных языках, чтобы не развлекались чтением во время физиологических отправлений. Языков никаких не знаю, потому не мог судить — капиталистические газеты или из стран социализма.

Позже, кстати, лимитировали и количество выдаваемых клочков туалетной газеты. Ваню Ковалева спросили на политбеседе в ответ на его протесты, когда пришли провести с нами работу (надо же им было галочки ставить!): «Сколько бумаги вам требуется на раз?» Спросили люди с погонами, хоть и с красными, но всё же… Обсуждали проблему с живым интересом минут десять. Вдруг майор Осин, начальник зоны, густо покраснел, стал как его погоны. Понял (единственный!), что тут что-то не то происходит. Ваня любил воспитывать и «уколоть» надзорсостав. Он сказал после этого прапорщикам: «Не будет бумаги, так вам же придется задницу нам подтирать. Прикажут — сделаете!» И поверьте, нет здесь поэтической фигуры или гиперболы! «Туалетные газеты» лимитировали максимально. Поступило распоряжение подавать бумагу непосредственно на парашу и добавлять по листочку по использовании предыдущего. Мы сами поначалу стеснялись, просили дать несколько листочков сразу, но стражи отвечали с гордостью: «Ничего, на то прапорщики есть!» Ну, раз так… И вот сидим, даже неудобно сказать на чем, а рядом прапорщики выдают по нашему требованию подтирку через кормушку! На 35-й зоне в Перми мы с Ваней, пребывая в ШИЗО, часто трепались (стенки в уральском ШИЗО тонкие). Начальство кричало: «Поместим вас за это в ШИЗО!» Нас это здорово развлекало, понятно. А они только через несколько месяцев увещевать перестали. Поняли.

Тогда начали включать радио и направлять звук в камеры, используя «могучее средство пропаганды» в качестве глушилки. Достойное применение. Вообще-то ведь радио в ШИЗО запрещено. Недозволенная роскошь. Я передал благодарность за радио заместителю начальника лагеря по режиму Букину. Радио, т. е. «глушилку», немедленно убрали.

Это я вроде не на вопрос отвечаю. А на самом деле именно на него. Не только смешно все это было противно. Просто руки порой опускались — ну как и сражаться с таким врагом? И страшно, глядя на них, до чего же Система человека — образ Божий! — довести может!

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: В середине января меня привезли в Лефортово. Сразу начались разговоры: «Напишите ходатайство о помиловании, а в нем можете указать, что намерены продолжать свою деятельность».

Ситуация для любого советского человека ясная предельно: бумажка нужна, какая — неважно. Предложение удивило чрезвычайно. Кажется, не первый год меня чекисты знают. «У меня-то время есть, — говорю, — могу и поговорить с вами, даже интересно. Но у вас время рабочее, оплаченное, стоит ли его терять попусту?»

Прокурор стал меня убеждать в том, что ходатайство — простая юридическая формальность и ничего позорного в ней нет. «Допустим, — отвечаю, — вы юрист, я же человек простой, темный. Но ваши революционеры, те, что из лучших, — эсеры — за такое предложение в лицо бы плюнули. Есть еще ко мне вопросы?»

Вопросы, как ни странно, были: «Напишите просто заявление с просьбой вас освободить». Я ответил: «Заявление как форма общения моим принципам не противоречит, но просить я вообще не привык. И зачем я буду обращаться с просьбой, которой у меня нет?» — «Но неужели вы не хотите на свободу?» Как мне ему объяснить? «Вы ведь, — спрашиваю, — язычник, атеист, по-вашему?» — «Да», — отвечает. «Тогда вы меня не поймете. Но я постараюсь объяснить. Я — христианин и абсолютно свободен везде и всегда». Следующий разговор уже деловой: «Мы хотим вас освободить, но не можем этого сделать без вашего согласия. Просим вас только выразить ваше отношение к возможному освобождению». Такую постановку вопроса я нашел честной. Действительно, сидеть в тюрьме мое право, и если меня не хотят лишать его насильственно, то это правильный подход.

Я написал заявление. Суть его в том, что к начавшемуся освобождению политзаключенных я отношусь положительно. В связи с наметившимися переменами в стране против собственного освобождения я не буду возражать тоже…

Я понимал, что санкционирую «помилование», но это их игры, мое дело — в них не участвовать. Мое заявление прочли и попросили еще в конце выразить согласие в дальнейшем действовать в рамках закона. Я сформулировал так: «Намерен считаться с законами государства в тех случаях, когда они не противоречат христианским принципам, национальным интересам России и международному праву».

Через несколько дней меня вызвал Чистяков, чиновник Прокуратуры СССР. «Извините, — говорит, — но заявление ваше несколько нагловатое. По такому об освобождении не может быть и речи». — «Сочувствую, но помочь ничем не могу, — ответил я. — Освобождение — ваша забота, не моя. Как хотите, так и выпутывайтесь». Стал Чистяков меня увещевать: «Почему вы к нашим законам так плохо относитесь?» — «Могу подробно это растолковать вам по Библии, но в другой раз. Ну а если на вашем, юридическом, языке разговаривать, то скажу следующее». И я назвал ему неприемлемые законы с точки зрения международного права, вплоть до некоторых известных мне секретных инструкций. Чиновник, как ни странно, соглашался. Но аргумент прекрасный выдвинул: «Но ведь вопрос о соблюдении этих именно законов перед вами лично и не стоит. А с большинством законов вы, наверное, согласны?» — «Вполне, — говорю, — но если я вам напишу, что не буду насиловать, взятки брать и воровать, так ведь вы это и сами за издевательство сочтете. Речь-то реально о 70-й идет». — «Но ведь вы с нашим строем не боролись», — сказал чиновник. Понятно, по трафарету диссидентскому привык разговаривать. «То есть как, — говорю, — не боролся? А за что ж меня посадили? Я и на суде все факты признал. Боролся и впредь буду. Как же христианину с властью антихристовой не бороться?» — «Да, с вами хуже, чем с обычными диссидентами, у вас — убеждения», — укоризненно сказал Чистяков.

Шли недели. Жил, как обычно, занимался математикой, стихи вспоминал. Но вот 18 марта 1987 года, вечером, дверь камеры открылась. «С вещами!»

Показали бумажку о помиловании. Я написал: «Ознакомился» — и поставил подпись.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: Безусловно, тюрьма дала очень многое. И недаром тюрьма на жаргоне называется «академией», польза ее исключительная. Иногда неверно понимают описание ГУЛАГа Солженицыным. Его книга не об аде, а о человеческой душе, которую невозможно сломить и адскими мучениями. И сам писатель сказал: «Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни». То же повторю и я. Был и остался дурным христианином, но стал, надеюсь, хоть чуть-чуть лучше после заключения. Я считаю себя в состоянии гражданской войны с коммунизмом. Со стыдом вспоминаю, что еще пять лет назад воспринимал врага сам, как красный комиссар, желал истребить, «искоренить». Теперь ощутил то, что ощущали все наши, даже стреляя: война эта — братоубийственная. Слава Богу, и я понял.

Еще о пользе тюрьмы, ШИЗО. Человек должен хоть год прожить без книг, без мирской суеты. Просто на небо смотреть… Это чувствовали все глубокие натуры — от христиан первых веков до Ницше. А уж в XX веке столько обрушивается «информации»… Год я был в ШИЗО без книг, карандаша, бумаги. Сколько же я за это время пережил по-новому, по-настоящему! Вспоминал стихи, музыку, о друзьях, о девочках давно забытых думал…

Духовно тот год был самым полноценным периодом в моей жизни. Испытываю ностальгию по Уралу, и здесь нет парадокса.

Воззрения мои политические не изменились. Но сейчас не идентифицирую новое руководство с холопами идеологии. Расчет на гуманизм или правосознание был бы, разумеется, непростительной наивностью. Речь о другом. Новое руководство — это люди, отравленные марксистским ядом, но они — люди нашей страны, которым не безразлична судьба России, конечно, как они ее понимают. И если прежнему, физически вымиравшему руководству было просто на все наплевать, то сейчас можно и необходимо, не отказываясь от принципиальной позиции, терпеливо искать и общие точки с властями. Среди действий Горбачева глубокого уважения заслуживает честное и открытое признание угрозы гибели нации от алкоголизма. Деятельности я не прекратил, остался членом НТС. Присматриваюсь, разбираюсь в обстановке. Продолжаю все дела, которые делал и раньше. Но формы должны меняться. Беседы с рабочими привели к некоторым четким выводам. Куцее облегчение в некоторых областях жизни, данное «сверху», по-прежнему давится на местах.

Девиз функционеров: «Все — как раньше!» Их коммунизм уже давно построен. И если раньше рабочие могли только рассчитывать на передачу материалов на Запад, то сегодня я агитирую за слом среднего бюрократического аппарата, бороться с которым призывает и ЦК. Вот вам и точка соприкосновения с газетными лозунгами — на благо народа.

Даю интервью, делаю открытые обращения, передаю правозащитную информацию на Запад. В перерывах успел закончить несколько математических статей, подготовил брошюру для издания в США.

Пока к нам велик еще интерес на Западе. Пользоваться им нужно, не для саморекламы, а в интересах страны и мира. Потом он спадет, начнется «черная» ежедневная работа. К ней я готовлюсь сейчас.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: О «гласности».

Сегодняшняя наша пресса разительно отличается от той, которая была несколько лет назад. Горбачеву удалось сделать, казалось бы, невозможное: советские люди стали читать советские газеты, тогда как раньше они лишь плевались от бездарности спортивных репортажей. Разрешено писать о многом: о повальном пьянстве, о наркомании (разумеется, при этом не забывают подчеркнуть, что социальных корней у нас все-таки нет). Даже слово «проституция», бытовавшее раньше лишь в секретнейших исследованиях, проводимых по заданию КГБ, перекочевало на страницы наших газет! Много пишут о коррупции, о разложении аппарата…

Иначе говоря: можно критиковать народ, можно — бюрократов и казнокрадов. Неприкосновенны только внутренняя и внешняя политика режима, монопартийная структура властвования в нашей стране. Называть ли все это свободой, называть ли гласностью? Подберите, пожалуйста, слово сами.

И все-таки начавшиеся процессы порождают надежды. Вязкость — закон нашей среды. Предыдущие руководства прекрасно понимали это, запрещая любые протесты, трактуя критику действий председателя колхоза как покушение на родную власть. А теперь движение в вязкой среде началось и многое зависит от нас самих. Горбачев сказал недавно, что нам необычайно трудно развивать критику и самокритику, поскольку у нас нет политической оппозиции (сказано на встрече с руководством Союза писателей СССР). Нынешний лидер подчас имеет мужество сказать, в какое болото зашел наш народ. Беда лишь в том, что, кроме рецепта барона Мюнхгаузена, никакого другого способа вылезти из болота коммунистическая система предложить просто не может. Но выход у нас все-таки есть, только не в прокрустовом ложе идеократической системы. Состоит он в том, чтобы «максимум демократии» (так называет газета «Правда» положение в нашей стране — иногда сегодняшнее, иногда завтрашнее, но никогда, конечно, не ставя под сомнение незыблемость однопартийной системы) рассматривать лишь как начало либерализации, подлинной демократизации нашей жизни. Путь один — создание в стране политической оппозиции. Конечно, прежде всего это дело нашего собственного народа. Получить свободу со стороны — это для великого народа и позорно, и невозможно, но и Западу следует, на мой взгляд, внести свой вклад. Демократия в СССР не может считаться лишь нашим внутренним делом потому хотя бы, что без нее все разговоры о прочном мире просто абсурдны.

Я не могу в узких рамках интервью развить эту тему детально. Но путь из пропасти, в которой мы находимся сами и к которой все еще продолжаем толкать мир, только один: через политическую оппозицию к созданию подлинно плюралистического общества. И потенциал к началу такой работы у нас уже есть.

О «реформах».

На этот вопрос ответить, увы, просто. Попытки есть в самых разных направлениях. Часто их даже «революционными» наши лидеры называют. Реформ же в сколько-нибудь серьезном смысле этого слова — никаких. Очень категорично звучит. Позвольте поэтому на авторитет сослаться, заслуживающий в этом вопросе абсолютного доверия. «…Удовлетворены ли мы нынешним состоянием дел? И тут мы обязаны со всей реалистичностью и прямотой ответить: нет, не удовлетворены». Конечно, такой самокритичности надо только радоваться. Но читаем дальше. «Речь идет о том, что мы сейчас должны мыслить по-новому, действовать по-новому, работать по-новому, осваивать новые подходы в решении новых задач». То есть по истечении двух лет «перестройки» она, по словам самого же Горбачева, все еще в стадии призывов начинать по-новому мыслить…

Чего действительно удалось добиться за эти годы — так это отработать терминологию, очередной партийный эзопов язык выработать. Еще недавно о том, что не сделано по сути ничего, что никакая перестройка даже еще не начиналась, говорилось гораздо более откровенно (например, в выступлении Горбачева в Краснодаре в 86-м году). Но прочтите внимательно новую речь, и вы увидите, что суть та же: серьезных перемен как не было, так по-прежнему и нет.

В чем же, собственно, дело? Перемен хотят почти все, в том числе и руководящая часть полновластно правящего нашей страной партаппарата, а воз — по большому счету — ни с места. Парадокс, казалось бы? А объяснить его крайне просто. Идеология, мертвечина грузом душащим на каждом висит! И неизвестно еще, на ком больше; на Горбачеве с Ельциным или на простом обывателе советском. Семьдесят лет ни для кого из нас даром не прошли.

Важно понять главное: конкуренции коммунизм не терпит ни в идеологии, ни в экономике, ни в культуре. Ни в чем. И способ побеждать у него один. Зато безошибочный — силой.

Вот что мешает нашим реформам. За них — почти все. Против — идеология. И все-таки движение в нашей стране началось. Мы получили возможность что-то делать для своей Родины, начинать возрождать мирную демократическую Россию. Положение сложное. Нам будут помогать, будут мешать; и сажать нас, я полагаю, будут тоже. Но разве дело в этом?

На вопрос, поддерживать ли слабые, противоречивые реформистские попытки Горбачева, ответ для меня лично безусловен: да. Только ведь поддержка — это вовсе не бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Именно политическая оппозиция, весь ее спектр, включая и открытых критиков основ строя, — лучшая поддержка мероприятиям правительства. Если, конечно, оно действительно желает серьезных перемен в стране. Хотелось бы в это верить.

Конечно, Горбачев искренне считает, что Россия захочет остаться коммунистической. Некоторые же из нас полагают: наш народ отвергнет коммунизм. Что ж? Пусть народ получит возможность свободно высказаться — за 70 лет он ведь такой возможности ни разу не имел. Мы — критики основ строя — готовы подчиниться народному волеизъявлению. Готовы ли к этому коммунисты?

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Изменения в области прав человека происходят «разнонаправленно». В большей степени, как это ни странно звучит, — к худшему. Положение небольшой части освобожденных политзаключенных различно, у некоторых даже хорошее. Но дело ведь не в этих ста или двухстах людях. Происходит окончательное правовое закабаление народа, например ужесточен закон о «тунеядстве», по которому судят, по самым скромным подсчетам, тысячи людей, не совершивших никакого преступления. Вот вам советское решение проблемы безработицы!

Ведется борьба с алкоголизмом, наркоманией, проституцией. Конечно же я «за». Но когда читаю в газетах, как она ведется, — волосы дыбом встают. Неписаное «право» на вмешательство «коллектива», «актива общественности» в личную жизнь с каждым поколением становится более «очевидным», органически внедряется в понятие личного права. Потеряно даже больше, чем при Сталине. При злодейских убийствах миллионов в самом поколении той эпохи еще жило ощущение значимости человеческой личности. Сейчас это ощущение все слабеет: время ведь идет, а принципиальное отношение государства и общества к самоценности Личности не изменилось нисколько. Я ведь говорю не об ослаблении террора — о глубинных процессах речь!.

На Западе говорят о нарушении многих прав в СССР. Но нельзя нарушать то, чего просто нет. Полностью и категорично это можно сказать о праве на личную, никак не зависящую от «общественности» жизнь, о гуманитарных правах, о праве на визу без «уважительных причин». Эти наши права никем не нарушаются. Их просто нет. В гуманитарной сфере явочным порядком, вслед за поднятием официального шлагбаума перед многими запрещенными произведениями искусства и литературы, возникли независимые издания. Их не любят называть теперь самиздатом, хотя существо то же. Реализация явочным порядком, без поддержки Законом — еще не право.

Первоочередные задачи в этой области: коренное изменение законодательства и одновременно упорное, неустанное пробуждение правосознания народа. Эти задачи кажутся почти невыполнимыми. Но иного пути нет. Особую роль в воспитании бесправия играет — непрекращающийся! — «бытовой» психотеррор.

Если для ареста человека на улице и содержания его в милиции нужен хоть малый, но предлог, то для помещения в «психушку» вообще никаких формальных предлогов на практике не нужно. Пишет человек письма Горбачеву, расценят их как «дезорганизующие работу аппарата» — «полечить!».

Хорошо, что недавно такая практика подверглась резкой критике в «Известиях». Только положение — даже в Москве и Ленинграде — все равно не изменилось! Несколько месяцев продержат на уколах аминазина — будешь шелковый, писать же просто надолго разучишься. Не анекдот: в профессиональном жаргоне психиатров новый термин появился — «перестройщик»…

Почему нет свободного выезда из СССР? Предыдущие правительства хотели полной неподвижности, так надежнее и привычнее управлять. Послабление в одной области может ведь повлечь оживление в других. Поэтому дали маленькую лазейку лишь евреям, предварительно назвав их предателями. Идея простая: раз «чужие», «враги», то и выезд их как бы психологически объясним. Русских же просто в этом отношении дискриминируют. Немногих выпускают, вмиг сделав из них «евреев», — визу дают еврейскую в Израиль. Лицемерие или садизм?

Думали так: дай право передвижения, так начнется цепная реакция за права внутри страны. Ведь если можно эмигрировать, то почему же нельзя и свои дела здесь налаживать? Кстати, отчасти так и происходит. Послабление нынешнее (от нуля если считать) еврейской эмиграции всколыхнуло людей, активизировало борьбу за другие права.

Вообще же отсутствие свободы передвижения подтверждает рабовладельческую сущность режима. В несколько иных терминах это утверждается и официально. Гражданин у нас «всем обязан» государству — не наоборот! Так вполне и логично, что государство рассматривает его как свою собственность! Попробуйте выйти из гражданства — удавалось ли хоть кому-нибудь? Большинство желающих отказаться от советского паспорта оказывались «на месте»: в лагере или «психушке». Даже если раб не нужен, даже если вреден, действует психология собаки на сене. Ни себе и никому.

Сейчас положение, когда боялись любого движения, изменилось. Но по-прежнему жив консерватизм, важнейшую роль играет военно-промышленный комплекс. На Западе его серая тень доступна взору журналиста и общественности, у нас же в стране эта черная глыба — вне обозрения и критики. Все серьезные аналитики, исследующие советскую систему, называют ВПК одной из главных сил, правящих в СССР.

Но сколь огромна степень его влияния, я полагаю, не знает никто. Естественно предположить, что именно в вопросах выезда влияние военно-промышленного комплекса и оказывается нередко решающим.

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: Предпочитаю говорить о сделанном, нежели о планах. Тем более это полезно жителю нашей страны, имеющей в области планирования и печальный опыт, и тяжелую историческую наследственность.

В. А. Сендеров живет в Москве. Как и до ареста, занимается научной деятельностью. Автор нескольких десятков статей по функциональному анализу, публикует статьи как в западных, так и в отечественных научных журналах. Член Нью-Йоркской академии наук.

Составитель сборника «Mathematics for Russian Jews» (Free University, Washington DC, 1988). Сборник состоит из задач повышенной сложности, предлагавшихся на механико-математическом факультете Московского государственного университета абитуриентам-евреям.

Занимается публицистикой. Печатает статьи по различным вопросам в еженедельнике «Русская мысль», журналах «Посев», «Новый мир», «Вопросы философии» и в других изданиях.

Представитель Международного общества прав человека в России по религиозным проблемам.

Член Совета Народно-трудового союза (российских солидаристов) — политической организации христианско-демократической направленности.

Лауреат премии комитета «Религия в коммунистических странах».

Лауреат премии Фонда независимой польской культуры.

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: Когда я сегодня читаю газеты или слушаю рассуждения вчерашних диссидентов, мне живо вспоминаются разговоры в тюрьме с кураторами-гебистами. И удивительна эта ассоциация лишь на первый взгляд.

Кураторы были неплохими психологами, к каждому они старались подобрать подходящий ключик. Мой ключик выглядел так.

— Да, у-нас в государстве многое плохо, у нас нарушаются права человека. И политзаключенные — это, безусловно, издержка нашей системы. У каждой системы свои издержки есть. Но вы хотите, чтобы рухнул сложившийся за 70 лет строй. Хорошо, 200 политзаключенных выпустят. А сколько людей погибнет в межнациональных конфликтах? Как разгуляются бандиты? Вы считаете, что это будет лучше?

— Безусловно, — отвечал я. — Потому что свобода — это всегда высший дар. И не только для человека. Посадите зверя в клетку, в безопасность, кормите его несколько раз в день. А потом поверните ключ, предложите ему выбор: сытая клетка или тревожные джунгли. Ни росинки тебе, ни зернышка «даром»: все надо искать, добывать. Вокруг одни опасности, сожрать, убить могут. А все-таки здоровый зверь рванется на свободу, в дикие джунгли.

Увы… Обстоятельства, при которых мне вспоминаются те разговоры, убеждают меня сегодня: я был не совсем прав. Слишком много нашлось людей, которым свобода вовсе и не нужна. Такие всегда встречались среди «вечных лагерников». «Скоро жди назад, начальник, — говорил порой отсидевший лет 20 зэк при освобождении. — У тебя тепло, койку даешь, кормишь. Думать ни о чем не надо, только план выдавай».

Наше общество «отсидело» не двадцать, не тридцать лет — семьдесят. И нынешние претензии к властям тех, кто формирует наше общественное мнение, можно, если вдуматься, сформулировать кратко: «Плохо содержишь, начальник».

Возьмем очевидный факт: у нас сейчас бедствуют многие ученые, инженеры, люди культуры. Виновата власть! Это вроде ни у кого не вызывает сомнений. А давайте посмотрим на «очевидную» проблему чуть поглубже. Разве сегодняшняя власть рвалась в книгу Гиннеса, плодя дипломированных и «остепененных» специалистов (в несколько раз больше, чем в США!)? В нормальной стране, в частности в сегодняшней России, поступающий в вуз уже думает о перспекгивах, о будущей работе. А в СССР думать было незачем, все руководствовались незыблемым законом социализма: «Без бумажки ты букашка…»

Сегодня все мы, и власти в частности, расхлебываем бессмыслицу социализма. Делаем мы это из рук вон плохо, к нашей бездарности часто примешиваются тщеславие и корысть. И все-таки направление движения очевидно: от совдепии — к нормальной стране. Ведь мы все судим с позиций людей сорока-пятидесятилетних. А давайте соблаговолим вспомнить о поколении, выросшем за прошедшее десятилетие: это люди, уже не зараженные советским ядом! И именно в их руках окажется завтра будущее страны.

Но хватит о «наследии прошлого»; посмотрим, что происходит в нашей стране сегодня. Я скажу о своем личном опыте: чем занимаешься сам, что тебе внутренне близко, то всегда видишь лучше.

Я — математик, в частности, давно и тесно связан со школьным математическим образованием. Я пишу эти строки в середине июня, а в конце месяца заработает летняя математическая школа в Рыбинске. В нее съедугся дети из VI–VIII классов разных городов и сел. В течение всего года они решают весьма сложные задачи конкурса физико-математического журнала «Квант». А летом мы собираем победителей этого конкурса, чтобы позаниматься математикой и отдохнуть с ними вместе.

Рыбинск не исключение. Иногда мы даем на олимпиады, проводящиеся одновременно в разных городах мира (Турнир городов), сложнейшие задачи. Мы спокойны: может, в Москве их и никто не решит, а вот в Вятке или Иваново решат обязательно!

С сожалением обрываю эту тему: она специфична и интересна далеко не всем. Но могу сказать со всей ответственностью: сегодняшний интеллектуальный потенциал России огромен — и касается это не только математики.

А теперь возьмем другую область духовной жизни: что у нас издают, что читают? Русскую классику, философию «серебряного века», но не только. Гессе, Рильке, Лагерквист, Хайдеггер словно бы стали нашими национальными авторами: их издают и раскупают снова и снова. Издают в Москве и Челябинске, Петербурге и Магадане…

Но обо всем этом не узнать от холоднокровных «оценщиков» жизни собственной страны. О пороках ее, подлинных и мнимых, — сколько угодно. Кто спорит, о пороках необходимо говорить и писать. Вот только как писать, как говорить?

У нас всерьез прижилась юмористическая формула: «Интеллигенция всегда должна быть против власти». То есть опять добровольное рабство у власти, только теперь со знаком «минус». А почему бы не быть просто с истиной? Видно, это слишком примитивно, невозвышенно для нас…

И вот результат. Мало у кого поворачивается язык признавать очевидное: называть демократическую страну демократической. Обученные марксистским «измам» интеллектуалы предпочитают вместо этого обогащать почившее Передовое Учение самыми причудливыми находками: и «социализм для избранных» у нас, и «номенклатурный капитализм»…

В сегодняшней России две беды. Главная из них — полное отсутствие гражданского общества. Его подменяет собою интеллигенция, с вечной ее традицией: пасовать перед диктатурой и отыгрываться на «критике» либеральной власти. Любопытно поинтересоваться: много ли сегодня среди авторов знаменитого «перестроечного» сборника «Иного не дано» приверженцев «социалистического выбора»? Может, конечно, они за прошедшие несколько лет перевоспитались. А может, всё и проще: коммунизм-то и при «перестройках» оставался коммунизмом.

Зато сегодня… верхом постсоветского юмора становятся обмеривающие президента гробовщики. Гуляй! Сегодня в «этой стране» — всё можно!

Строительство новой России нам надо начинать с себя: избавляться от собственного хамства и духовного рабства, от психологии мечтающего о «добром начальничке» урки.

«Рабский» русский народ не раз за эти годы показал свою приверженность свободе. Но сегодня люди устали. А это весьма на руку тем, кто мечтает затянуть страну в красное прошлое или коричневое будущее (впрочем, сегодня у нас эти цвета неразличимо слились). Мы должны все вместе преодолеть уныние и усталость. У каждого гражданина есть грозное демократическое оружие — его голос на выборах.

За коммунистов 20 с чем-то процентов электората? Прекрасно, значит, вместо нынешней красной Думы мы должны получить нормальную. Хотя и с сильной (как-никак 1/5 общего состава!) большевистской фракцией.

Но найдется ли среди нашей интеллигенции достаточно людей, чтобы способствовать выполнению этой задачи?

Вторая беда России — слабость исполнительной власти. Именно слабость и шарахания сделали власть «са-мотормозом» на пути сколько-нибудь эффективных реформ. Я не специалист и не знаю, по какому канату лучше вылезать из постсоветской экономической пропасти. Очевидно одно: судорожно хватаясь, как сегодня, то за одну, то за другую веревку, будешь в лучшем случае висеть на одном и том же уровне.

В едва обретшей свободу стране эффективные реформы можно проводить единственным способом: под политической «крышей» сильной патриотичной цивилизованной власти.

А что если власть снова брякнется в болото «примирения», «согласия» и прочих никак не соотносящихся с реальностью застенных игр?

Это не исключено. И в предвидении любых перемен мы должны выполнять свою главную задачу: строить в России гражданское общество.