Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С ЛЬВОМ ТИМОФЕЕВЫМ

Тимофеев Лев Михайлович, род. 08.09.1936 г., экономист, писатель.

Арестован 19.03.1985 г., осужден на 6 лет строгого режима плюс 5 лет ссылки. Статья 70.

Автор книг и эссе, опубликованных за рубежом: «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать», «Последняя надежда выжить».

Освобожден в 1987 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: Вопрос не имеет ко мне отношения. Я был арестован за литературные работы, опубликованные на Западе. Система меня интересует не с точки зрения конфликтов или разногласий с нею. Она интересна мне для анализа — средствами художественными и научными.

Моя книга «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» представляет собой документально-беллетристическое произведение об экономическом феномене приусадебного участка. С одной стороны, проводится социальное исследование этого феномена, а с другой — действие пронизывает сквозная беллетристическая линия: судьба пожилой крестьянки, хозяйки, матери. Начал писать эту книгу давно, завершил в 1981 году. Книга была напечатана в двух русских журналах за рубежом, вышла также на английском и итальянском языках. Главы из нее продолжали читать по «Голосу Америки» и после моего ареста. В книге на широком материале показано, что планово-распределительная система не может существовать без поддержки рынка — системы приусадебного хозяйства крестьян. 5–7 % всей посевной площади, т. е. примерно 1/10 земельного фонда, которую составляют приусадебные участки, дает треть всей сельскохозяйственной продукции страны.

Рассказ «Ловушка» — эпистолярное сочинение, четыре письма разных людей. Речь идет о том, что человек, ставший «номенклатурой», может выбраться из системы лишь ценой чрезвычайных жертв. Повествуется о судьбе председателя колхоза, которого начинают унижать и травить, когда он пытается вернуться от «номенклатурной» к нормальной жизни. Ему не удается. В знак протеста на глазах у секретаря обкома он поджигает себя в общественном туалете. Другой человек, рассказывающий об этом в своем письме и сочувствующий герою, будет изолирован в психиатрической лечебнице.

В журнале «Время и мы» было опубликовано мое эссе «Последняя надежда выжить». Впоследствии вышла и одноименная книга. Пафос этого эссе в том, что ни революция, ни коллективизация не смогли убить общественное мнение. Оно лишь утратило свой вербальный характер, полностью интериоризировалось в человеке. Система-доктрина не может не вступить в конфликт с общественным мнением. И судьба такого конфликта исторически предопределена, общественное мнение всегда тяготеет к здравому смыслу и существует не только «внизу», но и «вверху».

Для меня книги — это искусство. Если спросят, что я знаю о том или ином предмете, отвечу: ничего. Но напишу книгу и буду знать. Перед тем как написать, начинается познание, продолжается оно и во время работы — я узнаю.

Писать для меня — сугубо индивидуальная, а не политическая потребность. Не как гражданина СССР, а как писателя. Не идентифицирую себя с той или иной группой, массой, хотя и выполняю социальную роль — это несомненно.

Незадолго до ареста написал пьесу под названием «Москва — Моление о чаше». В ней два персонажа — муж и жена, находящиеся в состоянии ожидания ареста. Пьеса вышла в журнале «Время и мы», когда я уже был арестован и находился под следствием.

Мои взгляды изложены в произведении «Последняя надежда выжить». Надежда, единственная, — исторический процесс отторжения идеологии социализма общественным разумом, надежда на стабильность государства как института. Частные перемены в политике не спасут. Революция 1917 года, вылившаяся в партийную борьбу радикалов, опасна и бесполезна. Надежда на здравый смысл общества, на смирение, которое и позволило нам выстоять. Смирение — форма духовной свободы.

Я рассказал о своих книгах, пусть это и будет ответом на поставленные вопросы.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: Возможность неприятностей я предполагал. Но решил вести себя так, будто КГБ не существует. Писать с оглядкой, поступаясь убеждениями, нельзя. Не писать тоже нельзя, не мог не писать. Тут выбор: или утверждать свое миропонимание, или деградировать. Арест в данном случае становится темой второстепенной.

Работа над пьесой «Москва — Моление о чаше» позволила мне снять внутренний конфликт, связанный с темой ареста. Творчество невольно дало психотерапевтический эффект.

Профессионально я начал писать поздно, к 30 годам. До этого работал матросом, рабочим на лесопилке, учился в Институте внешней торговли, в армии служил военным переводчиком. В 1964 году пришел в журнал «Юность» со своими стихами, затем опубликованными. Около 20 лет был в Союзе журналистов СССР. Исключили меня во время следствия и из Союза, и из профкома литераторов еще до суда, до вынесения приговора. Вина человека у нас фиксируется в момент ареста. С 1973 по 1977 год был научным консультантом журнала «Молодой коммунист», печатался в «Новом мире»,’ «Дружбе народов», «Юности».

Арест произошел без каких-либо предварительных знаков. Но я ощущал, что вокруг что-то происходит. Мои книги читали по западным радиостанциям. И все же не думал, что обязательно посадят. Надеялся, что возобладает здравый смысл. Однако оказался одним из немногих после Синявского и Даниэля, кто пострадал за чисто литературную деятельность.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: Утром 19 марта 1985 года, уже при Горбачеве, я вышел за покупками в магазин «Лейпциг», что неподалеку от моего дома. Возвращаясь со своей собакой, я обнаружил в подъезде большую толпу людей. Мне сказали: «Мы к вам». Я достал как ни в чем не бывало газету из почтового ящика и в сопровождении чекистов поднялся на лифте. Подойдя к квартире, один из чекистов позвонил в дверь. К сожалению, жена спросонья не могла понять, в чем дело, и открыла, не спросив «Кто?». Они ввалились в квартиру, предъявили ордер на обыск. «Обыскивайте», — сказал я и пошел завтракать на кухню. Моей младшей дочери было четыре года, и она тогда очень обрадовалась дядям, пришедшим «в гости». Я позавтракал, мне предложили спуститься в машину и отвезли в Лефортовскую тюрьму КГБ. На обыске у меня взяли мои личные записки и дневники. На следствии предъявили обвинение в написании книг, сказав, что это является «антисоветской агитацией и пропагандой с целью подрыва советской власти». Я отказался участвовать в следствии, так как судить о литературе — дело общественного мнения, а не КГБ. Вины, естественно, я не признал. Самое яркое впечатление того момента — впечатление смерти. Нужно умереть и родиться вновь. Арест — это смерть для старой жизни и переход к новой. Так должно происходить таинство крещения. Таким крещением был для меня арест.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Положение заключенного в политической зоне зависит только от одного обстоятельства — от отношений с КГБ. Для людей, которые лояльны с оперуполномоченным, готовы с ним беседовать, делиться впечатлениями о товарищах, — положение терпимое. Другое дело, если ведешь себя иначе. Я сказал: «Само присутствие КГБ в лагере — противозаконно». И стал объектом для произвола администрации. На меня давили, «прессовали»: пробыл год в лагере, из него 2 месяца в карцере и 4 — в ПКТ (помещение камерного типа). Чекисты предупреждали, что дальше моя дорога — в Чистопольскую тюрьму (по их представлениям, страшнейшее место). Я готовился к этому. Никаких претензий к администрации лагеря не предъявлял — те люди для меня просто не существовали. Они же пытались доказать факт своего существования репрессиями. Происходящие события не были для меня неожиданными, я размышлял об этом ранее, в своей работе «Последняя надежда выжить».

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Морально самое трудное в заключении для меня — отсутствие информации о семье: жене и дочерях. Жена после моего ареста тяжело психически болела, и я не знал, что с ней происходит. Моральных травм от самой лагерной жизни не испытывал. Нравственно чувствовал себя как никогда раньше в жизни. Пребывание в лагере считал неотъемлемой частью своего дела. Это была плата за великое удовольствие — говорить людям правду, и плата не столь уж высокая.

Трудно было переносить холод в карцере. В коллективных протестах я тоже участвовал. Индивидуальных претензий не было. Я уже говорил: администрация для меня не существовала. Зачем выяснять отношения с прапорщиком, когда конфликт даже не с генералом и не с президентом? Да и конфликт не политический, а нравственный. Но я хорошо понимал протесты других.

Меня тоже достаточно «давили», лишали свиданий с женой. Это была мерзость беспредельная. Но я знал природу происходящего. Материальные лишения отступают на второй план, если человек духовно тверд. Даже пытки холодом и голодом — мелочи, не имеют значения для духовного состояния. Конечно, многое было отвратительно, начиная от мерзкого питания и кончая уродливой и неудобной одеждой. Это не просто изоляция, все это пытка, недостойная цивилизованного сообщества. Наказание в цивилизованном мире сводится только к изоляции, к изъятию из общества преступника. Мы же — «особо опасные» — преступниками не были.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: В январе 87-го года на зону явился районный прокурор и стал уговаривать нас написать в Президиум Верховного Совета СССР ходатайства об отмене сроков наказания: «Никто не требует от вас раскаяния — нужна формальная бумажка. Гарантирую, что через пару недель вы уже будете дома». Кто-то отказался писать эти бумажки: «Просить нам не о чем — сами посадили, сами и выпускайте!» Большинство написало, подчеркивая скорее факт своей невиновности. Я написал, что не имел и не имею намерений наносить ущерб советскому строю. Такое заявление я мог написать всегда. Но в данном случае был факт тактического поведения. Требование властей было незаконно, но я сознательно шел на этот компромисс. Без компромиссов с системой можно общаться языком только радикальным. Я его не приемлю. Но лишь когда дело не касается моих принципиальных взглядов на жизнь. Многие из отказавшихся от компромисса продолжают находиться в заключении. И от нас, вышедших на волю, требуются активные действия.

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: С одной стороны — это были замечательные годы, давшие понимание жизни в большей степени, чем все предыдущие. Но принесли они и много горя: болезнь жены, разлуку с детьми. И все равно, там, где торжествует зло, есть возможность добра. Чрезвычайная ситуация проявила так много светлых людей вокруг. Совершенно незнакомые люди помогали нам: нередко оставляли пакетики с фруктами, пирожками на дверной ручке квартиры, где жила моя семья. Эти люди искали причастности к нашей судьбе, они считали ее праведной. Люди невольно обнаружили возможность ощутить себя общественной силой — и это великое приобретение. Мы поняли, кто мы такие, и поняли, что нас очень много. Когда я вышел на волю, ко мне на улице подходили люди: поздравляли, целовали, благодарили. Я получал письма от самых разных, незнакомых людей. В них выражены искренние, добрые чувства.

Я не могу перестать писать. Как только освободился, успел сделать литературоведческую статью о творчестве поэта Андрея Вознесенского. Буду стремиться опубликовать ее в Советском Союзе. Материал творчества Вознесенского удобен мне для утверждения некоторых собственных эстетических и философских взглядов. Как каждому дилетанту, мне хочется иметь свою законченную картину мира, охватывающую разные стороны бытия: социальную, экономическую, художественную.

«Феномен Вознесенского» — типичное выражение идей средней советской интеллигенции. Я предпринимаю попытку исследования одного поэтического мотива — неудовлетворенности собственным творчеством. Анализирую эстетическое несовершенство некоторых гражданских тем, связанных с мировоззренческими принципами. Пишу по-русски и для русского читателя. Ведь возможность опубликовать книги на Западе тоже предполагает возвращение их сюда — в Россию.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Процесс начался благой, объективно необходимый, который, надеюсь, будет в дальнейшем утверждаться. Хотя рецидивы прошлого не исключены и возможны самые страшные. Альтернатива: или этот процесс, или небытие. А духовное небытие приведет и к небытию физическому. Идея необходимости гласности и перестройки — это главная идея моей книги «Последняя надежда выжить», написанной не в 1987, а еще в 1983 году.

Форма моего участия в переменах — сотрудничество в независимом бюллетене «Гласность», создание свободного дискуссионного клуба, ну и всё, что пишу. Я давно сторонник недавно начавшихся в стране процессов и буду стремиться к участию в них, независимо от того, позволят мне или нет.

Независимый бюллетень «Гласность» задуман как периодическое информационное издание, не конкурирующее с официальными, а дополняющее их. Предпринята попытка его легализовать: редактор Сергей Григорьянц обратился с письмом в ЦК КПСС. Не вижу причин, по которым руководство страны откажет в легализации. Мы готовы представлять номера в Главлит. Никаких секретов публиковать не собираемся.

Цель бюллетеня «Гласность» — поддерживать политику гласности. Издаваться он будет на общественных началах, но надеемся на финансовое обеспечение — хотим создать кооператив. Бюллетень «Гласность» станет проверкой позиции властей.

7 июля 1987 года создан общественный пресс-клуб «Гласность», который займет видное место в формировании независимого общественного мнения страны.

Трудно говорить о роли отдельных слоев общества в перестройке. Общество — единое целое. Интеллигенция много раз предавала собственные идеалы. Она сохраняла эти идеалы только вербально, в словесных формулах. У народа же стремление к добру составляет образ жизни. Нынешние процессы нельзя рассматривать как возвращение утраченных истин, которые давным-давно преданы интеллигенцией.

Общество существует как единый организм. Есть стратификация сознания, а не стратификация социальных групп. У Горбачева может быть больше соответствий с колхозником в Тамбове, чем с иным интеллигентом.

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Изменения происходят. Я, например, нахожусь не в лагере. Хотелось бы, чтобы слова сейчас утверждались в жизнь действиями. Необходимо ликвидировать в уголовном кодексе «политические статьи» 70 и 190 — 1 — они позор страны. На практике инакомыслие преследуется именно по этим статьям.

Нужна перестройка правовой системы в соответствии с международным правом и всеобщими представлениями о демократии. Усилия правительства сейчас направлены на преодоление хаоса и произвола путем кодификации. Попытка неплохая.

В первую очередь должна быть решена проблема свободы передвижения. Пограничники должны повернуться лицом вовне, а не наставлять дула автоматов на желающих уехать. Закон здесь может быть только один: свободный выезд из страны и въезд в нее. Спорные вопросы о секретности — дело для открытого, гласного рассмотрения в суде и обсуждения в прессе. Убежден: нелепая концепция «секретности» под давлением здравого смысла начнет расшатываться. Гласность только началась. Представим крутой поворот событий, резкое изменение ситуации, приход к власти иных идей. Будет еще сложнее, чем утверждение гласности. Действовавшие механизмы, от экономических до нравственных, продемонстрировали неприятие дальнейшего развития системы репрессий.

Мне кто-то передавал слова работника КГБ: «Нам поручили проводить политику гласности и перестройки». КГБ — самая четкая и высокоорганизованная структура в стране. Эти люди умеют выполнять приказы с достойным рвением. Кто бы приказал им изжить самих себя?

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: Хочу устроиться на работу. Пока никуда не берут. Отказали в «Литературной газете», в других журналах. К сожалению, несмотря на квалификацию, лишен права репетиторствовать: не имею педагогического образования. Хотел бы преподавать английский язык. Надеюсь на публикацию только что законченной книги «Моление о чаше», в которой вы найдете многое из того, о чем я рассказал в этом своем интервью: арест, лагерь, освобождение.

С 1987 по 1990 год Л. Тимофеев — издатель и редактор журнала независимых мнений «Референдум». В 1989 году в Париже вышла книга «Моление о чаше», она удостоена премии Владимира Даля. В 1991 году в Москве издана книга «Я — особо опасный преступник». В том же году в США, Франции, Германии вышел «Антикоммунистический манифест. Кому помогать в России». Л. Тимофеев — один из его авторов и редактор-составитель. В 1992 году в Москве вышла книга «Зачем приходил Горбачев» (в том же году она издана в США под названием «Тайные правители России»), В 1993 году издательство «Весть-ВИМО» (Вильнюс — Москва) выпустило сборник избранных материалов «Референдума», а также книгу Л. Тимофеева «Черный рынок как политическая система».

Член Пен-клуба, член Союза писателей Москвы. Регулярно публикуется в российской и зарубежной периодике.

Руководитель Центра по изучению нелегальных экономик при Российском государственном гуманитарном институте.

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: В основе прежней, советской системы была идеология, которую нельзя было принять. Мой конфликт с системой был идеологический. Я видел, что система ложно отражает жизнь. Но я не революционер. Я просто хотел соответствия наших знаний и представлений о жизни с самой жизнью. Сегодня такого конфликта нет — власти не препятствуют нашему знанию и пониманию действительности.

Сейчас я не взялся бы говорить, что нужно сделать. Я исследователь, а не политик. За последние годы Россия развивалась по определенным законам, и этот путь может быть описан в рамках исторических закономерностей.

Никакой особой оппозиционности к власти я сегодня не испытываю.

Если сопоставлять с прошлым, то самое большое изменение в России — это то, что меняется исходная посылка в понимании, что хорошо, а что плохо. Теперь вопрос ставится не что хорошо, а что плохо, а — что выгодно и что не выгодно.

Хорошо и плохо — не рыночные категории. На рынке: выгодно — невыгодно. А вопрос с «хорошо» и «плохо» решается в церкви, в семье.

В экономике быть безнравственным невыгодно, если экономика работает нормально. Невыгодно «кидать» партнера, поскольку не сложатся тогда долгосрочные отношения. К сожалению, у нас сейчас ненормальная экономика.

В ней выгодно быть жуликом и обманывать.

В 1917 году произошел слом отношений собственности. Большевики стали строить новые экономические отношения на основе беззакония. Беззаконие коммунистическое перешло в беззаконие переходного периода. В СССР юридически собственность не принадлежала никому, хотя фактически ею управляли аппарат, номенклатура — по праву статуса. И другой приватизации, чем осуществленная сейчас, произойти не могло, по крайней мере мирным пугем.

Это стало исторической неизбежностью. Нынешние собственники взяли эту собственность по праву своего прошлого статуса. Вместе с тем появились и другие собственники, предприниматели, не принадлежавшие к номенклатуре, но которые получили возможность стать собственниками с помощью номенклатуры и бандитов. Это объективный, исторически обусловленный процесс. И богатые хотят сейчас правовых норм. Все это началось давно, и вылечить 70-летнюю, застарелую болезнь невозможно за 4–5 лет.

Вспомните, при Горбачеве, в 1988–1989 годах, до 80 % населения вообще не поддерживало идею частной собственности, бытовали еще слова «кулак», «куркуль», «теневик» — так называли в советском праве частных собственников.

Коррупция, поиск незаконных путей обогащения стали печальной повседневностью, другой стороной рынка.

Я — директор Центра по изучению нелегальных экономик, и меня интересуют не конкретные люди в экономике, а ее механизмы.

Что касается коррупции, то теперь о ней можно говорить публично. Сопоставляя ситуацию с прошлым, можно задать такой вопрос: почему я должен сегодня больше опасаться влияния Березовского, чем в свое время влияния, к примеру, Громыко или Устинова?

Мне нравится, что коммунисты не имеют сегодня полной власти в стране. Совсем недавно трудно было себе представить, что коммунисты будут оппозиционной партией в правовом парламенте. Я счастлив, что увидел это.

Отвечать на вопрос, что делать дальше, — не моя задача как исследователя. Меня интересуют вопросы: почему? Каким образом? С каким результатом и с какой целью?

Сегодня меня раздражает не столько коррупция, сколько рынок журналистов. Торговля безответственным словом опаснее, чем торговля должностями и привилегиями. Если тот бизнес может привести к ситуации террора и диктатуры опосредованно, то торговля словом ведет к этому непосредственно. Опасность в обществе состоит в зыбкости нравственных критериев, которая отчетливо проявляется в печати.

Сейчас люди живут трудно, добыть деньги непросто. Многим, в особенности пенсионерам, труднее, чем при коммунистах. Тогда они могли обменять деньги на продукты. Теперь нет у них этих денег. Но меня не оставляет надежда, а раньше, при советской власти, ее не было.

Не знаю, что нужно делать вообще, но знаю, что должен делать я лично: поддерживать либеральные идеи в рамках своей профессиональной деятельности, голосовать за партии, которые такие идеи проповедуют.

Многие мерзости жизни люди сейчас нередко приписывают переходному периоду. Это неверно, ведь некоторые негативные вещи присущи любому обществу, они вечные, просто в переходный период ощущаются более остро. Есть в человеке нечто такое, с чем ему жить всегда. Уровень человеческой гадости и греховности — некоторая константа жизни. Задача состоит в том, чтобы нащупать, понять и выбрать наиболее оптимальный путь развития.

Сейчас многие недовольны криминализацией общества, сращением власти с преступностью. А вот мы проводим исследования общественного мнения, задавая вопрос: стали бы вы голосовать за представителя криминального мира, если бы вы знали, что он улучшит ваше материальное положение и обеспечит порядок в городе? Наша гипотеза состоит в том, что ощутимый процент, примерно 20–30 %, ответит положительно. В людях живет вера или надежда в то, что бандит может навести порядок.

Считаю, что опасности возврата к коммунистической системе в России нет. Даже если бы коммунисты получили большинство в Думе, вряд ли им бы удалось что-то сделать. Предстоят президентские выборы, а у коммунистов нет сильного кандидата. Но предсказывать будущее в России нельзя.