Говорят «особо опасные»

БЕСЕДА С КИРИЛЛОМ ПОПОВЫМ

Попов Кирилл Николаевич, род. 09.11.1949 г., инженер-химик.

Арестован 19.06.1985 г., осужден на 6 лет строгого режима плюс 5 лет ссылки. Статья 70.

Гуманитарная помощь политзаключенным и их семьям, сбор правозащитной информации.

Освобожден в 1987 г.

Вопрос: В чем состояли ваши разногласия и конфликты с системой? Какие способы сопротивления и борьбы с системой или отдельными ее проявлениями вы избрали? Каковы были цели вашей деятельности? Достигли ли вы, хотя бы частично, своих целей? Была ли ваша деятельность хоть в какой-то мере обусловлена личными причинами?

Ответ: Я не случайно занимался правозащитной деятельностью. Меня давно, еще со студенческих лет, волновало отсутствие в стране духовных свобод. Кстати, отсутствие экономических свобод, приведшее к кризису, обусловлено отсутствием духовных. С проблемой закрытости культурной информации я столкнулся еще школьником, когда пытался найти в библиотеке философские книги Сергея Булгакова, Бердяева, Мережковского, Шопенгауэра. Мне сказали, что для чтения этих книг необходимо иметь спецразрешение, так как они находятся в закрытом фонде — спецхране. Я задумался: как же может существовать общество, в котором литературу дают читать только доверенным лицам? К 1967 году, поступив на химический факультет Московского университета, я уже сделал основные выводы о советской системе. Еще в детстве, мальчиком, я встретился с Борисом Пастернаком — нас познакомила Ольга Всеволодовна Ивинская, подруга моей мамы. Я знал историю «Доктора Живаго». Много лет спустя, в 1984 году, экземпляр этого романа (изданный в Италии) был изъят у меня при обыске.

Опыт жизни еще больше убеждал, что в стране наложены серьезные ограничения на распространение информации, литературы, на контакты с внешним миром, на религиозные действия, что было для меня особенно важно: я христианин. Став старше, я осознал и другие проблемы — несоблюдение прав человека, например. Мне очень хотелось понять, что же происходит, почему это так. Стал доставать неофициальные источники, самиздатскую литературу. С 1974 года начал читать «Хронику текущих событий», сыгравшую огромную роль в развитии общественного сознания.

Узнавал все больше нового — о положении в искусстве, религии, о проблеме эмиграции. Сначала был читателем, позже — участником издания «Хроники».

Я избрал ненасильственный путь сопротивления злу и несправедливости. Занимался сбором информации о нарушении гражданских прав, распространял ее и предавал огласке. Цель своей деятельности видел в том, чтобы заставить правительство уважать свой народ, соблюдать его права. Я выбрал такой путь, потому что он представлялся мне единственно реальным и обоснованным. Малореальным казалось мне создание в существующих условиях политических оппозиционных организаций.

В конце 60-х — начале 70-х годов правозащитное движение было единственной формой нравственного сопротивления, способной оказать положительное влияние на обстоятельства в стране.

Основной задачей правозащитников было обращение к международной и, по возможности, к советской общественности с целью добиться изменения положения с правами человека в стране.

Надеюсь, что поставленная задача хотя бы отчасти выполнена. Думаю, что в малом процессе освобождения политзаключенных есть вклад борцов 60-х и 70-х годов, мой скромный вклад тоже. Думаю, что обретшие сейчас свободу узники совести обязаны не либеральному крылу в партии. Не уверен, что таковое вообще есть, однако всё может быть. И всё же прежде всего они обязаны правозащитному движению и поддержке международной общественности.

Даже после формального разгрома организованного правозащитного движения — Хельсинкской группы, Фонда помощи политзаключенным — в стране остались люди, которые продолжали борьбу. Появились открытые письма в защиту преследуемых, на Западе становилось известно о судах и положении в лагерях.

За период 1966–1985 годов вся информация о положении с правами человека публиковалась за рубежом, становилась достоянием гласности и фигурировала на международных встречах. Вопрос прав человека поднимался и тогда, когда на свободе уже не осталось объявленных членов группы «Хельсинки». Сведения о злоупотреблениях в психиатрии доходили до международных форумов врачей. После 1986 года члены комиссии по расследованию злоупотреблений в психиатрии В. Бахмин, А. Подрабинек, А. Корягин были арестованы.

Но документы, собранные ими, были обнародованы. СССР вышел из Всемирной ассоциации психиатров.

До тех пор пока существует хоть один политический узник СПБ (психиатрическая спецбольница тюремного типа), эти документы не утратят своего значения. Кстати, освобождение из психбольниц идет значительно медленнее, чем из лагерей и тюрем.

Я не могу отнести себя к людям, благополучно устроенным в жизни. Не сделал карьеру, не добился материальных благ. Здесь мне удалось немного. Поэтому у людей со стороны участие таких, как я, в правозащитной деятельности создавало впечатление о чисто личных мотивах. Не вполне согласен. Правозащитное движение как таковое имеет высокую общественную цель. И надеюсь, что все люди, участвующие в нем, ставят нравственные и общественные ценности выше личных и материальных. Хочу надеяться, что отношусь к их числу. Не думаю, что изменил бы своим принципам, находясь и на более высокой ступени общественной иерархии. Но практически во всех случаях более высокое положение порождает конформизм.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?

Ответ: В условиях тоталитарной системы нет понятия «правовые рамки». Раз так, если гражданин за открытое исповедание не только политических, но и религиозных убеждений может быть подвергнут преследованиям, то я не мог сбрасывать со счетов возможность своего ареста. До меня были арестованы многие мои друзья — и возможность ареста видел реально. Я сознательно следовал своим убеждениям, независимо от того, буду арестован или нет. Последнее у нас возможно разве что по случайности. Заранее трудно предсказать последствия. Каждый неконформист, выступающий открыто, может быть репрессирован в любой момент. Я знал, что рискую. Но грани риска в такой ситуации нет. Грань одна — молчать. Если не следовать этому, ты не застрахован.

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: О деле. Несмотря на то что я не отрицал своей правозащитной деятельности, участия в сборе информации о нарушениях человеческих прав, я не выполнял такой важной роли, чтобы мне можно было инкриминировать преступление. Не существовало ни одного открытого письма, составленного или подписанного мною. У следствия не было и прямых доказательств моего участия в редактировании «Хроники текущих событий» и бюллетеня «В». Поэтому предполагал, что даже в случае ареста материалов на меня будет немного.

Но опыт друзей и мой показал: дела более чем наполовину фабрикуются. Пункты обвинения не только не соответствуют действительности, но и не доказываются.

Меня арестовали утром 19 июня 1985 года на моей квартире. После предъявления предварительного обвинения отвезли в СИЗО в Лефортово (следственный изолятор КГБ). Конкретные обвинения: сбор информации о нарушениях прав человека, «якобы существующих в СССР», о положении политзаключенных, редактирование материалов для «Хроники» и «В». Информацию я действительно собирал, но что сумели доказать? Бывший политзаключенный Сергей Корехов (ранее он давал показания по делу Александра Гинзбурга) показал на следствии, что я предлагал ему помощь из фонда и показывал программу НТС (Народно-трудовой союз российских солидаристов). Вот и все доказательства. Да, было еще одно — показания Андрея Кабурнеева-Вольского (фамилию он несколько раз менял, ранее давал показания по делу писателя Леонида Бородина). Он рассказал, что весной 1985 года я дал ему почитать две машинописные странички из бюллетеня «+19 +21», который был продолжением разгромленного «В». Так вот, этот мой старый знакомый, бывший баптист, перешедший в православие, счел своим христианским долгом отнести эти странички в КГБ. 7 апреля 1985 года Вольский пришел ко мне в квартиру и у меня на глазах пытался сделать обыск, однако ничего не нашел. Похитил Евангелие, молитвослов, некоторые письма, записки и паспорт. Когда я заявил в милицию, дело оформили как «задержание», но он показал, что я дал ему эти вещи добровольно на хранение, опасаясь ареста. На основании показаний «свидетелей» следствие признало за мной распространение самиздатских бюллетеней, информации о кришнаитах, о суде над преподавателем иврита Юлием Эдельштейном, о положении пятидесятников и о Николае Баранове, находившемся в спецпсихбольнице 17 лет (ныне выехал из СССР).

Из литературы, отобранной на 7 обысках в период 1970–1985 годов, антисоветской были признаны книги «Инерция страха» Турчина, «Великий террор» Конквиста, «Западня» Федосеева, «Хроника текущих событий», бюллетень «В» и «Бухарин» Коэна.

Кроме того, я сам признался в составлении аннотации на брошюру Уранова «ССП. За власть Советов». Идея книги — о необходимости создания в СССР параллельной социалистической партии, предлагались устав и программа. Чекисты нашли у меня черновик аннотации, листовку «Хиппи 80-х». Ее я не писал, я только переписал от руки с оригинала.

На следствии выбрал такую линию: согласился, что занимался правозащитной деятельностью, сформулировал свою цель. О себе дал правдивые свидетельства, признал все, что сделал сам, отказался называть имена других. Естественно, отрицал ложь, т. е. то, чего не делал. Заявил: считаю свою деятельность объективно полезной.

Стрессом для меня был не процесс следствия: я держался уверенно. Меня потряс суд, прошедший 18 апреля 1986 года за полдня в Мосгорсуде на Каланчевской улице. Судья Лаврова «переплюнула» даже прокурора и следователя. Она публично охарактеризовала мою моральную и материальную помощь политзаключенным как противоправную. А я не имел прямого отношения к фонду. На процессах над активистами фонда гуманитарная поддержка не фигурировала. Лаврова: «Он оказывал помощь с целью стимулировать противоправную деятельность других людей!» Кстати, потом судья Лаврова отказала моей матери в свидании со мной, предусмотренном законом.

Любопытна позиция адвоката. Вопреки договоренности со мной он неожиданно отказался подвергнуть сомнению показания «свидетеля» Вольского, на которого я еще до ареста написал заявление об ограблении. Тот был лицом заинтересованным и не мог быть свидетелем. Но был.

В Лефортове во время следствия жизнь текла однообразно. На допросы вызывали раз в две недели. Читал книги, составлял и решал математические задачи. Сидел спокойно. С сокамерниками не конфликтовал, провокаций не было, только психологическая несовместимость людей с разными характерами. Два месяца находился на психиатрической экспертизе в Институте судебной психиатрии им. Сербского. Вследствие родовой травмы я с детства был на учете в неврологическом диспансере. Была реальная опасность объявления меня невменяемым — это значило: вместо лагеря «спец-психушка». С 8 лет я находился под наблюдением психиатров. Впоследствии, в 1973 году, попал в психбольницу из-за конфликта с администрацией института, где работал, — им не нравилось мое увлечение религией. Но скажу, оказался в психушке я по инициативе родственников, а не властей. В 1980 году перед Олимпиадой в Москве таких, как я, либо отправляли в отпуск (с глаз долой), либо превентивно клали в больницу. В 1984 году 22 августа я попал в больницу уже по указанию властей — сразу после моего контакта с группой «Доверие». Ко мне домой явились милиционер и человек в штатском. Сказали, что на меня жалуются соседи (много бывает гостей), потом меня увезли. Мать узнала об этом только через день.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Я находился на 37-й зоне под Пермью. Привезли меня туда в годовщину ареста, так что политзаключенных там уже почти не было. Присматривался. Не конфликтовал, хотя первое свидание с матерью и сестрой администрация затянула надолго. Сначала числился учеником токаря. Потом поняли, что я непривычен к такой работе. 1 августа 1986 года произошла беда с Юрой Шихановичем (оторвало пальцы руки на станке). Во избежание распространения травматизма меня перевели на другую зону дневальным. К этому моменту общая ситуация в лагере менялась к лучшему. Мне было известно, что на 36-й зоне политзаключенные организовали забастовку. Четверых отправили в карцер и одного — в Чистопольскую тюрьму. Но после забастовки режим чугь смягчился, и администрация изменила отношение к зэкам.

Осенью началось освобождение, и к ноябрю меня поставили помощником кочегара (чистил котлы, возил уголь). Администрация относилась ко мне спокойно. 30 октября и 10 декабря — Традиционные дни голодовок в лагерях. Нас участвовало 20 человек — «особо опасных антисоветчиков» и «изменников Родины» (статьи 70 и 64). За год до того участников голодовок наказывали карцерами, на сей раз обошлись лишением «ларька» (лавка в лагере, где раз в месяц можно купить мелочей на 5 рублей). Меня дважды лишали «ларька». На 37-й зоне имел встречу «для знакомства» с чекистом Ченцовым. Он спросил: «Будете ли заниматься своей деятельностью в лагере?» Я ответил тогда: «Пока сказать определенно не могу». На 36-й зоне вызывали снова: «Каковы впечатления на новом месте?» — «Непривычная обстановка», — ответил я. «Что думаете о коллегах — заключенных? Не могли бы присмотреться, прийти к нам добровольно и рассказать о людях, способных стать неофициальными лидерами?» Ответил: «Добровольно не приду, сообщить мне нечего». Чекист предложил чаю — я отказался. Он понял, что дальше вызывать меня не стоит, но попросил: «Никому не рассказывайте о нашем разговоре». — «Не вижу, что здесь скрывать», — ответил я и вышел.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Я довольно спокойно жил в лагере, к тому же недолго. Так и не смог приспособиться к физической работе. Мне было очень трудно работать в цеху, где собирали панели для электроутюгов. Работа механическая, отупляющая, норма производительности — высокая. В кочегарке работа хотя и тяжелее физически, но проще — нет нормы, нет постоянного надзора.

Труднее всего было переносить моральные лишения и давление: отсутствие свиданий, ущемление права на переписку. На это жаловались буквально все. Дозволялось послать домой два письма в месяц, ответные письма просто конфисковывались. Конфисковать можно было любое письмо, если администрация усматривала в тексте «условности». Полицейские — лингвисты! Естественно, объяснений они не давали. Лишь потом я узнал, что мне писали десятки писем.

Никаких ярких впечатлений из лагеря не вынес. Только чувства — холод, голод, отдельные придирки администрации, «прессовка».

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была ли эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Освобождение в какой-то степени было неожиданным. Хотя по зоне и ходили слухи, даже из администрации, но до последнего момента не верил, что выпустят меня, как и других, кто «не раскаялся». Так оно и было. Выпускали далеко не всех. Прокурор предлагал написать заявление с просьбой об освобождении. В устной беседе с ним я сделал оговорку: «Не признаю себя виновным и от своих убеждений не отказываюсь». Указал на факты несоблюдения в стране прав человека. Прокурор дал мне понять, что обстановка изменилась, что новое руководство заинтересовано в соблюдении прав, и предложил написать текст: «Не намерен наносить ущерб государству». Я ответил: «Не согласен. Мы и власти по-разному понимаем, что есть ущерб, а что — польза государству». Написал я следующее: «…надеюсь, что гуманный акт освобождения будет применен и к другим осужденным по политическим статьям…» Затем решил, что сформулировал неточно свою позицию. На следующий день добавил: «1-е. Не признаю себя виновным до сих пор. Не считаю свое заявление просьбой о помиловании. 2-е. Слово «гуманный», подсказанное прокурором, понимаю не как акт милости, а как восстановление законности». Эта форма по существу отражала мои убеждения. Еще добавил: «Оставляю за собой право бороться за гражданские права в случае их нарушения».

Вопрос: Как вы оцениваете годы, проведенные в заключении, дала ли вам что-нибудь тюрьма? Изменились ли ваши убеждения, отказались ли вы от дальнейшей деятельности?

Ответ: Убеждений я своих не изменил, от дальнейшей деятельности не отказался. Что дало заключение? Я слишком мало там находился, да в период, когда обстановка уже менялась. Дело не в большей мягкости к «семидесятникам», просто в политзонах оставалось значительно меньше людей, сидящих за убеждения. Зэковская солидарность, в отличие от 60-х годов, постепенно угасала. Той, настоящей лагерной школы, о которой знал из книг, я не получил.

О продолжающихся нарушениях свидетельствует нахождение в лагерях большинства осужденных по 190 — 1, «религиозным» статьям. Поэтому, в частности, и не отказался от дальнейшей активности — способствовать созданию подлинно плюралистического и демократического общества. До него еще, очевидно, далеко.

Вопрос: Что вы думаете о происходящих в СССР переменах, о политике гласности и перестройки? Намерены ли вы принять личное участие в этих новых процессах, в чем видите свою роль и роль различных слоев общества?

Ответ: Считаю, что нынешние перемены носят крайне ограниченный и непоследовательный характер. Они проводятся в основном на словах и исходят исключительно «сверху». Пока у меня нет оснований считать, что «наверху» есть люди, реально заинтересованные в кардинальном изменении системы. Уверен: при существующем политическом и общественном строе, при полной государственной экономической монополии (политизация экономики), при однопартийной системе настоящая демократия невозможна. Не исключено, что те круги «наверху», которые начали перестройку, будут поставлены перед альтернативой: менять систему или вернуться к прошлому. Если решение будет зависеть только от властей, они скорее всего выберут второй вариант. Поэтому неофициальное движение за права как никогда сохраняет свое значение и является единственной силой, которая готова бороться за перемены последовательно и до конца.

Роль отдельных слоев общества в новых процессах мне неясна, как неясен характер дифференциации общества. Личное участие, безусловно, принять намерен. Допускаю формы деятельности как не санкционированные властями, так и санкционированные, если таковые будут. Например, легальная регистрация неформальных объединений — одна из уже разрешенных форм.

Все люди должны отстаивать свои принципы до конца и в этих объединениях. Я против компромиссов по принципиальным вопросам. Я против, когда ради сохранения «легальности» люди идут на недопустимые идейные уступки.

Вопрос: Происходят ли изменения в области прав человека, что нужно сделать в этом направлении сегодня?

Ответ: Широкий вопрос. Начну с конца, с того, что необходимо сделать немедленно. Освободить всех осужденных за убеждения, в том числе по 64-й статье, и уголовников, если их действия имели политические мотивы.

Нужно, хотя бы на словах (чего власти не сделали, а пошли по дороге лжи, объявив о «помиловании преступников»), признать недопустимость такого рода репрессий. Фактически это означало бы не просто освобождение политзаключенных, а полную их реабилитацию. Сейчас же продолжают появляться статьи, в которых оставшихся в зонах узников совести называют в лучшем случае «государственными преступниками», а в худшем — «бандитами, фашистами и уголовниками». Лживо умалчивается, что осуждены эти люди за убеждения.

Власти дали право критиковать так называемые «отдельные недостатки», но до сих пор не признали понятие «права человека» в том смысле, в котором оно понимается в современном демократическом мире. Прежде всего говорится о социальном праве на труд, на жилье (кстати, многие вчерашние политзэки лишены и этих хваленых прав), политические же права и право на свободу вероисповедания остаются в тени официальной пропаганды.

Требуется скорейшее изменение законодательства, которое бы сделало противозаконными репрессии за убеждения и их распространение, за веру в Бога, за желание эмигрировать.

Пока закон узаконивает произвол. Закон все еще зиждется на старых основаниях. Поэтому сохраняется возможность в любой момент посадить еще больше людей.

И последнее: каждый человек должен иметь неотъемлемое право на выезд из страны и въезд обратно. Считаю право передвижения основным правом человека, данным природой, но отнятым здесь государством. Без этого права никогда не будет открытого общества, не будет коренных перемен. Советское общество остается сегодня закрытым. Пока сохраняются спецраспределители продуктов, одежды, автомобилей, квартир и прочего для партаппарата и иной номенклатуры — к лучшему ничего не переменится. Не верю, что партийная монополия сможет обеспечить подлинную демократию: из ее идеологии вытекает обратное, и она этого не отрицает.

Именно поэтому права человека в СССР никогда не будут выполняться в западном понимании, совершенствование не исключено только в социальной сфере, а не идеологической.

Вопрос: Каковы ваши ближайшие планы, общественные и житейские?

Ответ: О житейских планах затрудняюсь говорить: пока удалось устроиться только лифтером в дом, где живут писатели. Работу по специальности не предлагают (я химик, закончил университет). Собираюсь вносить посильный вклад в правозащитное движение.

С сентября 1987 года К. Попов — член Международного общества прав человека.

Один из создателей и секретарь Ассоциации помощи больным муковисцидозом. Советская Ассоциация помощи больным муковисцидозом была создана в ноябре 1989 года. Главная ее задача — содействовать облегчению участи детей, страдающих этим тяжелым наследственным заболеванием.

Вопрос (июнь 1999 г.): Как вы оцениваете положение в России сегодня?

Ответ: Скажу честно: отвечать мне не хотелось. Слишком уж давно я не занимаюсь общественной деятельностью и, кажется, где-то утерял право на выступление, не находясь, что называется, и на переднем крае, в гуще политической жизни страны.

Судьбы тех, кто прошел через советские политлагеря 70 — 80-х годов, сложились по-разному. Но вряд ли кто-либо за эти десять лет ни разу не задал себе вопроса: «За что боролись?» Задавал себе его и я. Не было ли это ошибкой? Не прошла ли наша работа впустую? Диссидентов, инакомыслящих в СССР называли по-всякому: демократами, оппозиционерами, правозащитниками, а то даже и революционерами. Но если нашей целью была демократия, то разве нынешний политический режим можно считать последовательно демократическим? Если говорить о правах человека, то разве они и сейчас не нарушаются? Если сравнивать советских диссидентов с революционерами прошлых эпох, радевших о «народном благе», то, может быть, сейчас народ живет не лучше, а где-то и хуже, чем двадцать лет назад?

Остается один ответ. Боролись мы не столько «за», сколько «против». Против тоталитарного, однопартийного государства, смертельно боявшегося собственных граждан и репрессиями затыкавшего им уши и рты. Против чудовищной официозной лжи, которую нас десять лет вынуждали не только выслушивать, но и постоянно говорить. Мы боролись за гласность против безгласности, за свободу против несвободы. И теперь, когда коммунистический тоталитаризм рухнул, мы свою цель считаем достигнутой. Конечно, я могу говорить, только имея в виду себя и других участников правозащитного движения в Советской России. Во многих регионах СССР существовали независимые общественные объединения с конкретной политической программой, а многие их участники сделали впоследствии профессиональную политическую карьеру.

Что же касается борцов за «счастье народное», то я не уверен, что могу себя к ним причислить. Скорее, не потому, что не считаю это важным, а потому, что в те годы очень трудно верилось в скорые перемены, а значит, и в достижимость какой-то реальной перестройки общества. Кстати, в советские времена многие искренне верили: диссидентам плевать на народ; они борются только за себя, за свое право высказаться. Сейчас такой упрек в адрес «демократов» можно услышать еще чаще. Ибо говорят это те, кто не понимает очевидной истины: экономическое процветание невозможно без экономической свободы, а последняя — без свободы духовной и политической. Впрочем, очевидность эта — не для всех, история дает немало примеров, якобы ее опровергающих, — от Чили до КНР. Но при более внимательном рассмотрении китайский опыт оказывается отнюдь не столь привлекательным, а в перспективе — отнюдь не столь бесконфликтно стабильным. Да у нас если уж и был такой шанс, то разве что лет тридцать назад, в эпоху хрущевской «оттепели». Вспомним: в тоталитарном Советском Союзе в самиздате выступали сторонники различных взглядов: либералы, социалисты, монархисты, анархисты, даже коммунисты.

Не обходили самых насущных, самых болезненных экономических и социальных проблем. Но официально любые дискуссии на эти темы были под запретом. А значит, общество в них не участвовало. Проблемы не решались, а замалчивались и загонялись вглубь. Естественно, что в таких условиях свобода слова становилась задачей номер один, а все остальные оказывались вторичными. Теперь, слава Богу, запретных тем нет. А коль появилась возможность говорить, то, значит, при соответствующих условиях и желании появится возможность и что-то делать. Существует очень верная формула, ставшая крылатой: «Демократия плоха в той мере, в какой плох человек. Тоталитаризм же плох абсолютно». Тоталитарная организация человеческого общества противоречит самой природе человека, а значит, может держаться исключительно на лжи и насилии. Тем, кого сегодня одолевает ностальгия по прошлому, не мешает задуматься: многие ли из них решились бы назвать себя «оппозицией» в те годы, когда давали срок не только за участие в какой-либо оппозиционной политической организации, но и просто за найденный на частной квартире машинописный текст, часто весьма далекий от политики? Именно эта, 19-я статья Декларации прав человека, провозглашающая право на гласность, свободу распространения информации и открытость общества, и была целью тех, кого в СССР называли диссидентами и правозащитниками. Сегодня мы это право завоевали. И надеюсь, что нам при всех возможных будущих катаклизмах (а они, к сожалению, могут быть) удастся его отстоять. Думается, что даже тем политикам, которые не отмежевались от призраков прошлого, не под силу ни удушить свободную прессу, ни захватить страну. Общество, познавшее свободу, не захочет вернуться в тюрьму.

Признаемся: современное состояние общества производит удручающее впечатление. Но не потому, что свободы и демократии слишком много. Скорее, наоборот, потому, что ее слишком мало. Эта либеральная оценка расходится с той, что проповедует наша оппозиция, как левая, так и правая. В своем неприятии свободы обе демонстрируют удивительное и притом отнюдь не случайное единодушие. Вообще, в нормальной стране экономикой и политикой должны заниматься специалисты.

Могу высказать только самые общие соображения, акцентируя свою приверженность либеральным ценностям, сегодня особенно непопулярным. Трудно поверить, что их могла скомпрометировать наша весьма непоследовательная «демократическая» власть. Думается, будь в царской России развитое гражданское общество, осознавшее вечные ценности свободы и прав, октябрь семнадцатого был бы невозможен. А о влиянии на нас семи десятилетий тоталитарного беззакония и говорить не приходится.

Часто слышим: реформы, дескать, начали слишком быстро. Не берусь анализировать, какова была необходимая и допустимая скорость и можно ли было проводить их медленнее. Если уж не вызывает большого энтузиазма вышеприведенная аналогия с Китаем, то чилийский или испанский опыт подходит нам еще меньше. Но то, что они остановились на полпути, — очевидно всем. Это относится как к экономической, так и к политической сфере. Часто говорят: нам нужна сильная Россия, нам нужно сильное государство. Наверное, это так. Вряд ли кто-то станет с этим спорить. Просто в одно понятие вкладывают разный смысл. Сильное государство — это не диктатура. Это прежде всего государство правовое, государство, где работает закон. Только тогда граждане почувствуют себя защищенными от произвола, в том числе и исполнительной власти, а общество в целом — стабильным. Сегодня экономическую политику правительства критикуют все — как справа, так и слева. При этом большинство критиков призывают не к большей либерализации экономики, а, напротив, к усилению государственного регулирования. Убежден: вмешательство государства и политической власти в экономику должно быть минимальным. Иначе создается не класс собственников, а класс коррумпированных чиновников. Между тем регулирование необходимо, и таким регулятором должен быть все тот же закон, составленный так, чтобы не обслуживать интересы власти, а защищать реальных людей по принципу «государство для человека» (тех же мелких собственников, фермеров и т. д.), а не наоборот, как это часто бывало в России — не только советской. Очевидно, это относится и к закону о налогах, и к закону о земле. Та же подмена — с модным в некоторых политических кругах понятием «государственного престижа». Думаю, что любому из нас хотелось бы гордиться своей Родиной. Но я уверен: престиж государства — это не военная мощь, не захват территорий и даже не удержание любой ценой уже захваченных (не всегда законно захваченных к тому же). Престиж страны — прежде всего жизненный уровень народа, благосостояние ее граждан. Что касается так называемых «горячих точек». Убежден: использование вооруженных сил внутри страны для подавления национальных движений — преступление. За него правительства, развязавшие такую войну, должны нести ответственность перед международным судом. Никакого различия и никаких привилегий — что маленькая Сербия, что великая Россия. «Наказывать» государства, нарушающие права человека, военными акциями — бессмысленно. Страдает мирное население, а преступные правительства наживают себе на этом политический капитал. Не говоря уже о том, что вряд ли такая акция может быть применена к великим державам, обладающим ядерным оружием. А значит, появляется клуб «привилегированных», которым позволено все.

Права нации, в том числе и на самоопределение, так же реальны и значимы, как и права человека. В России, как стране многонациональной, национальный вопрос особенно актуален, но он выходит за российские и, вообще, за государственные рамки. Вряд ли проблема исчезнет, пока не будет выработан механизм ее решения в международном масштабе. Для реализации прав народа и для гарантий от их нарушения должна существовать система, отличная от нынешней. Сейчас мир состоит из государственных образований, исторически сформированных так называемыми «титульными» нациями. В свою очередь, среди существующих держав выделяется группа «великих», стремящихся диктовать свою волю другим. Каждый народ хочет получить равные права с титульным, а каждое государство — с великими державами. Это порождает конфликты. Они будут продолжаться, пока не возникнет система, при которой любой, самый малый народ сможет обратиться в международные организации для защиты своих прав и интересов и получить действенную помощь. Мне, например, непонятно, почему маленькая Дания имеет право на государственное самоопределение, а большая Украина и 20-миллионный курдский народ его не имеют. Возможно, что наряду с образованием собственного государства в перспективе будут выработаны иные, негосударственные формы самоопределения. Проблема есть, и она столь же сложна, сколь важна и интересна. Исследование этого вопроса — удел специалистов. Пока же скажу только одно. Все внутренние противоречия цивилизованная держава должна решать путем переговоров, не прибегая к насилию. Если мы этому не научимся (хотя бы у Канады, например), нас ждет катастрофа. А это — не дай нам Бог.