Игра Герцога

Глава 10 Круг сужается

Только в глазах Есии прочитал Пётр испуг, отчаянное сострадание к матери, ибо старшие дочки смотрели на лежащую Ульяну в каком-то пустом, бесчувственном исступлении. Теперь он и сам будто отрезвел, и дошло до ума и сердца понимание — как же сильно переживала за него жена, и, видимо, в этом долгом, натянутом ожидании и страхе так быстро надорвалось её и без того шаткое здоровье.

Фёкла, недолго постояв у изголовья матери, отошла к печи, где утайкой продолжила любоваться новым нарядом. Дуняша, даже не всхлипнув, поднялась грузно, вразвалку, и села у окна. Глядя пустыми глазами на морозные узоры, достала новый леденец из кулька и засопела, причмокивая.

Отец смотрел, как Есия, не в силах удержать рыданий, гладила маму по седым волосам, повторяя что-то хорошее, тёплое, хотя и бессвязное:

— Матушка, родимая, что с тобой? Давай я тебе малинки запарю с водичкой, или мёду дам, самого лучшего, из лесу который… Как же мне тебе помочь-то?

Ульяна пыталась шевелить губами, но ответить не могла. Её голубые глаза сделались почти прозрачными, и она смотрела на потолок, и будто видела не его, а какие-то сумрачные картины. Пугаясь их, надолго опускала веки, и только по дрожанию слезинок на ресницах можно было понять, что она ещё жива.

Подавленный и злой, Пётр натянул шубу и, не застегнувшись, выбежал на двор. Тьма сгустилась, стояла звенящая, пугающая тишина, и только ведущую к хлебу дорожку хорошо освещала луна. Что же — снова нужно запрягать Уголька и мчатся в город — на селе помочь в такой беде некому. Были, конечно, старушки-знахарки, да будет ли толк от их травок и заговоров? Тут, видать, что-то посильнее нужно. Верно, если поспешить, то можно быстро домчаться до аптеки. Попросить мощное снадобье. Сегодня он не раз проезжал мимо и обращал внимание на довольно броский фасад, украшенный диковинными белыми буквами. Даже зайти туда хотелось, чтобы просто взглянуть, что да как в этой аптеке. Не думал, что повод — такой внезапный и нехороший, появится так быстро.

«Там такие порошки да мази — мёртвого с ног поднимут!» — тешил он себя.

Мысль Петра оборвалась, когда подошёл к сеннику:

— Экое безобразие! — выругался он, увидев, что какой-то баловник не только разворошил всё сено, но и разметал его по двору, перемешав со снегом. Надо бы срочно убрать, иначе схватит его морозцем, и всё… но только времени нет, надо спешить. Случись такое совсем недавно, за голову бы схватился от отчаяния, а тут — только разозлился пуще прежнего. Корм — уже не такая головная боль, ведь он вроде бы уже и не бедствует:

— Никак дух какой дворовой расшалился, а? — выкрикнул он и присвистнул, осмотревшись, не побежит ли кто прятаться.

Но всё было тихо. Какая же зараза пожаловала, из своих, сельских, на такое никто не способен… А кроме Есии из дома никто не выходил, но разве на неё подумаешь? Да и силёнок у девчушки не хватит.

— Лихо орудовал чёрт! — Пётр сплюнул. Он пошёл в хлев и не увидел, как за воротину ухватились две мохнатые лапки, а затем поднялась косматая мордочка с лошадиными ушами, на миг блеснули глаза-пуговки:

— Эх, — вздохнул Вазила. — Ишо и не так хочется побезобразничать-то…

Уголёк в стойле вёл себя неспокойно, высоко задирал голову, клацал по укрытому соломой полу подковой.

— Ты что такой тревожный? — удивился хозяин. В таких случаях Пётр и думать не смел запрягать коня. Нужно отложить любую намеченную поездку, успокоить, нашептать что-то тихое, спокойное на ухо коню, погладить, и только потом… но теперь было не до этого. Уголёк чувствовал настроение хозяина, отводил назад хвост, дёргал рывками уши, расширяя ноздри и всё больше беспокоясь.

— Уголёк, надо, надо! — Пётр коснулся напряжённой шеи, — понимаешь: лихо к нам в дом постучалось. Надо нам с тобой поспешить.

Когда они выехали, конь пошёл бойко. Выехав на главную сельскую улицу, по обе стороны которой стояли уютно спящие, укрытые шапками снега избушки, Пётр сначала и не заметил, что кто-то бредёт по краю в направлении города. Только после того, как Уголёк послушно остановился, крестьянин спросил:

— Да что там ещё такое?

— Наверное, сам бог послал мне тебя! — услышал он голос, показавшийся знакомым. Никак не мог понять в потёмках, кто же это мог быть в столь поздний час?

Человек же этот сначала забросил в сани увесистый, обитый по бокам медью чемодан, а затем неловко, кубарем запрыгнул сам. Пётр угадал, кто это:

— Барин, Антон Силуанович, вы ли?

— Да, это я, дорогой друг! — обращение показалось Петру нелепым, но что ответить — он не знал.

«Круговерть какая-то — целыми днями и ночами общаться с этими господами!» — подумал он, глядя, как молодой барин поправил рукой в тонкой перчатке цилиндр:

— Уши то не боитесь отморозить, барин? А то ведь запросто можно!

— Ничего, дорогой друг, мне бы только до станции добраться, в город очень надо бы попасть. А там, — он вздохнул и с грустью осмотрелся, будто прощался с этим милым, но так надоевшим его захолустьем. — А там — пропади ж всё пропадом!

Уголёк вновь поволок сани, и полозья заскрипели по бледно-голубому в лунном свете зимнику.

— Так, вроде бы, не положено вам уезжать отсель, барин…

— Будь что будет. Теперь мне уже всё равно, что положено, а что — нет… А ты, голубчик, уж куда так поздно?

— Да беда у меня.

— А я — не помешал ли? А то ведь сойду, раз так! И пешком мило себе доберусь.

— Сидите уж, барин. Мне и самому до города поспешать нужно.

— Ох, барин, барин… как не хочу я этого слышать! — Антон Силуанович снял перчатку, достал надушенный платок и аккуратно высморкался. — Вот увидите, мой друг, скоро все в этом мире будут на равных!

Пётр усмехнулся, подумав, когда же наступят такие деньки, и, крякнув, закрыл варежкой одну ноздрю, зычно сморкнув другой:

— Ишь ты, такой мороз, что звёзды пляшут! Вы это чего?

Пётр посмотрел на попутчика, а тот, сняв головной убор, накрылся попоной и стал похож на мешок:

— А, ну грейтесь, раз так…

И тут впереди показался пляшущий огонёк, и скоро мимо на лихой скорости промчались сани с двумя людьми в форме.

— Никак, полиция, мой друг? — когда те остались позади, молодой барин откинул попону, и вновь водрузил на голову цилиндр.

Пётр усмехнулся, не зная, что и сказать…

Проезжая мимо перекрёстка, сердце у крестьянина забилось чаще, а барин посмотрел на почернелый высокий сруб с интересом:

— Совсем всё брошено, запущено… странно, что мой братец не прибрал сие строение к рукам своим загребущим.

— Да нет тут просто никакой корысти, слава больно дурная, — Петру хотелось уйти от мыслей о жене, а ещё больше — поделиться хоть с кем-то о пережитом за последнее время. Он не мог держать всё это в себе, но, посмотрев на трактир, перед глазами предстал грозный господин в богатом заграничном одеянии, а за его спиной — тёмный лик человека-ворона. Пётр был уверен, что видит их в морозной дымке над холодной облупившейся трубой. Господин строго погрозил ему пальцем, на котором блеснул малахитовый камень. Крестьянин поморщился, зажмурив глаза. А когда открыл, не увидел уже ничего, кроме тёмно-синего, усыпанного звёздами небосвода.

— Мы едем? — спросил Антон Силуанович, и они тронулись с перекрёстка.

Барин молчал. Ему тоже нестерпимо хотелось поделиться, рассказать о том, что произошло этим вечером в старой усадьбе, но разве этот милый, но простоватый крестьянин поймёт его? Скорее всего, не осудит, ведь в народе сильны верования во всякую чушь и околесицу про нечисть и покойников…

«Мне бы кто рассказал — я бы принял такой рассказ за безумие!» — думал он. Хотелось спать, но стоило сомкнуть веки, как вспыхивали в мыслях кошачьи глаза, а в висках стучало, будто кто-то шёл с тростью по глухому одинокому дому.

Впереди показались силуэты башен, и уже на подъезде к Лихоозёрску чувствовался приторно-сладкий запах:

— Совсем мне что-то тревожно, — поёжился Антон Силуанович.

— Горит что-то такое, — Пётр принюхался. — Как будто солод подожгли… — и он приподнялся на облучке, пытаясь увидеть зарево над городом, но не увидел.

— Так, голубчик, добрось меня до первой же метёной улочки, а там дальше я уж как-нибудь сам…

— Конечно же сами, барин, а мне поспешать надо!

Когда остановились, Антон Силуанович сошёл и удивился, что крестьянин только вздохнул и отвернулся, увидев протянутую монету:

— Да, не перевелись ещё настоящие честные, добрые люди, для которых деньги — не всё! — с радостью вслух отметил он, глядя, как сани скрылись за городским мостом через ручей.

Что ж — и вот он снова один… Молодой барин решительно не знал, как поступить дальше. Куда и зачем он отправился в путь, и что поджидает его в будущем? Светлое, тёмное, хорошее, или злое? Одно понимал точно — нужно как можно скорее покинуть эти места!

— Всё тут проклято! — сказал он вновь, выдыхая морозный воздух. — Всё пропахло какой-то мерзкой дьявольщиной!

Он твёрдо ощущал, что город — такой тихий, спокойный, уютный вроде бы, спит спокойно последние минуты, а потом его поджидает что-то. Предположить, что именно, и не пытался, но грызущее предчувствие опасности не покидало.

Образованный человек, Антон Силуанович не мог допустить факта существования нечистой силы… но и не доверять своим глазам, чувствам и разуму — чистым, всегда трезвым и внимательным, он тоже не мог… К тому же при беседе с этим страшным котом-оборотнем речь шла о золоте.

О золоте!

Когда он услышал пространные, вальяжные речи существа, говорившего голосом его слуги Пантелея, что-то ведь задрожало, тронулось в его душе! Да, да, себе нельзя врать! Не получится! Какая-то — и притом немалая часть его естества — стала ёрзать, скулить, покусывать совесть, манить поехать к этой загадочной старой шахте. Да, он уже будто и видел её перед собой — чёрную и высокую, как холм, а точнее, как гигантский муравейник, и представлял вход, из которого дуют ледяные сквозняки. А вернее, и не дуют даже, а наоборот, тянут внутрь, словно дыхание призрака, заманивают к себе.

Но как же хотелось попасть туда, и войти! Найти и увидеть в этой холодной тьме золотые огоньки! Оно непременно должно излучать свет даже там, на самой глубине! И, мысленно представляя картину-карту со стены в библиотеке, Антон Силуанович уверен был, что поймёт, как нужно пройти, чтобы до него добраться! Это несложно, но и трудно одновременно. Там есть несколько мест, где можно сбиться так, чтоб заблудишься навсегда, и уже никогда не сумеешь найти выхода. Но ему-то удастся избежать всех таящихся на пути ловушек. Он был единственным в мире — по крайней мере, из плотских людей, кто понял секреты этой шахты.

И что же? Не идти к ней? Забыть? Заглушить все порывы? Да, потому что должен возобладать здравый смысл! Это опасно! Это очень опасно! Пантелей что-то упоминал про охранника, говорил опечаленно, что тот, вероятнее всего, погиб… Выходит, что все эти существа-оборотни, коль они реально существуют, имеют между собой некую тайную мысленную связь…

Антон Силуанович на миг отвлёкся от дум. Он шёл, глядя под ноги, и погрузился в себя:

— Совсем растерялись, ваше сиятельство? — спросил его фонарщик — городской служащий в ветхом пальтишке и белом переднике. Он подошёл к столбу, поднялся по переносной лесенке, чтобы приподнять шарообразный фонарь подлить горючей жидкости. — Судя по вашему саквояжу, вы хотели бы попасть на вокзал? Так идите прямо, по этой улице, — и он усмехнулся. — Само же собой, что фонари ночью горят только здесь.

Антон Силуанович, хотя и прожил в вынужденной ссылке уже несколько лет, сидел почти безвылазно у себя, и потому почти не знал Лихоозёрска. Может быть, стеснялся чего-то, не хотел встреч, косых взглядов. Да, не хотел встреч — и, в первую очередь, со старшим братом, а также с кем-либо из его грязного окружения. Этот кот, кстати, упоминал братца. Что и тот очень уж хочет дорваться до золота. Ну что же, пусть попробует!..

И эта мысль прозвучала в голове как-то странно. Он вновь остановился, решил — а, может быть, вот именно теперь решается его судьба, и можно упустить единственный выпавший за всю жизнь шанс? Изменить себя, и всё вокруг? Пойти к шахте, чтобы потом направить многомиллионные средства на преображение России, сделать всё то, что только грезилось когда-то в столице ему и его соратникам? Сделать это хотя бы ради памяти, чести и славы друзей, которые погибли, и тех, кто мучается сейчас на каторгах? А ведь с помощью денег, скорее всего, в погрязшей взяточной России можно кого угодно спасти и достать хоть с края света!..

«Нет, нет, и нет!» — останавливал бешеный ход мыслей Антон Силуанович. Он не так силён, как хотел бы быть, и именно это понимание теперь вместе со свежим ночным воздухом приводило его мысли в порядок. Молодой барин шёл аллеей зажжённых фонарей, которые светили в ночи, напоминая большие и тёплые яблоки. И представлялось, как окажется он в уютном тёплом вагоне, сядет на обитое красным бархатом сидение, расположится у окна. Тронется состав, исчезнет навсегда ненавистный Лихоозёрск, который хотел бы забыть, и останется здесь нераскрытая для него тайна старинной, полной золота шахты… а он забудет обо всём и будет смотреть на смутное движение лесов в окне, на то, как синеют дымно в ночи перелески, проносятся редкие, невзрачные станции…

Может, ему удастся уснуть, и, когда он откроет глаза, уже рассветёт. Пройдёт день, другой в пути, не раз нужно будет пересесть, чтобы в конечном счёте оказаться… где? Если бы только знать. В каком-нибудь тихом и спокойном месте, где вообще не знают зим, и его — Антона Силуановича, тоже никто не знает. Пожалуй, это самое важное. Там ему суждено будет раствориться, наверное, выправить новые документы, назваться другим именем, и во всём стать другим.

И вот он — ночной зимний перрон. Из тёмных сумерек, разрезая огнями пространство, подошёл и с лязгом остановился дилижанс, и молодой барин невольно залюбовался им. Не знал, как поступить дальше…

Из вагона первого класса сошла дама, ей подали тёмно-вишнёвого цвета саквояж. Укутав руки в муфту из лисьей шерсти, она посмотрела на растерянного и уставшего молодого господина в цилиндре:

— Не будете ли так любезны помочь мне, милейший Антон Силуанович?

Начальник полиции Николай Голенищев покинул самый роскошный особняк Лихоозёрска в прекрасном настроении. Причинами тому, возможно, служили столь радушно предложенные рюмочки лучшего французского коньяка, а может быть — что вернее всего, и пачка ассигнаций, что теперь так удачно нашла себе место в его кармане. Снова возвращаться в участок так не хотелось, и исправник решил отпустить поджидавшую его полицейскую подводу, немного пройтись пешком. Тянуло перекинуться с кем-нибудь парой-тройкой ничего не значащих фраз, и Голенищев, широко улыбаясь, поприветствовал Лавра Семёновича Каргапольского — тучного, степенного винозаводчика. Он был известен по всей округе как довольно крепкий хозяйственник. Только продукция его, при всём уважении, не шла ни в какое сравнение с винами из погреба Еремея Силуановича, считал исправник, который знал в этом вопросе толк.

О предстоящей вечером встрече у богатого барина они и повели разговор:

— Да, разумеется, непременно буду! — сказал пузатый винозаводчик, достав карманные золотые часы. Он вовсе не спешил, но лишний раз продемонстрировать роскошь и блеск — это было в его духе.

Голенищев, раскрасневшись ещё сильнее от морозца, решил задеть самую больную для этого толстяка тему:

— А не переживаете ли, уважаемый Лавр Семёнович, что наш дорогой господин Дубровин вновь начнёт высказываться — по своему обыкновению, и тем самым испортит вам всё настроение…

Видный купец, владелец текстильной мануфактуры «Дубровин и наследники» тоже пользовался уважением далеко за пределами этих мест, он был известен не только по всему северу, но и на Волге. Причиной тому — его изрядный капитал, а также авторитет среди купцов-староверов. Он крепко держался староверских убеждений, и одной из их составляющих была трезвость. Не принимал многое из общественного устройства, но винокурение — с особой яростью. Его излюбленной, и потому крылатой фразой была: «Я не вижу разницы между винозаводчиками и палачами». Такие слова, конечно же, приводили в замешательство, а подчас — в нервное исступление господина Каргапольского.

Человек обыкновенно флегматичный и во всём сдержанный, после едких высказываний Дубровина он вступал в спор, порой теряя самообладание, чем приводил в восторг хозяина самого гостеприимного в Лихоозёрске особняка. Еремей Силуанович частенько шутил, что жаркие споры о народной трезвости и судьбах винного производства придают вечерам в его доме особый шарм.

— Вы уж не примените, в случае новых нападок, меня сегодня поддержать,– Лавр Семёнович раздувал щёки, шумно дышал, улавливая при этом терпкие запахи от исправника. — Вы же в этих вопросах, насколько я смею понимать, человек рассудительный и благоразумный.

— Непременно! И ещё, Лавр Семёнович, имею к вам прошение по службе. Если заприметите в нашем городке молодого человека, одеянием и повадками странного и выдающегося, непременно сообщите мне лично!

«Прогулка — прогулкой, а службу исполняю исправно», — подумал о себе Голенищев.

Проходя мимо спящего, укутанного в инее городского сада, он увидел большую чёрную тушку на ветке разлапистого старого дуба. То ли кот, то ли птица — сразу не разберёшь… Нет, вроде бы ворон, но какой же огромный! Птица тоже внимательно и, казалось, с ехидной злобой следила за фигурой в полицейской форме, а когда Николай Киприянович остановился и поднял голову, прокричала так, что волосы встали дыбом:

— Гарь! Гарь! Гарь!

Голенищев, ругаясь, стал искать хоть какую-нибудь палку, а ещё лучше — мёрзлый булыжник, чтобы запустить в противную птицу, но, когда распрямился, увидел перед собой невысокую, но почти идеально круглую тень:

— Рад предложить услуги! Вы, милостивый государь, видимо, что-то потеряли? — исправник снова посмотрел на ветку, но ворона там уже не было. На ветке по-прежнему висела большая снеговая шапка.

«Странно, как такой жирной заразе взлететь, да без раскачки? А снег вовсе не потревожен… Да и этот тип — из-под земли вырос, что ли?» — думал он.

— Чем могу служить? — спросил, изучающе глядя на незнакомца.

— Право, окажите маленькую услугу! Я только прибыл дилижансом в ваш чудесный городок, но не могу понять, где же здесь можно остановиться?

— Гостиница в той стороне! — и Голенищев указал направление, и ещё больше удивился: у этого странного «гостя» не было с собой багажа! Кто так путешествует?

А тот, похоже, прекрасно умел читать мысли:

— Мой слуга догонит, он ещё на станции, — сказал низкий человек с чёрной бородой. — Я просто решил прежде немного прогуляться и осмотреть, скажем так, достопримечательности. Как тут у вас мило! Лихоозёрск. Нет, я определённо не замечаю за городом ничего лихого. Разве что…

Исправник посмотрел с удивлением:

— Проживает в ваших краях весьма сомнительный молодой человек — некто Антон Силуанович Солнцев-Засекин. Может быть, знаете о таком?

Начальник полиции кивнул, не перебивая.

— Знаете ли, задолжал мне сей наглый юноша приличную сумму, и, видимо, совершенно не намерен возвращать. Он обратился ко мне за весьма приличной ссудой ещё в Петербурге, до своей ссылки сюда, и обещал возвернуть сразу же, как будет возможность. Но что-то у него, или у его друзей, видимо, пошло не так. В общем, уехал сей молодой барин, а про долги свои и думать позабыл! Вот я и решил, несмотря на занятость мою по торговым делам, оставить столицу и самому лично приехать в ваш город, чтобы найти этого юношу и самому, знаете ли, именно самому посмотреть в его забывшие стыд глаза. Ой, что же вы так поменялись в лице? Не иначе, не только я, но и вы стали жертвой его сладких увещеваний?

Антон Силуанович терпел нужду, но никогда не обращался за помощью. Откуда же появлялись в их скудном доме дрова, продукты и многое другое, как-то и не задумывался. Его слуга Пантелей, служивший столько лет верой и правдой, порядочно вошёл в долги. Умея просить и убеждать, он занял довольно приличную сумму даже у самого городского исправника. Теперь Николай Киприянович прикидывал, сколько денег за всё время передавал в долг молодому барину, и сумма получалась приличной. Делал так не по доброте душевной — хотя и знал, что между братьями Солнцевыми-Засекиными давняя неприязнь, хитрый исправник полагал, что поддержка терпящего пока нужду молодого барина может быть полезна в будущем. Мало ли, как сложатся карты, а в картах он как раз знал толк!

Теперь выходило, что этот жалкий пройдоха набрал долгов по всей империи — так что людям вот, приходится оставлять все дела, и ехать. Неприятная история получалась. Как бы этот вопрос не дошёл до высшего начальства… Что же делать?

— В этом городе я уполномочен следить за порядком, — отчеканил наконец Николай Киприянович. — Лихоозёрск вверен мне, а это значит, что по любому вопросу такой достойный гражданин, как вы, можете обратиться лично ко мне, начальнику полиции, и получить полную защиту, вспомошествие во всех делах. Значит так, этого лихохвоста я обещаю, что задержу и доставлю в участок! Да, да, именно так и нужно поступать с подобными тёмными личностями! — тараторил он, глядя, как человек в чёрном машет головой и даже руками — будто крыльями:

— О, может быть, всё же не стоит так жёстко, но, впрочем, как вам будет угодно. Не смею вмешиваться в дела правопорядка! Я обязательно зайду в участок к вам, но позже, когда отдохну с дороги и высплюсь. Например, завтра. Могу ли рассчитывать, что этот Антон Силуанович к этому времени будет уже… доставлен?

— Всенепременно!

— Какой вы замечательный человек! В столице я знаком со многими видными работниками департамента полиции, непременно при встрече сообщу — даже самому действительному тайному советнику скажу, что служит в таком-то уездном городке, ммм, в Лихоозёрске исполнительный и усердный слуга государев, как Николай Киприянович Голенищев!

Исправник вытянулся по струнке, широко улыбнулся. По причине некоторой узости ума он даже и не подумал, а откуда бы человеку, недавно прибывшему железной дорогой из самой столицы, знать его имя?

— Рад служить! — отчеканил он.

— Впрочем, не только это весьма малоприятная история привела меня в ваши морозные северные края! Есть и иная — светлая, красивая, можно сказать, романтическая страница в моей скромной жизни, что побудила всё же на время оставить дела и прибыть. Ох, есть одна тонкая, красивая ниточка сердечная, по вине которой я и сорвался, улетел из сырого, промозглого зимнего Петербурга сюда…

Слушать о «делах романтических» у Голенищева не было ни малейшего желания, к тому же нужно было идти в контору и отдавать распоряжения относительно одетого в старомодные тряпки не то преступника, не по вообще — не пойми кого…

«Что за жизнь пошла — и без того неприятностей хоть отбавляй! — думал он. — Одна только эта недавняя гибель извозчика, которого волки на дороге разорвали, чего только стоит».

— Имею я обыкновение отдыхать на южных курортах нашей страны, мне ещё в своё время доктор Гюльденштедт советовал Горячую гору в Пятигорске. Славный парень был этот Иоганн Гюльденштедт, обладал выдающимися нравственными качествами, скажу я вам! Он с таким воодушевлением лечил больных во время эпидемии, что заразился сам, и преставился столь рано, молодым совсем… А ведь я предупреждал его! Ой, простите, о чём я? Ах, да! Побывал я там, значит, минувшим летом, поправил немного пошатнувшееся здоровье на местных целебных водах…

Николай Киприянович ни о каком Гюльденштедте не слыхивал, да и догадаться не мог, что речь шла об эпидемии 1781 года, когда не то что его самого, но и деда его не было на свете. А вот о Горячей горе, конечно же, знал. Сам там не бывал, но прошлым летом отправлял туда дражайшую супругу, чтобы та подлечила желудок, а заодно — дала и ему некоторую свободу отдохнуть, провести времечко в весёлой компании юных девиц.

— Вот там-то и сошлись чудесным образом наши пути с одной прекрасной дамой — Марией Филипповной! — и при этих словах всё зашлось, загорелось внутри у Голенищева. — Вы не представляете, что это за милое, хрупкое, светлое и непорочное существо! Мы провели с ней на водах драгоценные, так памятные мне теперь часы… Это были душеполезные, трогательные беседы, и не только, знаете ли, беседы, но… Мария Филипповна не таила душевной боли, а выплёскивала мне, как только могла, всё о теснотах и невыносимости её беспросветного бытия, говорила про мужа — чёрствого сухаря, блудника и взяточника, — и человек в чёрном скорчил гримасу.

Голенищеву так захотелось ударить этого мерзкого заезжего уродца, а ещё лучше — отвести в участок и отлупить так, что от него останется одна жижа. Он едва сумел выдавить:

— Не имею чести знать, о ком идёт речь. И прошу по возможности уволить меня от ненужных подробностей всей этой вашей «романтической истории».

— Ой, что же это я, простите великодушно, заболтался! Страшный любитель, знаете, поговорить с хорошим человеком, и от этого невинного недостатка порой бываю так докучив! Так, значит, вы говорите, что в той стороне располагается гостиница? Нижайше благодарю за подсказку!

Николай Киприянович, не попрощавшись, развернулся на каблуках и зашагал нервно.

— Каков мерзавец! — повторял он, тяжело дыша.

Его, конечно, надо как-то изловчиться и наказать. Но, раз он давал ссуды этому жалкому отпрыску — выходит, весьма обеспечен, и с такой столичной штучкой бороться в лоб нельзя, их с подковыркой, ловко переламывать надо, умно и по закону.

«Шубу, значит, из лучшего соболя ей вечером подарят! Этому „милому, светлому, непорочному существу“! Дрянь! — стучало в голове. — Ну, что ж, будет ей шубейка! И за младшим Солнцевым-Засекиным надо людей послать! Но уж не сейчас, нет. Отдам распоряжение, чтобы ночью его, голубка, с постели тёпленького взяли, и за решётку! Пусть в участке доспит, если сможет! А уж утром я с него завтра спрошу три шкуры! Ой, как я со всех-то спрошу! Уж по-своему, без этих церемоний!»

Хмель улетучился, а вместе с ним — и прекрасное расположение духа. Когда Голенищев не вошёл, а ворвался разъярённым зверем к себе, все подчинённые рассыпались по углам. Николай Киприянович выкрикивал распоряжения, сбивая предметы на своём молниеносном шагу.

А тем временем винозаводчик Каргапольский почти донёс тучное тело до своего знаменитого предприятия и хотел войти, как перед дверью появилась чёрная фигура. Собираясь пройти мимо с надменным лицом, услышал:

— Не имею чести быть представленным вам, любезный Лавр Семёнович, но не могу удержаться от лестных, и притом самых правдивых слов! Пробовал не раз вашу замечательную рябиновую настойку — прелесть как хороша! Очень важно налить её в рюмочку прозрачного хрусталя — малюсенькую такую, звенящую, — и он показал рукой в чёрной перчатке, как это сделать. — Чуть пригубишь, мгновение, и будто раскусил алую ягодку с большой и сочной грозди! Такую, знаете ли, ягодку, морозом прихваченную, и потому уже отнюдь не горькую, а свежую, с лёгкой кислинкой. Прелесть, восторг!

— Премного благодарен вам за похвалу, — винозаводчик оставался невозмутим, но всё же улыбнулся.

— Да что там, это не только моё скромное мнение, я прибыл из самого Петербурга, где, смею заверить, ценят ваши водки, настойки и вина в самых лучших домах!

Лавр Семёнович при упоминании столицы с уважением посмотрел на незнакомца — человек по всем статьям приличный, хотя и странноватый. Исправник что-то говорил о появлении необычного человека, но ведь речь — он помнил точно, шла о молодом…

— Я как раз прибыл дилижансом в ваш замечательный городок, в том числе и целью найти знакомство и, если будет ваша милость, то и дружбу. Имею дерзновение обсудить с вами, Лавр Семёнович, сделку…

— Что же, тогда идёмте ко мне! — и винозаводчик пропустил гостя первым.

— Согласитесь, ведь всё-таки неплохой человек наш аптекарь! — сказал Евтихий, когда Залман, получив щедрую оплату за труд, проводил их чёрным ходом на задний двор. Он даже не попрощался. Фока не знал, что за капли принимал этот спокойный, во всём невозмутимый господин, но заметил, как сильно сжались его зрачки, когда тот приступил к плавке серебра. К концу же долгой и кропотливой работы разум Залмана совсем помутился, тот постоянно дёргал кончик носа, говорил что-то о войне и турках, о том, что обо всём знал заранее…

Впрочем, всё это было уже неважно. У Зверолова теперь есть столь необходимая серебряная пуля, а значит, и единственный шанс на точный выстрел. Не хватало только одного, и при этом самого важного: заговора. Его могла прочитать над пулей только ведующая женщина, но где же её отыскать? Оставалось только спросить у этого дуралея в рясе:

— Скажи мне, коли знаешь хоть какой малый толк в местных преданиях, ведь про крота ты слышал! А про бабу Ягу, например, ничего не говорят в народе?

— Про кого?

— Ты не ослышался!

— Мне точно всё это не снится, а?

Фока дёрнул его за рукав, и прижал к себе лицом:

— Ладно, ладно, хватит на сегодня грубостей! — дьяк закашлялся. — Ясное дело, обо всём тут местные сказки имеются, знамо, давно живём. Только не про бабу Ягу, которая в обычных сказках бывает, на метле, с костяной ногой, старая, и вообще. У нас детям рассказывают, что далеко за селом Серебряные Ключи, коль идти непролазным лесом, болотами в полунощные глухие края, то живёт там на полянке… она. И зовут её не баба Яга, а по-другому как-то.

— Вспоминай, это важно!

— Вот уж никогда бы не подумал!

— У нас нет времени!

— Да где там вспомнить-то, я ж не маленький давно!

— Считай, что сейчас от этого зависит твоя жизнь!

Евтихий вздохнул:

— Кажется, Апа-травница её в народе кличут. Да, точно, Апа! Идти к ней надо на полночь.

— На полночь, — задумчиво повторил Фока. То есть, на север всё время. Есть имя и направление, ему этого достаточно, чтобы взять след и довериться чутью. Но вопрос в другом — успеет ли? Пахло гарью, а значит, это рук дел спутников этого зверя в обличии человеческом, а что он тут натворит — только предполагать можно! Главное, впрочем, чтобы тот оставался здесь, когда Зверолов вернётся из чащи.

— Идём!

— Куда? — вздрогнул Евтихий. — Умоляю тебя, хватит, отпусти меня уже!

— Выведи меня в сторону этого села, и тогда я тебе, так уж и быть, тоже заплачу золотом! На век хватит!

Странно, но впервые при упоминании золота ничто не шелохнулось в душе Евтихия, хотя до сегодняшнего дня был он падким на подношения прихожан, а порой и тряс с них сверх меры за выполнение церковных треб, особенно когда дело касалось свадеб да похорон. Вновь им овладело нестерпимое желание попасть домой, затвориться, и молиться, в слезах просить прощения от небес. Раз есть некие бесовские силы, способные творить такие нечеловеческие дела, заниматься оборотничеством, глушить мёртвым сном собак, то уж, вернее всего, и высший закон — не выдумка! А ведь с него, носящего рясу и крест, спрос будет особый…

— Нет, отпусти ты меня, мил человек, очень прошу! Не надо мне от тебя ничего!

— Тогда просто помоги мне, Евтихий, сын Никиты, потомок самого Геласия! И тогда род твой, предки в час оный, может, и не так строго тебя осудят за трусость! Не так, как ты того пока заслуживаешь! Победи же в себе страх! Ну же, идём?

И дьякон, утерев нос, сказал:

— Думаю, пройдём себе тихо! Вот в тот лаз, а дальше покажу!

— Тихо! — Фока замер. Там, по другую сторону аптеки на главной улице, остановились сани.

— Хозяин, открой! Открой, ну же! — послышались гулкие удары.

— Всё, уходим! — и Зверолов, схватив спутника, повёл в темноту. — И главное — ничего не бойся! Мы теперь с тобой вместе!

Фока не спешил открыть важную тайну — Евтихий приходился ему близким сродником, можно сказать, братом. Поэтому именно вместе они и должны были, как начертано предками, обхитрить и одолеть зло. Он и сам многого не знал. В том числе и того, что братец его окажется таким вот нерасторопным дураком.

— Есть над чем поработать, — прошептал он.

— А, что?

— Давай тихо, Евтиха! Везде ищейки, и круг сужается!..