Игра Герцога

Глава 11 Шорохи покинутого особняка

В Лихоозёрске загорелось что-то серьёзное, крупное — точно не сарай и даже не жилой дом. На пути Петра мельтешили люди, доносись крики. Кто-то выбежал в одних кальсонах, не понимая, что происходит.

— Отвыкли что ли уже? — подумал крестьянин. В деревне пожары всегда были если не обыденным, то частым явлением, особенно в осеннюю пору, когда молотили рожь и затопляли в овинах. Пожары случались сплошь и рядом, старухи уверяли, что причина их в том, что не смогли умаслить, отблагодарить гуменника — вредного духа, лохматого чёрного обитателя овина. Но всё же в Серебряных Ключах при пожаре народ вёл себя сплочённо, трезво, здесь же как будто все ошалели, и потому бежали в разные стороны в чумном припадке. И даже кидались под копыта Угольку:

— Да, рехнулся городской народец! — Пётр осмотрелся на ходу. Но общая тревога, смута сумели коснуться и его тёмными лапами, поманили за собой. Захотелось свернуть с мостовой в проулок, куда устремился неровный людской поток, и хоть одним глазком посмотреть, что же всё-таки могло столь сильно полыхнуть? Так уж устроен человек — пожар обладает неподвластной и притягательной силой…

Поборов этот нездоровый порыв, Пётр слегка подстегнул Уголька и направил сани к аптеке. Спрыгнув, подбежал к большому окну, которое почему-то оказалось изнутри плотно зашторенным. И он принялся стучать — сначала деликатно, осторожно, но потом всё сильнее. Никто не отзывался, и крестьянин громыхал уже, не стесняясь, нанося удары кулаком в дверь, поминутно дёргая готовую оторваться ручку и выкрикивая призывы открыть. Глухие стоны двери отдавались отчаянной болью в груди.

Что же, так никто и не отзовётся, но почему же? И как теперь быть?

Хотелось уже заорать от бессилия. Там, в родном доме, уже, наверное, едва дышала Ульяна… А, может быть, остекленели усталые глаза её, и Есюшенька заглядывает в них со страхом, по детской наивности не понимая, что случилось… Не то, что золотую монету — всё хозяйство своё Пётр сейчас готов был пустить по миру, только бы ему открыли, дали какое-никакое снадобье, помогли…

А Залман слышал эти удары:

— Как хорошо палят! Вот только наши, нет? — прислушивался он, сидя ошалело на полу. Закрывая глаза, он видел в плывущей, растягивающейся картине движение бесконечных войск. Нет, всё же это они — проклятые турки. Но русская артиллерия заняла выгодную позицию, встречая неприятеля залпами.

— Нет, наши! — повторял аптекарь.

Он подошёл к окну и чуть приоткрыл занавеску, стараясь, чтобы его не заметили враги. Турки облепили, словно мухи, все окрестные высоты, и тоже уверенно подтягивали артиллерию. Ружейный огонь с их стороны был так силён, что не было ни одного уголка в позиции русских войск, где можно было укрыться. Залман отпрянул назад:

— Сейчас нет времени, господин бригадный хирург! — он обернулся, и увидел обер-офицера Корфа, который едва стоял, покачиваясь и держась за прилавок, отделявший приёмную комнату от рецептурной. Его нос был сбит в сторону и кровоточил. Приглядевшись, Залман увидел в потёмках, что вся рецептурная почему-то занята койками, и бегают врачи — измазанные кровью и пятнами гипса.

Аптекарь, шатаясь, двинулся в их сторону, прошёлся между рядов и понял, что помогать некому. Все, как один, мертвы! Солдаты застыли с красной пеной на губах и удивлёнными выражениями на лицах:

— Некого спасать, ваше благородие! — Залман распрямился и, посмотрев на обер-офицера, отшатнулся — у того теперь была вырезана челюсть, но, не чувствуя боли, тот как-то мог и продолжал говорить:

— Турки вошли в город!

Залман прошёл насквозь фигуру Корфа, и помутневший разум отчаянно пытался пробить пелену, справиться с наваждением: не может такого быть, ведь Корф погиб тогда, во время штурма. И он, Залман, тогда не смог его спасти. И челюсть да — вырезали…

Вновь чуть приподняв штору, он увидел горящие сады у моря:

— Как прекрасно же всё-таки они горят! Празднично! Жаль лишь, что праздник совсем не наш, как и победа, — сказал обер-офицер, встав рядом и сжав ладони за спиной.

Аптекарь наблюдал сквозь щель возбуждёнными, с ярко-красными, пульсирующими жилками глазами, как какой-то человек в зимней шубе разворачивает сани. Или нет, пушку?

— Мерзкий турецкий лазутчик, предатель! — сказал Корф. — Нужно устранить его, пока он не успел ничего передать врагу!

— Мой револьвер! — прокряхтел аптекарь. — Это не составит труда!..

Пётр, устав биться впустую, осел, прижавшись спиной к двери. Ему на миг показалось, что в аптеке всё же есть какое-то движение, да и эта плотная занавеска колыхалась несколько раз… но почему-же никто так и не открыл?

Кулаки ныли, и крестьянин от бессилия сжал их. Куда теперь идти? Он слышал о том, что в городе недавно умер единственный врач, и ему на смену должны были прислать другого. Но у кого узнать?

Уголёк всё больше беспокоился, словно подавал сигналы о надвигающейся опасности. Откуда та могла исходить? Пётр поднялся и развернул сани. Конь сразу же пошёл, он едва успел запрыгнуть на ходу, и они помчались в обратном направлении.

— Мне тоже это всё шибко не нравится, парень! — сказал Пётр, по привычке общаясь с конём. Он всегда был уверен, что тот прекрасно понимает его, просто не может ответить. — Поехали, нечего нам делать в этом аду кромешном…

Пётр вновь пронёсся мимо людской толчеи. Кто-то попытался запрыгнуть к нему на ходу, но крестьянин хлестнул по рукам:

— Вот тебе, ишь, чего удумал, зараза!

Алатырев чуть сбавил ход только после того, как беснующийся в потёмках Лихоозёрск остался позади. В размышлениях, к какой из сельских старух-знахарок лучше обратиться, доехал до перекрёстка. Зимние сумерки окутали бескрайнюю округу, чуть поблёскивала в низине речка, и хотя было тихо, безветренно, холодок забрался под шубу и прошёлся мурашками по спине. Пётр ёжился, глядя на трактир. Как такое могло быть — в заведении вновь, как и прошлой ночью, горел свет! Только теперь рядом не было ни одной подводы, и следов от саней — тоже.

Сам не понимая почему, он свернул и решил зайти.

Дверь скрипнула, и он вновь стоял в натопленном просторном зале. Горели бледные толстые свечи, и раздавался протяжный гул — должно быть, из трубы.

— А, это вы, милостивый господин извозчик! — сказал чёрный трактирщик. Он вновь стоял за стойкой и протирал блестящее блюдце, только выглядел осунувшимся, уставшим. — Всегда рады! Но только великий герцог сказал, что ждёт вас завтра, на третью ночь. Я буду рад вас угостить, но…

— Нет-нет, Гвилум, всё в порядке, можешь не волноваться! — послышался низкий голос, а затем и мерные шаги по лестнице.

«Гвилум — что за имя такое странное? Иностранцы они всё-таки», — подумал Пётр, сжимая шапку и переминаясь с ноги на ногу в дверях.

— Это очень даже хорошо, что вы заехали на наш огонёк, и как раз вовремя! — продолжал говорить человек в богатом иноземном одеянии. — У меня есть к вам просьба, но прежде — не желаете ли отужинать со мной?

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство, — Пётр поклонился и не знал, правильно ли он обратился. — Да не могу задержаться — жена у меня…

— Больна? Что же, не стоит так за неё беспокоиться. Уверяю, ей прямо сейчас стало лучше.

— Но откуда вам знать…

— И она станет совсем здорова после того, как вы вернётесь домой. Если, конечно…

«Если, конечно, вернусь!» — прозвучало в голове крестьянина, и он сделал шаг назад.

— Если великодушно согласитесь задержаться на сегодняшний вечер с нами. Вернее, послужить нам возницей. У вас ведь такой замечательный конь! Да и мне хотелось бы проехаться, подышать ночным чудесным воздухом, ведь меня изволили пригласить в лучший дом города.

— А вы уверены…

— Да, уверен, что с вашей дражайшей супругой всё в порядке. К тому же надеяться, кроме как на меня и моё слово, больше не на что. Аптекарь, кхм.

— Залман. Господин Залман, — добавил Гвилум и вздохнул, продолжая тереть блюдце.

— Да, спасибо. Аптекаря следует простить, он сейчас душой не в этом мире, а на своей далёкой и страшной, к тому же так бездарно проигранной войне. Как же там было сложно с медицинским обеспечением… Ему не суждено пережить всё это — Залман из тех, кто так и не смог вернуться с войны. И ночами, такими долгими и лунными, к нему приходят тени прошлого.

— Да ещё это больное его пристрастие к дурману, — добавил Гвилум. — «Laudatum opium» не такие уж безопасные капельки, знаете ли, как некоторые думают. Ох, что за времечко настало…

Пётр вообще не мог понять разговора.

— Так что вам остаётся полностью довериться мне, моему слову, а оно, знаете ли, весит дороже золота, — сказал господин. — Всё же… что стоять, присаживайтесь и разделите со мной трапезу. В том славном доме, куда мы поедем, наверянка готовят ужин, но я издревле привык бывать на приёмах, не испытывая чувства голода.

Гвилум двигался шатко — казалось, он вот-вот упадёт от усталости, но, стараясь показать проворство и исполнительность, спешно подавал на стол тарелки с закусками. Пётр дождался, когда присядет господин, и затем опустился на стул, угоднически кланяясь. И только положил шапку на колени, как услышал странные звуки — будто кто-то спускается на костылях по лестнице, притом костылей этих несколько пар! К удивлению, такие звуки издавал мальчик-половой. Он семенил вниз стремительно, а затем ловко кувыркнулся через голову и, встав на ноги и распрямившись, замер в почтительной позе перед столом, держа перед собой руку с белым рушником:

— Остался один вопрос — он имеет отношение к вашим саням, — сказал господин Петру, даже и не глядя на мальчика. — Да, прекрасные узоры, милые, светлые… Но они нам, как бы это вернее сказать… не очень подходят, — и наполнил рюмки. — Угощайтесь!

Выпив, герцог заправил за ворот салфетку и стал резать на мелкие кусочки холодную телятину. Пётр не сводил глаз с его блестящего изумрудом перстня:

— Если нет возражений, то Гвидо, — господин чуть кивнул в сторону полового, — немного над ними поработает. Самую малость, скажем так, усовершенствует.

Пётр не понимал значения этих слов, но кивал.

— Он придаст им свойства, так нужные нам в эту ночь, и в последующем времени. Наша повозка станет самой замечательной по эстетике и проходимости. А вы закусывайте, ешьте, голубчик, что же.

Мальчик, низко поклонившись, проворно убежал на улицу. Послышалось ржание — Уголька что-то испугало, Пётр поспешно и суетно привстал на согнутых в коленях ногах, уронив шапку на пол. Гвилум, который всё подносил новые закуски, положил ему тяжёлую, похожую на крыло руку на плечо:

— Не стоит так волноваться, всё в порядке! Извольте кушать, а то времени не так и много. Вот хорошо, вот так, умница! — он понял, что крестьянин не умеет пользоваться вилкой, и потому сам взял столовый предмет, наколол кусочек маринованного ананаса и поднёс ко рту гостя. — Сладенько! Это такой чудный заморский фрукт!

— Мне пора сменить платье. Гвилум, всё ли готово? — герцог утёр уголок рта и поднялся.

— Конечно, всё готово, господин!

— Что же… ты ведь тоже поедешь со мной, мой верный Вестовой Хаоса?

— Не могу утаить, что сильно устал, — трактирщик поклонился. — Сегодня весь день провёл в городке, нужно было обсудить так много вопросов с местным народцем. Знаете ли, прекрасные, добрые, отзывчивые люди собрались! Со всеми, кто обещал быть на званом ужине, я встретился, милорд. Только я не знаю, успеют ли они теперь попасть туда, или дела суетные отвлекут их… Что же касается моей скромной персоны… находясь рядом с вами, я готов бесконечно черпать новые силы. Если вам только угодно, я с радостью отправлюсь с вами, и буду служить.

— Вот и замечательно, Гвилум, собирайся.

— Непременно, господин.

— Просим извинить, но мы ненадолго отлучимся, — герцог застучал каблуками в сторону лестницы, трактирщик последовал за ним. — Подождите здесь, не выходите без нас.

— Да, не стоит торопить события, это часто завершается печально, — добавил Гвилум.

Пётр сначала долго сидел, не зная, куда деть руки. На столе осталось так много разных блюд, которых он никогда в жизни не видел, но даже не тянуло притронуться. Он чуть повёл носом, и показалось, что от еды тянет смрадом, да и сами стены напоминали большой склеп. Ужас накрывал его плавными, стремительными волнами, и, если бы не последние настораживающие слова этого чёрного услужника господина, то Пётр рванул бы к дверям и, не оглядываясь, умчался бы к себе…

И тут вновь послышалось тревожное ржание Уголька, и Алатырев тихонько встал, медленно подошёл к окну. Отогрев ладонью кругляшок на стекле, посмотрел на улицу, и тут же отпрянул назад.

Уголёк стоял головой к перекрёстку, и над перевёрнутыми на бок санями орудовал… огромный паук! Он быстро перебирал множеством хрустящих, покрытых рыжевато-чёрным ворсом лапок, блуждал усиками по полозьям, стучал, подбивал, и от этого мельтешения в глазах зарябило. Едва сумев удержать рвоту, Пётр отпрянул. А когда нашёл в себе силы посмотреть вновь, то паука уже не было. Как и расписных крестьянских выездных саней Петра, доставшихся в наследство от деда.

Вместо них стояла вытянутая, похожая на лакированный гроб повозка, и она блестела, как чёрный изумруд, в холодных лучах ночного светила. Сзади неё располагался причудливый круг с винтом — Пётр не мог понять, зачем он нужен. Взглянув на Уголька, впервые будто и не узнал его — таким большим, мускулистым, и при этом холодным и злым выглядел конь на фоне бледной сферы луны.

— Что ж, мы готовы в путь! — Алатырев, услышав шаги по лестнице, распрямился и отпрянул от окна. Господин стоял в нарядном чёрно-бордовом одеянии, с белым жабо и в шляпе с пером. Также изысканно, но намного скромнее, и в одних только чёрных тонах был одет и его вороноподобный спутник.

— Вам, сударь, очень понравится управлять этой замечательной повозкой, — сказал Гвилум. Пётр боялся смотреть на него. — Так понравится, что вы обязательно согласитесь быть её возницей хоть на веки вечные!

Когда помощник исправника — а звали его Егор Иванович Рукосуев, и унтер-офицер Василий Устинович Сорока подъехали к месту пожара, уже в проулке и вокруг набилась изрядная толпа зевак:

— Всем немедленно разойтись! — Сорока выхватил полицейскую шашку, напоминающую длинную рыбу и за это прозванную в народе «селёдкой». Никто поначалу на него не отреагировал. Унтер-офицер и сам, глядя на огонь, произнёс завороженно:

— Эх ты, как лихо-то полыхает, собака!

Винокуренный завод горел ярко-синим пламенем, и плясавшие огоньки были точь-в-точь такие, как если поднести спичку к кружке со спиртом. А запах гари дышал нестерпимой сладостью — видимо, огонь перекинулся на хранилище солода. Поставленный на каменный фундамент завод представлял собой высокую постройку с каменной трубой. Жар уже доставал до неё:

— Я не прощу этого грязного выродка-раскольника! — кричал какой-то красномордый толстяк в распахнутой длинной шубе, надетой поверх ночной сорочки. — Он ответит! Непременно, мерзавец! Сегодня же! Нет, сейчас!

В этом помутневшем разумом господине в скошенной на большое оттопыренное ухо бобровой шапке было трудно угадать Лавра Семёновича. На владельца винокурни в общем безумии никто сначала не обращал внимания. Но, когда подъехала пожарная команда, он получил наравне со всеми сильный тычок по зубам от унтер-офицера. Сорока бил ногами, работал локтями, подняв над головой шашку.

Когда путь был расчищен от бестолковой толпы, в ход пошли насосы, рукава, выдвижные лестницы:

— Как же это произошло? — к помощнику исправника подошёл брандмейстер — старший среди пожарных, и Егор Рукосуев посмотрел, как блеснуло неутихающее пламя, отражаясь в его большой золочёной каске.

Рукосуев не успел ответить — с сухим треском рухнула и провалилась, искрясь, крыша, толпа хоть немного пришла в себя, и отпрянула. Унтер-офицер Сорока окончательно вошёл в раж, и бил уже всех, кто попадался ему под руку. Это немного, но помогало навести порядок.

— Пойдёмте же немедля, иначе убежит, его непременно скроют в лесах его подельники-староверы, концов потом не сыщешь! — толстяк упал на колени и сжал руку Егора Ивановича. С трудом тот сумел узнать владельца горящего здания. — Это всё он, он устроил — проклятый Дубровин!

Рукосуев попытался отстраниться, но Каргапольский, влача по грязному, словно подкопчённому снегу полы длинной шубы, подполз ближе:

— Это Дубровин поджёг моё детище! Это он меня разорил! Господин полицейский, уверяю вас, что я был предупреждён об этом злом намерении ещё днём! Но я никак не мог поверить, что такое злодеяние может иметь место в наши дни! Я не придал значения, а выходит, мне всё верно сказали! Ай-ай, как же я мог так — и не поверить! — Каргапольский закачал головой, а потом упал на локти и принялся растирать снег по пунцовым щекам.

— Бредит! — Егор Рукосуев обернулся к брандмейстеру, но тот уже давно был в гуще, отдавал приказы, и не видел эту драму.

Помощник исправника посмотрел на владельца винокурни, точнее сказать, на разорившегося делягу, и не испытал к нему ничего, кроме презрения. Он и раньше относился к нему брезгливо, впрочем, как и ко всем богатым. В тайне, конечно, явно такого отношения не выразишь в его-то служебном положении. Но Рукосуев верил, что когда-нибудь удача улыбнётся, и его жизнь кардинально изменится. Часто видел странный сон — будто он стоит посреди какого-то тёмного помещения, а прямо перед ним горит, переливается, поблёскивает огромный золотой крот. Просыпаясь, он не мог понять, что всё это значит, но настроение после сна всегда было приподнятым, немного тревожным, и радостным одновременно. Вот и сейчас, посмотрев на огонь, он почему-то вспомнил, вернее, увидел в языках пламени водянистые, пляшущие контуры этого причудливого крота.

Опустив глаза на Каргопольского, Егор Рукосуев не выдержал и сплюнул — сочный плевок повис белой пенкой на искристом богатом мехе. Винозаводчик уже не слышал и не видел ничего вокруг себя. Подняв измазанное угольным снегом лицо, он прокричал:

— Я — почётный гражданин этого города! Я! А полиция не может защитить нас, честных людей, значит, мы должны постоять за себя! Должны! И я! — стоя на четвереньках, как собака, он блеснул нездоровыми глазами. — Я сам, без вас, ищеек, получу быстрое, а главное, справедливое возмездие! Видит бог, всё сам!

— Перекинуться вроде никуда не может! — унтер-офицер, убрав шашку и поправляя шинель, подошёл к Рукосуеву. — А вон, сморите, подтягиваются и наши. Что-то прям не спешат.

— Давай, поехали, а то у нас особое задание! — ответил помощник исправника, глядя на заворачивающие к ним из проулка две полицейские подводы, а затем ещё раз презрительного окинув дёргающегося в припадке винозаводчика. — А то сейчас, не дай бог, сам Николай Киприянович прибудет, а он с нас спросит!

— Ага, скажет ещё, что вы тут забыли! Приказа ошиваться не было!

Они вновь запрыгнули в сани и тронулись в путь по хорошо уезженному скрипучему снегу.

— Я об этом барине из села никогда и не думал, живёт там себе на отшибе, да и пусть, — сказал унтер-офицер, когда они ехали уже окраиной. — Что ж нас-то Киприяныч решил на такое дело послать, народу что ли нет другого?

— Видать, особая птица! Это же брат самого Еремея Силуановича! Вот и решило начальство, что брать с постели и доставлять такого господина в участок должны стражи порядка не ниже нашего с тобой звания.

— Я бы лучше поспал.

— И не говори… лучше! Ладно, чай, быстро управимся. Даже и хорошо, что нас направили на такое дело — непыльное же.

— Правда твоя! А то бы всё равно с этим пожаром суматохи никак не избежали.

— Одного в толк не возьму — зачем ночью-то брать нам этого? Как будто за страшным преступником едем.

— Кто его знает. Может, чтоб пересуд поменьше было. Ещё кто знает, если бы днём его повезли, народ его отбить бы попытался.

— Дела! Правда, этой ночью народу на улицах ночью больше, чем днём.

— Это точно. А вообще, говорят, уважают его сильно там, к народу шибко близок. Детей грамоте учит, да к тому же беден, а это, в народе-то, почитается за добродетель нынче.

На подъезде к Серебряным Ключам они разминулись с крестьянскими санями:

— Этого-то чудака куда ещё несёт в такую темень? — сказал унтер-офицер. — Может, тормознём его?

— Да ну его, некогда! — ответил Рукосуев, начиная ёжиться. — В городе вроде тепло, а чуть выедешь — холодрыга аж пробирает до косточек.

— Да, в городе вон, и у пожара погреться можно, — засмеялся Сорока, поглаживая покрытые сосульками усы.

— Он, этот крестьянин, один был, в санях-то?

— Да я что-то и не глянул, темно же. Один…

— Показалось, был с ним кто-то, вроде как лежит… в санях-то. Хотя!.. шут с ним, — и он, прикрываясь от ветра, раскурил папиросу.

Миновав центр спящего села, они остановились возле ворот старого запущенного особняка.

— Вроде тихо.

— Даже как-то… подозрительно тихо.

— Спит, наверное, этот.

— Да, что ему делать-то ещё? Все порядочные люди в такой час отдыхают.

— Он, по всему выходит, совсем непорядочный.

— Нам-то какое дело.

Оба переглянулись. Какая-то непонятная сила удерживала их, будто предупреждала, что не стоит идти. Мрачное обшарпанное здание освещала луна, и тяжёлые тени деревьев напоминали кривых чудовищ.

— Ох, неладно себя что-то чувствую. И луна эта, — произнёс Рукосуев.

— Может, и не пойдём? — нерешительно добавил унтер-офицер, сам понимания нелепость этого предложения.

Выпрыгнув из саней и сделав несколько шагов по скрипучему снегу, они остановились:

— Что это, или послышалось?

— Да нет, и мне показалось… Шорохи будто какие-то странные…

— Смотри, вон! — помощник исправника указал на окно.

На миг показался длинный силуэт — такой мог принадлежать кому угодно, но только не человеку! Контуры напоминали огромного кота, и это непонятное вытянутое существо наблюдало за ними!

— Идём! — сказал Рукосуев.

Они миновали мраморную ограду — потрескавшуюся, сильно облупившуюся, с тёмными островками мёрзлого лишайника. Выездные ворота давно не открывались, их густо перевили, будто змеи, сухие лианы.

— Надо было фонарь хоть захватить! — опомнился унтер-офицер, когда полицейские проходили мимо беседки, приглядываясь, словно в этот поздний час там мог притаиться кто-то.

— Ишь ты, какая, её туды, скользкая лестница! Хоть бы следили! — выругался старший, и посмотрел на покосившийся герб в виде золотого диска. — Тоже мне, баре какие!

— У него хоть приказчик какой захудалый имеется?

— Да был раньше, даже видел его пару раз у нас в участке, приходил к самому Николаю Киприяновичу.

— Вот дела!

Унтер-офицер дёрнул шнурок, и от, издав глухой звук, будто порвавшаяся басовая струна, оторвался.

— Вот тебя ещё! — выругался Сорока, и кинул верёвку за спину. Обернулся, и тут же прижался спиной к двери.

— Мать честная! Ничего себе!

Верёвка, извиваясь, словно змея, уползла к теням лип.

Рукосуев тоже обернулся, но ничего не увидел:

— Верёвка того, ползает!

— Ты не пил случайно? — помощник исправника принюхался.

— Да нет же, как есть говорю!

— Будет, шалишь!

Они могли бы ещё долго обмениваться словами, стоя в нерешительности, но массивная дверь с протяжным скрипом отворилась сама, и показалась прихожая с белой лестницей, ведущей на второй этаж. А там, наверху, что-то заелозило, и с мягким хлопком ударилось о пол.

Помощник исправника отряхнул снег с сапог, и сделал шаг первым.

Стоянка дилижанса в Лихоозёрске всегда недолгая. Вот и Антон Силуанович не успел толком прийти в себя, как паровоз, выпустив пар под колёса, медленно набирая скорость, потянул состав дальше.

Они остались с незнакомкой на перроне возле занесённой снегом скамейки, и смотрели друг на друга. Молодой барин — с удивлением, а рыжая девушка — загадочно улыбаясь:

— Только не удивляйтесь, что я знаю вас, и обратилась по имени. Вы ведь когда-то сделали с друзьями в лучшем столичном салоне фотоснимок, верно?

Конечно же, верно, он помнил об этом. Это было так недавно, но теперь казалось далёким прошлым. С их стороны такой поступок стал неслыханной юношеской дерзостью — запечатлеть вместе весь их свободолюбивый кружок! Никогда бы не мог подумать, что про эту фотокарточку кто-нибудь узнает, и, тем более, что она окажется в посторонних руках! А если дойдёт до сотрудников отделения политического сыска, то тогда…

Девушка, всё также улыбаясь, достала из лисьей муфты тонкую ладонь и протянула фотографию:

— Но ведь это же вы?

Антон Силуанович принял карточку дрожащей рукой, и прошлое обдуло его, словно тёплый воздух далёких времён. Вот они стоят — десять отчаянных, верных слову и дружбе молодых господ. Все, как один, в модных, подчёркивающих талии сюртуках, с галстуками, зашпиленными булавками по последней петербургской моде. И будто послышался запах одеколона, которым так любил пышно надушиться его товарищ по кружку — беспоместный дворянин Александр Вигель:

— Я хорошо знала Сашу, он так много мне о вас рассказывал, — сказала девушка, будто видя насквозь, о ком тот сейчас вспоминает.

— Да, — нерешительно протянул обратно снимок молодой барин, всё ещё не доверяя незнакомке. — Пропал Сашка, как и все остальные…

— Мне известно, что он, хотя и терпит большую нужду и лишения, но жив. Судьба оказалась к нему более благосклонна, чем к, — и она указала ноготком на несколько лиц. — А ври их уже нет в это мире…

— Не понимаю, зачем вы здесь? Уж не хотите ли сказать, что прибыли в эту глушь…

— Именно так — чтобы встретиться с вами, и постараться помочь. Меня зовут, только не удивляйтесь, Алисафья.

Антон Силуанович посмотрел на два саквояжа — её и свой, не зная, как поступить дальше.

— Впрочем, буду честна до конца — я здесь не только и не столько затем, чтобы помочь именно вам. Есть ещё один отчаянный молодой человек, который никого не привык слушать и ведёт себя безответственно и своенравно. Поэтому ему прямо сейчас грозит опасность, — она помолчала. — Он нуждается в нашей с вами помощи.

— Так давайте поможем ему!

— Друзья говорили мне о вашем благородстве, я не сомневалась.

— Только ночь же. Куда же мы с вами отправимся?

— В шахту.

— Куда, простите? — Антон Силуанович нагнулся за саквояжами, но опустил ручки. — Я не ослышался?

— Нет. Снег сейчас такой глубокий, времени нет, и вряд ли кто-то нам сможет помочь. Поэтому надо поспешить!

— А всё-таки сбегай к саням и принеси фонарь! — скомандовал помощник исправника, — чуйка меня никогда не подводит — дело тут явно нечисто!

Унтер-офицер замер в дверях, положив ладонь на рукоятку шашки.

— Есть! — не сразу ответил он, радуясь возможности хоть ненадолго отлучиться из этого странного особняка.

«Пока дойду, может, он уже и этого барчука приведёт, да и уедем!» — подумал Сорока.

Оставшись один, Егор Рукосуев прошёл в комнату на первом этаже. Потрогал печь — она была ещё горячей. Затем, сняв перчатку, провёл ладонью по креслу — да, чуть примято, и тоже вроде бы тепло. Да, здесь кто-то был совсем недавно. Происходящее напоминало ему сцену из книжек. Помощник исправника любил на досуге полистать незамысловатые, но щекотливые романы о приключениях английского милорда Георга, или отечественные «Рассказы судебного следователя» Шкляревского о похождениях сыщика Путилина. И мечтал, когда уйдёт на покой, сам начнёт сочинять что-то подобное, за основу для главного героя возьмёт себя.

— Да, странность, странность, — пробубнил он, и вновь сверху донеслись постукивания и шорохи. Там точно кто-то был, но Рукосуев решил не спешить и дождаться помощника.

А в это время унтер-офицер, не находя опоры, сошёл по наледи ступенек, но всё же оступился на последних и полетел головой в сугроб. Выругался, поднявшись и отряхнув полы шинели, и вдруг увидел под кроной липы едва пляшущий огонёк — будто кто-то зачем-то оставили там зажжённую, мерцающую холодным голубоватым оттенком свечу:

— Это ещё что за бесовское свечение? — Сорока выругался, и стал неуверенно подходить ближе. Огонёк при этом манил и отступал, звал идти в глубину спящего зимнего сада, куда не доставал свет луны. Он не мог понять, какая неведомая сила заворожила его, и на ходу машинально уцепился за ветку липы, как тонущий в бурлящем потоке хватается за проплывающий мимо куст. Снег полетел за шиворот, и на миг отрезвил полицейского. Помотав головой, словно сбрасывая затяжной липкий сон, Сорока оробел, поняв, что за короткий миг оказался в самой гуще тёмного сада, а перед ним — длинный, высотой выше аршина снеговой вал!

Унтер-офицер подошёл и потрогал снег на нём — он был твёрдым, с крепкой наледью. Как будто кто-то или что-то прошло там, глубоко под землёй, и оставило такой след, но было это уже давно, не сегодня и даже не вчера. В темноте было почти не разобрать, но Сорока понял — если это подземный ров, то направлен он в сторону усадьбы:

— Вот чудеса! Если там есть ход, или лаз, стало быть, этот барчук по нему и утёк себе, почуяв неладное! — сказал вслух, нервно поглаживая усы. Ему по-прежнему казалось, что кто-то незаметный всё время недобро наблюдает за ним.

Отвернувшись, он вновь увидел сквозь голые ветви блуждающий огонёк. Попятившись от вала, словно тот представлял опасность, Василий Сорока пошёл, а затем и вовсе побежал в сторону свечения.

Он пришёл в себя только после того, как понял, что стоит возле ограды, а огонь, который виделся всё время — этого всего лишь переносной керосиновый фонарь, который висел прицепленным на санях и чуть покачивался от лёгкого ночного ветерка. Поэтому-то и создавалось ощущение, словно огонёк загадочно блуждает:

— Ночью спать надо, вот и не будет всякая ерунда мерещиться! — подумал он, про себя также решив, что странный ров тоже имеет какое-то объяснение, должно быть, самое простое, которое можно легко выяснить при свете дня.

Сняв фонарь, он осторожно смахнув облепившие со всех сторон стекло мокрые снежинки, и широко зашагал по аллее к особняку.

— А, это ты, Василий Устиныч! Тебя только знаешь зачем посылать! Не к ночи поминать! — выругался без особой злобы Рукосуев, когда они столкнулись и отпрянули друг от друга у лестницы. — Тебя доброй четверти часа не было, ты за фонарём куда, в город что ли бегал?

Понимая, что ответа не будет, добавил:

— Ладно, идём наверх! Внизу я всё осмотрел — тихо, пусто, но, знаешь ли, всё не так просто! Смылся этот барчук, притом недавно. Почуял неладное, что ли, а может, кто предупредил? Хотя кому, да и знать никто не мог…

— Может, тогда наверх и не надо? Ну, коли никого нет тут, — со слабой надеждой спросил унтер-офицер. Заметно было, как его нервно потрясывает. — Ежели бы кто был, так давно бы сам спустился!

— Нужно всё проверить! — помощник исправника расстегнул кобуру и достал револьвер. — Да ты никак боишься, что ли? Может, тебя пора в дворники разжаловать, будешь мести себе перед участком, и в ус не дуть?

Сглотнув, Василий Сорока последовал за старшим. Они медленно, стараясь ступать так, чтобы даже не скрипнули сапоги, поднялись до пролёта. Унтер-офицер поднял выше фонарь, высветив ряды фамильных портретов в почерневших золочёных рамах. Предки рода Солнцевых-Засекиных смотрели на полицейских холодно, со злой, не сулящей ничего хорошего иронией.

«Идёте? Ну идите, что же!» — прочёл он на лицах дворян.

Осмотрев несколько комнат, они наконец подошли к двери библиотеки. Рукосуев приложил мушку револьвера к губам и кивнул. Унтер-офицер, с трудом сглотнув, навалился плечом.

— Не с места! — выкрикнул помощник исправника, выбежав на середину большой и пустой комнаты. Его зычный, привыкший раздавать команды голос прошёлся по пустым комнатам, отозвался гулом в трубе. Звук возвращался, но эхо как-то странно искажало его, и «не с места», повторяясь и утихая, звучало с мрачной издёвкой.

Окончательно убедившись, что в особняке никого нет, Рукосуев убрал револьвер, и только повёл глазами, как зрачки его стали увеличиваться! Луна светила на картину!

На картину с тем самым огромным кротом!

Он не мог поверить, что сон стал реальностью! Сколько раз этот крот грезился ему, заставлял просыпаться посреди ночи, а потом ворочаться и не находить себе места до утра. Но Егор Иванович и подумать не мог, что обрывки ночных видений могут найти продолжение в реальности!

Унтер-офицер, кажется, сказал что-то и даже подёргал осторожно за рукав, но Рукосуев не отреагировал:

— Надо же, вот это да! Какая же красота! Как ты прекрасен! — повторял и повторял он, в восхищении глядя на картину.

— Что-то уж совсем перестало мне нравиться здесь! Ты слышал? Нет, ты слышал⁈ — Сороку что-то беспокоило, но помощник исправника так глубоко ушёл в странные грёзы, что уже ничего не понимал. — Надо уходить!

— Да, конечно, — не сразу ответил он. — Вот только эту картину с собой заберём! — и, подойдя к стене, Рукосуев прикинул, как лучше снять. И только он дотронулся до рамы, как та блеснула, картина словно ожила, крот налился ярко-кровавыми красками, и особняк качнуло как при землетрясении.

— Что ж такое-то! — унтер-офицер схватился за шашку. — Нет уж, ты как хочешь, а я тотчас же убираюсь, и ноги моей тут никогда больше не будет! Хоть увольняйте!

Но Рукосуев всё также смотрел завороженно. Поднявшись на цыпочки, он аккуратно снял картину и уже смотрел на неё, держа на вытянутых руках.

Дрожание проснувшейся земли перешло в мерный, неумолкающий гул, послышались странные звуки, напоминающие глухой писк и царапание множества когтей. Как будто тысячи грызунов нахлынули из-под земли, неслись по подземному тоннелю и теперь лезли, наполняя множеством серых тушек подвал особняка, и поднимались, наседая, в тесноте всё выше и выше.

Унтер-офицер выхватил шашку и не успел выглянуть из дверей библиотеки, как десятки крупных, похожих на крыс тварей окружили его, кусали за сапоги, висли и раскачивались, вцепившись зубами за полы шинели. Он закричал и, размахивая шашкой, с чавканьем разрезал попадавшиеся под взмах длинной «селёдки» лезвие серые тушки. Но это не помогало — крысоподобных становилось всё больше и больше. Казалось, что они уже полностью наполнили собой весь первый и этаж, и стремились наверх по головам друг друга.

— Да что же это! Мать честная! Да помоги же, Егор Иванович! Что стоишь? — унтер-офицер бился в одиночку. Твари, наседая всё сильнее, быстро окружили его, словно густой пчелиный рой, и уже запрыгивали на плечи. Когда острые зубки вонзились в шею, и за ворот брызнули потоки крови, Сорока от нестерпимой боли выронил шашку, она звякнула о пол и блеснула в свете луны. Скоро её скрыла серая мельтешащая гуща. Попытавшись сбросить с себя грызунов, унтер-офицер, не в силах устоять, в помутнении упал на колени, и уже через миг утонул, истошно крича, в облепившей его массе.

Рукосуев наблюдал это со странным чувством восторга. Он почему-то был уверен, что эти зверьки не тронут его, но когда, растерзав унтер-офицера, они стали с писком подбираться к нему, подниматься на задних лапках и принюхиваться, обнажая кровавые пасти, помощник исправника, на миг отложив картину, стал судорожно искать, как выставить двойные рамы. Оглядываясь, он понял, что времени нет, и серые тушки, оставив бьющееся в конвульсиях тело Сороки, устремились на него.

В окне горел похожий на огромный сыр круг луны. Рукосуев, сделав шаг назад, ударил точно по этому кругу, стекло разлетелось со звоном, и осколки разрезали ему губу, нос, располосовали бровь, так что кровь струйкой полилась и залепила левый глаз.

Вновь схватив и прижав к груди картину, Рукосуев, уже не оглядываясь, спрыгнул и полетел, чувствуя, как потоки холодного воздуха обдувают лицо. Миг, и сапоги приземлились в сугроб. Скинув с себя уцепившихся зубками за рукава, словно злые собачонки, тварей, с трудом вылез и побежал к выходу. Обернувшись у ворот и взглянув лишь на миг, он ожидал увидеть поток серых тел, льющийся из разбитого окна вниз. Но увидел лишь отдалённо похожий на огромного кота вытянутый тусклый силуэт.

Тишина до боли пугала. Положив аккуратно в сани картину и прикрыв её попоной, помощник исправника зачерпнул охапку снега и поднёс к лицу. Сильно обожгло, но свежо, приятно, и он с безумным восхищением посмотрел, как примялся в ладонях снег, запечатлев контуры его лица, словно посмертная маска. И она была вся в красных пятнах.

Уже через миг сани мчались по селу, а из окон замершего среди косматых неухоженных лип старинного особняка кто-то провожал его холодным и пустым взглядом.