Игра Герцога

Глава 22 «Уходим, брат!»

Антон Силуанович опустил глаза — он был уже готов принять смерть от руки брата. Мысленно вновь призвал Алисафью, стараясь, чтобы в последний миг образ её согрел и помог мужественно принять такой бесславный конец. Но и страха не было… всё увиденное в последние жуткие часы доказывало, что смерть — лишь переход к иной жизни, а Судьбы не избежать.

Но, как ни пытался нарисовать перед мысленным взором черты лица Алисафьи, жгучие волосы её, алые губы, — ничего не получалось. Словно она — светлая, чистая, душой была с ним неотлучно во время всех долгих испытаний, но перед самым последним пределом оставила его.

— За Аришу! За Аришу я готов на всё! — вновь раздался грозный рык брата, но, странным образом, прозвучал он не рядом — как если бы тяжёлую тучу пронесло над головой и умчало ветрами в сторону, и гром отдавал мощными раскатами уже в отдалении.

Когда молодой барин медленно разжал и поднял веки, не поверил глазам своим: Еремей Силуанович по-прежнему сжимал золочёную саблю, но занёс её вовсе не над ним, а над… самим чёрным герцогом!

Тот же стоял спокойно, даже не шелохнулся и не отступил ни на шаг. Не защищался руками, а когда его свита как по команде попыталась преградить путь разгневанного лихоозёрскому барину, блеснул перстень — хозяин Игры лёгким взмахом ладони остановил их.

— Это что же такое получается, на кого дерзнул поднять лапу свою! — вскричал высоко Гвилум, при этом робко отступив в тень повелителя. — Вот как, нечестивец, решил отплатить нам за предложенное добро! За добро, которого вовсе и не заслуживал! Впрочем, как сие знакомо, как знакомо!

— Перестань каркать, милый мой Гвилум! — добродушно сказала Джофранка. — Разве не видишь — он же вконец обезумел! Ведь только лишённый рассудка может наивно полагать, что способен лишить нашего господина жизни!

— Да к тому же клинком… из мира мёртвых! — усмехнулся Корф.

Обер-офицер взмахнул ладонью в атласной перчатке, и лишь она описала полукруг в воздухе, в руке барина оказался сухой искривлённый корень. Он чуть тряхнул им, и тот с сухим треском переломился. Еремей Силуанович бросил огрызок, и тот, стукнувшись с сухим треском в пыль, обернулся обломком человеческой кости.

— Дорогая Джофранка, ты никогда не ошибаешься! Но на этот раз ты не права. Он не обезумел, нет, — миролюбиво сказал чёрный герцог. — Господин Солнцев-Засекин, старший из рода дворянского, по праву может считать себя победителем в Игре. Ведь он сражался всё это время исключительно с самим собою, и, как видится мне, сумел победить того, кто выгрыз столько тёмных дыр в душе, кто владел им изнутри всё это долгое и мрачное для него время… Преодолел он врага лютого! Что же, любезный Еремей Силуанович, коль вы отвергли злато, не пролили кровь брата своего, но при этом и мне не поверили, что спасу дочь вашу и дерзнули руку поднять на меня…

Герцог осмотрелся, помолчал, и произнёс:

— Что ж, за всё это удостою наивысшей награды Игры!

И чёрный герцог, подойдя вплотную к грозному, тяжело дышащему барину, положил ладони на пылающие щёки, и, как показалось со стороны Антону Силуановичу, поцеловал. Или нет — что-то шепнул на ухо!

Тот сразу же отпрянул, пошатнулся, держась за уши:

— Неужели? Неуж… — кричал Еремей Силуанович.

— Да, неужели, мессир, вы! — произнёс Гвилум, покачав головой, наблюдая нарастающий ужас в глазах объявленного победителя.

— Да, всё верно. Только что я назвал ему подлинное имя своё!

'Да, знаете ли, такие случаи в истории человечества уже не раз случались. Император Юстин Второй, король Франции Карл, прозванный впоследствии Безумным, Эрих Четырнадцатый Шведский, император Австрии Фердинанд, король Пруссии Фридрих Вильгельм, и даже… даже великий государь Иван Васильевич, когда имел честь получить представление об имени господина великого герцога… — вновь прозвучали в сознании молодого барина слова, сказанные Гвилумом ещё в самом начале Игры.

— Вот только что же мы должны полагать за безумие? — произнёс задумчиво чёрный герцог. — Порой, друзья мои, нечаянное, но полное прозрение ума, прозрение высшего порядка, что приходит к достойному того, в глазах окружающих простецов выглядит безумием. Но что могут знать о просветлении живущие в изменчивом сером мире? И много ли разумеют они в вопросах Вечности?

Он поднял глаза, обращаясь теперь к пылающему огнями своду шахты:

— Сколько богачей и властителей вмиг оставили всё накопленное богатство, считая дешевле пыли почёт, признание и злато, и пошли скитаться с котомкой по миру, после того, как я даровал им знание подлинного имени моего?

— Что же теперь будет с ним, о господин? — спросила задумчивая Джофранка.

Но ответ дал сам Еремей Силуанович. Он, шатаясь, обвёл задумчивым, каким-то совершенно новым для него взглядом свиту, а затем подошёл к брату и протянул окровавленную ручищу:

— Хватайся, Антоша, мы… уходим отсюда!

Молодой барин, не доверяя до конца и сомневаясь в услышанном, всё же протянул бледную трясущуюся ладонь, и брат, ловко схватив, взвалил его на плечо так, как крепкие плечистые деревенские плотники носят массивные брёвна для сруба.

Резкая боль в плече от такого подъёма помутнила взор, и, потеряв сознание, Антон Силуанович услышал будто бы свой голос со стороны. Прозвучало то, что он сказал брату, пытаясь достучаться до души и сердца его перед самым началом противостояния в шахте:

«Помнишь, как в детстве мы заблудились в лесу, и нас преследовала стая голодных волков? Но ты тогда не испугался, а защитил меня! Ты посадил меня на высокое дерево, а только потом залез сам, хотя волки смотрели в твою спину!»

Да, да, это говорил он! И теперь слышал себя, но только глухо, словно его слова доносились из глубокой пучины:

«А когда звери, покружив вокруг нас всю ночь, ушли ни с чем, ты нёс меня, обессиленного, на руках до самого дома! Вернись душой туда, в наше с тобой детство! Я знаю, ты сможешь!»

— Очень интересно знать мне, что же ты думаешь обо всём этом, дорогой мой слуга Гвилум? — обратился чёрный герцог, скрестив руки на груди и наблюдая, как Еремей Силуанович с братом на плече повернулся к ним спиной.

Гвилум, оставаясь в промежуточном облике получеловека-полуворона, сжав за спиной руки-крылья, вышел из тени хозяина и встал рядом:

— Я думаю, что вы вновь, как, впрочем, и всегда, оказались абсолютно правы насчёт рода человеческого, мессир! А Игра способна явить такие неожиданные чудеса, что восхищаешься невольно переменам, которые и допустить невозможно в душах даже самых гнилых и отчаянных подонков и душегубцев! — он достал клетчатый платок и чихнул. — Прошу великодушно простить за недопустимое выражение, сорвалось в порыве! Но нужно понять сей порыв! Вы — подлинный господин добра, и явили нам такие перемены в столь чёрной душе! И это наблюдали мы, а также тысячи наших взволнованных зрителей!..

— Он узнал моё имя…. Я посчитал его этого достойным, — помолчав, произнёс чёрный герцог, и погладил Гвилума по голове.

Тот зажмурил глаза.

— Ты столько потрудился за столь короткое время, столько вскрыл гнойников, и город теперь очищен огнём, как бывало и в древности… Мне было бы очень жаль расставаться с тобой, мой верный ворон!

— Мы никогда не расстанемся, мой господин! Никогда!

Но герцог только вздохнул, продолжая поглаживать блестящие холодным тёмно-стальным отливом перья.

Антон Силуанович пришёл в себя, чувствуя запах серы и плавное покачивание. Но первое, что предстало перед взором, был не узкий, уходящий вдаль, словно трубка, тёмный тоннель, а почему-то… та самая странная картина из библиотеки с пылающим изображением золотого землишника!

Теперь он видел её, но так, словно включил перед глазами мерцающую красными и жёлтыми огоньками полупрозрачную карту. И он понял чётко: выхода из шахты, если двигаться по разветвлению глубоких туннелей, которым они шли сейчас, нет. Всё чрево шахты имеет форму Кродо. На карте пути изображены в виде когтей и тонких усов стражника. Значит, путь только один — в сторону самой головы! Нужно только объяснить брату, стать глазами его, направить! Только хватило бы сил!.. Только бы вновь не потерять обладание духа, не провалиться в глухую темень… Но непослушная голова всё больше наполнялась тяжестью и клонилась, билась о мощную спину Еремея Силуановича, как безвольный болванчик.

— Ерёма, уходим! Ты… правильно… ид… ид… идёшь, — еле слышно произносил он, и даже не знал, а слышит ли его брат. — Да! Я знаю путь, слушай меня!

— Да, уходим, уходим, Антоша! Ты только потерпи!

Свита и герцог стояли молча, дав братьями скрыться.

— Позвольте узнать, что же — Игра на этом завершена? — спросил молчавший до этой поры Пантелей, вновь обернувшись котом. — На самом интересном мяу?

— Они ведь найдут выход, господин? — спросила Джофранка.

— Всё может статься. Ведь молодой барин ощущает шахту, — ответил за герцога Гвилум. — Он понял значение картины, написанной старым мастером. Но хватит ли ему сил продержаться?

— Нет, Игра не завершена, — сказал чёрный герцог так резко, что все вздрогнули. — Господин Корф!

— Я здесь! Жду ваших приказаний, мессир!

— Нам уже пора в путь, и мы вынуждены прощаться с вами, — он приобнял обер-офицера. — Я знаю, вы желаете сказать мне много важных слов, но не стоит теперь. Всё понимаю, и на долгое прощание нет времени. Мы должны идти. Но вы, если только это не затруднит вас…

Корф вытянулся, блеснула медаль. Благородное лицо дрогнуло, и тут же обезобразилось, снова обнажив кровавый вырез без нижней челюсти.

— Постарайтесь всё же устроить так, чтобы братья не добрались до выхода и не покинули шахту… Пусть так и бродят здесь… чтобы затем стать двумя мерцающими огоньками зрителей Игры будущего.

— Как же так⁈ — всплеснула руками Джофранка, и чёрные цыганские глаза наполнили слёзы.

— О, несравненная госпожа, вижу, ты вся исполнена симпатии к сим смертным! — засмеялся Гвилум.

— Увы, я должен дать именно такое последнее распоряжение, — помолчав, пояснил герцог. — Если они сумеют — теперь уже вместе, общее своё испытание Игры, значит, на то есть воля Судьбы. Ведь ты не считаешь иначе, милая?

И Джофранка, утерев слёзы, поправила шубу на плечах и кивнула, глядя в ту сторону, куда ушли братья.

— Будет исполнено, господин! Прощайте! Да, я бы хотел сказать вам много слов благодарности за приглашение участвовать…

— Значит, мы поняли друг друга, — перебил Корфа хозяин Игры.

Корф поднял ладонь в белой перчатке, и тут же из полутьмы предстали призраки-барабанщики — те, что загнали в огонь лесных духов на пути в старую шахту. Вновь замелькали красные мундиры, раздалась дробь, и, уходя в длинный тёмный тоннель вслед за братьями, горели жёлтые огни в пустых черепах.

— Отряд мёртвых уходит по следу, и я отправляюсь с ними, господин! — Корф отдал честь.

— Надеюсь ещё когда-нибудь увидеться с вами! — ответил герцог. — Прощайте! Желаю удачи. Только…

— Что…

— Ничего, — подумав, грустно ответил герцог и помахал рукой уходящей вытянутой колонне.

Когда Корф и его барабанщики удалились, Джофранка произнесла чуть слышно:

— Как бы мне хотелось… просто отпустить их!.. Пусть бы жили теперь, по-новому.

— Тебе лучше знать, что на всё теперь — воля Судьбы! — ответил Гвилум, и вспорхнул. Поднявшись к самому своду, он прокричал:

— Да, мы уходим, но мёртвые, мёртвые! Тысячи наших зрителей! Наконец-то! Вы все! Все! — он летел, и огоньки неслись перед ним в сплошном мельтешении калейдоскопа. — Наконец-то вступаете в Игру!

— В Игру… Но она стала какой-то… совсем уж неравной! — покачала головой цыганка, задрав лицо и наблюдая кружение ворона. — Я же знаю — у них почти нет шансов! Почти нет!

— Вот именно — почти, — произнёс чёрный герцог. — Но финала мы не увидим. Признаюсь честно!

Все обратили взор на хозяина Игры:

— Признаюсь… Даже мне неведом исход.

Только с такой высоты можно было понять и ужаснуться, во что превратился тихий, и, в общем-то, уютный Лихоозёрск. Чем ближе подлетала к нему Апа, тем нестерпимее становилась гарь.

Издали город напоминал потревоженный муравейник, который мельтешил мелкими яркими точками. Это догорали постройки, и самый большой пульсирующий круг занимал центр. Травница не знала, что ей нужно делать, чем и кому она должна помочь в этом безумном отравленном пепелище; но, взмахивая помелом, ступа всё стремительнее набирала скорость под свист холодных ветров.

Что-то новое и пока не совсем понятное кольнуло сердце мудрой лесной жительницы, когда она пролетала, совершенно незаметная из-за густого смога, над близким к Лихоозёрску поселением. Когда-то она помнила его название — кажется, оно было связано с чистой водой или серебром, но это не имело значения. И поняла, что, прежде всего, будет нужна здесь, и ступа послушно устремилась вниз.

Апа пролетела над поскотинами, амбарами и другими незамысловатыми крестьянскими постройками, над укутанными большими снеговыми шапками крышами избушек. Все они с виду почти не отличались, но один из домиков всё же выделялся — каким-то особенным, тёплым, но сиротливым светом. Будто бы он в короткий миг оказался без защиты, его оставили добрые силы, и тьма осторожно, но ближе и ближе подступала, а вернее, как это выглядело сверху, — подтекала чёрной лужей со всех сторон.

Да, здесь нужно помочь, вмешаться. Домик дышал мирным и добрым огнём, но с тревогой — как если бы восковую свечу всё время трепал сквозняк. А ещё чувствовалась тоска. Нет, и не тоска даже, иное. Неминуемое ожидание близкого конца. И Апа-травница, глотнув холодный горький воздух, уловила образ белокурой девушки, которая стоит прямо сейчас у печи с кочергой, и, что только есть у неё детских силёнок, пытается отгорать от матери старуху с косой. А та, лишь чуть отступит под напором, лишь усмехнётся, щёлкнет зубами, да вновь блеснёт заострённой косой из мрака.

Ступа перелетела забор и опустилась в сугроб, зашипев и выпустив большое облако, похожее на банный пар.

— Ой, кто это? — услышала она тонкий голосок и заметила, что над полуоткрытой дверью хлева торчат, чуть подрагивая, лошадиные ушки.

— Меня зовут Апа-травница. Что стряслось здесь, малыш?

— Апа! Ты — сама Апа! Столько добрых сказок про тебя сложено за эти столетия! — и Вазила, показавшись из-за двери, представился и поклонился в пояс.

— Можешь и не говорить ничего, Вазила, знаю — туда заглянула сама смерть! — и лесная ведунья указала на тёмное окно.

Вазила вздохнул:

— Да, она уже и порожек переступила, хотя я на входе и пытался хоть как-то её задержать! — хныкнул дух. — Что я могу — совсем один, да и сам пропаду, к утру растаю, как дым, если коник мой — славный Уголёк, в стойло не вернётся. Спаси меня, если можешь, Апа-травница!

Она вышла из ступы. Двор был окутан тьмой, и Вазила видел, как вокруг высокой стройной женщины плавно разливается свет. К нему так и хотелось дотянуться, чтобы согреться.

— Здесь, кажется, живёт девочка? — Апа повела носом и добавила задумчиво:

— Причём какая-то… совсем уж необыкновенная девочка.

— Точно-точно. И звать её Есенькой. Матушка её помирает. А с ней сёстры живут — ох, и чёрствые, ох и презлые, хуже самих завалящих кикимор будут!

— Тогда, получается, всё так, как в сказке когда-то сложено было, — задумчиво сказала травница, походя к порожку. — Ну, что ж… свидеться с Есией мне пока нельзя. Всё сломаю, всё разрушу в одночасье, коль сойдутся с ней наши пути-дорожки раньше срока положенного!

Вазила опустил лошадиные ушки — видимо, подумал, что травница не собирается помогать. Но та достала из-за пазухи тряпичную куклу, плотно набитую купальским разнотравьем. Шёл от оберега такой пряный аромат, что Вазила вдохнул, вспомнив летние пречистые луга и выпас коней в ночном. Апа, нашёптывая заговор, вставила куколку в грубую дверную ручку. Посмотрела на белое, без обозначения носа, рта и глаз личико куклы, на узорчатое, с красными петушками платьице, что сшила сама, и вздохнула. Изо рта Апы полетела тёплая, цвета спелых трав, воздушная струя:

— Проваливай в трубу, смерть костлявая! Не ко сроку позвана, ищи не тут добычу свою! Слушай, это я обращаюсь к тебе — Апа-травница!

Вазила задрал мордочку — в тот же миг из трубы метнулись искры, выплыла большая угольная туча, в которой на миг показались костяшки, сжимающие косу, и раздался недобрый приглушённый вой.

— Всё, маленький! — вздохнув, лесная ведунья обратился к Вазиле. — Я помогла в том, в чём могла…

— Апа, милая Апа! — дух — покровителей лошадей, отчаянно вцепился ей в подол. — Но как же я? Меня уже не спасти? Коник мой — Уголёк, больше не возвернётся? Только скажи правду!

— Я помогла в том, в чём могла! — повторила травница, сев в ступу, и, грустно посмотрев на растрёпанного Вазилу, погладила его по ушам.

Тот ещё долго стоял и смотрел, провожая взглядом улетающую в сторону Лихоозёрска травницу.

Алисафья пыталась докричаться, била по щекам, трясла за ворот брата, но Фока так и не приходил в себя. На Залмана, которому от падения сосны досталось ещё крепче, чем Зверолову, она не обращала внимания. Аптекарь лежал, окутанный острыми иголками, раскинув руки и ноги.

— Братец, прошу тебя, ну же! Очнись! Этот громила ушёл! Слышишь, ушёл! Нам нужно спешить! — она вновь и вновь шлёпала раскрасневшимися ладошками по его лицу, но щёки оставались бледными, а губы — синими, как у покойника. — Мы должны что-то сделать! Ведь он, милый, милый…. Погибнет в этом проклятом чреве! Ему не выйти, не спастись от них! Ну же, услышь меня!

Наконец Зверолов с трудом разлепил веки, и, похоже, не понимал, где находится и кто плачет над ним. Мутные глаза тяжело всматривались будто в пустоту, хотя лицо Алисафьи склонялось над ним, а рыжие кудри щекотали нос.

— Наконец-то! Жив! — и лишь успела девушка радостно промолвить это, как с потрескиванием медленно развезся вход в шахту. Первым вышел, вернее даже, выплыл, не касаясь ковровой дорожки, чёрный герцог. Осмотрелся — спокойно, даже равнодушно, и за его спиной постепенно выросла вся его свита.

— Нет! — выкрикнула Алисафья, и направила гневный взгляд на герцога. — Нет, ты не посмеешь убить его! Я! Я не поволю тебе этого сделать!

И она вскочила на четвереньки, обернулась лисицей, но тут же приняла человеческий облик, будто неведомая сила запретила ей оборачиваться.

— Ты не причинишь ему зла! Прежде… прежде тебе придётся убить меня!

— Простите, юная леди, но мне кажется, вы всё спутали, — спокойно ответил герцог, не двинувшись с места. — Смею заверить, что ни я, ни мои дорогие слуги не имеют плохих намерений относительно вас и брата. Вернее будет сказать, что именно вы, точнее, ваш отчаянный спутник вбил в себе в голову, что сумеет остановить меня.

Алисафья, не выдержав жгучего напора оранжевых глаз, обернулась. Фока, перевернувшись на живот, полз по-пластунски к ружью, которое, будто чувствуя критическую близость главной цели, пульсировало так, что вокруг оттаял снег, обнажив пожухлые островки трав.

— Не позволю! — Пантелей, который до этого стоял спокойно в облике старого слуги, вдруг обернулся огромным котом и, присев и поджав задние лапы, резко прыгнул. Герцог не успел поднять руку, а только наблюдал, как вытянутое мощное тело устремилось в воздух, и две мягкие лапки приземлились на пульсирующий ствол. И, только кот коснулся горячей стали, как жалостно взвыл — этот отчаянный крик был так громок, что его могли, веротяно, услышать даже в Лихоозёрске. Яркие глаза с тонкими длинными зрачками округлились на пушистой морде, и выпали из обрит. Шерсть вздыбилась, и её объяло ярко-фиолетовое пламя.

— Нет! — вскрикнула Джофранка, но Гвилум остановил её крылом. Цыганка отчаянно прижала ладони к лицу, а красивые чёрные глаза наполнили слёзы.

По лицу герцога пробежали желваки. Видя, что Зверолов почти дотянулся до оружия, он подошёл, и… наклонившись, взял ружьё!

Все застыли в изумлении. Герцога передёрнуло, он стал рябым, будто начал выпадать из реальности. Он весь искрился фиолетовыми огоньками, но недолго — вскоре ему вернулся привычный вид, и, обернувшись к Гвилуму, хозяин свиты молвил:

— Помнишь осиновую настойку, коей ты потчевал меня недавней ночью? Она ещё вызывала у тебя, милый слуга, такое яростное отторжение одним видом своим…

Гвилум кивнул, сглотнув. Страх на его птичьей физиономии сменился восторгом.

— Тогда я сказал тебе о пользе её…

И, рассмотрев причудливые узоры на прикладе, продолжил:

— Я знаю это оружие, и сколько лет ему… Знаю, кто и с какими чаяньями трудился долгие лета над ним, — и герцог расхохотался. — Поверить не могу, что мне суждено сжимать в ладонях оружие, что предназначено убить меня.

И он, прижав приклад к плечу, направил ствол на Зверолова. Алисафья вскочила, закрыв брата грудью, но герцог одним взглядом сделал так, что её подняло в воздух, и, покружив, отбросило в дальний сугроб. Девушка ушла в снег, бесполезно суча ногами в рыжих сапожках.

— Бедный Пантелей, — произнёс, вздохнув, Гвилум. Его слышала только Джофранка. Хотя и она — едва ли. Продолжая плакать, цыганка смотрела на обугленную шкуру кота, над которой уже развеивался дымок. — Столько лет ждать встречи с господином, скрывать свою истинную сущность… А сущность у него была выше всяких похвал. Чтобы вот так… Вот так… А я уж было предался мечтаниям, как мы все вместе продолжим путь. Но умереть, защищая нашего господина — то гибель великая для слуги. И для себя я бы почёл за честь…

А тем временем ничего не происходило — герцог по-прежнему стоял, и Зверолов видел, как зрачок с оранжевым ободком целится, наводит прицел на него. Фока неровно дышал. Нестерпимо тянуло зажмуриться и принять бесславный конец, но охотник не отводил глаз от врага.

Да, он провалил дело всей своей жизни. Осрамил всех предков до последнего колена рода своего. И всё, что оставалось — это принять смерть из своего же ружья….

— Зачем же ты явился сюда, юноша? Чтобы не стало одного из самых преданных слуг моих? — произнёс герцог. — Знаешь, сколько добрых дел мог совершить ещё Пантелей вместе с нами? А теперь? Ведаешь ли зло, что принёс ты в мир? Он ждал меня, и хотел быть со мной в долгом пути, но теперь? Ты погубил Кродо, но это было частью Игры. А Пантелей…

И тут он опустил ствол.

— Что же касается вас, отважный и глупый юноша, прошедший за мной по следу цепочкой Времён… Вы с сестрой напрасно проделали столь долгий и опасный путь.

И он отбросил ружьё в сторону. Упав у самого входа в шахту, оно вновь заискрилось.

— Забирайте вашу невинную светлую сестру, и уходите тем же путём, что и пришли!

— Нас там не примут. Её — за то, что ослушалась, а меня… Я стану изгоем, потому что не исполнил свой Долг.

Герцог усмехнулся:

— На всё воля Судьбы, — и он обернулся к Джофранке. — Как можете видеть, жрица Её пребывает ныне не с вами!

Герцог посмотрел, как Алисафья с трудом выбралась из сугроба. Снег залепил глаза, и она протирала их, размахивая рыжими волосами.

— Нам пора в путь! — герцог бережно поднял шкурку, оставшуюся от кота, положил её на ладони и, погладив, поднял над головой. Засияло огромное золотое кольцо, в нём на миг показался морда кота, которая тут же исчезла. Как и шкурка. — Идёмте же! У нас осталось несколько важных незавершённых дел! А Пантелей навсегда пребудет в Вечности, и, поверьте, он всё равно останется с нами!

Гвилум положил крыло на плечо плачущей Джофранке, и они пошли вслед за герцогом, что ступал быстро, и перья блестели на его шляпе. Ворон на миг обернулся, удостоив Зверолова последнего острого взгляда.

Алисафья — вся в снегу, с растрёпанными волосами подбежала к брату. Тот опёрся на её ладонь, и, сумев встать, хромая, устремился к ружью:

— Не надо! — выкрикнула она, но тот не слушал. Подняв оружие, он распрямился, но шатнулся, едва не упав.

— Мы не станет изгоями, сестра! Нет, никогда не станем! Я всё равно исполню свой Долг!

— Нет, Фока, нет! Всё должно было произойти именно так! И всё уже закончилось… для нас! Мы должны отправиться с тобой — туда! — она указала на открытый вход в шахту. — Пойти и спасти того, кто попал в тёмное чрево из-за нас!

Зверолов на миг посмотрел в тёмный ход, но недолго взвешивал в уме предложение. Покачав головой, сказал резко:

— Лучше помоги мне! — и сделал первый неуверенный шаг в сторону от шахты.

— Нет!

— Ты пришла, чтобы быть со мной!

— Нет!

— Тогда иди за своим! А я… я!

Он, шатаясь, устремился по косой в том же направлении, куда отправился герцог со свитой.

Алисафья проводила его взглядом, но сама не двинулась за ним.

…Когда Зверолов вышел к тому месту, где стояла чёрная повозка, на её месте был лишь вытопленный прямоугольник с обугленной травой. Экипаж растаял в темноте леса. У охотника не было и малейшего шанса успеть. И он знал об этом…

«Теперь не догнать!» — тяжёлая мысль сдавила голову, словно сошлись вновь ржавые тиски в пыточной камере лихоозёрского барина.

— Не догнать! — произнёс он и выкрикнул в небо. — Неееет!

И тут послышался звон бубенцов. Рассекая снег, подъехали сани, обдав Зверолова серебряной ледяной крошкой.

— Садись! Ну же!

Фока поднял воспалённые глаза и произнёс восторженно:

— Ты! Да неужели это ты, брат Евтиха!

Непонятно как оказавшийся тут в нужную минуту дьякон с сосульками на бороде выдохнул пар, с трудом удерживая крепкого разгорячённого коня:

— Да залезай же! Давай ещё обниматься начнём! Времени нет!

— Братец ты мой! Евтиха! — со слезами радости Зверолов перевалился в сани, и те вмиг устремились в погоню.

— Как ты здесь? — крикнул Фока. Лицо обжигал ветер.

— Некогда объяснять! — дьякон, привстав на облучке, заносил над головой плётку и не жалел коня. Тот был светлее снега и, казалось, что только радовался столь яростному напору возницы.

Сани, оглашая звоном бубенцов медленно проясняющийся в предрассветной дымке лес, стремительно неслись по следу чёрного экипажа.