Игра Герцога

Глава 13 Король пик

— Ну, что же, идём! — повторил Фока Евтихию. — Ничего не бойся!

Когда Зверолов, преодолев время и пространство с помощью полученного от предка — великого охотника Протасия — дара, отправился на поиски чёрного герцога, он взял с собой заговорённую серебряную пулю. Согласно древним правилам, больше и не полагалось, и он имел шанс лишь на один точный выстрел. Фока предчувствовал, что встреча с тёмным лордом состоится в заброшенной шахте, тот непременно должен навестить свои владения, прежде чем отправиться в долгий, усеянный злом и распрями путь, который герцог и его слуги цинично именовали дорогой добра. Но, прежде чем сойтись с ним там, в шахте, нужно было заранее проверить это гиблое место. И, как убедился охотник, там поджидала засада — огромный стражник-крот. Спасаясь, убил Кродо, но единственной отпущенной ему в дорогу пули больше не было.

Положение теперь выглядело почти безвыходным, а дело, ради которого он родился — проваленным. Последняя надежда — отыскать в этих пустынных, заметённых снегом краях подлинную ведунью, способную вдохнуть в серебряную пулю ту особенную силу, что разит пришельцев из мира теней. Евтихий уверял, что сказание о ней есть, и это давало пусть призрачный, но всё же единственный шанс исполнить долг. Он готов был идти и рисковать, и остановить герцога даже ценой своей жизни.

Фока не терял надежды, потому что половина дела готова — отлитая Залманом серебряная пуля приятно покалывала острой стороной грудь. Но годилась она пока что разве убрать обычного, плотского врага с пути.

Пригнувшись, они на цыпочках перебегали от тени к тени заснеженных бревенчатых построек, телег, редких фруктовых деревьев на задних дворах Лихоозёрска, поминутно замирая и оглядываясь. Запах гари становился всё ближе и тошнотворнее, ветер доносил обрывки криков, конского топота, а затем в тишине где-то совсем неподалёку раздался выстрел:

— Что ж это такое делается-то⁈ — присвистнул Евтихий.

— Нет, только не это! — произнёс Фока, когда они проделали уже значительный путь, и перед ними оказался высокий каменный забор. Обойти его было невозможно, разве что попробовать перебраться. Но вдвоём это проделать никак не получилось бы — тщедушный дьякон не способен на такие трюки. К тому же неизвестно, что ждало их за оградой.

В подтверждение этому Евтихий прошептал:

— Мы у особняка самого Солнцева-Засекина! Это ого-го кто! Лучше и не знать, что за человек! Вот так город держит, — и он сжал ладонь. — Лезть к нему — всё равно что в логово к зверю, собак охранных, слуг натасканных — просто уйма, и все — сущие головорезы! — и чиркнул ногтем по шее.

Стараясь быть незаметными, они пошли вдоль забора, который неминуемо выводил их к освещённой улице. Фока выглянул первым, но не успел отпрянуть, как раздался окрик:

— А ну стоять! Стоять! Это ещё там кто? — из-за угла выскочил, тяжело дыша, толстяк в распахнутой шубе. Он сжимал револьвер в трясущейся руке, и тут же Фоку и Евтихия взяла в полукольцо целая группа вооружённых ружьями угрюмых бородачей. — Кто такие? Уж не дубровинские ли? Куда это спешите? Его предупредить, а?

— Да это же я — диакон! — Евтихий закрыл собой Фоку, и тот, отходя от растерянности, поразился смелому шагу. — Да вы ступайте себе, куда шли, а у нас своя дорога!

— Надо же, вы, отец диакон, постойте, — крякнул удивлённо винозаводчик. — А кто это там ещё?

— Неважно!

— Да уж точно, неважно! Но имейте в виду, предупредите полицию, что видели нас, я не посмотрю на вашу, как её там, святость! — Каргапольский хотел что-то добавить, но захлебнулся от одышки.

— Условимся, что и не встречались! — как можно спокойнее ответил дьякон, и теперь он потянул за рукав Зверолова, а тот послушно последовал за ним на другую сторону улицы. Вооружённые люди молча расступились и стояли, поблескивая стволами ружей.

— Вот бы знать, что такое заваривается у нас? — сказал Евтихий, когда они уже отошли на некоторое расстояние, а Лавр Семёнович повёл куда-то за собой людей. — Господи, нету уж сил удивляться!

А Фока тем временем обернулся, и в свете луны тревожно посмотрел на громадину особняка Еремея Силуановича. С этого места строение поражало массивностью, напоминая гору, и поражало строгостью, симметрией, а главное — тайной злой силой, которой словно напитались и дышали стены этого самого величественного и роскошного здания в Лихоозёрске. Зверолов думал, что ему неведом страх, но впервые что-то ёкнуло в душе. А всё потому, что его дар предчувствия натянулся, как готовая порваться струна, и Фока явственно увидел, как вокруг его груди пляшут, бегают по кругу и завиваются в причудливые спирали звёздочки, проникают в него и возвращаются назад. Но, закрыв глаза и попытавшись заглянуть в будущее, не сумел понять, что всё это значит? Будто холодные и неприступные стены особняка с белыми мраморными колоннами, которые венчали головы львов, захлопывали все пути, и он только чувствовал нарастающую опасность. А ещё, что стало самым дурным знаком, его стремительно оставляли силы, поднималась температура, а по спине тонкими иголками бежал озноб.

'Почему мне нужно опасаться этого дома? Что он таит для меня? — задавался вопросами, и, как ни старался, не мог получить ответа. Это и вызывало приливы паники, ведь раньше предчувствие только помогало ему, а теперь словно перешло на сторону врага.

— Ну, идём же! — снова дёрнул его за рукав Евтихий, словно они и вправду уже поменялись ролями.

Дьякон пошёл впереди и, глядя на обледенелые чёрные полы его подрясника, как тот спешит увести его к тени от зданий, Фока подумал — если успеет, обязательно раскроет тайну Евтихию, скажет о том, что они происходят из одного рода, а значит, приходятся друг другу братьями.

'Да, обязательно надо будет всё сказать, эх, только бы хватило времени! Как же оно ускоряется, а я — только отстаю! — охотник посмотрел на сутулую спину, и тут дар предвидения послал образ. Его чудному братцу ничто не грозило впереди, причём ни сейчас, ни в будущем. Он будет нужен для какого-то важного дела, время которому настанет позже, когда Зверолов будет уже далеко от этих мест. Для какого же? Закрыв глаза, увидел обросшую грибами и лишайником лесную землянку, сырую и убогую, но что это значило, понять так и не смог. Он шёл, и видел перед собой фронтон особняка, и огромное верхнее окно напоминало пасть-воронку, которая будила ветра, тянула, пытаясь засосать его вместе с морозным воздухом.

— Значит так, туда — это к вокзалу! — сказал Евтихий, и указал на спящую аллею, где горели ряды круглых фонарей. Вдоль дорожки шёл молодой человек во фраке и цилиндре с обитым медью по бокам саквояжем. О чём-то спросил стоящего на раскладной лесенке фонарщика, тот указал рукой, а Фока застонал от перегрева.

Нестерпимо хотелось сбросить всю одежду, кинуть Евтихию чехол с ружьём, а заодно и лисью шапку, и голышом нырнуть и изваляться в большом сугробе, который намели дворники. Он уже представлял, как ему станет легче, а к ночному небу поднимутся клубы пара. Кровь, казалось, уже закипала, и мысль стучала в висках — этот молодой человек в цилиндре точно имеет прямое отношение к его миссии, но какое? Опять чутьё стало выдавать подлые, такие неуместные сейчас шутки, словно оно окончательно сбилось и ушло в лихой сумасшедший пляс.

— Кто же ты такой, кем будешь на моём пути — другом, или врагом? — прохрипел Фока, и Евтихий, услышав его, сбавил ход. Обернувшись, он увидел, как сильно от него отстал попутчик, и вернулся, шурша полами одежды.

— Что стоим! Вон! Вон конец наш! — едва удержал он крик, видя, как по мостовой мчится полицейская подвода. Прятаться было поздно, и Евтихий в отчаянии закрыл собой Зверолова.

Сани мчались на приличной скорости, и один из полицейских бросил на них взгляд. Вот сейчас, думал Евтихий, он крикнет, отдав приказ остановиться. И всё… Но тот проводил их тревожным взглядом — видимо, мысли были далеко. Вероятно, полицейский думал о пожаре, к которому спешил, а когда в его голове всплыло, что именно такого, как один из этих прохожих — в старомодном охотничьем облачении — следует задержать, было уже поздно.

«Надоело всё, хватит с меня на эту ночь!» — подумал, вероятнее всего, этот полицейский, и Фока сумел уловить обрывок этой мысли:

— Ничего, и на этот раз повезло, — еле слышно промычал он.

— Больше такой удачи не жди! — резко ответил дьякон. — Ведь попадёмся же!

Он посмотрел на Фоку, и удивился — тот будто пульсировал, то исчезая, про появляясь вновь, словно горящий фитилёк на ветру.

Зверолов сделал шаг, но колено подкосилось, и он упал на снег, а расписной чехол съехал вниз. Евтихий подставил плечо, и, подхватив охотника, повёл его, словно раненого.

Понимая, что далеко так не уйдут, Евтихий бегло осмотрелся. Они кое-как дотянули до парадного, освящённого двумя фонарями входа в трактирчик «Щи да каша», у которого стояло несколько запряжённых саней. Долго не раздумывая, дьякон подвёл и помог Фоке перекинуть ноги в одни из них, а сам, скинув попону с дремлющей лошади, прыгнул на облучок. Он не успел тронуться, как двери распахнулись, в нос ударил запах жареного лука и кислой капусты, а на порог выбежал разъярённый ямщик с огурцом во рту. Выплюнув его под ноги лошади, крикнул:

— Это чего такое ты, поповская душа, удумал-то? Красть! Да я тебя, стерва! — но, поскользнувшись, упал, и сани проехали рядом, едва не раздавив ему пальцы.

— Иееех! — Евтихий гнал, и они быстро покинули центр Лихоозёрска, сани заносило на поворотах так, что те мчались порой на одном, похожем на длинную лыжню полозе, едва не опрокидываясь. Скоро замелькали спящие, с тёмными окнами домики окраины, а впереди показалась тёмная снежная голубизна полей.

— Потерпи немного, братец, ты потерпи! Прорвёмся, не думай ни о чём! — выкрывал дьяк, и клубы пара шли изо рта, а на жидкой бородёнке повисли длинные сосульки. Он и не думал, почему это вдруг обратился к Фоке так — ведь какие-то часы назад дрожал перед ним и молился поскорее избавиться. А теперь они были в связке, как самые родные на всём белом свете люди. Дьякон при этом и понимал, что уже разрушил свою прежнюю жизнь, и возврата к прошлому нет. Увести вот так сани с лошадью ему, человеку духовного звания, неслыханное для их мест преступление! Что же теперь будет?..

'А ничего! Хорошо будет! Наконец-то! — думал он, с радостью отмечая, что зовут его Евтихий, и он — сын Никитины, потомок самого Геласия! Эту фразу не раз слышал с самого детства, но никогда не понимал, что же она значит. А теперь вот понял сполна. И был рад этому!

Он обернулся. Фока Зверолов трясся, полулежа и смотрел, не моргая, на бескрайнее зимнее небо, полное звёзд. Над ними пролетали кометы, взрывались белые ледяные искры и, кажется, звучала неведомая глубокая песня.

— Гони, гони давай, братец Евтиха! — выдавил наконец, пьянея от тряски. — До лесной сторонки меня домчи, милый, а там уж я изваляюсь в чистом снежочке, и буду, как новый! К Апе-травнице пойду, и обя-обя-обязательно разыщу её! — он облизнул сухие потрескавшиеся губы. — Только бы успеть!

— Эй, Дубровин, харя раскольничья! Ты зачем мой завод подпалил, а? — стоя на балконе, слушал срывающийся на визг голос Авиналий Нилович. Он всё ещё не мог поверить и угадать в человеке с револьвером, что пришёл к нему под окна с группой вооружённых бородатых мужиков, старого знакомого Каргапольского. Решительность, злоба, отчаяние, — ведь это всё мимо этого глуповатого толстяка-винозаводчика.

Раньше, когда между ними на светских вечерах возникали споры о том, как вести дело и что допустимо, а что нет, в ответ на острые, бьющие точно посылы Дубровина винозаводчик, как и положено трусу, искал защиты у общества и, в частности, у Еремея Силуановича и Голенищева. Теперь, сжимая на золочёной цепи потухшее от порывов ветра кадило, купец-старовер не мог поверить, что именно этот человек буравит его злыми глазками снизу.

Лавр Семёнович был измят, словно провёл пару часов, валясь по всем грязным городским сугробам, с прилипшим ко лбу прошлогодним серым листом. Дубровин видел, как напряжены вены на красной толстой шее и понимал, что Каргапольский, словно взбесившийся пёс, сейчас по-настоящему опасен. И поэтому старался быть как можно надменнее и спокойнее, будто ему и не стреляли в окно, а так, хулигански бросили небольшой камешек:

— Я всё в толк не возьму, Лавр Семёнович, что такое вы изволили устроить? И неужто за одни только мои убеждения, которые я никогда не скрывал и готов защищать хоть под вашими дулами, вы вознамерились свести меня на тот свет?

— Изволите издеваться? Да за моё детище, за дело моей жизни я готов глотку вырвать кому угодно! Во-о-о-он, как несёт, гарь! Только не смей теперь вертеться и говорить, будто не знаешь, грязный раскольник, что это там горит! Это не винзавод, а жизнь моя подожжена! Я только одного не пойму — за что? Ну решил — и живи себе трезво, одной рукой крестись, второй барыш считай! Я здесь причём?

— Окстись, безумец! И в помыслах не было вредить твоему бесовскому винокурию!

Губы Каргапольского затряслись, и перед глазами невольно всплыл день минувший. Вот сидит в его кабинете приличного вида господин в чёрном одеянии, так похожий на ворона, что невольно хочется пощупать — а не захрустят ли перья под одеждой? Предложив выгодную сделку по поставкам вин и настоек в Петербург, за рюмкой знаменитой рябиновой настойки этот гость в чёрном недвусмысленно дал понять, что некто Дубровин имеет намерение поджечь винзавод:

— Я, знаете ли, совершенно случайно был свидетелем разговора, отдыхая сегодня в трактирчике «Щи да каша», наверняка знаете о таком в вашем городке, — говорил он, чуть откинувшись в кресле. — Меня туда занесло совершенно случайно и большей частью по незнанию города, но я сразу понял, что местечко так себе, если не сказать, вовсе дрянное, годное разве что для ямщиков и прочего такого низкого люда. Вот меня и поразило, думаю, а что это такой с виду благополучный купец делает в сим заведении? Да ещё сидит за одним столом с весьма сомнительными личностями? Вот по обрывкам разговора и ясно мне стало, что не отобедать пожаловал туда этот купчишка, а поискать и нанять лихих исполнителей для тёмного дела! Нет, я всё понимаю, говорят, что он поборник трезвости, этот Дубровин, — и человек в чёрном пригубил, чуть морщась, настойки. — Трезвость — дело чести, но не поджигать же ради убеждений такое чудесное предприятие. Ваше здоровье!

Вспомнив этот разговор почти слово в слово, Каргапольский закричал от перенапряжения, подняв руку с пистолетом к тёмному небу. Он видел перед глазами горящий завод, и вспоминал, как много сил вложил в его создание, как сам в те далёкие годы, когда был моложе, чуть ли не дневал и ночевал с простыми работягами на стройке. Как радовался первым деньгам, и каждый заработанный рубль вкладывал опять в дело. А теперь он выл, словно не завод, а его ребёнка зверски убили прямо на его глазах. Лавр Семёнович в этом истошном отчаянии сам не заметил, как сделал три выстрела в воздух. Руку ожгло, словно множество тонких иголок вонзились в ладонь, и он машинально бросил револьвер в снег, горячий ствол зашипел и будто раздосадовано чихнул от грубого и неумелого обращения.

Но за этими выстрелами неожиданно последовали другие — гулкие, свистящие, а главное — размеренные, словно каждому из них предшествовал зоркий прицел. Каргапольский поднял глаза на балкон, но Дубровина там уже не оказалось, а когда оглянулся на спутников, невольно отшатнулся, напряг зад и сел тучно на сугроб, словно в кресло, прикрывая лицо. Трое из его спутников попадали друг на друга, и уже замерли на снегу с удивлёнными бледными лицами.

На фоне пустынной улицы повис силуэт человека, и тень в свете луны была втрое длиннее и потому наводила ужас. Этот незнакомец держал револьвер в правой руке, а левую положил на курок. Мгновение — и последовали ещё два выстрела, и оставшиеся спутники Каргапольского, так и не успев ничего понять и предпринять, свалились замертво. Ружья, из которых так и не был произведён даже один выстрел, валялись, словно ненужные палки.

Каргапольский засунув в рот кулак, потрогал штаны — они были мокрыми. Он посмотрел на воткнутый стволом в снег револьвер, но побоялся даже подумать, чтобы подобрать его. Упав на четвереньки, винозаводчик по-собачьи пополз и, вжавшись спиной в дверь, стал бить, дёргать за ручку, истошно призывая открыть:

— Господин Дубровин, ради всего святого! Вы же — верующий человек! Не дайте сгубить меня! Ав, ав, ав, ав, — он задыхался, как собака на поводке. — Авиналий Нил, нил, нил, ав, ав…

Прижавшись спиной к двери, Лавр Семёнович видел, как человек, спокойно переступив убитых, хладнокровно перезаряжал револьвер, и гильзы падали на примятый снег:

— Го… господи, го… господин Залман, это го… вы, аптекарь, не на… надо! — винозаводчик, широко расставив ноги в мокрых полосатых штанах, не смог договорить — ствол револьвера оказался уже у него во рту.

Когда Николай Киприянович вошёл в будуар, в нос ударил знакомый запах ароматических свечей — он угадал корицу, анис, ещё что-то. Неброский, приглушённый и потому такой интимный свет ложился на малиновые занавески, которые плотно закрывали всё, что происходило здесь, от посторонних глаз.

Джофранка — в платье с открытыми плечами и корсетом, темнокожая, с прядями роскошных пепельно-чёрных волос, с большой, придающей особый шарм родинкой над губой сидела, положив ногу на ногу, на краешке мягкого атласного пуфа. Голенищев залюбовался ею, особенно ножками, которым так шли ажурные чулки, что хотелось привстать на колено, снять и отбросить лакированную, поблескивающую туфельку, прижаться щекой и поцеловать коленку.

Но задумчивая, выглядевшая сейчас необычайно строгой и потому неприступной гетера даже не посмотрела на Голенищева, а лишь чуть повела бровью и скривила гримасу, учуяв тяжёлый перегар. Она сидела у низкого туалетного столика с зеркалом, раскладывая карты. Чадили, сильно коптя, две свечи необычной витиеватой формы и чёрного цвета, а их огоньки отражались в зеркале, будто это были два недобрых, загадочных глаза, заглядывающих в будуар из неведомого потустороннего мира.

— А я к тебе, — не выдержав молчания, и уже с меньшим огнём и решительностью произнёс Голенищев. К Джофранке он испытывал смешанные чувства. Но именно чувства, что было для него вообще несвойственно. Стоило только посмотреть на неё — и тут же пробивала дрожь, и ничего подобного никогда старый служака не переживал на своём веку. В отличие от своих товарок по «Прядильному дому», которые сплошь звались Жозефинами, Аннетами, Брижитами, Ивоннами и ещё десятком-других вычурных придуманных прозвищ на французский манер, но имея при этом в картотеке у Николая Киприяновича вполне обыденные, а порой даже грубовато-крестьянские имена, Джофранку так звали на самом деле. Она носила редкое и красивое цыганское имя, которое получила от матери — потомственной гадалки и колдуньи.

На то, что она угодила в «Прядильный дом», была воля судьбы. Несколько лет назад, когда пылкую, расцарапавшую и даже оставившую синяки на растерянных лицах полицейских девушку привели в участок, Голенищев, только взглянув на неё, испытал странный прилив сил, и потому взял на личный контроль её дело. Выяснилось, что эта залётная цыганка вздумала промышлять на вокзале Лихоозёрска, используя дар очарования и внушения. Она без труда вводила в состояние некоего помешательства богатых пассажиров, и те приходили в себя лишь спустя несколько часов, испытывая подавленность, растерянность, сильное головокружение и испуг. И, конечно же, они не находили при себе часов, кошельков, драгоценностей.

Николаю Киприяновичу оставалось только росчерком пера решить её судьбу в этом ясном деле — потому как доказательств, свидетелей и потерпевших нашлось преизрядное количество. Но они с цыганкой тогда посмотрели в глаза друг другу. Её были чёрные, страстные, злые, ни о чём не просящие, и потому надменно-независимые. Голенищев усмехнулся и решил, что обязательно укротит, и, как он любил говорить, «откушает» от сладкого пирога этой строгой дамы. Тогда он не спеша, с толком и расстановкой, а главное — с большой оглядкой занимался организацией в городе «Прядильного дома», и, не дав никакого хода вокзальной истории, определил Джофранку на содержание в это новое заведение.

На первое время он приставил к ней слежку, опасаясь, что та обчистит заведение и сбежит, но Джофранка дала понять, что напрасно Голенищев ей не доверяет. Во-первых, она сделала так, что приставленные тайно смотреть за ней девушки быстро помешались и ничего толком не смогли рассказать Николаю Киприяновичу и молили его отменить поручение о слежке, пока они вовсе не сошли с ума! Одна даже уверяла, что заглядывала в замочную скважину к Джофранке и видела, как та голая танцует и смеётся с волосатым рыжим козлом! Другая сказала, что её начало сильно и неудержимо лихорадить. Всё остановилось только после того, как она честно созналась обо всём цыганке, и та прогнала её с глаз долой.

Потом Голенищев быстро понял, что Джофранка может приносить пользу. По самым щепетильным вопросам он стал обращаться к ней, и быстро убедился, что толку от неё намного больше, чем от исполнительной, но такой недалёкой и к тому же меркантильной Софи Жосефовны. Джофранка помогала решить многие проблемы, давала ему точные советы и, похоже, на самом деле умела если не предвидеть будущее, то хотя бы различать ямы и сети на пути. Однажды она строго настояла, чтобы он не брал в течение месяца никаких подношений. Позже Голенищев выяснил через близких ему людей, что за ним был установлен негласный контроль из самого губернского центра, любая промашка могла обойтись ему дорого, но старый служака не только в итоге вышел сухим, но и получил новую должность.

Стоит ли говорить, что после этого он стал оберегать Джофранку, как личный талисман. Никто из посетителей «Прядильного дома», кроме него, уже не имел к ней доступа. Цыганка жила не просто на полном, а на усиленном пенсионе, при этом не обременяя себя ничем. Но в общении с Голенищевым она по-прежнему могла позволить колкости, грубости, вплоть до того, что выставляла его без слов из своего будуара, словно была полноценной и независимой хозяйкой всего этого «благородного» заведения.

Вот и сейчас Голенищев не знал, что ждать от неё, и потому стоял, переминаясь с ноги на ногу, глядя, как на блестящую лаком ореховую столешницу ложатся карты:

— Ты сейчас, наверное, очень занята, Джофранка? Я тебе не помешал? Только скажи — и я сразу же уйду! — трудно было поверить, что эти тихие, заискивающие фразы произносит именно он.

Джофранка, всё также сидя и чуть помахивая ножкой, меняла карты в раскладе и молчала. После долгой тишины она наконец произнесла:

— Что-то происходит, не могу только понять… Кто же он — этот таинственный, великий король пик, тёмный лорд, что соблаговолил явиться в наш скучный, пропадающий мир…

— Ты о чём, прости?

— Он пришёл, и уже где-то рядом, вот здесь! — она указала на карты. — Но с какой целью? Зачем пришёл?

— Нет, ты не понимаешь, это я — Николай, я пришёл к тебе, Джофранка! Какой ещё такой тёмный лорд, о чём ты?

— Будет так нестерпимо жаль, если он проследует мимо, и не призовёт меня! — ответила она, но не Голенищеву, она по-прежнему размышляла сама с собой. — Рядом с ним дама треф, это, видимо, моя прабабушка. Да, — цыганка положила длинные, блестящие тёмно-синие ногти на обе карты, осторожно, даже с каким-то почтением погладила их. — Вижу, что они были знакомы в далёком прошлом. Её он призвал тогда, и она помогала, отдала ему жизнь. Верно, это было в эпоху царя Петра, когда чёрный герцог приходил в последний раз…

Голенищев покряхтел, настроение совсем упало. Не раз он видел, как его подопечная, если её с большой натяжкой можно было назвать так, говорила вещи запутанные, напоминающие бред. И вот теперь — так не к месту, когда ему нужно было расслабиться перед важным делом, снять напряжение, Джофранка погрузилась в этот свой сумрачный мир.

За окном поднялся ветер, и тут цыганка впервые подняла глаза на исправника. От этого взгляда захотелось укрыться, бежать, прятаться! И огоньки от свечей, отражённые в зеркале, ещё сильнее напомнили чьи-то злые, недовольные очи, что буравили его, как бы говоря: «Это кто ещё посмел тут находиться⁈» Осторожно взяв колоду, Джофранка принялась раскладывать карты ниже короля пик. Казалось, они искрились и оживали в её ладонях. Увидев расклад, цыганка изумилась, и чуть провела языком по ярко-красным губам. Это действие возбудило Голенищева, и он уже хотел подойти сзади и обхватить её плечи, когда услышал:

— Восемь пик — измена!

Он тут же отстранился. Перед ним возник ненавистный образ жены, и Голенищев опять представлял, как та подставляет под поцелуи щёки этому чёрному горбатому уродцу, и всё время говорит непристойности про него — мужа и благодетеля. Значит, окончательно и всё — правда! И он сжал кулаки, выругавшись.

— Семёрка крестей — известие из казённого дома! — продолжала тем временем молодая гадалка.

Ну, и тут всё в точку! Когда он лихо провернёт все ночные дела и вернётся под утро в полицейский участок, ему скажут, что младший Солнцев-Засекин доставлен, и что этот загадочный, непонятно откуда свалившийся на их головы тип в допотопных охотничьих одеяниях тоже изловлен и, как следовало по приказу, доставлен прямиком в распоряжение к Еремею Силуановичу. И тут верно, милая цыганка! Ты никогда не ошибаешься, и карты твои не врут!

— Да, и вот, вот, — не сразу добавила она, постучав ногтём по столешнице. — Шесть треф при пиках — смерть! И ещё шесть бубен с девяткой пик перед королём — снова она, смерть! — и Джофранка озадаченно посмотрела на Голенищева, покачав головой.

Что же с ней теперь делать, думал он… Это, видно, про его намерение покончить с женой, организовав всё ловко, с отводом подозрений. Получалось, что теперь у него появился ненужный свидетель, который будет всё знать! Неужели, как ни прискорбно это осознавать, но этой ночью придётся избавиться и от неё? Как жаль! Такая славная цыганочка, и вот… Может, всё-таки не стоит, ведь она никому ничего не скажет… Да и кто ей поверит? Что она приведёт в доказательство — жалкий расклад своих потёртых прабабкиных карт?

«Нет, что ты! Что ты! Нужно будет всенепременно положительно порешить и этот вопрос! — отчеканил спокойно, как всегда, по чиновничьи сухо голос в его сознании. — И не смей прятаться за подобными глупыми доводами! Сколько их таких цыганок — новую найдёшь, да ещё и получше, не такую ядовитую, бесноватую! Ты и сам не хуже понимаешь всю степень нависшей опасности!»

— Смерть, Николай! — произнесла та спокойно. — Карты говорят — смерть!

И он, побледнев и окончательно приняв решение сегодня же задушить и как-нибудь избавиться от тела Джофранки, попятился к двери. Когда оказался в коридоре, то дверь молниеносно, с треском захлопнулась, словно кто-то закрыл её изнутри.

«Да нет же, дурень! Куда ты собрался? Надо порешить с ней прямо здесь и сейчас! — чуть ли не кричал в голове Мой Мефистофель. — Зачем возвращаться, это долго, к тому же она может удрать! Она по всему имеет такое намерение! Вернись и сделай то, что должен!»

Голенищев положил ладонь на ручку двери, и тут же одёрнул — его пробили сотни мелких уколов. Он попытался навалиться плечом, ударил, но всё напрасно.

Джофранка, сложив аккуратные ладони с длинными ногтями под подбородком, не моргая смотрела в зеркало, но не видела своего отражения. По другую сторону ярко горели тёмными, с оранжевыми ободками вокруг зрачков глаза. Она улыбалась, и провела осторожно по синей глади зеркала, и под её рукой проявлялись, словно возникали на картине, печальные, благородные, но при этом такие холодные черты великого герцога.

На подъезде к перекрёстку Евтихий привстал на облучке — его сани разминулись с чёрным, похожим на вытянутый гроб экипажем. Управлял им крестьянин, которого дьякон без труда узнал — это был тот самый житель Серебряных Ключей, что случайно оказался тут прошлой ночью и так неудачно опередил его. Огромный чёрный конь мчался стремительно, и в лицо ударила похожая на осколки стекла снежная пыль. Фока, который до этого полулежал, приподнялся на локте и побледнел, глядя на крутящийся пропеллер позади повозки.

Он понял, как ему повезло, и не повезло при этом! В этом экипаже мог ехать только тот, ради кого Зверолов преодолел немыслимые пространства! Но, если бы сейчас чёрный конь остановил бег, и герцог сошёл, то без труда убил бы Евтихия и Фоку. Но экипаж стремительно удалялся, и вскоре стал маленькой точкой на освещённом луной горизонте.

— Я сойду здесь! — Фока, не сразу придя в себя, посмотрел на тёмный сруб трактира, за которым виднелась мутная в ночи полоска глухого леса. — Пойду отсюда напрямую, чувствую, что это путь к Апе-травнице, ведунье! Я следую на полночь!

— Эх, да чтоб оно всё провалилось! — не успел договорить Евтихий, как к перекрёстку со стороны села подъехали и остановились сани. Из них проворно выпрыгнул помощник исправника Егор Рукосуев с револьвером. Бросив беглый злой взгляд на дьякона, а затем на Фоку, который лишь попытался выползти из саней, крикнул:

— Батюшки свет! Да мне сегодня везёт! — и уже через миг он, ловко скрутив за спиной, вязал руки охотнику. Евтихий обречённо наблюдал это, подняв руки.

— Не знаю, что ты, поповская душа, делаешь здесь, и чьи это у тебя сани! — сказал Рукосуев, грубо закинув к себе в сани Фоку, словно мешок. — Но утром мы с тобой обязательно разберёмся! Отправляйся немедленно домой, и не смей покидать свои убогие стены! В случае чего, тут же объявим в розыск, и тогда уж несдобровать!

Сани помощника исправника лихо тронулись в сторону города, попона сползла, и охотник лежал, не моргая глядя на картину с изображением крота. Черты золотого землишника наливались, пульсировали, и тут же блекли в свете луны.