Игра Герцога

Глава 19 Зеркала жаждут мести

Вот сейчас он сделает неверный шаг, и нога не почувствует под собой тверди! Но отступать некуда, и остаётся только лететь в пропасть, чувствуя, как воздушные потоки обжигают щёки и лоб. Ещё мгновение — он рухнет на дно, и останется лежать там навсегда среди натёков янтарного цвета и похожих на сосульки пещерных сталагмитов.

Но вместо этого перед ним открылся новый тёмный коридор, ведущий в очередное просторное помещение. Света здесь не было, лишь горели лица-огни зрителей на высоких сводах, и Антон Силуанович, будто слепой, попытался прощупать ладонями впереди густую темень, и только затем сделал очередной нерешительный шаг в звенящую молчанием неизвестность.

Раздался щелчок, и косые лучи высветили пространство. Было тепло и душно, и вальсирующие пылинки медленно кружились, оседали, создавая ощущение лёгкой туманной дымки. Присмотревшись, в этом бело-сером мелькании Антон Силуанович вдруг различил… себя!

«Что за новые трюки выдают эти… нелюди? — подумал он. — Может, хотят, чтобы я спорил, а то и сражался с самим собой, пока не сойду с ума?»

И он угрожающе выставил кулак. Двойник повторил действие. Провёл по волосам, тронул нос, оскалился — опять всё совпало.

«Похоже, это зеркало! — понял молодой барин. — Только какое-то странное! Слишком уж… настоящее! Всё так выпукло, осязаемо, будто и правда это я стою напротив!»

Антон Силуанович аккуратно, чтобы не задеть, обошёл зеркало — не так легко оказалось различить его границы. Вновь посмотрел на пол, словно боясь провалиться, или ожидая иного подвоха. А когда поднял глаза, отшатнулся в ужасе — на него смотрело обугленное, с потрескавшейся и лоснящейся бугристой кожей лицо. Борода и усы торчали подгорелыми клочками. Незнакомец таращился по сторонам, похоже, и сам не понимая, где находится:

— Что с вами? — Антон Силуанович протянул ладонь, чтобы дотронуться, но вместо шершавой палёной щеки ощутил холодок и гладкость. Провёл пальцем — раздался скрип, появился и тут же исчез длинный прозрачный след.

— Где все? Что с моей семьёй? Мы не уехали? Никто не видел мою…

Обожжённый человек не сразу различил молодого барина, и тоже порядком испугался. Младший Солнцев-Засекин всё же признал Дубровина — известного в городе купца-старовера:

— Всё пропало, всё! — возопил Авиналий Нилович. — Горе мне, охайнику и маловеру! Только теперь понимаю, с кем же я столкнулся, и кто предупреждал меня об опасности у моего порога! Да это же был… сам, сам! — и он раздул толстые рваные щёки, опустил палёные ресницы. — Послушай!

Похоже, тот не узнал молодого барина, да они и были едва знакомы. Но Дубровин спешил рассказать самое важное:

— Мой дом сгорел, но там должно было уцелеть послание самого Аввакума! Я по корысти, глупости и жадности своей не распорядился им правильно! Да и прочесть не смог, разобрать тайные знаки. И, только попав сюда, со дна пропасти и падения своего чудом сумел узреть истину! Ты слушай! Аввакум сообщает там, как простым смертным можно одолеть этого чёрного посланника! Умоляю, разыщи, найди! В моём доме! В моём сгоревшем доме! Я положил это послание в…

Купец не успел договорить — зеркало треснуло, и осыпалось блестящей изумрудной пыльцой.

«Что бы это значило? — подумал младший Солнцев-Засекин. — Почему он весь обожжён? Если я правильно понимаю эту жестокую Игру, то она даёт возможность говорить из мира мёртвых… Такое ощущение, что этот человек прорвался случайно, и ему попросту не дали сказать самое последнее и важное!»

— Ох уж мне это наследство Аввакума! — раздался хотя и опечаленный, но и с привычными надменно-издевательскими нотками голос Гвилума. Откуда тот говорил, вновь было не понять. — А ведь великий герцог имел благосклонность в своё время спуститься в темницу к этому неуёмному противленцу Аввакуму, сойти в заточение его, и давал руку, чтобы всё переменить, исправить. Но рука герцога осталась не просто пуста, Аввакум посмел плюнуть в неё! В руку, что тянулась к нему с добром и помощью! Впрочем, не о нём речь! Пусть теперь пребывает в тех чертогах, которые жаждал обрести всю жизнь.

Антон Силуанович читал книги по истории церковного раскола и хотя немного, но знал о протопопе Аввакуме, которого сожгли на костре за убеждения. Точнее, за то, что тот почитался в народе за безгрешного мученика и, нет-нет, а находил возможность даже из темницы передавать на волю свои записки-послания. Неужели мёртвый купец говорил сейчас об одной из них, и видимо, самой значимой, но до сей поры никому неизвестной?

«Есть завещание Аввакума, как победить сего тёмного посланника, и оно — в моём сгоревшем доме!» — вновь прозвучал голос, словно Авиналий Нилович из последних сил сумел прорваться к сознанию и донести эту фразу, прежде чем окончательно провалился, растаял в пучине мира, находящегося по другую сторону зеркал.

Не успел молодой барин осмотреться, как раздался новый — высокий, красивый, и до боли знакомый голос:

— Друг Антоний, ты ли это?

Так обратиться мог только он!

Он, главный зачинатель и вдохновитель их кружка вольнодумцев, красавец и романтик Саша Вигель! Рыжая девушка упоминала там, на городском вокзале, о нём. Даже показала их общее фото. Но, видимо, ошиблась, или не могла знать, когда говорила, что он жив.

— Ты? Ты! И тоже — из мира мёртвых?

— Друг Антоний, я умер сегодня ночью, вернее, с четверть часа назад, — и Саша Вигель предстал перед ним в отражении нового высокого зеркала. Блеснула золотая цепочка часов, синий ноготь надавил на кнопку, и откинулась крышка. Вигель посмотрел на циферблат, словно хотел удостовериться в точности, как давно его не стало. Пылинки по-прежнему кружили в свете косых лучей. — Да, я всё, отмучался… не успел ничего толком понять, осмотреться, как визири в тёмных колпаках сообщили мне, что, если поспешу, то успею сюда, увидеться и даже поговорить с тобой!

Саша Вигель в отражении был в изящном, подчёркивающем талию сюртуке — точно таком, как он всегда носил в Петербурге. Узкую длинную шею завершал галстук в крапинку с бусинкой-застёжкой. Щёлкнув крышкой и убрав часы, он протянул руку, чтобы пожать, и на истерзанном запястье висело тяжёлое железное кольцо, от которого тянулся и звенел обрывок цепи:

— Как видишь, не суждено нам с тобой отметить долгожданную встречу дружеским рукопожатием! Нет меня больше, сгинул на каторге. Пока ты почитывал книги и учил сельских ребят грамоте, я содрал руки, спину и душу на далёкой каменоломне, где царят холод и ветра!

— Саша, ты не можешь меня винить за то, что и как случилось со всеми нами… тогда! Я уцелел только по стечению обстоятельств. Рессора у…

— Да я понимаю, всё понимаю, — он помолчал, подняв глаза к свету, и стал на миг полупрозрачен. — Но удача улыбнулась почему-то лишь тебе одному!

— Лишь тебе одному! Лишь тебе! Одному! — раздался эхом сонм голосов. И, хотя звучали они одновременно и не в лад, но все вместе показались до боли знакомыми!

Мгновение — лучи высветили длинный ряд стоящих полукругом овальных зеркал. Из каждого внимательно, и, как показалось молодому барину, с усмешкой смотрели на него все сотоварищи из кружка вольнодумцев:

— Нас всех нет! — раздалось вновь. — Нас нет на свете! А ты — живёшь! — звучало то ли как осуждение, а то ли как приговор.

Саша Вигель скрестил руки на груди и захохотал, плечи вздрагивали. Это был он — но только внешне! Тот друг, которого знал и любил Антон Силуанович, даже в самые тёмные минуты оставался добродушным и светлым.

— Вас — нет! Вы все до единого — обман! — выкрикнул Антон Силуанович, попятившись и чуть согнув колени. Глаза блуждали по зеркалам, и все они смешались в мерцающую холодными бликами полусферу. — Тот, кто стоит на балконе, слышишь ли меня⁈ Они — не настоящие, я не верю! И как можно было сметь называть такое изуверство… Игрой?

— Ничуть! В Игре больше правды, чем в жизни! — оставив смех, Вигель тронул напомаженные, расчёсанные на пробор волосы. Другие молча и всё также оценивающе взирали с зеркал:

— Нравится тебе, или нет, друг Антоний, но следующее твоё испытание в Игре будет как раз!.. От нас! — спокойно сказал он. — Получив возможность быть здесь, мы хотим прояснить для себя, пожалуй, самое важное. По достоинству ли Судьба позволила тебе жить, а нам, таким же молодым, как и ты, — нет! Истинный ли ты был нам всем товарищ?

— Почему ты так говоришь!

— Потому что никто не имел права выжить!

«Выжить!» — подхватили холодные слова жгучие воздушные потоки подземелья, и унесли, подняв и тут же опустив полы одежды молодого барина.

— Впрочем, мы знаем, что ещё один член нашего братства избежал страшной участи! Прекрасная Игра поможет нам разобраться во всём, чтобы уйти в Вечность и не докучать её надоедливыми вопросами, — Вигель ударил в ладоши. — Фон дер Вице!

«Фон дер Вице!» — раздалось звуком падающих камней, словно кто-то приблизился, и крепкими ударами раскачал, пошатнул своды старинной шахты.

Саша вновь хлопнул в ладоши, и раздался звук, словно ударили в старинные литавры.

В шаге от Антона Силуановича засеребрился тонкий парок. Поднимаясь с шипением и отбрасывая искры, светлый дымок всё яснее обретал черты силуэта — некоего господина в заграничном платье. Вскоре тот проявился полностью — это был молодой человек, который вытаращил глаза от удивления. Он, конечно же, сразу узнал Солнцева-Засекина и побледнел, но, обернувшись к зеркалам, еле удержался на ногах:

— Ну здравствуй, приятель! Да, да, здравствуй! А ты не хвор, дорогой наш! Говорят, в Париже ныне стоят отменные погоды? — посыпались с неприятным шелестом голоса с зеркал, словно облупившаяся краска осыпалась с шершавой стенки.

Внезапно появившийся гость дрожал, кусая ноготь до крови, и бросался то к Антону Силуановичу, то отшатывался от него в сторону зеркал на полусогнутых ножках в полосатых, обтягивающих крупные ляжки штанишках.

— Как вы здесь? Где я⁈ Что за дурацкие такие шутки⁈ — он наконец извлёк палец, разомкнув розовые губы. По-детски зажмурился, потёр глаза кулаками. Не помогло — картина не поменялась. — Боже, боже! Но я ведь только что ехал в прекрасном экипаже, в не менее прекрасной компании, в прек, — он стал заговариваться.– По пре-прекрасной улице Вожирар!

— Да, мы знает, дорогой ты наш! Ты возымел желание побывать ныне в театре «Одеон»! Что там должны были давать — «Завтрак у Витгенштейна»? Кхе, кхе, недурно! — говорит монотонно Саша Вигель. — Ох, как он прекрасен, театр «Одеон», эта архитектурная жемчужина Парижа! Жаль только, никому из нас теперь уж никогда не суждено побывать там, увидеть великолепие его убранства, эти золотые полукруглые арки, ах! Но, поверь мне, здесь ничем не хуже, даже напротив, и зрителей — намного больше! И все они смотрят теперь на тебя!

Фон дер Вице задрал голову, но тут же опустил глаза.

— Вот именно, не стоит и вовсе обращать внимание на наших зрителей, иначе так недолго и сойти с ума, — продолжал Вигель, покачивая рукой с тяжёлым металлическим браслетом. — Главными твоими зрителями, а то точнее даже, и не зрителями вовсе, будем мы. Назовёмся мы совсем иначе…

Лица друзей на зеркалах замерцали, словно фонари, и, пульсируя, проявлялись то бледными гротескными изваяниями из гипса, то жёлтыми черепами. Вигель нацепил пенсне, и череп со стеклянным кругляшом на пустой тёмной глазнице заставил вздрогнуть даже Антона Силуановича, хотя тот и знал, что от злой Игры можно ждать любых метаморфоз.

— Итак, друг Антоний, раз выжили только вы двое, ты просто обязан сразиться за всех нас с этим предателем на дуэли! Да, да, именно он предал нас тогда, если ты ещё этого так и не уяснил! И назовёмся мы все сегодня никем иными, как секундантами! Мы будем хотя и безучастными, но всё же свидетелями этого столь долгожданного для нас события!

— Вы что? Господа⁈ Как можно? Да разве ж это не сон? Ведь я только что ехал! — вновь истерично произнёс фон дер Вице. — Как меня — сюда? Почему?

— Господин фон дер Вице, великодушно простите, что столь неучтиво выдернули вас из самого чрева Парижа. Видите ли, вам выпала большая честь — принять участие в Игре! И хотя здесь немало зрителей, но всё ж единицы из рождённых под луною когда-либо удостаивались присутствовать на ней! — это произнёс незримый Гвилум.

Тот, кому были обращены слова, вновь оступился, и поднял глаза к сводам.

— Если победите в честном открытом поединке соперника, то непременно возвернётесь, и ни водитель экипажа, ни даже милые фрейлины, спутницы ваши, не заметят вашей пропажи. Время, знаете ли, имеет обыкновение как сокращаться, так и растягиваться в пространстве, подобно велюру! Посмотрев прелюбопытнейшую, хотя в целом, конечно, бездарную постановку «Завтрака у Витгенштейна», вы отправитесь с прекрасными своими спутницами в Казино де Пари. И, уж поверьте моему тонкому, как у старой птицы, чутью, что нет, и не было ещё такого счастливчика на свете, кому так будет улыбаться Удача! Этой ночью вы сорвёте такой грандиозный куш, что сможете без труда приобрести хоть сам Сен-Жерменский дворец! Всё, о чём только мечтали, покидая когда-то неблагодарную лапотную Россию, в один миг ляжет к ногам вашим! Вы слышите меня? И всего-то надо, самая малость — сразить на дуэли господина Солнцева-Засекина! Признайтесь, ведь вы всегда относились к нему с пренебрежением, если не сказать точнее — с презрением! Впрочем, как и к другим вашим друзьям, что присутствуют ныне тут. Убить их, к большому сожалению, уже нет никакой возможности, впрочем, к их гибели вы и так имеете самое непосредственное отношение! Победить на дуэли — такая малость по сравнению с прекрасными, прекрасными перспективами! — последние слова отдались гулким эхом вороньего крика.

Испуг постепенно сменился на лице вон дер Вице уверенностью, а в глазах промелькнул едкий огонёк. Сон это всё, или нет, но ведь он и правда имел намерение сегодня после посещения театра сделать ставку-другую на рулетке! До этого всё не везло, а теперь — кто знает!

— Друг Антоний, срази предателя! — выдохнул с надеждой Саша Вигель, и, протерев, убрал пенсне. Лица всех друзей в зеркалах стали обычными, но всё же какого-то земляного, нездорового цвета.

Прогремели литавры и фанфары, и лучи высветили незримый до того тёмно-бордовый столик, в открытой коробке из красного дерева лежал, поблёскивая гранёными стволами, старинный парный комплект пистолетов.

— Произведение искусства — работа самого господина Жан Ле Пажа! — торжественно продолжал Гвилум. — В точности могу сказать — один из них был орудием, остановившим полёт фантазии величайшего поэта всех времён! Кто выберет именно этот славный роковой пистолет, несомненно, будет особенно удачлив! Верно ли я утверждаю, госпожа Джофранка?

Та, оставаясь тоже невидимой, ответила добродушным смехом, хотя в нём прозвучал холод.

— Я могу отказаться от дуэли? — спросил Антон Силуанович.

— Можете, сударь! — ответил вдруг фон дер Вице. — Вы — вполне! Но только я — буду стрелять! — и первым стремительно зашагал к столику.

— Смелее, друг Антоний, отомсти за нас! — сказал Вигель.

И младший Солнцев-Засекин подошёл к столику с противоположной стороны, и кончики пальцев ощупали тёплый бархат у рукоятки…

Еремей Силуанович, покинув комнату, вышел в правую дверь, и тоже, как младший брат, не упал, а оказался в тёмном глухом помещении. Вспыхнул свет, и также кружились и плавно оседали крупные серые пылинки.

И перед ним тоже предстали зеркала — но иные, зеленоватые, с холодным синим отблеском. Они стояли длинным рядом, их было много, даже очень — на глаз не сосчитать даже примерно:

— Знаю, знаю ваши мысли — хотите понять, что это за зеркала, и сколько же их? — раздался голос Пантелея, который проводил испытание Игры для этого участника. — Могу подсказать, мне совсем нетрудно оказать вам сию скромную услугу.

— Зачем мне это? — с недоверием произнёс лихоозёрский барин.

Пантелей будто и не обратил внимания на реплику:

— А их, тем временем, не сколько-нибудь, а ровно сто двенадцать! Вам о чём-нибудь говорит сия точная сумма? Сто двенадцать, любезный Еремей Силуанович! Сто двенадцать!

Барин посмотрел в сторону — показалось, там что-то шевельнулось.

Луч высветил упитанного полосатого кота с огромной мохнатой мордой. И он сжимал что-то в когтях — до боли знакомое, большое, из дорогой чёрной кожи…

Точно! Это же была она — его сокровенная «Книга мёртвых»! И в ней — не только имена всех ста двадцати замученных в пыточной, но и холодно-беспристрастное, подчас излишне скрупулёзное описание всех истязаний, мук, последних воззваний к милости и отчаянных просьб от жертв. Но ведь эта тетрадь всегда оставалась под замком, в его кабинете, и ни разу не доставалась, если Еремей Силуанович прежде не убедился, что дверь плотно заперта, а в доме нет посторонних! Как же она тогда попала в лапы этому отвратительному животному?

— Не беспокойтесь, милейший! Мои лапы — самые надёжные в мире, и что услышат сии мохнатые уши, не узнает никто! — промурлыкал он. — Но страшно и представить, что будет, если сии полные страшных откровений записи окажутся в распоряжении какого-нибудь верного государева служаки! Неподкупного, но грезящего при этом раскрытием такого громкого и невиданного доселе эпизода, чтобы быстро пойти по должностной лесенке вверх, вверх, — и Пантелей взмахнул лапой. — Прескверная перспектива, не так ли?

— Это что же, угроза?

— Увольте, какие могут быть угрозы! Я же дал честное слово кота, что буду могилой! Но, милейший Еремей Силуанович, неужели вы серьёзно имели основания полагать, что такие, ммм… деяния ваши никогда не обличат вас, не станут достоянием общества? А ведь они ужаснут, так ужаснут тысячи сердец, что слава о них улетит далеко за пределы сих заснеженных глухих краёв! Кто знает, может быть, вас ждёт и слава писателя, если когда найдётся смельчак-издатель, не у нас, так за границей страны нашей, решивший издать в печати сии подробности, писанные умильно, со вкусом, с солью да пряностями словесными.

«И зачем я только согласился ехать? Куда? Кому же я поверил?» — подумал он, и услышал продолжение плавной, словно течение ручейка, речи кота:

— Полагаете, зря согласились участвовать в Игре? О, не оскорбляйте даже и мыслями такими достопочтенных гостей, что взирают на вас прямо сейчас! Они-то знают о вас всю правду! Не переживайте только — для большинства из них сто двенадцать душ на душе — не груз, а песчинка. Уж простите за каламбур!

Пантелей помолчал, и спрятал куда-то «Книгу мёртвых»:

— Но, в целом, всё это теперь и не столь важно. Пришло время вашего испытания. Поверьте, оно такое простое — всего лишь заглянуть в эти зеркала! Вашему брату-сопернику выпало испытание куда сложнее, и это неспроста. Всегда труднее тому, кто слывёт хорошим человеком… Это ещё поспорить можно, какое бремя тяжелее нести. Впрочем, приоткрою маленькую тайну, скажем так, главную интригу испытания — зеркал будет на одно больше, сто тринадцать. Сто — и тринадцать. Обожаю эту последнюю цифру, мяу! Она просто великолепна!

Он помолчал:

— Поверьте, наш господин великий герцог изъявил желание вновь посетить сей мир, чтобы вновь поменять его к лучшему! В том числе попробовать как-то преобразить и вас, ведь мы даже и не спрашиваем, достойны вы того, или нет… Но, если сумеете добраться до этого заключительного, сто тринадцатого зеркала и заглянуть в него, вы навсегда станете иным!

— Да что за вздор! Немедленно укажите мне путь отсюда, пройдохи, мошенники! Как я только мог согласиться на это! Да надо было вас всех — на дыбу! Пощекотать мордашки щипчиками!

— Теперь, я смотрю, угрожаете — вы? — усмехнулся Пантелей, полизывая лапу и искоса глядя на Еремея Силуановича.

— Отдайте мне мою книгу и просто!..

— Поздно ты взялся торговаться! — услышал он за спиной до боли знакомый голос. Будто ветер донёс отзвуки прошлого — того, что ушло назад на добрых двадцать-тридцать лет!

Он обернулся — одно из зеркал стало ближе, и лицом к лицу, глаза в глаза из пыли времён предстал Влас Брязга! Это был его компаньон из той давней поры, когда старший Солнцев-Засекин только вступил в наследство и стал сколачивать и постепенно преумножать свой достаток, обретая власть над серым заштатным Лихоозёрском. Влас оказал ему так много неоценимых услуг на первых шагах этого пути! Сметливый и изворотливый, способный легко обвести вокруг пальца кого угодно, Брязга приносил пользу день ото дня. Но в один из вечеров, подсчитывая барыши, молодой ещё тогда Еремей Силуанович заметил нехватку! Не сказать, чтобы уж большую — поначалу и не обнаружишь прореху в доходах. Выходит, нашёл едва видную лазеечку этот наглец, как поживиться сверх меры!

В ярости призвал он тогда Власа Брязгу к ответу. Признайся бы он тогда, а того более — покайся со слезами на коленях перед барином, возверни всё и с лихвой, что оторвал в свою пользу не по закону — и не было бы тогда ста двенадцати записей в «Книге мёртвых». Но хитрец, не моргая, божился на иконы, а глаза смеялись…

Перестали они смеяться, когда хлынули из них кровавые слёзы. Стал Брязга первым из тех, кто отправился в мир иной под пытками лихоозёрского богача. И вот теперь вновь эти глаза бесстыжие — и такие же хитрые, поблёскивали с той стороны зеленоватого холодного зеркала.

«Я же сломал тебя тогда, во время пытки, что ж теперь зыркаешь так надменно, гадина!» — подумал он, и услышал:

— Пришло время мне задавать вопросы, а тебе — отвечать под пыткой! Поменяемся, братец, с тобой местечками! Смотри, смотри, и слушай меня, Власку Брязгу! Ты не меня, ты себя тогда убил! Когда я умирал, ты такой прилив силищи получил от тьмы, что навсегда попал в лапы этой сладкой кровавой сласти! Жить без неё больше не мог! Да ты не жил более! Не жил!

Еремей Силуанович сжал кулаки, и пока молчал, слушая и всё более свирепея:

— Когда я дух испустил, ты и завёл свою страшную книгу! Если открыть её с первой страницы, там первые листы-то выдернуты! Ведь то были записи наших с тобой дел общих, расчётов. Ты их порвал, и начал всё заново! Один! С кровавого листа, вписав в него первым меня! Так? Так! Что же ты молчишь, нас же слушают тысячи!

Солнцев-Засекин ещё крепче сдавил кулаки.

— Раз молчишь, так я продолжу. Я расскажу то, о чём ты сам пытаешься все эти годы не думать. Почему ты стал мучить и сводить на тот свет остальных? Испытав сладость, погубив меня, ты захотел повторить её вновь! И всё бы ничего, но без этой радости зверства ты был пуст, хмур, и тебя донимала хандра и невиданные головные боли! Но то не голова твоя окаянная болела, а душа ныла! И, чтобы лечить её, ты решил и дальше, дальше бросать её в страшную пучину огненную! Ничто, ничто не могло унять болей сих, кроме как очередная невинная жертвушка. И чем невинней, тем слаще и длительнее упивался ты с трясущимися пальцами и нервной дрожью её горькими муками!

Не смог сдержать гнев Еремей Силуанович — и ударил с размаху в отражение, прямо в переносицу, промеж смеющихся глаз. Зеркало разлетелось осколками. Барин, тяжело дыша, посмотрел на свой огромный кулачище — острые крупинки вцепились в бледную и туго натянутую от напряжения кожу на костяшках, вокруг них заалели капельки.

— А потом уж был я! — новое зеркало само собою тут же передвинулось на смену разбитому, и голос нельзя было спутать — он принадлежал Кондрашке — доставшемуся по службе ещё от отца приказчику. Тогда, ещё с первых дней, он не понравился Еремею Силуановичу. Терпел он и этого плута недолго — через полгода нашёлся повод исчезать его в подвале.

Теперь он смотрел одним глазом, а второй болтался белым окровавленным шариком на тонкой красной ниточке.

— С меня ты начал обустройство пыточной, основательно подойдя к приобретению щипцов, зажимов, дыбы и…

Новый удар, и стекло разлетелось вдребезги. Один — самый крупный осколок, со звоном отлетел к ногам, и в его отражении всё также болтался несчастный висячий глаз.

— Зажимы разные, кольца с иголками были наготове к моменту, когда ты убивал нас! — теперь говорили братья-близнецы конюхи. Они выросли крупными фигурами в очередном гладком зеркале, стоя мощными плечами рядом и не умещаясь полностью в отражении. С близнецами пришлось провозиться до первых петухов, и ему особенно тогда нравилось, как долго те — такие крепкие, молодые, не спешили испустить дух. Да, тогда он и решил, что нужно иметь побольше инструментов — двух-трёх предметов для его фантазии совсем уж не хватало.

— Да, такая уж у тебя, барин, была пытливая забота — довести одного из нас до полусмерти, и приструнить пыл, как кобылу на скаку, чтобы приняться за другого. И обливал водою, приводил в чувство то одного, то другого, чтобы мы видели попеременно, что ты сначала с одним, а потом и с другим из нас выделываешь!

— И тогда впервые барин задумался про то, что надо бы место для схоронения нас сыскать! — добавил молчавший до этого с насупленным лицом второй брат и утёр нос. Сморкнул кровью, и с отупением уставился на алую ручищу. — Куда-то ж надо было нас, таких здоровенных, издумать деть!

Вновь удар, звон, и кулаки Еремея Силуановича саднили, превращаясь постепенно в два красных, со взбученной кожей шара.

— А вот таких, как я, было уж много! — это говорил косматый круглолицый ямщик в темноватой мятой поддёвке. — Нас, людей случайных для вашенских мест, вы-то особливо жаловали! Пропал человек — так что ж не списать на разбой али ещё на что? Никто же на вас, почтенного человека, благотворителя храмов и прочих мест богоугодных, и не подумает! Да как и можно! Подумать только — грех! А сыск-то — и тот вами весь пригрет и куплен! Искали меня, искали нехотя и недолго, да и бросили, чего уж там — мал человек, и память об оном, стало быть, коротка.

— А на вас и не подумают! — билось стекло, и каждый новый гость из мира мёртвых вторил и вторил эту фразу.

Еремей Силуанович уж и сбился со счёту, орудуя кулаками, а перед ним шла страшным потоком тёмная полоса его прошлого. Он терял силы, стонал от боли, но бил и бил ручищами зеркала, уже и не вслушиваясь, кто и что хотел ему донести.

— Что ж вы не даёте права голоса тем из Мира Теней, кто так ждал и надеялся молвить его по правилам Игры! — вступился Пантелей, похохатывая и мурлыча. А кулаки барина всё больше становились похожи на испещрённое блестящими крупинками месиво. Осколки летели в лицо, рассекая шею, щёки, и из брови на глаза, словно пот, текла кровь. А мертвецы едва успевали что-то сказать, как молкли на полуслове, безуспешно пытаясь продолжить фразу предшественника.

— Схоронены у пруда барского, как соба…

— Как собаки, без отпевани…

— Родные сбились…

— Искать нас!

— У пруда места уж не было! Где коровы мочатся, там возлежу ныне!

Тяжело дыша, Еремей Силуанович упал на колени и сжал волосы, сделав их бордово-влажными.

Наступило затишье, как перед грозой.

Он не знал, что перед ним — сто двенадцатое зеркало. Иначе бы догадался, кто смотрит сейчас с него!..

В отражении предпоследнего зеркала была та единственная, кто не обратился в эту минуту к нему с упрёком. Несмотря ни на что… Это жена его Авдотья.

Она не была последней, кого тот отправил в мир иной по хронологии страшного времени — по злому умыслу создателей Игры оставили её почти у самого края. Да и смерть её отличалась, с ней вышло совсем иначе, как с другими. Он ведь… не хотел этого! Получилось само, в гневе.

Подовом стала ревность к драгуну, что имел неосторожность побывать в их краях проездом — и заехал в дом их с визитом вежливости, как это называется. Только визит тот был не единичный, повторяться начал из вечера в вечер под разными благовидными предлогами, и заподозрил Еремей Силуанович — только лишь допустил в сердце подозрение об измене! Но искра эта, попав, словно на сухую ветошь, вспыхнула так, что не нашлось сил управиться с диким всепожирающим пожаром!

Ему хотелось только узнать правду, чуть припугнув супругу! Но, когда кольца сомкнулись на запястьях Авдотьи в подвале, всё пошло… как и всегда.

— Мне нужна была… лишь правда, — подняв глаза и всё также стоя на коленях, произнёс он.

А жена стояла, скрестив обезображенные руки с тёмными кровоподтёками от оков, и плакала. А когда она опустила лицо, и подняла его вновь, то из зеркала взирал уже тот ненавистный усатый драгун!

— Ты-то, гадина, здесь почему! Ведь я! — взвыл барин. Столько сил он потратил, чтобы разыскать его, но не сумел — этот наглец умело замёл следы.

— Я погиб позже, как и положено — на поле брани! — ответил тот, и щёлкнул языком. — Только уж зря ты так — и такую жёнушку! Я же к ней так и не!.. Хотя ты и прав — я имел на то определённое вознамерение…

Еремей Силуанович разнёс сто двенадцатое зеркало…

— Что ж, неплохо, совсем даже и неплохо справились! — присвистнул и беззвучно похлопал лапами Пантелей, перепрыгивая осколки. — Вот только, сударь, кто же после вас убираться здесь будет! В шахтах, знаете ли, баре не живут, прислуги тут нет! Впрочем, мы же ещё и не закончили! Это ещё не всё!

— Как же! Больше не может быть! Не может! — взвыл лихоозёрский хозяин.

— Сто тринадцатая смертушка просто ещё не наступила, но коса уж занесена, и вряд ли Судьбе будет угодно что-то поправить. Хотя, покуда жив человек, не оборвана дорожка, всё может случиться, — он помолчал, взмахнув хвостом и ловко подняв к морде то одну, то другую нижнюю лапу. — И дорожка эта хотя и короткая, маленькая, узенькая, зато — самая чистенькая!

Еремей Силуанович, опустив руки, силился понять, о ком идёт речь, но мысли бились, словно сонные мухи о туловище дохлой коровы, и он никак не мог уловить смысла холодных беспощадных намёков.

— Вы соизволили ныне уехать сюда, надеясь получить горы золотые, а самое главное сокровище ваше… впрочем, ни к чему теперь слова!

И вот перед барином, всё также стоящем на коленях, предстало последнее, сто тринадцатое, самое маленькое запотелое зеркальце. Точно такое, как висело в комнате у дочки — детское, с ажурной ласковой ковкой работы редкого мастерства! Сначала маленькая ладошка протёрла его по ту сторону, и появилось личико.

Еремей Силунович взвыл — лицо дочери, его милейшего, самого дорого и единственного человечка на свете, что дарил лучи света в его беспросветную жизнь, предстало перед ним!

— Аришечка, дочечка, нет!

Она, она смотрела на его, и личико всё было в синяках и кровоподтёках.

— Папочка, где ты? Помоги! — и она протянула ладошки. — Ты не поцеловал меня перед сном, и я побежала искать тебя! Увидела, как ты садишься и уезжаешь на таком большом страшном экипаже! И я!

— Открыла дверь на балконе и бросилась вниз! — добавил за неё, выдохнув с нотками сожаления, Пантелей. — Никто не уследил — все ваши люди, любезный господин, в это время были внизу, ещё не отошли, так сказать, от плотной народной осады вашего крепкого неприступного особняка. Никто и не вспомнил, эх, не подумал даже о девочке! И, в первую руку, вы, барин, не вспомнили! Горы золотые, горы золотые! — фальшиво замурлыкал подобие песенки кот.

Еремей Силуанович поднялся, схватил окровавленными ручищами зеркальце, поднёс к лицу и поцеловал. Оно запотело — то ли от его неровного дыхания, то ли потому, что собиралось явить иное отражение. И оно появилось. Двор, его особняк, ночь, темнота и девочка в атласном платье пытается ползти, но не может, тянет и тонко зовёт на помощь.

Что-то ударило — словно пошатнулись своды старой шахты.

Барин выронил зеркальце, и оно тоже разбилось, как и все остальные. На осколки капали слёзы. Впервые за эти годы плакал он сам.

— Ариша! — ревел он. — Ариша, нет! Помогите, ну что же, помогите же ей кто-нибудь! Ещё ведь не поздно!

Пантелей смотрел на него, вновь обернувшись старым слугою рода Солнцевых-Засекиных. Чуть приподняв нос, он смотрел выше Еремея Силуановича, и в его глазах отражались огоньки — то сияли взволнованные блики лиц зрителей Игры.

— Вы прошли испытание, — выдохнул Пантелей, и ушёл. Шаги удалялись, и хруст осколков, по которым ступали истоптанные ботинки, становился всё тише.

Их сменил новый удар по своду старой шахты. Камни полетели вниз, но Еремей Силуанович не поднимал головы. Слёзы текли и текли, поблёскивая на ажурном обрамлении маленького разбитого зеркальца.

Охотник, привыкший настигать жертву, сам теперь оказался на её месте. Фока замер, не дыша, у валуна, и это была не засада, а укрытие, притом ненадёжное. Одно только давало надежду — чумной Залман совсем уж потерял ориентиры. Аптекарь сделал ещё один выстрел, пуля просвистела в другой стороне, будто он и не заметил, куда прыгнул Зверолов.

«Сколько же у него патронов теперь осталось?» — пронеслась самая важная мысль. Знать бы ответ — и можно тогда действовать решительнее. — Три? Всё равно достаточно, чтобы расстрелять меня в упор!'

Охотник распрямил плечи и чуть привстал, чтобы понять, где противник, и чем он занят, но тут же пуля сорвала и отбросила лисью шапку.

«Вполне себе меток этот чертяка! Всё видит, всё слышит! Даром, что в дурмане!» — Фока задышал чаще, стараясь совладать с паникой, которая предательски накрывала его, словно ловчей сетью.

— Ах, вот ты где прячешься, басурманин! Ничего, сейчас!

Шаги приближались, похрустывал снег.

'Как же быть? — Фока хотел, но никак не мог отважиться хоть на какое-то действие. Беда была в том, что Зверолов вновь терял чувство времени, выпадал из него — и как раз в столь роковую минуту, когда нужно было решиться — на прыжок, ловкий трюк, на что угодно! Но оставаться за валуном больше было нельзя.

Шаги — аккуратные, тихие, похрустывание снега, всё ближе, ближе и ближе. Вот сейчас Залман обогнёт этот камень, наведёт ствол прямо в макушку, и…

— Что за зара… Зараза! Да ых! — внезапный выкрик оборвал тяжесть дрёмы, Зверолов сделал выпад в сторону, и, встав на четвереньки, как готовая к прыжку охотничья собака, увидел противника.

Залман по-прежнему сжимал в одной руке револьвер, и ствол поблёскивал при каждом движении. Другой он судорожно тряс, пытаясь сбить крепко вцепившуюся в рукав шубы лисицу. Пушистый хвост мотался, подобно маятнику, мелькали огоньки отчаянных тёмно-красных глаз.

— Ах ты бешеная зараза, я тебя! — хрипел Залман.

— Алисафья, нет! Зачем ты вступилась! Удирай отсюда, сейчас же! — прокричал испуганно Фока. Аптекарь тем временем выронил револьвер, попытался нащупать его в снегу, но тут же распрямился. Схватив за холку лисицу, опустил пальцы ниже и сжал горло. Та, не выдержав грубой силы, ослабила челюсти, тут же сорвалась, и, сделав сальто, кинулась рыжим мячиком в сторону закрытого входа в шахту.

Залман — и откуда только у него было столько решительности и скорости в действиях — нащупал револьвер в снегу, и, взведя курок, прицелился.

Короткий миг растянулся для охотника на минуту, и он использовал последние силы. Знал, что после этого рывка может и не подняться; смерть, и того хуже её — неисполнение Долга и бесславие ждали его впереди, но Зверолов не мог поставить на чашу весов своего сердца что-либо ценнее, чем сестра. Потому он так и ругал её за то, что пришла — потерять её было самым страшным, что могло случиться.

Прежде чем Залман успел нажать на курок, Фока набросился сзади, и обхватил ружьём его шею. Сдавил что есть мочи, и с криком поднял воспалённые глаза к бескрайнему звёздному небу. Аптекарь всплеснул руками, револьвер бессильно выпал.

Охотник давил и давил, ожидая, что вот-вот раздастся хруст сломавшейся шеи, но вместо этого хрустнуло что-то другое: огромное, и притом рядом. И лишь боковым зрением он сумел заметить, как на них летит, накрывая тьмой огромная разлапистая сосна.

Фока упал под весом, и, едва оставаясь в сознании, чувствовал, как острые хвоинки колют лицо. Алисафья, стоя на коленях, мерцала поодаль, возвращаясь к человеческому обличию. А, когда распрямилась, с ужасом подняла глаза на огромную тень.

Разметав вековые деревья на пути, ко входу в шахту устремился громадный пущевик. Мычал, поднимая поросшие мхом веки, и в его слепых старческих глазах девушка виделась с высоты лишь маленькой рыжей точкой. Но филин на его плече прекрасно различал округу, пронизывая её оранжевыми огоньками. И он расправил седые крылья, пронзив бескрайние просторы грозным птичьим призывом.

Лес — глухой, промёрзший, молчаливо внимал этому воплю…