Игра Герцога

Глава 20 «Стреляй же, друг Антоний!»

Если бы в пору юности сказал кто-то, что ему, Антону Силуановичу уготовано будет сражаться на дуэли, сердце бы тогда возликовало! Дуэль! Всё замирало когда-то в нём от одного только слова этого, манящего опасностью, запретностью и геройством! Ещё бы, ведь ничто иное, как бурливая и бездумная романтичность, жажда правды, а главное — стремление сражаться и даже погибнуть за неё, привели его когда-то, пылкого и неокрепшего, в столичный кружок вольнодумцев…

Дуэлями он грезил всегда! Поэты — великие светочи русского слова, что сложили в дуэлях головы свои за высокие идеалы, отстаивая честь и достоинство, были для него светлыми образами, почти святыми. Лишь представлял, что услышит заветную команду «Сходитесь!» или любую другую, общепринятую по дуэльному кодексу, сердце замирало от сладкой щемящей дрожи!

Разве мог молодой барин знать, что нелепой мечте юности суждено будет сбыться… и вот так — холодной и бездушной зимою, непроглядной ночью, в глубине заброшенной шахты, да ещё в окружении холодных сущностей из Мира Теней… И что сражаться ему придётся с человеком, которому не раз в прошлом доверял тайны, открывал душу, в том числе и о желании бросить или принять вызов на дуэли… Что фон дер Вице, которому когда-то доверял больше, чем себе, станет его противником, а секундантами — ушедшие в мир иной соратники по их тайному кружку. И тысячи огней — душ из тьмы истории человеческой, тоже окажутся при этом свидетелями…

Да, фон дер Вице оказался предателем, достойным пули. Но всё же не такой дуэлью грезил он когда-то, и теперь ругал себя за беспечные мечты юности. Пальцы тем временем, скользнув по мягкому бархату подкладки, ощутили прохладу массивной, украшенной причудливыми вензелями рукоятки. Он взял пистолет вторым — фон дер Вице опередил его, оставив без выбора.

«В точности могу сказать — один из них был орудием, остановившим полёт фантазии величайшего поэта всех времён! — вновь прозвучали в сознании слова Гвилума. — Кто выберет именно этот славный пистолет, несомненно, будет особенно удачлив!»

Антон Силуанович посмотрел на доставшийся ему пистолет, будто взвесил его в ладони, чуть ослабив хватку. Нет, он не вызывал отторжения, не отдавал холодом и мраком убийства; значит, не ему досталось то самое роковое оружие, прервавшее полёт души мастера слова…

Это и радовало, и наводило тоску одновременно.

— Итак, господа, если вы готовы… прошу! — прозвучал спокойный, и, как показалось молодому барину, подчёркнуто безучастный голос Саши Вигеля. Видимо он так же, как и друзья на зеркальных отражениях, вошёл в свою главную роль Игры. — Как главный секундант считаю необходимым напомнить вам некоторые правила, нарушение которых недопустимо и ведёт к поражению без шанса покинуть живым это великое место!

Он помолчал, оба дуэлянта посмотрели на зеркало. Фон дер Вице — с нездоровым, нервным восхищением, а Антон Силуанович — потухшим и беспристрастным взором; видимо, он уже принял для себя какое-то решение и знал, каким итогом обернётся для него эта стычка на пистолетах.

Саша Вигель, выждав многозначительную паузу, продолжил:

— Итак, господа, стрелять на ходу недопустимо. Если кто-то из вас окажется ранен, то получит возможность воспроизвести ответный выстрел, подойдя для этого вплотную к барьеру, коим выступит…

Он указал рукой на столик, и глаза блеснули в отражении. Саша говорил ещё что-то о правилах, но младший Солнцев-Засекин уже не улавливал смысла. Донеслась лишь заключительная фраза:

— И помните, мы, секунданты, имеем право в любой момент остановить дуэль, и принять решение о победе того или иного соперника. Для проигравшего это будет означать только одно — смерть! Такое может произойти, если мы уличим кого-то из вас в бесчестном поступке по отношению к противнику… Уверяю, хотя у нас и есть собственная позиция, никому из вас мы не станем отдавать какого-либо предпочтения. Всё будет предельно честно. Стрелять вы будете с сорока шагов, иными словами, каждый сделает по двадцать от барьера. Итак, даю команду — «Разойтись!»

Они ещё некоторое время постояли около столика, глядя друг другу в глаза. Фон дер Вице ухмыльнулся, Антон Силуанович опустил плечи и вздохнул. Он развернулся, и стал размеренно отсчитывать шаги. С каждым новым ударом каблука о холодный звонкий пол тревожнее билось и сердце. Нет, он вовсе не терял самообладания, да и трусость никогда не была свойством его чистого характера, но тьма — именно она повесила тени своих огромных крыл над его ссутулившейся спиной. И властвовала теперь, готовя к тому, что жить осталось только, только…

Шестой, седьмой, восьмой…

Он знал, что на двадцатом фон дер Вице развернётся, и после команды точным попаданием в сердце сразит его. В этом не могло быть никаких сомнений. Тот всегда имел жгучий нрав, и только высокое дворянское происхождение и связи каждый раз помогали ему избежать наказания за участие в дуэлях. Для Антона Силуановича это было первое, и, скорее всего, последнее сражение один-на-один, а сколько их было за плечами этого светского проказника и мота? Да, тот наверняка выстрелит первым, как только прозвучит команда…

Двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый…

Фон дер Вице — прекрасный стрелок, такой не может промахнуться. Тем более не здесь и не сейчас! Да ещё, вероятнее всего, с роковым пистолетом в ладони, который уже остановил биение одного великого чистого сердца…

Семнадцатый, восемнадцатый…

И тут перед взором предстала она — прекрасная рыжая девушка, вспыхнули во мраке, как малахиты, её глаза. Алисафья! Неслыханное ранее чудесное имя! Имя имён! Оно прозвучало в голове, как раскат грома, после которого землю окутывает свежесть летнего предгрозья! От видения тонких черт её лица что-то вмиг поменялось, преобразилось в душе Антона Силуановича! Обернувшись вмиг рыжей лисицей, она пушистыми, но с острыми коготками лапками разогнала чёрных птиц над его опущенной, полной сомнений головой. Прогнала тёмные думы, бессилие и мрак обречённости.

Но от решения своего — как поступить, даже чудесный рыжий всплеск этот не сдвинул его ни на вершок.

— Господа, вы сделали двадцать шагов, стойте! Повернитесь! — скомандовал Вигель, голос друга вырвал молодого барина из оцепенения.

Он подчинился ему, и, развернувшись на каблуках, поднял полные решимости глаза на противника.

Если бы кто-то из тех, кто прежде знал лихоозёрского барина, всегда похожего на разъярённого медведя, увидел его в эту минуту, то не признал бы в этом стоящем на коленях человеке грозу и хозяина северных краёв. Да чтобы он, не ведающий жалости и сострадания, алчный и утерявший любые достоинства человеческие, пал ниц и рыдал, закрыв лицо красными ручищами? Нет, такой картины не мог представить никто не только из мира живых, но и тем более из мира теней, куда этот изверг свёл столько душ, что число их ведомо лишь благодаря холодному изуверскому подсчёту в «Книге мёртвых».

Огоньки на высоком своде шахты сделались тусклыми, будто и тысячам зрителей стало то ли неловко, то ли скучно наблюдать эту чрезмерно затянувшуюся картину. Пантелей давно ушёл, и почему-то никто не явился ему на смену. Игра словно бы остановилась, или оказалась поставленной на паузу, а может даже окончилась проигрышем для одного из участников, которому до этого, похоже, уже не было никакого дела. Угрюмая тёмная шахта молчала, словно вновь стала прежней — пустой, выстывшей, двумя столетьями как заброшенной.

Еремей Силуанович и сам не знал, сколько времени постоял вот так, словно грешник в пустом лесной часовенке на покаянной молитве. Но затем всё же поднялся с хрустом в коленях, тяжело и угрюмо осмотрелся. Утёрся рукавом, размазав по пунцовой физиономии и рваной бороде кровь, пыль и слёзы. Да, слёзы — они выступили на его глазах впервые, должно быть, со времён младенчества. Повесив плечи, барин вздохнул, и побрёл наугад, не ведая, зачем и куда.

А тишина тем временем сгущалась, мрачнела, её нарушали разве что неизменное покапывание воды и тревожный писк летучих мышей, забившихся по углам от непривычного света огней. Он не обратил внимание, что идёт по становящейся всё уже тёмной штольне уже около четверти часа, и на пути миновал несколько развилок, которые тускло освещались огоньками факелов. Чем глубже уходил лихоозёрских барин, тем меньше их горело по бокам. Его крупный силуэт таял, терялся во тьме.

Наконец, в пульсирующем сумраке он задел носком что-то и повалился вперёд, крепко ударившись лбом. Придя в себя, увидел перед глазами пляшущие искры. Попытался нащупать ладонями пол, и ухватился за холодные рельсы. Видимо, это была какая-то узкоколейка, по которой строители шахты вывозили камни и грунт, или ещё что-то. В любом случае она должна вести куда-то, и, если ещё осталась во всём этом хоть капелька здравого смысла, — то к выходу.

Барин подумал, что ещё сутки не минули с тех пор, как предвкушал, что заимеет это проклятое место, ужасную старинную шахту в собственность! Как бережно держал в руках историческую бумагу, дающую ему право на неё! Теперь же всё обернулось иначе — шахта, пустив его в самое чрево, всецело владела им.

— Да будь же ты проклята со всеми, кто затянул меня сюда! — с трудом поднявшись на локтях, выкрикнул он. Прислушался к далёкому эху голоса, которое тут же вернулось страшным ответом. Кто-то злостно пошатнул своды, и на спину посыпались труха и мелкие камни.

Он поднялся и, помотав головой, снова зашагал вперёд, в тёмную глубину. Поминутно останавливался и нащупывал ногами под собой узкоколейку. Барин как будто шёл по бесконечному кишечнику огромного животного, и чрево шахты словно расширялось, проталкивая его, как пищу, всё дальше и дальше, и Еремей Солнцев-Засекин, безжалостный гроза северных лесов, становился подобным мелкой хлебной крошке.

И вот перед ним появилась очередная — трудно было уже сказать, какая по счёту, развилка. Благодаря одному-единственному факелу он различил, по какому из направлений сворачивают покрытые пылью и ржавичиной рельсы. Когда Еремей Силуанович прошёл ещё сколько-то — по его представлению, не меньше часа, хотя счёт времени он потерял, — то понял, что дальше идти смысла нет. Если повернуться и попробовать снова вернуться к месту, где проходило отвратительное испытание с зеркалами, он при всём желании не сумеет уже его отыскать. Да и сил вернуться не хватит. Ноги налились тяжестью, нестерпимо захотелось просто повалиться и дышать, дышать… Пока и дыхание не остановится вовсе.

Упав на колени, попробовал проползти хоть сколько-то вперёд, и это спасло его. Еремей Силуанович нащупал, что рельсы оборвались, а за ними… не было ничего. Вспыхнули огоньки и, жмурясь, он увидел, что дополз… до пропасти. Как такое могло быть? Неужели вагонетки когда-то шли сюда, чтобы оборваться и упасть в неведомую даль… Барин пригляделся — нет, шагах в тридцати-сорока после обрыва вновь начиналась узкоколейка. Видимо, произошёл обвал, кажется, именно его он и слышал, когда брёл сюда…

Где же он? И как найти выход? Кажется, этот Гвилум говорил что-то об этом в его доме? Про путь к золоту ведь была же речь!

«Ответ на этот вопрос, конечно же, имеется, и точный. И находится он… Точнее, висит на стене в имении вашего родного братца».

Эти слова вспыхнули в памяти. Но что же они, проклятые, могли означать, понять было невозможно и теперь…

— Эй, кто-нибудь! — выкрикнул Еремей Силуанович, выставив вперёд влажные ручищи.

— … нибууудь! — отозвалось эхо.

— Слышите меня! Я сдаюсь! Сдаюсь, черти бы вас всех побрали!

— … брааали!

И никакого ответа. Но кто-то же зажёг эти огни, чтобы стало хоть немного, но видно? Зачем?

Еремей Силуанович ещё долго звал — то ли его никто не слышал, то ли выдержка у этих извергов — зачинателей Игры, была железная, однако он плюнул в бездну, сев на краю и свесив массивные ноги.

Посмотрел вниз, и ему показалось, что бездна тоже изучает его. Она не показалась ни злой, ни пугающей. Наоборот, поманила пульсирующей теплотой, словно огромная нагретая постель. Приятно, баюкая, звала и звала сделать всего лишь одно действие — чуть качнуться вперёд, и сорваться. Полететь, полететь ногами вперёд…

«Иди сюда! Иди ко мне! — будто звал приятный шелестящий голосок из пучины. — Лети же ко мне! Я дам тебе упокоение и кров! Ты их заслужил! Отдохни! Здесь так хорошо, так хорошо!»

«Шо-шо-шо», — звенело в ушах, и Еремей Силуанович закрыл их ладонями. Не помогло. Голос манил, пробиваясь к душе.

И он уже, теряя самообладание, заелозил огромным своим задом, пыль и камушки посыпались с тихим шорохом вниз, но в последний миг закрыл глаза. И увидел со стороны будто, как лежит на покрытом янтарного цвета наростами дне. А над ним плачет Ариша. Он — внизу, и она — там, а теперь поднимает своё белое личико из пропасти и смотрит вверх, отмахивая, отбивая шепчущее наваждение.

— Нет! Нет! — выкрикнул Еремей Силуанович, и дал себе крепкую оплеуху. Это помогло отогнать тугую зовущую хмарь.

Огляделся — всё та же тишина, он — на краю обрыва, и никого рядом. Звать, видимо, бесполезно, ноги увели его в такую глубь, что сюда не захочет спустится никто из свиты этого чёрного герцога… Но, как бы то ни было, барин обрадовался бы сейчас хоть кому-то, даже какой-нибудь нелепой чёрной твари, которая может обитать в этом полусумраке. Лишь бы эта тварь понимала русскую речь и сумела хоть как-то объяснить-указать ему дорогу назад.

И вновь вспомнил личико Ариши, белоснежные кудри, любимый её заводной паровозик, который запускали они в детской комнате… вместе с ним. В такие минуты он сам забывался, становясь другим. Тёплым, даже — нежным, таким, каким не знал его никто, кроме дочери. Теперь же Еремей Силуанович понял, что где-то глубоко-глубоко на дне его искорёженного естества есть ещё один… он. И, кто знает, может быть, этот он — единственный настоящий. Способный на любовь, внимание, прощение — способный решительно на всё, если его ведёт вперёд лучик по имени Ариша.

И Ариша сейчас будто бы была рядом, хотела обхватить ладошкой его большой окровавленный палец, и вывести из тьмы.

Но где же, где она, чудная, славная? Её не было. Аришечка лежала сейчас на снегу под окнами особняка, и из последних сил молила о помощи. А его, злого барина, страсть к наживе довела до бесславного обрыва и пропасти…

Аришечка… и вновь откуда-то эти слёзы, хлынули потоком, размывая пот и грязь, нестерпимо защипали глаза. Рука сама собой устремилась в карман, но вместо платка Еремей Силуанович достал нечто иное — сам сначала не понял, что это, и как попало к нему?

Но, поднеся прямоугольную плотную карточку к самому носу, округлил глаза. Буквы «Оберъ-камергеръ Гвилумъ, Вестовой Хаоса» вспыхнули фиолетового-розовыми огоньками.

Визитка! Её всучил этот самый чёрный, когда был у него в полдень!

«Даёт возможность связаться со мной. Если я буду нужен вашей милости, и захотите передать что-либо моему господину, просто соизвольте взять в руки сию визитку, — вновь отдалённым эхом прозвучали в памяти слова. — Потрите чуть, и в скорости, как только позволят мне обстоятельства, я непременно окажусь к вашим услугам…»

Еремей Силуанович потёр визитку большим шершавым пальцем, оставляя на ней бурые разводы.

— Вы, кажется, звали меня, милейший? — из дымки, что образовалась в тот же миг и растворилась без следа, появился горбун. Он так же, как и барин, сидел рядом на краю пропасти, и хвост фрака стелился за его спиной, словно тёмная ковровая дорожка. — Чем могу быть полезен?

Барин опустил глаза и увидел, что вместо ног неожиданный пришелец болтает когтистыми лапами. Да и лицо обратилось тёмной птичьей физиономией с серым острым клювом.

— Передай хозяину своему, мне не нужно ни его золота, ни тем более продолжения этой ужасной Игры! — Гвилум, услышав это, усмехнулся, глядя в бездну. — Просто… укажите мне, как побыстрее покинуть это гадкое место, или, того лучше, если сие только возможно… я готов навеки сгинуть здесь, если вы пообещаете, что спасёте мою Аришу! — он помолчал, не услышав ответа. Подумал, что от него ждут чего-то ещё. — Я готов ради её спасения пожертвовать всем — забирайте мой особняк, слуг, все сбережения! Да что же ты молчишь, чёрный пень! Я говорю, что жизнь готов за неё отдать!

Гвилум цокнул языком:

— Наш господин приходит в сей мир всегда с добром, всегда — с дарами, но сам никогда не принимает ничего. Потому что он самодостаточен, и у него есть всё на правах хозяина. Даже подношения от чистого сердца ему ни к чему, — и сделал паузу. — А уж тем более… ваше сердце нечисто, а богатство нажито исключительно кровью и муками невинных. Всё, всё, как видите, обнажила великая Игра!

Удар по своду прервал его речь.

— Эх, расшалился старичок-лесовичок не на шутку! Что ж он так лупит-то, старый глухарь! — покачал головой ворон. — А раз так, времени и правда почти не осталось!

— Так вы поможете… мне? Точнее, Арише?

— О, это будет зависеть не от меня, а от милости сами понимаете кого. Да и то только если…

— Если… что?

— Вам предстоит преодолеть последнее испытание. Поверьте, всё, что было до него, покажется вам невинной прогулкой по закоулкам вашей тёмной памяти…

Еремей Силуанович не ответил — раздался новый удар, и камни осыпались в пропасть.

— Ну, что же вы такой нерешительный, господин? — Гвилум достал часы на золотой цепочке. — Только учтите, милейший, при следующем…

— Ради Ариши я согласен на всё! На всё!

— Это мы сейчас и проверим! Давайте же руку!

— Что? — раздался грохот, и Еремей Силуанович почувствовал, как дрожание проходит через всё его нутро.

И он протянул окровавленную пятерню, и только Гвилум принял её чёрными перьями, как оба растворились. Через миг на место, где они сидели, рухнул остриём вниз обломок скальной породы, и, треснув, обвалился частями в пропасть.

Камни летели и летели, и, если бы кто остался здесь, не услышал бы их падения. Так глубока была эта мрачная бездна…

— На счёт три вы вправе сделать выстрел! — сказал Саша Вигель. Итак, господа, раз…

Антон Силуанович посмотрел на противника. Фон дер Вице поднял пистолет в согнутой руке, и на счёт «два» стремительно распрямил её. Блеснул ствол.

— Два!

Молодой барин не успел даже поднять оружие, когда раздалось:

— Три!

Что произошло раньше — мелькнул оранжево-алый огонёк, или раздался выстрел, он не понял. Почувствовал, будто какой-то наглый варнак сильно ударил его в левое плечо. Антон Силуанович упал, и на миг потерял сознание. Когда пришёл в себя, попытался подняться на колени, но нестерпимая боль не сразу позволила совершить это, казалось бы, несложное действие. Но всё же он, жмурясь, опёрся на колено и замер, прижав к левому плечу холодный ствол.

Противника сначала было не увидеть — его обволок дым. Но тот постепенно развеивался, показались полоски штанов, а затем и вся вытянутая фигура в заграничном платье. Фон дер Вице смотрел страстно, всё также держа пистолет, устремлённый дулом вперёд, но лицо пронзили нерешительность и страх, когда тот понял, что соперник не только жив, но ещё и пытается подняться.

— Что ж, совсем даже неплохой выстрел, но всё же далёк от идеала, — сказал Вигель. — То ли лёгкая завеса из пыли, то ли поспешность сыграли с вами злую шутку, господин из Парижа!

Саша замолчал. Дым окончательно развеялся, и стали видны зеркала. Друзья смотрели с них, скрестив руки.

— По правилам дуэли это означает, что господин Солнцев-Засекин не только имеет право на ответный выстрел, но и может подойти к барьеру для этого. То есть, выстрелить с двадцати шагов! Друг Антоний, поспеши, по закону дуэли у тебя для этого есть только тридцать секунд! — он посмотрел на циферблат карманных часов. — Если ты не ответишь, то будет признано твоё поражение. Фон дер Вице вернётся в свой любимый Париж, здорово обогатится в эту ночь, а ты навсегда останешься здесь. Время пошло!

Молодой барин, сжав зубы, с трудом распрямился. В глазах тут же потемнело и он, шатаясь, сделал два неверных шага, даже не разбирая, где зеркала, и где противник. Всё смешалось перед ним в пляшущие разноцветные блики.

— Осталось двадцать секунд! — услышал за спиной, и обернулся на голос. Сжавшись, словно мучимый ознобом нищий, он по косой устремился к столику.

— Э, нет! — это предупреждение главного секунданта относилось к фон дер Вице, который, дрожа на полусогнутых коленях, попятился назад. — Немедленно вернитесь, притом на пять шагов вперёд! Да, это наказание вам за нарушение правил! Ещё попытаетесь изобразить испуганного рака, и я без выстрела признаю ваше поражение, сударь! — он вновь перевёл глаза на часы. — Десять секунд!

«Десять, десять, десять секунд!» — стучало в висках, словно на плечо молодому барину опустился лесной дятел и бил острым клювиком.

Антон Силуанович споткнулся и чуть не перелетел столик. Коробка из красного дерева рухнула на пол, и этот звук привёл его в чувство. Упёршись коленом об этот условный барьер, он вскинул руку, зажав губу.

Пять, четыре, три…

Не дрожащего фон дер Вица видел он перед собой. Вновь предстало лицо Алисафьи — девушки, что так внезапно ворвалась в его жизнь, превратив её в тёмную сказку. Тяжёлую, злую, полную боли… Но именно она стала ярким и светлым пятном, полностью лишив силы весь этот мрак. Лицо и рыжие волосы сияли перед ним, словно солнце!

Она сказала ему что-то. Шепнула одними губами…

Два, один!

«Делай, что должен! Поступай, как решил! Как велит тебе твоё большое и чистое сердце!»

— Ноль! — и на этом слове, произнесённом на выдохе Сашей Вигелем, с сухим треском раздался выстрел.

Всё замерло. Истошный серный запах наполнил подземелье. Зеркала потускнели, и стали пустыми. Потом их начало рябить, словно они сбились и не могли настроиться на неведомую волну, передающую отражение из мира теней.

Фон дер Вице всё также стоял на месте. Он даже не заметил, что полосатые штаны его сделались мокрыми. Подняв глаза, замер в изумлении.

Молодой барин стрелял не в него — вверх, как и положено благородным дуэлянтам, и пуля потушила тысячи огней, в один миг смахнув обратно в бесконечность бытия тысячи безмолвных зрителей.

Вновь зеркала показали секундантов. Саша Вигель убрал часы и хлопнул в ладоши:

— Эх, друг Антоний! Не ждали мы, что так ошибёмся в тебе! — друзья закачали головами, словно маятниками, и те слетели с шей и упали им в руки. — Мы верили, что ты станешь вершителем, подлинным орудием в руках Судьбы, и, что ещё важнее для всех нас, ушедших! Самой Справедливости! Но нет! Итак!..

Фон дер Вице устремил отчаянный взор на зеркало и прокричал:

— Да! Моя победа!

— Победителем дуэли, увы, становится!

Заливистый смех Джофранки прервал голос секунданта. И его сменил грохот.

Своды качнуло так, что Антон Силуанович бессильно повалился на столик.

— Становится ваш прекрасный друг Антоний! — возликовала невидимая цыганка, и залилась смехом.

Огромные камни посыпались сверху. Друзья в отражениях побросали свои головы и хлопали в ладоши, и зеркала бились вдребезги. Саша Вигель щёлкнул карманными часами, усмехнулся, и не успел махнуть рукой, как и сам разлетелся на сотни осколков.

— Не может быть! — взвыл фон дер Вице, выронив пистолет. Тот упал со звоном, обуглился, и стал подобен чёрному дубовому корню. Гость из Парижа засунул палец в рот, и даже не заметил, как откусил ноготь с фалангой пальца. Устремив взор к своду, надеялся увидеть там огни, может быть, ждал поддержки от невидимых зрителей, но они давно пропали.

— Победитель — я! Я — победитель! Слышите! — разинув рот, он смотрел ввысь, и последнее, что увидел — огромная каменная махина, чуть вращаясь острыми углами, стремительно набирая скорость и увеличиваясь, накрывает его.

— Как там говорится… Под камнем сим лежит! — Антон Силуанович, всё также лёжа, поднял глаза, услышав чью-то злую усмешку. От фон дер Вице не осталось и следа, а только валун, напоминающий громадное надгробие. Он венчал место, где тот стоял мгновение назад. — А вы, сударь, хотя и с таким трудом, но всё же прошли и это испытание! Надо же, какое благородство, не стали стрелять! Да вы, может, и правда настолько чисты, как некоторые искренне полагают, сударь мой? Уж не знаю, как вам это удастся, но останется самое малое… пройти последний этап Игры!

Это тараторил Гвилум, который вырос чёрным кругом из тьмы, держа в ладони-крыле ручищу Еремея Силуановича. На его фоне ворон казался маленьким плотным шариком.

Сверкнули огни, и выплыл, подобно призрачному кораблю, золочёный балкон. Чёрный герцог и Корф наблюдали с высоты. Офицер-призрак что-то говорил на ухо главному распорядителю Игры, и тот кивал, облачённый в старинные дворянские доспехи.

— Великий господин, имею дерзновение предложить вам объявить начало сего заключительного, волнующего испытания нашей превосходной, небывалой никогда ранее Игры! — Гвилум отпустил ладонь лихоозёрского барина и подобострастно взмахнул крыльями в сторону балкона, склонив голову. — Поистине! Мы ждём в упоении и восхищении вашей речи, мессир!

Поют сверчки запечные, потрескивают уютно дровишки, пахнет разваристой капустой. Посапывают, хмыкают носиками дочки, ровно и безмятежно дышит во сне хозяйка; чуть воет ветер за окном — тихо, миролюбиво, убаюкивающе… Но тут качнулись стены избы, выбились криво, словно зубы изо рта, тяжелые брёвна соснового сруба, посыпалась труха. Полетели со звоном и треском ухваты, лопатки да чапельники, звякнули о пол чугуны. Заискрилось, поймав печной уголёк, помело, и пошёл дым-огонь гулять по всей горнице. Хочет Пётр открыть глаза, вытолкнуть себя из сна, а не может, будто липкая тягучая дрянь облепила тугой поволокою глаза.

«Спасайтесь, детушки! Очнись, Устинья!» — кричит он, видя, как гибнут в удушающем дыму родные, а сам не может помочь. И они не просыпаются, сопят-посапывают, а дым идёт. И кто-то огромный стучит и стучит кулачищами по стенам и крыше избы…

— Ах ты! — поднял подбородок с груди Алатырев, поёжившись, и сон растаял. Не было родного дома, а только ночь, лес, чуть заиндевевшая чёрная повозка, где он уснул, сидя на месте возницы. Поднял глаза, и увидел массивные крупы коня — чёрного, спокойного, неживого, словно отлитого из чёрного железа.

«Сморило, что ли, в долгом ожидании?» — он сонно обвёл округу, и едва не полетел вниз от волны: новый удар, сокрушающий землю, взорвал ночную округу.

Чуть привстав, он посмотрел в сторону шахты. Нечто исполинское, тёмно-зелёное возвышалось над ней, но не шевелилось. И тут в мареве это что-то распрямилось со скрипом почти до самого неба, и занеся руку с гигантским кулаком, вновь обрушило удар вниз. По крепкому снеговому насту в разные стороны побежали глубокие трещины.

Так вот что разбудило его, смешав сон с явью… Но что же, или кто… это?

Пётр хотел было перекреститься, но лишь поднял ладонь для этого — и не послушалась она! Словно кто-то невидимый ухватил и больно сжал рукав костистыми пальцами!

— Уголёк! Да что же это такое делается, дорогой ты мой!

Конь, когда раньше хозяин произносил его имя, всегда добродушно шевелил ушами, давая понять — ответить не могу, но всё слышу и понимаю. Но теперь, и раз и два произнеся его имя, Пётр так и не понял, слышит ли голос его любимец. Или… не хочет? Или не его уж это конь более?

Огромный тёмный гигант, возвышавшийся над лесом, вырывал с корнем сосны и бросал их, словно ребёнок, которого заставили рвать сорняки, и тот решил пошалить, кидая их направо и налево. Огромная сосна, как гигантская скалба для игры в рюхи, пролетела над ними и сбила, словно стоящие рядком бабки, вековые сосны.

— Етишь ты! Пора бы нам ноги рвать, братец! — Пётр и не думал дожидаться таинственных господ. Хватит с него на сегодня приключений, пора и честь знать. Но, нащупав поводья и дав команду коню, понял, что Уголёк не сдвинется с места.

— Да что ты в самом-то деле, родной мой! Поехали домой! Овса дам! Из домовины этой чёрной тебя распрягу, и уж больше никогда, слышишь, никогда не впрягу более! Слышь, говорю, такого овса тебе дома дам! Ну же! — он понукнул сильнее, но не помогло.

Пущевик, расправив плечи, как показалось Петру, чуть повернул неказистый угловатый корпус в их сторону. Крестьянин пригляделся, и увидел на плече гиганта белую точку. Седой филин взирал горящими глазами прямо на него и криком подсказывал — есть тут неподалёку живая душа!

«Аааууууг! Аааауг!» — донеслись надрывные птичьи крики, и Пётр стеганул коня. Его тут же, как жалкого котёнка, подхватила невидимая рука и, покружив в воздухе над кромками колышущихся деревьев, бросила в глубокий сугроб. Он утонул в нём по плечи и замер.

Послышались удары гигантских ног. Пущевик приблизился к чёрной повозке. Согнувшись в три погибели, старший лесной брат опустил косматую мшистую бороду до земли. Уголёк втянул носом тухлый болотный запах, недобро заржал, видя перед собой похожую на поросший лишайником камень морду, но не отступил. Пётр, замерев, смотрел из сугроба, как огромный лесной старик рассматривает светлячками глаз чёрную повозку. Филин предупреждающе крикнул:

«Ааауууг!»

Но это не остановило пущевика, и он попытался сжать, обхватить скрюченными, скрипящими древесиной пальцами повозку. И тут же покрылся множеством искр, из мшистых ушей пошёл пар.

Филин едва успел поднялся с плеча, но уже в полёте его седые крылья вспыхнули, словно хорошо просушенное сено, и пронзительный «Ааауууг!» взметнулся над лесом вместе с горящим огоньком и растаял в свете луны, словно быстро потухшая звезда.

Пущевик в отупении поднял ладонь, которой тронул чёрную повозку и смотрел, как та с треском занимается пламенем цвета спелой болотной клюквы. Подняв её вверх, словно факел, он с воем, всё также ломая деревья, устремился в непроглядную тьму бескрайних северных лесов.

Пётр, с трудом сумев выбраться из сугроба, видел, как уходила далеко-далеко, занимаясь всё больше огнём, эта гигантская тёмно-зелёная истошно воющая гора…