Игра Герцога

Глава 21 Что в чреве твоем?

Все эти короткие зимние дни, лишь солнышко начинало едва озарять укутанную одеялами глубоких снегов опушку, и до ранних сумерек, что уже после обеда подступали к одинокой лесной избушке, накрывая её густой пеленой, Апа-травница молча сидела, облокотив голову на кисти рук. Мороз надувал красными круглыми щеками узоры, и она поминутно отогревала ладошкой кругляшок на окне. Тянущееся, как лён, молчание нарушали разве что потрескивание закопчённой свечи на глубокой тарелочке с каёмочкой, писк мышей да вздохи и недовольное кряхтение домодеда на простывшей печи. Это был тот самый домовой дух, что бежал из трактира, захватив своих кошек-помощниц. Он искал спасения, и, уже почти выбившись из сил, набрёл на избушку лесной травницы, где и нашёл приют и покой.

— И сколько же можно вот так, без пользы, ждать-то, голубушка? А, матушка? Да посмотри ты хоть на меня! Эх… не явится он, по всему же ясно! — ныл домовой старый дух в серой рубахе, ни разу за все эти дни так и не удостоившись даже взгляда, не то что ответа! Потому он печально смотрел из-под густых пепельных бровей на опущенные, словно коромысло, плечи хозяйки, да ругался, что ни дров, ни хвоста не запасено, и воды натаскать нужно, да и обед не варился.

Кошки-коловёртыши лежали, прижавшись к холодной печке, и тревожно спали, шевеля ушками и усиками.

— Ты бы хоть делом развлеклась, а так и совсем зачахнешь в думушках своих невесёлых! — трындел одно и тоже домодед. — Ишь как исухала-то! Ну сама ж рассуди: явится гостенёк, добрый молодчик твой, а тебе и на стол собрать ему неча! Разве ж так годится, матушка? Ну?..

Не слушала Апа-травница доводов. Знала она, сама только не понимая, как и от кого, что должен сыскать к ней путь-дорожку юноша, охотник не от мира сего, чтобы она заговорила ему пулю серебряную на злого ворога. И никто во всём мире подлунном не сумел бы поколебать её решимости! Только уж все приметы к тому, что быть гостю вскоре, явлены были, а он не шёл. Филин ночью садился на крышу, рвал её когтями и кричал, тяжёлая поступить пущевика вдали слышалась, смурной гарью со стороны города истошно тянули ветры… А не было, не было охотника, нуждающегося в скорой поддержке и мудром совете.

Была Апа-травница по летам глухой старухою, и верно, быть правой людской молве о том, что она и есть Баба-Яга из старинных сказок. Только не ходила она по избушке, стуча костяною ногою, не имела одного лишь острого, как у змеи, зуба. Были зубы её прямы и красивы, ноги стройны, груди круглы и крепки, лицом и всем обликом молода и пригожа. Увидел бы её человек младых лет, сердцем не занятый, и потерять ему сон на долгие ночи! Не брали Апу старость и хворь, хотя уж сама помнить забыла, когда явилась на свет. Ещё князья древние, да сыновья крестьянские и поповские на её порожек жаловали! Многим помогла она добрым делом, но теперь вот что-то не ладилось. К ней самой сроду все шли, но теперь, видать, иные времена настали.

Стоял её домик посреди лесной опушки на курьих ножках. Только вот к курице — неразумной птице домашней, не имели те ножки отношения. Поставлена была изба богатырями древними на четырёх обрубленных по корням дубовых пнях, и были те пни по особому старорусскому правилу смолью крепко окурены, чтоб стоять им без сносу столько веков, что хоть весь платок узелками извяжи, а не сосчитать! Потому только курьими эти ножки и звались.

Нет, по всему выходило, что не придёт уж к ней молодец. Но не оттого, что вовсе и не должен был! Нарушение вышло лукавое на его путях-дорожках к ней. Уж он и след взял, и нюх его охотничий острый не подводил, да сбит кем-то был — то ли чарами, да то ли попросту людьми недобрыми.

— Да ты ж куда это, голубушка, собралась⁈ — домодед от неожиданности чихнул и чуть не упал кубарем вниз, когда Апа-травница вдруг поднялась с топчана, расправилась во весь рост до самого потолка. Вышла, постояла на пороге, вернулась. — Эх, чую, намерения твои неверны! Иль собралась куда… в ночь непроглядную! В такую-то стужу, в такие-то снега! Осядь, матушка! Жди уж лучше! Повремени ещё чуть, глядишь, на иной день всё ж и явится!

— Нет, дедушко, вышли все сроки! — Апа подошла к шкафчику, сунула за пазуху какие-то волшебные травы-снадобья. — Ясно мне, что и так просидела-прождала я лишнего! Вечор уж мне надо было сбираться в путь-дорогу! Теперь уж и не видит сердце, поспею ли, помогу ли кому…

— Ох-хо-хо… оставалась бы дома, голубушка!

— А ты лихо-то не кличь! Будешь за старшого тут! Чего разленился! Вымети полы, печь остатками дровушек истопи пожарче, да смотри мне, без шалостей твоих чтоб! — она погрозила пальцем, блеснул ярко перстень с камушком.

— Ты уж не сомневайся в старике, сударушка моя! Только уж, коль тебя не убедить, ты уж береги себя, родная, да возвращайся поскорей! И чтоб цела-невредима!

Апа выкатила из тёмного угла громоздкую деревянную ступу, осмотрела придирчиво, сняла с крючочка рушник, да протёрла им пыль. А как крутанула длинной юбкой, обнажив крепкие ножки, и запрыгнула в ступу, дверь сама собой распахнулась, впустив и в без того выстывшую избу холод.

— Не ленись, слышишь, домодедушко! А то ноешь да ноешь только! Дверь за мной плотнёхонько прикрой, приберись, да мышкам сказку на ночь прочти! — добавила хозяйка, схватив и будто взвесив в ладонях метлу. — И на стол собери, что есть, того ведь гляди, не одна я вернусь!

Домодед спрыгнул с печи, и раскланялся в пояс так, что ловко размёл бородой по углам пыль, и пол тотчас стал блестящим. Закрыв за хозяйкой дверь, накидал грубо и нескладно чуть заиндевелых дров в печь, но зажёг их вмиг, лишь щёлкнул потрескавшимися ноготками на толстых пальчиках. Взобрался на топчан, помнящий ещё тепло хозяйки, и, вздыхая, смотрел горящими, как тёплые печные угольки глазами, в затягивающийся от мороза кругляшок на окне. Кошки-коловёртыши по-прежнему спали, и не боясь их, мышки выбрались из-под печи, уселись, пожав хвостики, у тарелочки с каёмочкой. Под треск коптящей свечи в густом полумраке слушали, попискивая от восторга, долгие лесные сказки.

Все молчали, ожидая, что скажет чёрный герцог. Но тот стоял, облачённый в доспехи на блестящем золотыми огнями балконе плечом к плечу с обер-офицером Корфом, и оба напоминали суровые римские изваяния. Наконец в полной тишине он произнёс:

— Игра, что вершится на наших глазах, не схожа ни с одной из тех, что наблюдали мы веками ранее. Оттого и неясен до сей поры исход её. Оба соперника достойно прошли испытания, хоть и было им это непросто. Бедный юноша! — он посмотрел на Антона Силуановича, но без тени жалости. — Вы совсем неспособны продолжать Игру! Ну что же, что же… раз так, одному из участников я готов сей же час дать то, ради чего он и согласился участвовать!

Балкон под звуки фанфар стал, поскрипывая, медленно опускаться, вспыхнули огни. Антон Силуанович, держась за раненое плечо, попытался опереться на столик, чтобы попробовать встать, но не удалось. Кровь липла, хлюпала, сочась меж тонких дрожащих пальцев.

Гвилум всё также восторженно стоял подле лихоозёрского барина. Когда балкон опустился, издав похожий на рычание звук, вспышка высветила лежащего в цветках и зелёных венках крота. Как он переместился сюда, было не понять. Хотя, быть может, никто и ничто и не менялось, а все перемещения были лишь обманом Игры? По бокам от серой туши стояли Пантелей и Джофранка.

У балкона распахнулсь дверца, герцог и обер-офицер не то сошли, не то выплыли из него, и направились к возвышающейся громадине мёртвого крота.

— Что же стоит назвать наибольшим злом из того, что хранят недра мира этого? — задался вопросом герцог. Хотя его слова не были обращены к кому-то, но у каждого было ощущение, что хозяин Игры говорит именно с ним. Герцог вещал издалека, но речь звучала так, словно произносилась на ухо. Особенно остро это чувствовал Еремей Силуанович, сделавшийся похожим на хмурую тёмную гору.

Лишь только заговорил чёрный герцог, как вновь все высокие пределы шахты озарились бесчисленными светлячками. Зрители всех эпох тоже внимали каждому слову:

— Наибольшее зло приносит то, чего менее всего есть в природе земли! Ведь будь на земле больше жёлтого металла, чем отпущено, и не вызывало бы оно тогда столько распрей, горя, помрачения сердец, дрожания рук и вспышек гнева! — герцог вознёс ладони. — Сколько войн, набегов, пожарищ вспыхнуло за бесславную историю рода человеческого, а причиной им — манящий блеск сего металла! Что ж в нём такого, что сводит он с ума? Окажись с ним в пустыне — не согреет, не даст пищу и кров его блеск! Но почему же никто на долгой памяти моей даже из самых светлых умов и чистых сердец не выдержал чар его! Все пали от соблазна обладать им! И шли ради него на такое, что дрогнет даже последнее ороговевшее сердце! Сколько же вас! — он обратил взгляд вверх, к огонькам. — Сколько вы положили несчастных и неповинных жизней, чтобы есть с золота, спать на нём, носить золотые шлема, сабли и доспехи!

Обер-офицер Корф, что наравне со всеми внимал каждому слову, аккуратным, неспешным движением извлёк саблю, и та сверкнула золотой россыпью огней. Подойдя к Джофранке, он опустился на колено и протянул ей на вытянутых руках сверкающее оружие. Та поклонилась, приняла с благоговением, и, держа саблю перед собой, устремила чёрные глаза на герцога.

Тот продолжал:

— Имеет цену в мире подлунном не то, что приносит пользу и спасение людям, а то, чего мало! Ценность злату придали люди. Будь его столько же, как камней иль песка, и не сделаться ему орудием зла! Сколько отчаянных голов сложено за две сотни лет здесь, в этой глубокой пустой шахте, сколько запуталось, потеряло пути и сгинуло в бескрайних катакомбах в поисках моих драгоценностей! Но никто так и не узнал, где же они!

«Где же они? Где же они?»

Слова подхватили крылья нарастающего эха, их понесли ветры, повторяли тонкими голосками летучие мыши. А герцог, выбивая искры из-под ног, подошёл к Джофранке, и принял блестящую саблю.

— Никому не удалось отыскать здесь золота, никому! А почему? Пришло время открыть тайну! Итак, Кродо, что же в чреве твоём⁈ — он взмахнул, и лезвие, оставив за собой пронзительный фиолетовый след в воздухе, вспороло брюхо Кродо. Тот на миг ожил, и, задрав острую, с тонкими и длинными усами морду, крикнул, оскалив острые зубы, но тут же обмяк. Чрево распласталось, землистая шкурка с двух сторон свернулась, будто красный рулон, но вместо тяжёлых плюхающих внутренностей, длинных обмякших кишок полился со звоном поток монет. Они устремились мощной струёй, летели, подскакивая на рёбрах и кружились, словно в вальсе, а на конце пути ложились блестящим ровным ковром у ног Джофранки.

— Кому-то одному будет дано унести моё золото! Одному!

Чёрный герцог обернулся, потому что никто не посмел вставить и слова, все завороженно смотрели, как течёт, и никак не может остановиться струя монет, а вспоротое увесистое брюхо крота хотя и уменьшалось, но очень медленно.

— Только один станет законным владельцем моих сокровищ… слышит ли меня сейчас Еремей Солнцев-Засекин? — герцог взглянул из-под шляпы оранжевыми ободками горящих глаз, а доспехи холодно блеснули цветом тёмного металла.

Всё также сжимая саблю, хозяин Игры зашагал, выбивая искры, к лихоозёрскому барину.

— Всё, о чём только можно мечтать, грезить — можно купить за эти монеты! Я бы мог одарить и слитками золота, но зачем же мне обременять ненужными хлопотами? Ведь с золотом в сей скорый век теперь — куда? А здесь! — он указал рукой. — Настоящие, царской чеканки, монеты!

Герцог поднёс пальцы ко рту и поцеловал их.

— Могу сказать точно — никто не обладает не только в России, но и во всём мире таким богатством! Вот сколько золота хранил во чвере своём мой верный слуга Кродо, недаром прозванный золотым землишником! А вы, Антон Силуанович, — герцог полуобернулся к молодому барину, который, корчаясь, вновь безуспешно пытался встать. — Вы столько часов завороженно смотрели на картину в запустелой усадьбе своей! И многое поняли, узрели внутренним духовным взором своим, но не достигли главного! Богатство несметные, золото, что оставил я здесь, всё время были в чреве моего привратника!

Он помолчал, положив руку в перчатке на подбородок:

— Глупый молодой охотник, что дерзнул идти по следу моему, а ныне возлежит, чувств лишённый, под тяжким деревом у входа в сию шахту, не ведает даже, что, убив моего несчастного Кродо, он запустил тем самым часовой механизм нашей Игры!

Джофранка широко улыбнулась.

— Прямо сейчас должен решиться исход Игры, и мы узнаем имя её победителя! — и чёрный герцог вручил Еремею Силуановичу саблю. Корф скрестил пальцы в белых перчатках на груди, смотрел бледным безжизненным лицом на лихоозёрского барина. Гвилум сгорбился окончательно, будто уж больше и не мог распрямиться, и мотал головой, словно пытаясь молчаливо поддакнуть своему господину. Пантелей, хотя вновь обернулся старым слугой, лизал ладонь и поглаживал влажные слипшиеся седые бакенбарды.

— Прими сие грозное оружие, о возможный, самый вероятный победитель Игры! Испытания пройдены достойно, и дело осталось за малым, — громко произнёс герцог, так, что его голос наполнил всю шахту. — Нужно совершить последнее деяние, и золото — до последней монеты, будет вашим! Оно сей же час, как только захочу я того, до последней монеты переместится и наполнит до самого потолка дорогую сердцу вашему пыточную камеру! Лишь отворите вы дома свою потаённую дверь, как ноги утонут тут же по колени в ярком блеске и великолепии сих кружочков! Быть золоту у вас! Быть!

Раздались удары литавр.

— И Ариша! Ариша!

Лишь только было произнесено герцогом это имя, Еремей Силуанович воспрянул, подняв лицо. Он будто и не проникся вовсе пространной сладкой речью о том, как встанет по колено в золоте, не помышлял о грядущем богатстве, которое никому из живущих и пригрезиться не могло! Но при имени дочери посмотрел на горящую странным огнём саблю в руке и будто только теперь понял, что сжимает её!

— Ариша! — прорычал Еремей Силуанович, стиснув зубы. — Аррриша моя!

— Да, Ариша, — повторил герцог. — Она будет немедленно спасена, и золото станет вашим! Всеми поколениями, жившими до вас на земле, — он вновь поднял ладони, — вы будете признаны победителем! Проживёте долгую богатую жизнь с этим великим званием победителя, познаете ещё не раз удачу, славу, получите всё, что только захотите. Но только если сейчас же!

Литавры оборвались. Все взгляды устремились на герцога.

— Если сейчас же одним взмахом сабли добьёте своего братца.

— Да, он и так не жилец! — добавил Гвилум.

— Молодому господину уже не выбраться отсюда, — отметил печально Пантелей.

— Это Судьба, — вздохнула Джофранка.

— Да, милая, — к ней обернулся и подошёл герцог, подал руку, и цыганка склонилась в реверансе. — Будь готова объявить имя победителя Игры!

Над Антоном Силуановичем нависла тень. Казалось, будто гора медленно наступала на него. Он попытался подняться, теряя последние силы, чуть попятился, сглотнул. Но потом спокойно посмотрел на брата.

Их глаза сошлись.

— Знай, он не тот, за кого пытается себя выдать! Да! — Антон Силуанович крикнул отчаянно. Герцог стоял спиной к нему, но повернул голову. — Знайте же, он всегда, всегда, вечно не тот, за кого пытается себя выдать!

Еремей Силуанович перевёл взгляд на герцога, а потом зло и холодно посмотрел на брата:

— За Аришу! За Аришу я готов на всё!

Апа-травница летела над верхушками елей, и те тревожно раскачивались, сверху напоминая колышущееся буро-зелёное море. Длинные волнистые пряди кудесницы трепал и рвал шквалистый ветер, который в гневе поминутно менял направление. То наседал холодными ладонями и давил сзади, то задувал сбоку, норовя наклонить ступу так, чтоб та выронила хозяйку; не сумев добиться этого, страшный зимник-свистун бил её спереди по лицу, плевался острым снеговым крошевом.

Лесная целительница умело лавировала в ревущих воздушных потоках, ловко перебрасывая метлу то на одну, то на другую сторону, и ступа со свистом резала студёных воздух, набирая всё большую скорость. Но тут Апа выставила ладонь вперёд, блеснул камень на персте, и ступа резко застыла в небе, оставив за собой тонкий розовый шлейф.

С северной стороны, крича и ломая деревья, брёл, шатаясь, ныл и плакал пущевик.

«Бедный… нечастный старик! — жалостно подумала Апа. — И ведь ничем не помочь мне ему… И как только угораздило его проснуться-то в зимнюю пору? Кто разбудил, или что же такое… подняло его? И чья ж это сила должна быть, чтобы сам хозяин северных лесов сгорал в таком бессильном отчаянии?»

Она присмотрелась к цвету пламени.

«И точно, непростой огонь, колдовской. Сроду такого не видывала! Сильный ворог к нам пожаловал! Неужели пришёл тот, от одного имени которого можно сойти с ума?»

Пущевик встал на колени, задрал к небу мшистую морду, прокричал что-то последнее и отчаянное на древнем языке, и, согнувшись, принял облик большой горящей кочки. Могучие ели вокруг него жалостливо махали лапами, словно пели старинную погребальную песню, мелодия которой была записана тонкой вязью на их древесных кольцах. Лес пел, хоронил своего хозяина. Оплакивал его… и себя. Лес знал, что без пущевика он скоро или сгниёт на корню, или, что быстрее — будет спилен под корень жадными людьми…

Апа-траница не знала, куда же теперь устремить ей свою лёгкую и быструю ступу? Самым верным, это подсказывал холодный и чистый ум её, был путь по следу пущевика. Нужно разузнать, где и какая сила тронула его жгучим роковым пламенем? И ещё знала она — отчего-то именно твёрдо знала, что молодой охотник, не сумевший отыскать к ней пути-дороги — там… Он тоже видел пущевика. И ему плохо, очень плохо, прямо теперь нужна помощь! На волоске от гибели повис сей храбрый охотник…

Но сердце травницы звало в иную сторону. Звало лететь как можно скорее к измотанному грязному городу, что тлел копчёным смрадом тел человеческих. И через этот затхлый дым ветра едва доносили тонкий плач, молящий о помощи.

И Апа-травница устремилась на едва различимый, но такой отчаянный детский голосок.