Игра Герцога

Глава 14 «Что ты за птица?»

Вязание спицами давно стало главной отдушиной для жены начальника полиции Лихоозёрска Марии Филипповны. Настроение от этого нудного, однообразного занятия вовсе не поднималось, зато мысли постепенно успокаивались, приходили в порядок, и, глядя на неспешное движение пальцев, она напевала под уютное потрескивание дров в камине. Женщина уже привыкла проводить долгие зимние вечера в одиночестве. Знала, что супруг может прийти глубокой ночью, или даже под утро, а то и вовсе не явиться, — такая уж у него была, как он любил говорить, сложная и ответственная «государева служба». Что-то она знала наверняка, о многом догадывалась по запахам женских духов, что зачастую шли терпкими волнами от Голенищева после «долгой неусыпной службы», но никогда мудрая, от всего уставшая супруга не задавала лишних вопросов.

Поэтому, когда в прихожей раздались привычные тяжёлые удары сапог, она даже не сменила позы. Лишь чуть напряглась, а пальцы сбились с привычного хода при накидке петель. Приготовилась выслушать упрёки — ведь она ещё не собралась, а им сегодня нужно быть в гостях у Еремея Силуановича. Знала, что успеет собраться, достаточно облачиться в вечернее платье, а на лицо, помимо лёгкого макияжа, не забыть нацепить и привычную пустую улыбку. Если только могла, то осталась бы дома за привычным вязанием, но разве с тех пор, как вышла замуж, она что-то решала?

— Николаша, это ты? — спросила она, и услышала лишь молчание. Суровое, непривычное, продолжительное. — Я уже собираюсь, и почти готова…

Удары сапог нарастали, становились ближе и ближе, и вот в дверях выросла фигура. Не могла понять, почему, но Марию Филипповну охватил тягучий страх, и она вжалась в кресло. Что-то переменилось в лице мужа — оно потемнело, как у покойника, шикарные усы обвисли и стали вытянутыми, словно у рака, а в глазах горел чужой, холодящий сердце огонь.

— Ты! — произнёс он протяжно, и покачнулся, едва устояв на ногах.

— Коленька, ну что же это такое? Ты смотри — выпил лишнего? Как же мы пойдём с тобой, ты же на ногах не!..

Она не договорила: муж стремительно двинулся на неё и, едва не упав, сомкнул пальцы на шее. Смотрел, как выкатились, полные ужаса глаза, и чуть ослабил хватку, чтобы прикрыть её кричащий рот.

Вырвавшись, жена отпрянула и упала на колени у камина, прижав к груди вязание:

— Что… что с тобой? — едва прокряхтела она, пытаясь бессильно схватить губами воздух. Казалось, что муж, который повалился на кресло, по-прежнему сжимает руки на тонкой шее, которая пульсировала и горела, как угли в камине.

— Как ты могла, дрянь, изменить мне, да ещё с таким горбатым чёрным уродцем! — закричал он, бегло осматривая комнату. Похоже, искал любой подходящий предмет, чтобы продолжить расправу.

— О… о чём ты говоришь?

— Я оплатил тебе отпуск на море не для того, чтобы ты там резвилась и наставляла рога мне. Мне — городскому исправнику! Позор! И мы его сейчас смоем!

Перед глазами Марии Филипповны в одно мгновение пронеслись картины минувшего лета, славного отпуска, когда она действительно была так рада хотя бы на время оставить опостылевший ей Лихоозёрск с его пылью, духотой, выцветшими уличными вывесками и мрачными, до тошноты знакомыми лицами прохожих. Но, уезжая одна в такой прекрасный вояж, она и не думала изменять мужу — не так воспитали её строгие пуританские родители. Даже строго и наотрез отказала на все ухаживания поправлявшему здоровье молодому красавцу-улану, и тем более, никакого чёрного горбуна она и в мыслях подпустить к себе не могла! Но, выкрикивая истошно честные отрицания, она тем самым всё больше злила и без того потерявшего рассудок мужа. А, когда тот двинулся в её сторону, она обомлела, увидев за его спиной тень — тёмно-красную, пульсирующую в неярком свете камина. И она напомнила картины с полотен художников, дерзнувших изобразить самого Мефистофеля…

Николай Киприянович сначала шёл прямо на неё, а затем сделал шаг в сторону и грузно наклонился. Кочерга, что стояла у камина, чуть лязгнула по кафелю, прежде чем оказалась зажатой в его руке. Но этого короткого мига хватило, чтобы испуганная женщина вскочила и стремглав бросилась из комнаты.

Они были вдвоём в просторном двухэтажном доме. Слуг хозяйка давно отпустила… Оказавшись в узком коридоре, Мария Филипповна бросилась вверх по лестнице, но поскользнулась на ступеньке и расшибла губу. Муж дышал за спиной, и ухватил её за ногу. Отчаянно выкрикнув, она ударила его по лицу, и тот отпрянул, сжав в ручище вырванную домашнюю туфлю. И при этом упустил кочергу, которая со звоном покатилась по ступенькам.

— Ну, я тебя! — он решил спуститься и поднять чугунное орудие. Мария Филипповна успела подняться и запереться в комнате наверху. Сама не понимая, откуда у неё нашлось столько сил, сдвинула тяжёлый диван с закруглёнными подлокотниками к двери, и, только успела это сделать, последовал удар. Потом ещё и ещё. Женщина навалилась на спинку дивана, но сил в её хрупком теле едва хватало, чтобы выдержать злой и стремительный натиск.

— Никуда ты, дрянь, не денешься! Я до тебя доберусь! Позор!

Что же это — хмельное помутнение? Или дьявольское? Она верила и не верила, что это — не сон, что происходит это здесь и сейчас, с ней. На миг обернувшись к окну, увидела полную луну. Сумеет ли выбить двойные рамы и выпрыгнуть? Да, она неминуемо сломает ноги, но там наверняка будет хоть кто-то из прохожих, это станет спасением!

Муж тем временем, как ей показалось, начал уставать, и каждый его новый удар плечом становился всё слабее. Прижав к груди вязание, словно защитный оберег, Мария Филипповна сделала несколько шагов к окну.

— С горбуном! С этим чёртовым горбуном! — выл в коридоре человек, с которым она прожила столько лет. Нет, это был кто-то иной в его обличии. Другой, стоя незримо за его спиной, управлял им в эту минуту. Холодный, злой и расчётливый.

И этот кто-то не перед чем не остановится…

С потолка посыпалась штукатурка, дверные петли застонали, и диван тут же сдвинулся с лязгающим скрипом, и пошёл в сторону. В узком проёме сначала показались красные, разъярённые глаза, а за ней протиснулась покрытая чёрным углём кочерга.

Еремей Силуанович стучал ногами, шумно спускаясь с лестницы и хватаясь за перила так, что готов был их вырвать:

— Как это, никого ещё нет? — со злостью переспросил слугу, неустанно дежурившего у входа. — Такого не может быть! Где Дубровин, разве ещё не прибыл? — Солнцев-Засекин не мог поверить, что строгий купец-старовер может изменить своим привычкам: он всегда непременно приезжал чуть раньше прочих, чтобы уединиться с хозяином хотя бы на четверть часа и с глазу на глаз обсудить текущие торговые дела. — С чего бы это вдруг? Не приболел ли? Да разве такие здоровяки болеют?

Слуга, чуть попятившись, виновато развёл руками, словно задержка высоких гостей могла быть по его вине.

В коридор вбежал высокий помощник — один из тех, что в первой половине дня так ротозейски упустил странного господина в чёрном облачении.

— Тебе-то чего ещё, болван? — взревел барин, но когда тот что-то прошептал на ухо, развёл кустистые брови, и морщины на лице распрямились. — Когда? Только что? Ждут? Иду!

Развернувшись на каблуках, прорычал:

— Если кто прибудет, задержи пока там, у столика с закусками! — велел дежурящему у входа слуге. — Далее никого не пускать ни под каким предлогом. Дубровин ли прибудет, спросит, и ему вели ожидать! Ишь ты! — он пригрозил кулаком, но с особой улыбкой, лихо, и слуга хотя и сжался, но знал, что удара не последует — хозяину, видимо, донесли хорошую новость.

— Поймали, поймали голубка! Что ж за птица-то такая, что за птица? — чуть подпрыгивал и напевал Еремей Силуанович. На бегу накинув шубу, вышел на задний двор особняка. Собаки непрестанно лаяли в дальних вольерах. На пороге ожидал молчаливый громила-палач, правда, без привычного кожаного фартука. Он принял от полицейского чина — кажется, помощника исправника, Еремей Силуанович не рассмотрел в потёмках, связанное, безуспешно пытающееся выбиться тело, и вопросительно посмотрел на хозяина бычьими глазами:

— Что зыркаешь? Ты знаешь, куда его! Давай! — и он протянул руку человеку в шинели. Только теперь увидел, как сильно у того рассечено лицо и кровь, хотя и запеклась, всё же алела в ранах у самых глаз. — Сопротивлялся этот паршивец? Ну, ничего. Как вас, кажется, Егор…

— Егор Иванович! — отрапортовал тот. Барину показалось, что полицейский что-то спешно прикрыл попоной в санях. И это что-то по форме было квадратным, даже тёплым, оно словно пульсировало, чуть выбиваясь яркими огоньками. Хотел поинтересоваться, но времени на то не было.

— Вот что я скажу вам, дорогой Егор Иванович, — он положил тяжёлую руку на плечо помощнику исправника и дальше говорил на ухо. — С уважаемым Николаем Киприяновичем мы, само собой, про это дело покумекали.

— Да, да, в курсе-с, ваше благородие. Потому-с доставил преступника лично вам, как того и велело начальство.

— Вот и молодец. Но раз удалось справиться, и не без… — он опять посмотрел на покалеченное лицо. — В общем, не теперь — сегодня у меня будут гости, а завтра загляните мне так… в районе полудня, и получите от меня, голубчик, за все труды персональную премию.

— Не стоит-с беспокоиться! Всегда рад исполнить долг!

— Это хорошо. Но премия — дело такое, знаете ли, ещё никому ни разу не помешавшее.

— Точнее-с не скажешь! — улыбнулся Рукосуев.

— И это всё — сугубо между нами! Как и то, что были тут, доставили мне этого… очень уж попрошу вас, Егор Иванович, не распространяться даже среди сослуживцев.

— Не извольте-с беспокоиться! — отдав честь, помощник исправника развернул сани и уехал. Еремей Силуанович проводил его взглядом, и ему теперь отчётливо стало ясно — под попоной было что-то необычное.

Но что же этого такое могло быть?..

Когда лихоозёрский барин вошёл в своё любимое, дорогое сердцу место в подвале, гигант-палач уже закрепил на дыбе руки молодого, разодетого в старомодные охотничьи одежды человека. Лисья шапка упала и лежала на сыром каменном полу, напоминая маленького зверька. Здоровяк тем временем неспешно разложил щипцы, зажимы, длинные иголки и другие предметы, имевшие широкое применение в эпоху инквизиции. Свою работу он знал хорошо, приказывать не было никакой нужды, и, неспешно завязав кожаный фартук, бородатый палач напряг толстую шею и принялся раздувать горн.

Еремей Силуанович скрестил пальцы и с хрустом вытянул вперёд ручищи. Фока только очнулся, и, с трудом подняв голову с всклокоченными, липкими рыжеватыми волосами, помутневшим взором осмотрел полутёмную пыточную.

— Вот теперь мы и разузнаем, что это за птица прилетела в наши края! — крякнул Солнцев-Засекин, приняв от помощника большие щипцы с закруглёнными губками.

«Ничего себе, повозочка, будто не Уголёк, а сами бесы в неё впряглись, тудыть её!» — подумал Пётр, когда отъехали от перекрёстка у трактира. Навстречу им попались сани. Кажется, в них сидел городской дьякон, с которым они виделись издалека минувшей ночью, и ещё кто-то. Крестьянин даже не успел рассмотреть. Он лишь слегка понукнул коня, но тот пошёл так резво, что большой чёрный экипаж — а именно так теперь следовало называть его столь быстро и умело переоборудованные сани, даже не помчался, а поплыл над дорогой.

«Ну и правда летим!» — Пётр захотел перекреститься, но только эта мысль пришла, словно кто-то положил ему на плечо тяжёлую, похожую на воронье крыло руку, и недовольно зацокал языком. Алатырев оглянулся, но увидел за собой лишь лакированную стенку. Снежинки летели под сильным напором воздуха, секли ему лицо, но, попадая на экипаж, тут же таяли, исчезали, не становясь даже капельками. Возница невольно выпрямился, боясь даже дотронуться спиной. А когда стал смотреть на мельтешение конских ног и хвоста, то не узнал Уголька. Тот сделался шире, больше, мощнее, а главное — стал злым. Конь больше не слушался его, и Пётр понимал это!

На подъезде к Лихоозёрску Пётр попробовал натянуть вожжи, и экипаж остановился. Пётр спрыгнул, и подошёл к дверце. Нерешительно постучал, и открылось маленькое окошко, откуда высунулся длинный, как клюв, нос Гвилума:

— Дружочек, ну что же ты оставил службу? Негоже так тратить время великого герцога! Прощаем лишь на первый раз! Полезай и правь себе смирно. Чудесный конь сам знает, где ему положено будет остановиться.

Пётр, пожав плечами, вернулся. Экипаж промчался по окраине города так стремительно, что жалкие домишки, телеги и снежные сугробы мельтешили перед глазами, слившись в одну сплошную и стремительную полоску. Что-то подобное он испытывал, когда решил позабавить дочерей, на Масленицу от души разогнал, раскрутил сельские качели. Тогда у него всё помутилось в голове от свистопляски. И теперь такое же нестерпимое желание возникло — слезть, отдышаться, и уж никогда больше подобного головокружения не знать. Но его дело простое — исполняй да слушайся. Пока не расплатятся сполна. К тому же вылечить супругу как-то волшебно обещали, а на кого теперь надеяться, кроме как на этого вельможного господина?

Экипаж миновал укрытые беспросветной мглой окраины и остановился у богатого купеческого дома. Пётр уже окончательно понял — хотя он и сжимает крепко вожжи, теперь от него ничего не зависит. Оставалось только смотреть и удивляться.

Он не мог поверить увиденному — на дорожке к особняку лежали, раскидав руки и ноги, убитые люди, валялись ружья, а у входа распластался толстяк. Голова прижалась к измазанной кровью двери, а глаза остекленели, безжизненно глядя на проплывающую по небу, временами прячущуюся в рваных зимних ночных облаках луну. Дверь экипажа открылась, и по метёной дорожке спокойно и безучастно двинулся он — тот, кого свита именовала чёрным герцогом. Его походка была размеренной, господин безучастно переступил тела, а когда встал у самого входа, дверь начала потихоньку скрипеть, отодвигая грузное тело убитого винозаводчика. Пётр и думать не смел о том, чтобы слезть и посмотреть ближе, но всё прекрасно видел и слышал со своего места.

На пороге показался Дубровин с кадилом в руке, за ним выбежало несколько слуг, одетых в старомодную крестьянскую одежду. Купец, смерив тревожным взглядом страшную картину расправы, всё же не потерял самообладания, и, что-то скомандовав своим, остался один на пороге, прикрыв дверь.

А чёрный герцог ступал всё также спокойно, под его большой шляпой с роскошным пером не было видно лица. Высокие ботфорты отстукивали шаги, пока он не остановился, ещё раз холодно и отстранённо осмотрев побоище.

И — наконец поднял глаза.

Дубровин невольно вытянулся, глядя, как горят оранжевые ободки вокруг зрачков:

— Господин Дубровин? Авиналий Нилович?

Тот сглотнул и насупился, словно косматый сыч.

— Знаю о вас, преимущественно хорошее, хотя в каждом человеке, насколько мне известно, всегда борются два начала — тёмное и светлое, — продолжил этот странный тёмный гость. — Помню, приходил я в эти края в совсем уж стародавние времена, когда жил один светлый князь, воин, он говорил — кто с мечом к нам придёт… — он взглянул на обмякшее тело Каргапольского, от которого на морозе исходил сладковатый тошнотворный запах. — Впрочем, не об этом речь. Я сделал остановку здесь, Авиналий Нилович, чтобы предупредить вас о грядущей опасности. Мне известно, что добрые дела ваши превосходят по значимости злые. В ваших руках кадило, а не оружие. Будь по-другому, мне пришлось бы просто развернуться и уехать. Но раз так, — чёрный герцог сделал многозначительную паузу. — Если хотите жить, немедленно собирайтесь со всеми домочадцами. Ничего не берите с собой, слышите, ничего! И отправляйтесь далеко, куда-нибудь в глухие керженские леса к вашим собратьям-староверам. Вижу, что вас непременно приютят, и дадут кров. Там и проживёте остаток дней хотя и без роскоши, даже скажу, весьма и весьма бедно, но — по слову моему, не познаете иных невзгод. А иначе, ну что же… я не стану говорить, что иначе.

И, не собираясь слушать ответа, взмахнул кадилом и развернулся. Пройдя половину пути по дорожке, остановился, и чуть повернул едва различимый в тени от шляпы профиль, добавил:

— Да, и когда молитесь, думайте о высоких словах, что дерзаете произносить, а не о чём-то ещё. Ведь, когда слова ваши, обращённые к небу, пусты и сказаны без тепла, они не доходят, и оседают на землю, подобно мокрому снегу. И тогда их подбирают те, кто питается молитвами, сказанными без сердца.

И он уехал, а Дубровин так и продолжил стоять, сжимая в руке золотую цепь кадила.

Следующую остановку экипаж сделал, промчавшись по центральной улице и оставив далеко позади все присутственные места Лихоозёрска. Вновь всё стремительно пронеслось перед глазами Петра — какие-то люди, повозки — кажется, полицейские, пожарные. Крестьянин подумал, что за время, которое они потратили на путь, не успела бы и кошка перебежать через мостовую.

Они свернули в проулок, и возничий, напрягая зрение, с трудом прочитал вывеску: «Прядильный дом». Что могло понадобиться в таком заведении этому странному господину, да ещё ночью, можно было только гадать. Ещё более удивительным выглядело то, что в заведении этом, несмотря на столь поздний час, горел яркий свет на всех этажах. Неужели прядут и днём, и ночью?

Софи Жосефовна с набелённым лицом и яркими жирными губами только взялась за чучело ворона у входа, собираясь его убрать. Но птица зашевелилась, расправила крылья и моргнула.

— Какой ужас! — она оцепенела, и не успела прийти в себя — входная дверь открылась сама собой навстречу незнакомцу. Её, конечно, удивил его странный вид и одеяние, но чего только не бывает? В их заведении не раз проходили тайные вечера-маскарады, когда посетители наряжались так, что их действительно не мог никто узнать. Таков уж маленький город, его нравы. Решила, что ночной посетитель как раз из тех, кто хотел бы позабавиться, но остаться инкогнито.

Она вновь посмотрела на птицу, но та больше не шевелилась. Обернувшись к гостю, кинулась на встречу:

— Добрый вечер! Добр, — не успела договорить она. Когда чёрный герцог всего на миг остановил на ней пристальный, с оранжевым отблеском взгляд, Софи Жозефовна замерла в нелепой позе на бегу с открытым ртом. Лицо сделалось натянутым, блестящим, восковым. Когда же путник миновал залу, то и все, кто находился там — обитательницы «Прядильного дома» и несколько посетителей, также замерли в удивлении, а глаза их остекленели.

Поднявшись на второй этаж, чёрный герцог на миг замер у двери, и она резко открылась, словно от порыва ветра. Когда вошёл, свечи на туалетном столике вздрогнули и с шипением потухли, пустив пахнущий тяжёлой осенней прелью дым. Цыганка, что сидела, неподвижно уставив взор в зеркальную синеву, бросила стремительный взгляд чёрных, как виноград, глаз, на него. И тут же упала ниц:

— Великий господин, неужели вы почли возможным прийти за мной?

— Встань, Джофранка, ведь ты — Вестовая Хаоса!

Она не сразу распрямилась, и подняла подбородок, их глаза сошлись. Красивое лицо цыганки налилось краской.

— Пришло время, — произнёс он. — Время, какое же оно стало неуправляемое в веке этом! Собирался выждать ещё одну ночь, но, как видно, колесо закрутилось быстрее, и даже я теперь не успеваю за ним, — чёрный герцог усмехнулся. — Ты последуешь за мной?

— Это такая большая честь! — и она перевела взор на карты. — Моя прабабушка…

— О да, та была славной, и отдала жизнь за меня. А ты готова?

Джофранка нерешительно кивнула.

— Да, этого может и не потребоваться. Но ты должна знать, что все, кто составляют мою покорную свиту, переходят грань, возврата к прошлому за которой уже нет.

— Мой господин, у меня нет, и не могло быть никакого прошлого. Всё моё прошлое — это только подготовка к встрече с вами, чтобы быть рядом! И то, что вы пришли, и стоите передо мной, заставляет моё сердце сжиматься и петь от радости! Я не смогла бы жить, если сегодня не ушла с вами!

Чёрный герцог осмотрел комнату, и увидел, что в углу у шкафчика к высокому потолку прикреплена толстая верёвка с петлёй:

— Я скала себе, что если мой господин не удостоит меня высокой милости быть рядом с ним, значит, я недостойная дочь моего рода.

— Нет, милая, ты достойная дочь. Кстати, кто был здесь до меня? — он сделал вздох и поморщился. — Тянет скверной.

Джофранка сжалась:

— Весь мой путь был, как движение лодочки по воде. И один тёмный человек долгое время довлел надо мной… он и определил меня сюда, в этот грязный «Прядильный дом».

— Всё знаю, — и он чуть усмехнулся. — «Прядильный дом». Пряжа очень даже прекрасна, как и любое рукоделие. Особенно ценю тонкое дело — вязание спицами. Думаю, тот, кто был здесь до меня, прямо сейчас познал сердцем всю тонкость этого тихого женского искусства.

И он подал холодную ладонь Джофранке, та с поклоном приняла и, выйдя следом, спустилась по лестнице. Когда проходили залу, та налилась необычайно ярким малиновым светом, и цыганка тому только обрадовалась. Смеясь, закружилась в танце. Она останавливалась у каждого, кто застыл в позе, и брызгала в лицо ядовитым громким смехом. На миг задержалась у выхода, где стояла, замерев на одной ноге, распорядительница «Прядильного дома». И, когда Джофранка подмигнула, из открытого красного рта Софи Жозефоны полезли, падая с глухим стуком о пол, шипя и извиваясь, разноцветные змеи. Они лились, подобно воде из фонтана, и тоже присоединялись к её танцу. Казалось, они негромко пели, раздувая капюшоны, и ползли к ногам чёрного герцога, склоняясь перед ним в почтении. Тот вытянул губы и щёлкнул пальцем. На миг блеснул малахитовый перстень — и чучело ворона повернуло голову, став Гвилумом. Он накинул сзади на плечи Джофранке соболиную шубу:

— Ох, спасибо, мессир! Засиделся я в экипаже. Холодно, скучно! Спасибо, что призвали! А вам тепло, милая? — и он положил голову с длинным клювом ей на плечо. Джофранка потрепала его за перья.

— Гвилум, а ну-ка обернись в обличье смертных, пока рано! — скомандовал чёрный герцог, глядя, как цыганка любуется искорками, блестящими на гладком роскошном меху. — Прямо сейчас мы должны отправиться в гости, и там, поговаривают, готовились преподнести одной даме вот эту шубу. Уверен, что состояться сему событию будет не суждено. Эта дама сейчас очень занята, впрочем, как и её супруг… Так зачем же пропадать столь прекрасному соболю, тем более, он так идёт тебе, милая трефовая дама пикового туза!

Только после того, как завершил порученное тайное дело, Рукосуев начал приходить в себя и понимать, что в городе творится чёрт знает что. Он ехал по центральной улице и остановился, увидев лежащее посреди мостовой тело убитого владельца «Бухарских сладостей». Над ним склонились и выли женщины, а рядом толпились разгневанные мужчины в традиционных татарских одеждах. Когда помощник исправника спрыгнул и подошёл к ним, из бессвязного лепета так ничего и не понял.

— Хорошо, хорошо-с, что вы этого не оставите так! Но как это произошло хоть? Кто это сделал-с, как было, вы видели?

Ответов он так и не получил. Понял только, что разгневанные татары были готовы тотчас совершить самосуд, но над кем — было совершенно неясно.

— Так, всем немедленно-с разойтись по домам! И не выходить до утра! Приказ! Я еду в участок! В участок. Разберёмся! — и он отстранил от себя женщин, что давили и висли на руках. — Вы меня слышите-с вообще?

Посмотрел на суровые лица мужчин, и понял, что нет.

Удивило его другое — как такое могло быть? Убийство — неслыханное событие для Лихоозёрска! Судя по телу, которое уже начало коченеть на морозе, оно произошло не только что. Почему же нет никого из полиции? Неужели все, как болваны, столпились где-нибудь там, на пожаре?

Сил удивляться не было — Рукосуев в лихорадке этой ночи даже не успел осознать, что произошло с ним и унтер-офицером Сорокой в том проклятом особняке? Что это были за неведомые миру твари, что накинулись на них? А тут ещё — мало пожар, так и кровопролитие.

— М да-с, — выдохнул он морозный воздух, проезжая на пути к участку мимо дома купца Дубровина. Тут его взору предстало уже не просто убийство, а самое настоящее кровавое побоище! Тела уже чуть замело, лужицы крови застыли так, что блестели льдом в свете луны. И — тишина, никого.

Он понукнул коня и промчался мимо, даже не думая останавливаться. Понимал, что эту вакханалию устроил кто-то, и этот кто-то — не один, а скорее всего, целая шайка орудует, здесь, в городе. Рукосуев вжал голову в плечи.

В участке его встретил растерянный дежурный, но Егор Иванович пробежал мимо — прямо в кабинет начальника. Но вместо Голенищева ему на встречу вышел крупный седовласый городской голова. Бледный, он кричал трясущимися толстыми губами:

— Что ж такое происходит? Это же чёрт знает что! Город перевёрнут с ног на голову, а начальника полиции нигде нет! Где, где, спрашивается, застрял Николай Киприянович?

К городскому голове в Лихоозёрске было двоякое отношение — он занимал выборную должность, высоко именовал себя «доверенным лицом горожан», но и шага не мог ступить, не посоветовавшись с Еремеем Силуановичем. Он всегда носил на груди большой овальный должностной знак, украшенный по краям завитками. На него в эту минуту с тупым лицом и засмотрелся Рукосуев, сам обдумывая каламбур — наверное, полетит голова городского головы? Как и другие, впрочем, после этой бурной ночки:

— Может быть, он… дома? Час-то поздний, — сказал помощник исправника.

— Ох, ох, что же такое делается! — городской голова присел на стул, посмотрел на портрет государя. — Не иначе как это конец… А я, знаете ли, ехал в гости к Еремею Силуановичу, хотел спокойно и душевно провести вечер, а тут!

Рукосуев его уже не слушал. Он выбежал к саням, и пугающая мысль овладела им — а вдруг в этой свистопляске какой-нибудь пройдоха вздумал и украл… Нет, от сердца отлегло, когда чуть откинул попону, и крот на картине подмигнул ему золотым свечением:

— Ничего, ещё одно дельце, и хватит нам морозиться! — обратился он к картине, как к живому существу. — Приеду домой, повешу на самое видное место! Только вот узнаем, куда это начальство запропастилось.

Когда он подъехал к дому Николая Киприяновича, ночь плотно сгустилась над городом. Ветер гнал низкие тучи. Помощник исправника долго и бесполезно стучал в двери и окна, шумел. Наконец он перешёл мостовую и встал на противоположной стороне. Присмотрелся — вроде бы чуть шелохнулась занавеска? Точно! И вот она отдёрнулась, и в широком окне показалась женская фигура.

— Мария Филипповна! Ау! — крикнул Рукосуев, сложив руки. — Откройте!

Но та замерла — бледная, высокая, с повисшими, как коромысло, плечами.

— Ау, Мария Филипповна! Дома ли Николай Киприяновииич? — крикнул снова он, понимая, что через двойные рамы услышать невозможно.

Луна вновь вышла на своё царственное место, и в её свете помощник исправника увидел, что в руках жены начальника лихоозёрской полиции сияет что-то. Поблескивает со странным тёмным отливом.

Мария Филипповна озирала выпученными глазами улицу. Она ничего не видела и не понимала, прижимая к груди растрёпанное, как борода, вязание. С длинной и тонкой иглы на исцарапанное запястье капала кровь.