Игра Герцога

Глава 15 Гнев пущевика

Древние ели, шумя и поскрипывая даже от слабого ветерка, провожали путников, держа на могучих лапах снеговые шапки. В таком густом лесу почти всегда темно даже в короткие зимние дни, а ночи здесь — страшны и непроглядны. Ни один благоразумный человек не захочет оказаться в такой глухой северной чаще один-одинёшнек. Не знаешь, чего больше бояться — голодных, готовых до конца преследовать усталую жертву зверей, или существ бесплотных, пугающих своим уханьем и злыми огоньками глаз. Среди бескрайнего мира ночных раскидистых елей волей-неволей поймёшь, что нечисть — вовсе не придумки суеверных старух.

Если бы не свет идеально круглой, как чайное блюдце, луны, Антон Силуанович и рыжая девушка, с которой он при странных обстоятельствах несколько часов назад познакомился на станции Лихоозёрска, они вряд ли смогли бы видеть друг друга. И это — несмотря на то, что ступали рядом, плечом к плечу. Давным-давно осталась в стороне железная дорога — они сначала шли по обледеневшим скользким шпалам. Молодой барин нёс в каждой руке по увесистому саквояжу — свой и её, и те оставляли длинные чёрточки на чистой, нетронутой снеговой целине. Пробиваться становилось всё сложнее, но Антон Силуанович боялся хоть намёком показать, как ему трудно.

Поначалу он был уверен, что Алисафья — а именно так представилась эта загадочная, похожая на лисичку девушка, не сможет и шагу сделать по глубокому снежному ковру. Но та будто плыла над ним, как невесомая, даже не оставляя следов.

— Какие древние ели, будто богатыри в белых шубах стоят! — сказала она, и Антон Силуанович понял: та хочет его подбодрить. Где-то в стороне раздался протяжный вой.

«Паровоз гудит, да нет… какой может быть паровоз! — тревожно подумалось ему. — Нет, зверь!»

Должно быть, это волк-вожак поднялся на высокий заснеженный камень и, задрав белёсую морду, возносил отчаянную, тоскливую песню, в которой одновременно слышались голод, отчаяние и злость.

«Что же мне делать? В вдруг — и вправду волки! Я же не сумею нас защитить! — думал он, стараясь унять предательскую дрожь в коленях. — А она ведь тоже слышит! Почему же так равнодушна? Ведь хрупкая совсем с виду. Откуда берётся её бесстрашие?»

И Антон Силуанович ловил себя на мысли, в которой пока не хотел признаться: ему почему-то становилось спокойно и хорошо, лишь только посмотрит на эту таинственную спутницу. Словно именно она могла защитить их обоих от любой опасности.

— Мы правильно идём? — решил всё же нарушить тишину.

— Правильно-правильно, — быстро ответила она, и посмотрела на небо. В этот миг огромная тёмно-пунцовая туча полностью заслонила луну. Алисафья достала ладонь из пушистой рыжей муфты, и тут же озарила путь на добрых три-четыре десятка шагов вперёд.

«Ничего себе, неужели научились делать столь мощные фонари? — подумал барин, выдохнув пар. — Но где ж он, этот фонарь? Поверить не могу! Свет же словно выливается… прямо из её ладони!»

— Алисафья, — всё же сказал он. — Сегодня со мной случилось так много всего… странного.

— Я это знаю, Антон Силуанович.

— Мне… я, — тот не находил слов. — Наверное, мне остаётся только довериться вам. Вы же на стороне добра?

— А вы полагаете, что в мире идёт противоборство добра со злом, как в сказках? — спросил она, поводя лучом из ладони, на миг высветив огромного косматого филина на еловой ветке. Птица с тяжёлым и злым уханьем вспорхнула, и снежная охапка шлёпнулась у их ног.

— Не могу ничего понять. Но, если мне всё это только не снится, сегодня я понял, что в нашем мире помимо нас, людей простых, существуют особенные. Оборотни. Так, наверное, правильнее будет назвать? Вы ведь — тоже? Об… об… из этих существ?

И он вспомнил своего слугу Пантелея, который этим вечером предстал перед ним в облике кота и наговорил такого, что и в самых обычных, спокойных условиях ничего не поймёшь. А после того разговора сердце только и делало, что билось всё сильнее и быстрее, будто ускорялось за молниеносными и непонятными событиями.

— Антон Силуанович, вы тоже не относитесь к людям, как вы смели выразиться, простым, иначе бы не попали в такую передрягу и не шли бы сейчас со мной по ночному опасному лесу навстречу неизвестности. И я обязана предупредить вас, что впереди на каждом шагу вас поджидает смерть! Ну, и меня тоже, — она улыбнулась, словно произнесла шутку.

— Мне кажется, что я сошёл у ума, хотя это уже, наверное, очевидно…

— Нет, вы как раз из тех немногих, кто имеет самый светлый и чистый рассудок, и потому только…

Она не успела договорить — яркий луч высветил стремительный бег матёрого волка. Тот промелькнул среди тёмного частокола стволов. Молодому барину показалось, что он отчётливо услышал тяжёлое дыхание зверя.

— Замрите! — скомандовала девушка, и, подогнув ноги, приняла позу, которую можно назвать боевой. Саквояжи безвольно выпали из рук Антона Силуановича, и он машинально нагнулся, чтобы ухватиться за ручки, когда над его спиной пронеслось, обдав ветром, что-то огромное.

Подняв глаза, он понял, что волк метился сзади! Провидение точно существовало! По крайней мере, некие высшие силы так чудесно спасли его.

Волк, промахнувшись мимо жертвы, сделал машинально, по ходу бега несколько рывков вперёд, и развернулся на мощных лапах, оставив за собой глубокие следы на снегу. Он был огромным, и при этом — совершенно седым! Рычал, бросая голодный и, казалось, раздосадованный взгляд горящих красных глаз.

Антон Силуанович невольно закрылся ладонями, думая, что зверь тотчас бросится на него снова — теперь уже в прямую гибельную лобовую атаку. Вот сейчас он повалит его мощным ударом лап в грудь, и, прижав сверху, через мгновение вырвет глотку, забрызгав девственные снега кровью. Но, подняв веки, молодой барин увидел, как седой лютый волк с рычанием отступает. Свет, излучаемый ладошкой Алисафьи, из ярко-жёлтого стал тёмно-розовым, и теперь не бил прямыми лучами, а образовывал полусферу. Чем ближе это пульсирующее сияние приближалась к зверю, тем громче тот ревел, вздрагивал, и пятился к спасительному частоколу елей.

Наконец зверь вовсе скрылся в сумерках, и, издав протяжный вой, стал неслышим.

— Ух, всё, похоже, можем идти дальше, этот больше не сунется, — девушка помогла подняться, и Антон Силуанович был не в силах спрятать смущение, а также и страх.

Он отряхнул снег.

— А вы совсем уж бледны!

— Простите, мне раньше просто как-то не приходилось сталкиваться… ни с чем подобным…

— Это самое малое, если не сказать — безобидное, что мы можем повстречать здесь. Это именно «что» — обычный старый волк, а не волкодлак, оборотень, это не тёмная сущность в зверином обличье, нет.

Вновь взявшись за ручки саквояжей, он прислушался, не зная, что же делать дальше.

— Стоять нельзя! Нам нужно спешить! Мы должны добраться до шахты раньше других, — добавила девушка, высвечивая ладошкой округу. И тут же убрала руку обратно в муфту.

«Раньше других? — не понял Антон Силуанович. — Она что-то недоговаривает!»

Раздался тяжёлый хруст — где-то рядом повались огромное дерево, а затем другое, третье. Раздались удары по земле, похожие на равномерный, усиливающийся бой гигантского барабана. Кто-то наступал на них: так мог идти, ломая и круша всё на своём пути, только самый настоящий великан!

— Мы должны быть там первыми! — повторила она, вздрогнув. — Если теперь сможем…

Впервые на спокойном, красивом лице Алисафьи молодой барин прочитал испуг. А хруст сухой древесины и тяжёлые удары гигантских ног приближались…

Лишь на короткий миг, когда аптекарь Залман, не дрогнув и бровью, перестрелял всех сопровождавших винозаводчика Каргапольского вооружённых бородачей, а заодно и хладнокровно лишив жизни самого Лавра Семёновича, воткнув ствол револьвера глубоко в рот и нажав курок, — лишь после этого сознание его, окуренное опийными парами, ненадолго прояснилось. В тягучей мути, похожей на сон, или наваждение, он видел тела убитых турецких янычар, а тучный Лавр Семёнович представал упитанным представителем высшей османской знати. Но, зажмурив глаза, картины начали кружиться, тускнеть, сменять друг друга, и вместо турок, осаждённого на войне города он почему-то видел примятый снег, знакомую улицу Лихоозёрска, испачканные кровью русские тулупы, сбитые с голов шапки.

Убрав револьвер за спину, Залман упал на колени и долго смотрел на свои трясущиеся руки. Они терпко пахли порохом, и будили его, словно аптекарь нюхал нашатырь.

— В трудные для отечества нашего времена так нелегко решиться на смелость, принять в одиночку бой, и дать отпор превосходящему в силе противнику! Браво, господин Залман, вы доказали, что вы не только прекрасный бригадный хирург, но и славный воин его императорского величества!

Ладони аптекаря судорожно сжались в кулаки. Он вновь посмотрел на Каргапольского — да, теперь в его глазах это опять был какой-то жирный эфенди — представитель турецкой знати. Так ему и надо! Но кто говорил?

Медленно повернув голову, он увидел, что рядом с разбросанными телами мёртвых янычар стоит, а вернее, чуть парит над окроплённым кровью снегом призрак из прошлого: обер-офицер Корф. Тот говорил и говорил, но лицо с полностью вырезанной нижней челюстью и сбитым набок носом не шевелилось, а глаза были мутны, как у трупа птицы.

— Однако вы дрожите! Так недолго и замёрзнуть, а мороз крепчает. Наша ночь только начинается! Что же, облачитесь в одеяния поверженного врага! Уверяю, это не мародёрство, а ваш долг! Нам предстоит долгий путь!

Залман приподнял обмякшую грузную тушу Каргапольского, и легко сдёрнул запачканную окровавленную шубу. Некогда роскошный мех свалялся, словно шкура затравленного в берлоге медведя.

— Турецкие шубы прекрасны, басурмане знают в них толк, хотя на их родине и нет таких холодов, как у нас, — продолжать спокойно говорить Корф. — Какой, однако, великолепный мех! Вы разве не находите мои слова справедливыми, господин Залман?

Тот кивнул и шатко поднялся на ноги. Шуба словно надавила ему на плечи и показалась тяжёлой, как доспехи древнего воина.

Обер-офицер на миг сделался прозрачным, затем вновь обрёл резкость, и, осмотрев округу, прислушался к отдалённому шуму, голосам:

— Убить, убить его! Вот прям на его цепи и вздёрнуть! Заслужил! Да, да, как собаку, прямо на цепи!

Корф высунул похожий на червя длинный язык, и тот повис на вырезанном месте. И в таком страшном виде он мог говорить:

— Однако грядёт такое, что нам пора оставить сие место. Лихоозёрск… сегодня этот город, как никогда, оправдает своё название. Да! — он втянул, и снова вывалил язык. — Да, потому что днесь в гостях хозяин и владыка всех слуг добра и справедливости! Честь и слава ему!

«Почему Лихоозёрск? — вновь в мутном сознании Залмана промелькнула тусклая, но трезвящая и пугающая догадка. — Какой Лихоозёрск? Идёт война, турки взяли город! Я — на войне. Я — бригадный хирург. Я… Или это было в моём прошлом? В моём проклятом страшном прошлом? И Корф давно мёртв. Это же я вырезал ему тогда челюсть, вот этими самыми руками, я».

Вновь поплыли перед глазами картины, и он увидел аптекарские весы, склянки, а ещё — какого-то чудака в старомодной охотничьей одежде, да-да, он требует отлить ему пулю из серебра. Для чего вдруг из серебра? И дьяк местый с ним…

Покачав головой, Залман потерял связь мыслей, словно обер-офицер Корф сумел вмешаться, разорвать тонкую связь нитей прошлого и настоящего, вновь погрузив аптекаря в тяжёлые сумерки прошлого.

— Залман, мой славный бригадный хирург Залман! — фразы Корфа звучали протяжённо, словно мерные удары набата. — Не стоит сегодня терзать себя, не мучайтесь лишними, такими ненужными вопросами! Оставьте, оставьте, оставьте их немедленно, сейчас же! Стойте смирно! Так! Смирно! — продолжая висеть в воздухе, он разжал руки, которые сцепил за спиной, двинулся, и на груди холодно мигнула в свете луны медаль. Белые атласные перчатки впитали алые капли. — Пришло время и вам, как избранному и достойному, встретиться с господином герцогом! И хотя я знаю, что он движется прямо сюда, к нам, и уже скоро озарит сие место своим величайшим присутствием, мы с вами будем нужны ему отнюдь не тут.

— Но где же?

— В старой шахте.

— В шахте?

— Именно так! Вы не ослышались. О, как же вам идёт эта прекрасная шуба! Вы правильно подумали — как доспехи! В сим облачении против вас не будет шансов у холода, зверя и врагов!

Городской голова — а его звали Мокей Данилович Скворников — после долгого, утомительного и бесполезного ожидания понял, что следует уже покинуть полицейскую управу. Лихоозёрск — городок небольшой, и этот Рукосуев давно уже должен был разыскать пьянчугу Голенищева, доложить ему ситуацию, сказать, что сам голова ожидает его разъяснений. Но тот не явился, и, похоже, ожидания напрасны.

«В саму столицу напишу! Самому напишу! Найду на него управу! Видимо, подлец этот так надрался, что заперся у себя дома и дрыхнет в непробудном хмельном дурмане, когда случился такой пожар! — возмущался он про себя, стоя у зеркала и поправляя большой знак городского головы на шее. Массивная цепь поблёскивала. — Кончились его денёчки! В столице узнают, там разберутся! Может, и кого толкового на замену направят!»

Мысль, что именно он — Мокей Данилович, поспособствует решению важного кадрового вопроса, подняла настроение. Впрочем, этот вопрос всё же стоит прежде обсудить с Еремеем Силуановичем, без него здесь никак не обойтись!

Вспомнив про самого богатого и влиятельного человека их мест, городской голова решил, что наиболее разумным будет сейчас же отправиться в особняк Солнцева-Засекина. Его хитрое сердце подсказывало, что грядёт что-то неизвестное, возможно даже, страшное, и нет ничего вернее, чем укрыться сейчас за высокими надёжными стенами. У Еремея Силуановича много людей, которые по готовности решать проблемы, действовать, и, в конце концов, защищать тех, кто им платит, во сто крат превосходят всю здешнюю горе-полицию.

Он ещё раз посмотрелся в зеркало, ухмыльнулся, и тут же в ужасе отпрянул — за его спиной в бледно-синем отражении мелькнул клюв чёрной птицы! Обернувшись, Скворников увидел только стол, разбросанные бумаги, потрет государя на стене, и выдохнул.

А ведь и почти забыл в этой суете, что сегодня, когда возвращался с обеда, у входа в городскую управу он встретил странного господина, представившегося гостем их мест. И был сей господин тучен, низок ростом, и потому точь-в-точь напоминал ворона:

— Мокей Данилович, не имею чести быть представленным вам, но наслышан о ваших доблестных делах! — сказал тот, низко раскланиваясь. В ином случае Скворников бы ответил, что сегодня у него не приёмный день, он спешит — нашёл бы подходящие слова, чтобы избавиться от надоедливого незнакомца, но тот сыпал и сыпал лестью, до которой городской голова был так падок.

— Я прибыл из столицы, и, знаете ли, служу в ведомстве… Вы же в своё время участвовали в комиссии, выступавшей с ходатайством о проведении железной дороги именно через Лихоозёрск! Я был ответственен за положительное решение сего вопроса! Да-да! И скажу в довесок, что именно благодаря вам, да-да, вам удалось изменить судьбу этого заштатного городка, сделать его таким благообразным! Многое, многое делается именно вами! Да хотя бы появление сего нового здания городской управы, банка, лазарета, а ещё стройка мостовой!

Мокей Данилович поправил закруглённые к верху усы, провёл по торчащей острым клинышком бороде, и усмехнулся:

— А сколько ещё предстоит сделать! Один ваш проект осушения болот чего только стоит!

Скворников недоверчиво насупился — а вот это уже странность! Да, у него была такая задумка — развитию территорий действительно мешала заболоченность. Но ведь он об этом только думал, даже в беседах с Еремеем Силуановичем об этом ещё ни разу не обмолвился — а тут раз, и какой-то приезжий господин выдаёт его мысли за известное дело!

— Не знаю, как вам даже ответить…

— А и не надо, не отвечайте! Я не хотел вас отвлекать от важных дел, да мне и самому нужно идти! Проездом, проездом в ваших замечательных краях, и так многое ещё предстоит сделать! Только, — и низкий человек в чёрном повёл похожим на клюв носом. — Хотел дать вам совет! Прямые дороги — не всегда самые верные! Иной раз, знаете, поспешишь — людей насмешишь. А то и разгневаешь до безумия! Вот если аккуратно так проследовать, окраиной, тихонько, то и хорошо. А по прямой, — и он зацокал языком.

— Простите, совсем не понял вас.

— И не нужно. Лучше помните мой совет. Он поможет спасти вам жизнь! И я даю его только потому, что за вами есть не только тёмные делишки, лучше меня знаете, кое-какое мздоимство, но и светлое тоже. Ведь подумать только — повесите язык прямо на плечо, и некому станет тут осушать болота.

— Это что же — угроза?

— Ни-ни, любезный Мокей Данилович, как можно! Ни-ни! Впрочем, вынужден откланяться!

…Скворников был уверен, что именно этот неприятный тип, который намекал, будто знал, что городской голова построил себе дом, обзавёлся многим добром путём не совсем честным, именно он промелькнул сейчас в зеркале!

«Что за жуть мерещится! Нет! Нужно немедленно ехать!» — и пошёл уверенным широким шагом к выходу, ударив дверью полицейской управы.

У парадного хода его ждали богато убранные сани. Возница чуть прикорнул, но, увидев, с какой злой решительностью городской голова разместился сзади, нервно поправляя полы шубы, тут же приободрился.

— Трогай! Давай немедля к Еремею Силуановичу!

— Ваше высокоблагородие, только ай момент! — нерешительно спросил возница.

— Чего ещё? Выкладывай быстрее!

— Я бы это, советовал нам, вернее, вам для безопасности проехать Марииными рядами, а затем там проулочком можно. И так выедем мы к…

— С чего вдруг такой крюк? Какая ещё безопасность? Что ты несёшь? Напился, что ли, тоже?

«Я-то — нет!» — хотел сказать тот, но смолчал.

Человек, что правил лошадью, в любом месте, пожалуй, первый, до которого доносятся слухи и новости. От пробегавшего мимо ошалелого мальчишки, который обычно разносил газеты, а во хмелю растерял их все, он узнал, что после пожара на винокуренном заводе небольшая группа зевак как-то сама собой переросла в большую толпу. И кто-то бросил идею, словно спичку в порох, что склады с хмельным товаром не тронуты огнём, и можно под шумок на фоне общей суеты и неразберихи немного и поживиться. Возница прикинул, что с той поры, как он допросил мальчишку, прошло уже не менее часа, значит, и народец там уже весьма напился лучшими коньяками и винами. Теперь высыпал на улицы, словно бисер, в районе пожарища, и настроен поди весьма лихо:

— Надобно бы нам объехать пожарище-то, ваше высокоблагородие. Подальше от него удержаться! Стороночкой так, мимоходочкой!

— Этого ещё не хватало, чтобы я — городской голова, и чего-то там сторонился! Кособениться не в моих правилах! Да я вообще последний, можно сказать, кто ещё готов и берусь тут за порядком следить! В отличие от других! А кто знает, может, завтра за всё за это сам царь нас спросит!

Возница вздохнул, чуть натянул вожжи.

— А спросит, так отвечу, где лично вот я, Скворников Мокей Данилович, городской голова, был в то время, когда некоторые! — он бросил презрительный взгляд на парадный вход полицейской управы. — В общем, поезжай, как тебе велено! Да мало того, ещё и непременно остановку у пожарища сделаем! Всё сам лишний раз посмотрю, проверю, как пожарные управились! Лишним не будет!

«Да, проверю, чтобы подробнее Еремею Силуановичу изложить, если тот пока ещё не в курсе», — уже про себя подумал он.

— Эхе-хе, воля ваша, только я преду…

— Ты забылся уж совсем, Прохор! Завтра же велю тебя сменить!

«До завтра вам ещё дожить нужно!» — хотел, но, конечно же, не сказал возничий городского головы, и сани помчались по мостовой, и скоро миновали перекрёсток, на котором ещё можно было повернуть к Марииным рядам, а затем проехать без приключений спокойными тихими проулочками до особняка…

Антон Силуанович не успел ничего понять — девушка ухватила его, и вместе они полетели в сугроб. Алисафья укрыла, прижала его сверху, и удары массивных ног прогремели там, где ночные путники шли всего мгновение назад. Шаги сопровождались уханьем, протяжным стоном, похожим на плач древесным скрежетом. Огромная ель, словно издав предсмертный крик, со свистом повалилась рядом с ними, и осыпала снежной пылью, будто накрыв серебряной волной.

Шаги и уханье удалялись, сопровождаясь громыханием новых поваленных деревьев.

— Что, что же это такое? — едва выдохнул Антон Силуанович.

— А вот на этот раз не что, а кто! — не сразу ответила она. Их заснеженные лица оказались рядом, и он почувствовал тонкий аромат — нет, это были не духи, но запах был свежим, тонким, приятным, манящим. Несмотря на происходящее, молодому барину стало хорошо, тепло и радостно в этой тесноте. Ему даже не хотелось, чтобы они поднимались — вот бы побыть к ней так близко ещё хоть сколько-нибудь!

— Не что, а кто! — вновь повторила Алисафья, и приподнялась, нащупывая муфту. Сбила с неё снег. — Это был сам пущевик! Старший из всех здешних лесных братьев, очень злой! Попасться ему на пути — верная гибель! Хорошо, что он нас не увидел! Иначе — конец!

— А точно не увидел?

— Нет, иначе не ушёл бы. Видит плохо — голова у него выше любого дерева, весь лес ему только по плечо! Просто, — она встала и протянула ему руку. Антон Силуанович покраснел, ведь так поступить должен был он. — Просто дряхлый совсем, до отупения. А так пущевик способен убить одним взглядом, и ему без разницы, кто перед ним. Деток даже не пожалеет.

— Старший из лесных братьев? То есть как это? Что за братья такие?

— В каждом лесу живут свои хозяева, они как семья. Обычный леший занимает площадь около семи квадратных вёрст, другой участок уже не его, так и делят братья по соседству, друг другу не мешают. Леший, встретив у себя на участке человека, может пошутить, запутать, редко когда на большее зло способен, если человек сам не бедокурит. Даже и на сделку со смекалистым человеком порой идти готов, главное — суметь с ним договориться, умилостивить, уважение оказать. А детки у них — лесовички, так те даже и добро могут людям сделать, помогут из леса выйти иной раз. А вот неповоротливый пущевик — он главный, и способен только на зло.

— Но почему так?

— Он ненавидит людей, думая, что по их воле загнан в самую непролазную чащу. А тут у вас ещё и железная дорога, шум, совсем разгневался неповоротливый старик. Кого угодно встретить боялась, но самого пущевика — это нам большая преграда. Лишь бы назад не поворотился, — и Алисафья вновь с тревогой прислушалась к удаляющемуся шуму.

Когда они, осторожно пригибаясь и оглядываясь, выползли из сугроба на прежнее место, оба саквояжа превратились в лепёшки. Девушка вздохнула:

— Вот прошёлся, старый дуболом! Предупреждали меня, не бери ничего лишнего, нет, не послушала… Зря. И все мои снадобья, все, — порылась в ошмётках, доставая битые склянки и обёртки.

Антон Силуанович тоже, сам не зная зачем, стал рыться у своего саквояжа в рваных кальсонах, сорочках, и выхватил из этого месива тетрадь. Она сильно примялась, но осталась целой.

— Что это? — спросила Алисафья. Она провела чуть пульсирующей светом ладонью над кожаной обложкой, закрыв глаза, и будто одним этим движением сумела прочитать всё от первой до последней страницы.

— Там рассказывается о…

— Не надо! Вижу, вижу, — она утёрла носик. — Всё опять повторяется этой ночью, всё опять, только ещё страшнее… Так, берите её с собой, спрячьте за пазуху! Не могу понять, зачем, но голос мне подсказывает — нужно!

«Она может слышать какие-то голоса?» — удивился он, и послушался совета.

— Дальше идём молча! — строго приказала она. — В лесу много нечистой силы, которая не страшна зимой, спит. Каждую осень на Ерофеев день, в октябре, вся нечисть беснуется до первых петухов, а потом проваливается сквозь землю и появляется только весной, когда та оттает, — Алисафья помолчала. Антон Силуанович вновь про себя отметил, как же та прекрасна. И поймал себя на мысли, что она всё больше, больше, неудержимее начинает ему нравиться.

— Но пущевик своим появлением разбудил многих! Сейчас начнут восставать, как мёртвые из могил! Так что надо спешить!

«С вами я готов идти куда угодно!» — так и хотелось ответить ему, но понимал, что фраза эта прозвучит совсем уж неуместно.

Они шли проторенной дорогой — пущевик, наломав елей, проложил широкий путь. Молодой барин вспомнил детство — а ведь когда-то давно гулял по здешним местам, и видел такие широкие тропы. И подумать не мог, кто их на самом деле оставляет за собой! Кто знает, может быть и в те туманные далёкие годы их пути с пущевиком сходились также близко, но провидение сберегло его тогда.

Он посмотрел на Алисафью, и в задумчивом лице, казавшимся совершенно белым в свете вырвавшейся из-за туч луны, сумел прочитать подтверждение своих мыслей.

То, что Алисафья оказалась права, стало понятным уже через пару сотен шагов. Она приказала замереть и выждать. У сухого, поваленного старшим лесным братом дерева копошились, словно муравьи, какие-то чёрные точки-существа. Присмотревшись, Антон Силуанович увидел, что они перекусывают остренькими зубами ветви и относят, зажав в охапки, куда-то, а затем вновь спешно возвращаются. И так бегают друг за дружкой длинной цепочкой, протоптав в снегу глубокие ровные дорожки.

Пройдя ещё дальше, девушка, вынув из муфты и приложив палец к губам, указала левее. Там уже горел огромный костёр:

— Это младшие лесовички суетятся, греют злых разбуженных дедов! — и точно, у пылающего яркими огоньками пламени сидели на корточках поросшие волокнистым мохом и похожие на огромные древесные колоды существа, тянули к огню утыканные голыми ветками лапы, и долго, протяжно стонали:

— Ох, студнооо нам! Ох, студнооо!

— Им, похоже, совсем плохо!

— Тише! Если нас услышат, сбросят под землю! А то и кожу сорвут прямо по живому, чтобы на барабаны натянуть и стучать всю зиму! Там, там, — она пригляделась, — сразу трое лесных братьев сидят. Если попадёмся, они на нас злобу за старшего своего и сорвут. Им теперь долго не до сна будет!

Сумев обогнуть и оставить далеко в стороне кострище, которое трудами сотен лесовичков всё больше прибавляло огня и трещало так, что слышалось издали, лесные путники выбрались на опушку.

Алисафья выдохнула с облегчением, осматривая округу:

— Видите, вон там?

— Что? Синеет вроде бы.

— Это слияние рек. А на этом слиянии как раз и шахта.

— Значит, осталось только спуститься?

Она убрала за пышный лисий воротник муфту и сложила ладошки, будто в молитве:

— Будем верить, что нам повезёт! Фока! Ах ты, мой Фока! Лишь бы успел!

— Что? — услышав это мужское имя, да ещё с приставкой «мой», молодой барин опечалился. Он вспомнил, что девушка проделывает с ним столь долгий и опасный путь ради кого-то. Да, она говорила ещё там, на станции, точно! И этот кто-то дорог ей больше всех на свете. Значит, её ведёт подлинная любовь.

Ради чего же нужен он, Антон Силуанович, всё ещё оставалось неясным. Но впервые он ощутил себя винтиком в машине судьбы, где ему предстояло сделать что-то важное. Сделать, но при этом остаться чужим, посторонним для всего мира. Да, впрочем, совсем и нестрашно, что для всего мира. Страшно выйти — если будет вообще уготовано этому случиться, выйти из этой истории чужим этой прекрасной девушке. Увидеть её долгожданную встречу с любимым Фокой. И потом, став свидетелем чужого счастья, расстаться с ней навсегда…

Он печально вздохнул. Но тут девушка осторожно взяла его за подбородок, направила лицо к себе, и посмотрела в глаза.

Какие это были глаза! Он напрочь забыл обо всём, что печалило его мгновение назад, и улыбнулся:

— Вы ведь совсем не боитесь спуститься туда, Антон Силуанович?

— С вами, вовсе нет, поверьте! — и, не сумев сдержать порыва, поцеловал её ладонь. Такую ледяную!

— Вот видите, — она засмеялась. — Не обожгли холодом губы? Стоило мне только убрать муфточку…. Что же, спускаемся! Будьте тут особенно осторожны!

И, чтобы опередить на этот раз, Антон Силуанович, проверив за пазухой, не выпала ли тетрадь, первым подал ей руку.

Они спускались с пригорка, и снег осыпался вниз, словно песок с кручи. Впереди неясно мелькал огонёк:

— Это же ведь шахта, но что там горит? — спросил он.

— Да, не должно. Я сама не знаю. Давайте не будем больше говорить! Идите на цыпочках.

Подкравшись совсем близко, они раздвинули еловые лапы.

Антон Силуанович невольно сглотнул, посмотрел на Алисафью, а затем вновь на вход в шахту.

Он понял, что это за огонёк.

У зияющего тёмного входа в шахту в чёрном, с блестящим отливом фраке стоял его бывший слуга Пантелей. В человеческом обличье, но из-за приглаженных, обильно смазанных постным маслом бакенбард его лицо напоминало сытую кошачью морду.

Пантелей стоял, словно швейцар перед входом в дорогие апартаменты. По направлению от него в снегу тянулась куда-то далеко длинной змейкой красная ковровая дорожка. Старый слуга замер и стоял, не шелохнувшись, как в карауле, а в его похожей на мохнатую лапу руке горела, тускло мерцая огоньком, большая керосиновая лампа.