Иммануил Великовский

17. РОБЕРТ ПФЕЙФЕР ВОСТОРГАЕТСЯ И НЕ МОЖЕТ ПОВЕРИТЬ

Чем бы Великовский ни занимался, «дежурный центр» в мозгу продолжал следить за отправной точкой его реконструкции — за событием трех с половиной тысячелетней давности, за Исходом. Вот и в это воскресенье, 20 октября 1940 года, сидя у окна своей столовой с Библией на коленях, Великовский одновременно как бы находился в двух различных измерениях.

Вверх по Гудзону, сердито гудя, медленно поднимался пузатый буксир, навстречу ему к устью плыл беззаботный прогулочный катер.

Великовский перестал наблюдать за ними и снова перечитал в Библии внезапно остановившее его место. Странно, как он раньше не замечал этого: «Господь бросал на них камни большие с неба, до Алейки, и они умирали; больше было тех, которые умерли от камней града, нежели тех, которых умертвили сыны Исраэля мечом… И остановилось солнце, и луна стояла, доколе мстил народ врагам своим».

Двадцать восемь лет назад, ночью, в кибуце Мерхавия в долине Израэль, он лежал на убогой постели невдалеке от деревянной стены барака и смотрел на полную луну, повторяя в уме эту фразу из книги «Иошуа»: «И остановилось солнце и луна стояла, доколе…» Он был уверен, что остановившиеся солнце и луна — метафора автора. Но сейчас неожиданная мысль пришла ему в голову.

Всего лишь одной фразой раньше упоминания об остановившихся солнце и луне пишется о камнепаде, уничтожившем значительно больше ханаанцев, чем их погибло в бою с евреями. Большие камни, падающие с неба… Необычное количество метеоритов могло упасть, если Земля прошла сквозь хвост кометы. Причиной феномена остановившегося солнца могло быть замедление вращения Земли или изменение угла наклона оси, вызванное сближением с кометой.

Автор книги «Иошуа» безусловно не знал о взаимосвязи этих двух феноменов. Чтобы описать подобные события, он должен был быть их очевидцем. Но в таком случае сведения о глобальной катастрофе не могли не сохраниться в записях и устных преданиях других народов, не только евреев.

Великовский едва дождался понедельника. В библиотеке Колумбийского университета он прежде всего обратился к китайским источникам. Поиски оказались безуспешными, зато в книгах, рассказывавших об истории индейцев, населявших территорию нынешней Мексики, Великовский нашел упоминание о солнце, застывшем на горизонте.

Необычное явление это сопровождалось страшными катастрофами: океан хлынул на сушу, рушились горы, новые горы вздымались на бывшей равнине, горела земля, гибли люди… Индейцы считали: это заканчивается еще один «возраст» земли и в муках рождается новый…

Могли ли авторы этого описания «нафантазировать» — соединить воедино застывшее на горизонте солнце и страшные катастрофы на земле, не будь этих событий в действительности? Вряд ли!

В мексиканских источниках Великовский случайно обнаружил интересное упоминание, тщательная проверка достоверности которого в источниках древнего Китая, Индии, Вавилона, Иудеи, Египта, Греции и Рима позволила ему внести в реконструированную историю древнего мира еще один чрезвычайно важный элемент, ставший краеугольным камнем новой теории. Источником описанных глобальных катастроф была Венера — в ту пору еще не планета в семье планет Солнечной системы. Страшная комета Венера, дважды в течение пятидесяти двух лет сближавшаяся с Землей, чуть было не явилась причиной ее гибели.

Музыканты с улыбкой рассказывают об указаниях на нотных страницах Франца Листа: быстро, быстрее, очень быстро, как можно быстрее, предельно быстро. А на следующей странице Лист написал: «Еще быстрее, чем на предыдущей странице».

Вероятно, подобным образом следовало бы описать интенсивность исследовательской работы Иммануила Великовского. Пользуясь «терминами» Листа, работу над книгой «От Исхода до Изгнания» можно квалифицировать как «интенсивно до предела». Сейчас, начав собирать материал о глобальных катастрофах, Великовский работал «еще интенсивнее, чем на предыдущей странице».

Три раза в день — утром, после обеда и вечером — он приходил в библиотеку, разыскивал и реферировал источники, снабжавшие его материалом для двух книг — «Миры в столкновениях» и «От Исхода до Изгнания».

Материала накопилось так много, сопоставление истории Иудеи, Израиля, Египта и стран восточного Средиземноморья в рамках реконструированной хронологии шло так успешно, что вскоре Великовский решил продлить свою работу до времен Александра Македонского. Название «От Исхода до Изгнания» уже не соответствовало содержанию книги, и Великовский заменил его на «Века в хаосе».

Большой удачей для Великовского оказалось то, что уже на первых этапах работы у него появился отличный «адвокат дьявола». Доктор Вальтер Федерн, сын знаменитого венского психоаналитика Пауля Федерна, который первым назвал Великовского гением, был не только блестящим египтологом, высококвалифицированным знатоком иероглифов, но и библиографом, дававшим бесценные консультации при поисках источников по истории Египта.

Великовский рассказал Федерну о папирусе Ипувер. Федерну, как, вероятно, любому другому историку, было трудно отказаться от представлений, на которых он был вскормлен. Если Великовский прав, рушилась вся система, следовало пересмотреть и переписать все то, что он изучал в школе и в университете. Даже его докторская диссертация повисала в воздухе. Поэтому возражения чрезвычайно эрудированного, изобретательного и неопровержимо логичного ученого по поводу каждой новой ступени в исследованиях были не просто критикой невозможной, как ему казалось, реконструкции, а жизненно важной самообороной.

Для Великовского немедленное опровержение критики или поиски новых доказательств для ее опровержения были процессом утверждения правильности его теории. Чем успешнее продвигалась работа, тем труднее было решить, чему отдать предпочтение.

Весной прошлого года все было таким определенным и ясным. В руках Великовского появился тот магический рычаг, с помощью которого можно было сопоставить смещенные глыбы истории Ближнего Востока.

Сейчас, полтора года спустя, когда книга «Века в хаосе» уже приобрела осязаемые очертания, ее дочерняя ветвь — книга о причине глобальных катастроф, — настойчиво требовала все большего внимания. Кален уже несколько раз задавал ему все тот же вопрос: «Что произошло в момент исхода евреев из Египта?» Каждый раз Великовский отвечал ему: «Подожди еще немного. Надеюсь, что я однозначно отвечу на твой вопрос. Ты узнаешь о причине катастрофы».

Кален — не просто профессор-гуманитарий. Он — гуманист в лучшем смысле этого слова. Какое счастье, что на жизненном пути появляются такие люди, как Кален! Во время двух последних встреч он даже не обмолвился о книге «Фрейд и его герои».

Кален понимает, чему следует отдать предпочтение.

Тонкий и деликатный человек, он даже о войне не заговорил при последней встрече.

Он знает, что в Москве живут два брата Иммануила Великовского. Живут ли? Немцы бомбят Москву.

Географические названия, которыми пестрят газеты, для Великовского — источник боли. Не только потому, что это места, с которыми связано его детство. Если русские не остановят немцев, миру грозит катастрофа, уже не космическая, а вполне земная, но такая же страшная.

В дождливые ноябрьские дни 1941 года только полное погружение в работу отвлекало его от мрачных размышлений. Он любил и жалел братьев. Он так хотел, чтобы они сейчас были рядом с ним, а еще лучше — в Эрец-Исраэль. Но они в Москве, которую бомбят немцы…

Пройдут годы, и Иммануил узнает, что именно в ноябре 1941 года в боях под Москвой погибла его племянница Елена Великовская, добровольно ушедшая на фронт.

Картины космических катастроф времен Исхода, времен боя Иошуа Бин-Нуна и времен гибели войска Сенехериба возникали в его сознании с такой реальностью, словно он был очевидцем этих событий. Незначительное раздражение, даже не вызывающее ассоциаций, могло усилить картину. Как врач он знал физиологический механизм этого явления — доминанта. Действительно, его работа доминировала над всем. Тем ярче доминанта проявила себя сейчас, когда грохот поезда метро, ассоциировался в его сознании с ужасным устрашающим шумом землетрясений, следствием космических катастроф.

И вдруг такая приятная неожиданность: в вагон, именно в этот вагон вошел Кален.

К сожалению, они встречаются так редко. Не чаще двух-трех раз в год.

— Эммануэль, как продвигается работа? — слова едва пробивались сквозь дикий грохот.

— Спасибо, потихонечку.

— Если это «потихонечку Великовского», то тебя можно поздравить. Кстати, ты обещал рассказать мне о причине катастрофы во время Исхода.

Великовский решил, что сейчас он действительно расскажет.

— Гораций, какое чудо, описываемое в Библии, кажется тебе наименее вероятным? — он надеялся, что Кален ответит: «Солнце, остановившееся над долиной Аялона».

Тогда он объяснит ему природу этого чуда.

— Пророк Элия, вознесшийся в небо в огненной колеснице.

По поводу этого чуда Великовский тоже мог бы высказать свои соображения. Но не хотелось кричать о вещах, излагать которые следует в спокойной обстановке. И о причине катаклизма рассказывать расхотелось.

— Придет время, и ты узнаешь, Кален. Узнаешь одним из первых, если не первым…

Кален был первым, кто прочитал главы из книги «Фрейд и его герои». Сейчас Кален первым читал главы из книги «Века в хаосе». Он не переставал удивляться и восхищаться. Ему уже перевалило за семьдесят. Он, слава Богу, повидал достаточно ученых на своем веку. Но такого историка, как Великовский, он встречал впервые.

Собственно говоря, Великовский — не историк. Пришелец из медиков в их гуманитарной среде. Но какой удивительный человек, глыба!

В июне 1942 года Великовский послал две главы — «В поисках связи между египетской и исраэлитской историей» и «Гиксосы» профессору Гарвардского университета Гарри Вольфсону. Курс египетской и ассирийской истории в Гарвардском университете читал профессор Роберт Пфейфер, блестящий историк, крупнейший в мире специалист по Ветхому Завету. Естественно, что Вольфсон дал ему прочитать работу Великовского.

Пфейфер написал обстоятельную рецензию на две главы. Он отметил, что автор блестяще знает древнюю литературу и предпочитает пользоваться ею для собственных выводов вместо того, чтобы обращаться к выводам современных авторов, сделанных на основании старой литературы. Пфейфера глубоко заинтересовала идентификация гиксосов с амалекитами. Он написал, что слышит об этом впервые, потому что, насколько ему известно, ни одному историку не приходила на ум подобная идентификация. Работу, на основании которой сделаны эти выводы, Пфейфер нашел чрезвычайно искусной и оригинальной. Но, согласно существующей и принятой всеми хронологии, события, которые Великовский считает синхронными, и люди, которых он считает современниками, разделены пятьюстами годами. У Пфейфера не было ни малейших сомнений, что такому высокообразованному человеку, как Великовский, это тоже известно. Следовательно, автор собирается ревизовать существующую хронологию?

Вольфсон переслал Великовскому рецензию Пфейфера.

Встреча с Вольфсоном и особенно с Пфейфером представлялась Великовскому очень важной. Поездка в Кембридж (Массачусетс) оказалась неожиданным отдыхом. До самого Провиденса поезд шел вдоль океана, а дальше, до Бостона — по местности, напомнившей ему детство. В портфеле лежали еще две главы его книги — «Царица Савская» и «Иерусалимский храм».

А вот и Кембридж, и один из самых престижных американских университетов — Гарвардский. После непродолжительной беседы с Вольфсоном Великовский пришел к самому Пфейферу. Маститый ученый с нескрываемым интересом разглядывал крупную фигуру Великовского. Он уже знал, что доктор Иммануил Великовский вовсе не историк.

Когда Вольфсон рассказал ему биографию Великовского, Пфейфер был убежден в том, что коллега решил подшутить над ним. Вольфсон даже вынужден был показать ему статьи Великовского по психиатрии. Ну и ну! Доктор — и это не ученая степень по истории, а название медицинской профессии. Трудно представить себе что-нибудь более невероятное! Но какую глубину исторических знаний демонстрирует этот врач!

— Если я вас правильно понял, вы не согласны с конвенциональной хронологией?

— Совершенно верно, профессор. В этих главах вы найдете подтверждение и обоснование моего несогласия.

— Надеюсь, вы представляете себе, на что вы подняли меч?

— Профессор Пфейфер, я буду сердечно признателен любому, кто, представив аргументы, укажет, где и в чем я ошибаюсь.

— Дай вам Бог, дай вам Бог, — как-то очень неопределенно ответил маститый профессор.

Через несколько дней они встретились снова. Пфейфер был явно потрясен прочитанным. Он не скрывал своего восторга, хотя и не был убежден в правоте Великовского. Старому ученому очень нелегко было признать, что десятки тысяч историков в течение многих сотен лет ошибались, что все огромное здание их науки построено на хлипком фундаменте, что вдруг появился чужак в их среде — врач, а не историк, — и сразу определил, где она — истина, и развалил такое, казалось, надежное здание. Хотя, с другой стороны, у этого врача действительно непоколебимое построение и стальная логика. Найти бы хоть какую-нибудь слабину в его теории, чтобы ухватиться за нее и возразить! Посмотрим…

В любом случае, прав он или неправ, Великовский — выдающаяся личность. Очень ему захотелось оказаться полезным этому невиданному ученому. Он живо представил себе, как может отреагировать на него разворошенный истеблишмент.

— А не попробовать ли вам, дорогой доктор, продемонстрировать ваше утверждение на древнем искусстве?

Великовский сразу понял, о чем идет речь. Но Пфейфер на всякий случай добавил:

— Если владельцами предметов искусства, скажем, времен становления Афин окажутся фараоны минус тринадцатого века, это будет очень убедительным аргументом, доказывающим состоятельность вашей гипотезы.

Через месяц после второй встречи, 22 августа 1942 года, профессор Пфейфер прислал Иммануилу Великовскому письмо, написанное с большой теплотой. Ученый, все еще колеблющийся, все еще старающийся не встать на точку зрения Великовского, писал:

«С удовольствием я услышал, что есть определенный прогресс в планах публикации вашей революционной реконструкции древней истории и хронологии. Я искренне надеюсь, что какое-нибудь университетское издательство или почтенный издатель примет вашу рукопись для публикации. Я считаю вашу работу — какой бы провокативной она ни была — фундаментально важной, будут ли приняты ее выводы компетентными учеными, или она принудит их к далеко идущим и тщательным пересмотрам принятой древней хронологии».

В отличие от деловых поездок в Кембридж, визит в Принстон носил совсем другой характер. Взяв с собой дочерей, Великовский навестил Эйнштейна. Пока девочки разглядывали коллекцию курительных трубок, взрослые беседовали, словно продолжали разговор, прерванный когда-то в Берлине.

Эйнштейн, оказывается, часто думал о предсказании Великовского. Можно ли было предположить, что в такой, казалось, добропорядочной Германии нацисты придут к власти? Действительно, евреям нужна их собственная страна. Сейчас в этом никто не сомневается. Идея создания академии интересна и актуальна. Он еще тогда оценил ее. Пусть не сразу, но оценил. Великовский сказал, что надеется вернуться к этой идее, но только позже, когда у него появится просвет в работе. Эйнштейн поинтересовался, о чем идет речь. Великовский очень коротко ответил, что его сейчас занимают некоторые вопросы смежной истории Египта и исраэлитов. Эйнштейн заметил, что его гость не хочет распространяться на эту тему и деликатно сменил предмет беседы.

Следующая встреча с Эйнштейном состоялась только через несколько лет, вскоре после окончания войны. Инициатором ее был Эйнштейн, а связующим звеном оказалась Элишева. У нее обнаружились незаурядные способности к скульптуре. Ее работы, изваянные в студии при Колумбийском университете, стали отмечаться на выставках.

В буклете, в котором других лучших студийцев представили фотографией только одной работы, поместили сразу три фотографии скульптур Элишевы: студийная натура.

Кариатида и портрет Великовского. В студии Элишева часто встречалась с дочерью Эйнштейна, — Марго.

Как-то раз Марго рассказала Элишеве о желании отца устроить вечер моцартовских квартетов. Не согласится ли Элишева играть партию первой скрипки? Эйнштейн сыграл бы партию второй скрипки. Элишева дала согласие. Вскоре Эйнштейн позвонил Великовским и пригласил их в Принстон. В тот вечер были сыграны все шесть миланских квартетов Моцарта. Для беседы почти не осталось времени. Да и говорили, в основном, о музыке.

Время неслось очень быстро. Сезоны сменяли друг друга почему-то значительно чаще, чем раньше. Девочки, которые, казалось, совсем недавно голышом бегали на горе Кармель, которые только-только пошли в школу в Тель-Авиве и буквально вчера затевали возню на палубе парохода в Лимасольском порту, сегодня — чуть ли не барышни. Шуламит уже учится на физико-математическом факультете Колумбийского университета. Рут заканчивает школу. Шуламит унаследовала тягу поколений Великовских к иудаизму. Несмотря на тяжелую программу физико-математического факультета, она занималась еще в Еврейской теологической семинарии.

Время — вот истинная ценность, самая верная, устойчивая и непреходящая валюта.