Иммануил Великовский

4. ЗЕМЛЯ ИЗРАИЛЯ И МОСКОВСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

В июне 1912 года Иммануил Великовский закончил 9-ю Императорскую гимназию. Его золотая медаль не была сюрпризом ни для учителей, ни для одноклассников. В семье тоже на это надеялись. Но это не уменьшило радости — золотая медаль Иммануила стала истинным праздником в семье.

Ведь она давала бесспорное право поступления в Московский университет в счет пятипроцентной нормы для евреев.

Увы, даже с такой наградой Иммануила не приняли в Московский университет.

Пришлось всерьез подумать о получении образования за пределами черносотенной России. Благо у отца были на это деньги.

В августе 1912 года семнадцатилетний Иммануил Великовский приехал в Монпелье, живописный город на юге Франции, и поступил на медицинский факультет университета. Недалеко от Монпелье — Ним, Арль, Авиньон, Марсель. Рядом — Средиземное море, омывающее и берега Эрец-Исраэль. Жаркое солнце Средиземноморья распаляло все еще кровоточащую рану обиды, нанесенную российским антисемитизмом.

В ту пору в университетах и политехнических институтах юга Франции — от Тулузы до Марселя — обучалось много еврейских юношей из России. В подавляющем большинстве это была талантливая трудолюбивая молодежь. Многие, как и Великовский, закончили гимназии и реальные училища с золотой медалью. Все они находились здесь потому, что в России двери университетов были перед ними закрыты. Буквально с первых дней учения Иммануил стал в этой среде лидером, внушая своим товарищам сионистские идеи. Семена попадали в благоприятную почву.

Пройдут годы, и Великовский в Эрец-Исраэль встретит своих товарищей по университету в Монпелье. …На юге Франции еще царило лето, когда Иммануил вернулся в осеннюю Москву с твердым намерением немедленно уехать в Эрец-Исраэль. Проще, конечно, было поехать пароходом прямо из Марселя, но он хотел получить инструкции от отца, связанные с делами московских сионистов.

На земле, купленной в Эрец-Исраэль евреями Москвы, предстояло организовать сельскохозяйственный кибуц. Дело это было весьма сложным по многим причинам.

Прежде всего, земля находилась в пустыне Негев. Освоение Негева было давней мечтой Шимона Великовского. Он же был и основным капиталовкладчиком, организовал московских сионистов и внушил им идею создания первого свободного сельскохозяйственного производства в Негеве. Он придумал кибуцу имя — «Рухама».

Сельскохозяйственное производство в пустыне само по себе было колоссальной трудностью. Но не единственной. Предстояло найти руководителя хозяйства, составить сметы, определить наиболее приемлемые и рентабельные культуры.

Необходимо было решать и многие другие весьма сложные организационные и бытовые проблемы. Шимон Великовский справедливо считал, что поездка Иммануила окажется необходимым погружением в практическую жизнь и отличной школой сионизма.

Трехдневное путешествие поездом до Одессы. Целый день до самого вечера, пока пароход не отошел от причала, Иммануил с любопытством рассматривал своеобразный и очень живописный город. С таким же интересом рассматривал он потом Констанцу, Варну, Константинополь, Афины…

В Акрополе он не оставил без внимания ни одной развалины, ни единого укромного уголка. С площадки у Парфенона он смотрел вниз на современный европейский город.

А за спиной высились колонны древних Афин. В один и тот же миг он жил в двух временных измерениях.

Иммануил, казалось, уже до насыщения был наполнен впечатлениями от путешествия по Черному, Мраморному, Эгейскому и Средиземному морям, когда пароход пришел в Яффо. Начало свидания с Эрец-Исраэль вряд ли можно было считать приятным. Уже на причале, у двуколок с запряженными в них печальными осликами, арабы в куфиях и арабы-христиане, пронзительно перекрикивая друг друга, зазывали к себе пассажиров. Колокола на звоннице греческой церкви «отрабатывали» свою мелодию так же старательно, как в церквушке неподалеку от их дома ранним московским утром. Из тонкого минарета мечети доносились истошные вопли муэдзина. Ветер, жаркий, как из печи, гонял по узким улочкам дурно пахнущую пыль и обрывки грязной бумаги.

Зато на расстоянии двух-трех километров севернее порта Яффо Иммануил нашел совершенно другой мир. Тель-Авив — первый полностью еврейский город после почти 1900 лет рассеяния — поразил юношу прежде всего своей атмосферой. В городе жили, город строили, город украшали идеалисты, уверенные в том, что они начинают новый этап истории еврейского народа. Тель-Авив, маленький скромный город тружеников, рассылал своих эмиссаров в различные уголки Эрец-Исраэль создавать очаги национального дома — будущего возрожденного еврейского государства.

В одном из таких очагов — в кибуце Мерхавия — состоялась встреча юного Великовского с Библией. Кибуц был первым поселением в пустынной заболоченной долине. После дня каторжного труда кибуцники собрались на поздний обед в бараке — единственном помещении. На расстоянии нескольких километров вокруг не было не только строений, но даже живой души.

Видя подавленное настроение Иммануила, молодой кибуцник сказал ему, с аппетитом уминая еду:

— Ничего, друг, возрождение этого гиблого места к жизни — чудо поменьше того, которое произошло недалеко отсюда, в долине Аялон. Вон там, за этими холмами (кибуцник показал на юг, туда, где в быстро сгущавшихся сумерках уже ничего нельзя было разглядеть) Иошуа Бин-Нун приказал Солнцу и Луне остановиться, чтобы продлился день. Сыны Израиля могли не успеть победить своих врагов до наступления темноты.

И Солнце остановилось. Нам ли не возрождать эту землю к жизни? Разве мы не потомки тех самых сынов Израиля?

Ночью, лежа на своей постели прямо на земле, рядом с палаткой — жилищем кибуцников, Иммануил смотрел в невероятно высокое небо — на звезды, которые никогда раньше не видел такими большими и яркими, на полную луну, которая по библейской легенде стояла неподвижно именно над этой долиной, и думал. При всей глубокой вере в Творца, он не мог допустить существования такого чуда. Не могут солнце и луна неподвижно застыть над долиной. Для этого должно прекратиться вращение Земли. Это невозможно. Нельзя буквально воспринимать метафору автора книги Иошуа. …Встреча с Иерусалимом буквально ошеломила юного Великовскoгo. Ничего подобного он и не мог себе представить. На каждом повороте улиц он натыкался на древнюю историю, на живое напластование эпох, на истоки трех религий. В сердце его запали навсегда фантастические рассветы над Мертвым морем и Иудейской пустыней; неземные закаты, превращавшие иерусалимский камень в золотые слитки; а главное — свет, непонятный, неописуемый, невиданный нигде, кроме Иерусалима.

Весной 1915 года Иммануил вернулся в Москву возмужавшим, прожаренным солнцем Израиля. Он привез отцу обстоятельный отчет о делах в Рухаме. Не уставал рассказывать о земле Израиля, о кибуцах, Тель-Авиве, Негеве и, конечно же, об Иерусалиме. Он вернется туда. Вернется на свою землю врачом.

В прошлом году он поехал в Монпелье, потому что владеет французским языком — французскому и немецкому еще до гимназии детей обучила мама. Братья Великовские владеют этими языками свободно, как и русским. Но не следует идти по пути наименьшего сопротивления. Надо изучать медицину в Англии, чтобы заодно овладеть еще одним языком.

Осенью 1915 года Великовский начал учиться на медицинском факультете Эдинбургского университета. Окончив первый курс, он уехал на летние каникулы к родителям в Москву. Продолжить учебу в Эдинбурге ему уже не удалось. Началась мировая война.

Осенью 1914 года Великовский был зачислен студентом Вольного университета в Москве. Многие профессора Московского университета в знак протеста против дискриминационной политики царского правительства организовали свой университет в противовес официальному — Императорскому. Два семестра Иммануил слушал курс юриспруденции, истории и экономики.

В 1915 году ему удалось поступить на второй курс медицинского факультета Московского университета, продолжая гуманитарное образование в Вольном университете. Российское правительство чуть-чуть приоткрыло двери для евреев. Но это не было симптомом либерализации — шла война, и армия нуждалась во врачах.

При всей предвзятости к Московскому императорскому университету, нельзя не отметить глубины и основательности преподавания, которое там осуществлялось, тем более, что лекции читали выдающиеся русские медики и ученые.

Русско-японская война и революция 1905 года взволновали застоявшиеся воды университетского омута. Была даже создана студенческая дружина. Однако после революции студентов быстро успокоили. В университете воцарился покой. События внешнего мира, казалось, не коснулись медицинского факультета. Студенты-медики, в отличие от студентов других факультетов, до предела были загружены повседневной академической рутиной: анатомический театр, аудитории, лаборатории, клиники. А после занятий в университете — долгие часы работы в библиотеке или дома, бессонные ночи в переполненных до неправдоподобия больницах. И снова — работа, работа, бесконечная работа, если хочешь стать действительно врачом, а не просто обладателем врачебного диплома.

Великовскому было легче, чем большинству студентов медицинского факультета. С младенческих лет, приученный к систематическому учению, обладая незаурядными способностями и феноменальной памятью, он схватывал и запоминал изучаемый материал быстрее и легче многих его однокурсников. Благодаря этому у него оставалось время для стихов, публицистической деятельности. И для углубленного изучения Библии.

С тревогой наблюдал он за очень немногочисленными студентами-евреями Московского университета. Оживление политической активности, обусловленное войной, обстановкой в стране, слухами о поражениях на фронте, коррупции и воровстве в тылу, влекло некоторых из них в различные партии, благо в партиях тогда не было недостатка. Наиболее привлекательными для них казались леворадикалы — большевики, меньшевики, эсеры. Этой патологии, как считал Великовский, еще можно было найти объяснение. Но как понять вот такое: Великовский знал еврейского парня, студента юридического факультета, который шумно поддерживал крайне реакционную и откровенно антисемитскую монархическую партию. Несколько студентов-медиков были даже приглашены на грандиозную церемонию его крещения в храме Христа-спасителя.

С удивительной для юноши прозорливостью Великовский улавливал во всем этом тревожные симптомы надвигающегося несчастья. Спору нет, Россия нуждается в социальных переменах. Но это — не дело евреев. В черте ли оседлости загнивающей империи, приобретя ли гражданские права, если победит революция, евреи, как и прежде, останутся на русской земле инородным телом.

Более того, как и на протяжении всей трагической истории их рассеяния, евреи окажутся в роли этакого «козла отпущения» в любом случае. Если победят реакционеры, евреев легко будет обвинить в том, что они затеяли революцию. Если победит революция, во всех неизбежных экономических и социальных бедах можно будет опять-таки обвинить евреев. Глупый и несчастный народ! Какого черта они ввязываются в чужие, чуждые им дела, вместо того, чтобы заняться своими?