Иммануил Великовский

38. ЗАСЕДАНИЕ АМЕРИКАНСКОГО ФИЛОСОФСКОГО ОБЩЕСТВА

Утром 24 апреля 1952 года Великовские встретились с О'Нейлом на Пенсильванском вокзале. Вряд ли кому-нибудь в огромном зале могло придти голову, что тщедушный седовласый джентльмен в белоснежной рубашке с жестким подворотничком, в тщательно отглаженном костюме-тройке чувствует себя морально ответственным, словно взрослый по отношению к ребенку, а ребенок — это высокий широкоплечий элегантный мужчина.

Несколько дней назад О'Нейл позвонил Великовскому и предупредил его о том, что 24 апреля состоится годичное собрание Американского философского общества. Он предложил ему присутствовать на этом собрании, так как три из пяти докладов послеобеденной сессии будут посвящены теории Великовского. Один из этих докладов представлен Пайн-Гапошкин. Великовский, не задумываясь, согласился.

Американское философское общество было создано Бенджамином Франклином в 1745 году в тогдашней столице, в Филадельфии. По своему статусу и значению оно приравнивалось к Французской Академии, которую скопировал Франклин, Английскому Королевскому обществу или Российской Академии наук.

Великовские и О'Нейл приехали в Филадельфию вскоре после полудня и направились в старое здание Общества на площади Независимости. Американские «бессмертные» в это время обедали в зале приемов.

О'Нейл представил Великовского президенту Эдвину Конклину, древнему, уже ко всему безучастному профессору, который как раз в этот момент находился в вестибюле. Великовский с Элишевой направились в еще пустой зал заседаний и заняли отличную позицию справа у стены возле закругления, откуда было удобно наблюдать за залом.

Закончился обеденный перерыв. Публика начала занимать места. Профессор Олбрайт, историк, за несколько дней до этого опубликовавший статью против «Веков в хаосе» — бездоказательную, вместо науки содержащую поток эмоций — заметил Великовского.

Словно бабка, сплетничающая на сельском празднике, он заерзал, сообщая своим соседям о присутствии в зале великого еретика. Профессора стали с любопытством поворачиваться, что было не очень удобно и очень заметно.

Перед самым началом заседания Великовский поднялся на возвышение к председателю, — профессору Корнеру, представился и попросил дать ему слово для ответа. Корнер любезно пообещал.

Первым докладчиком был Бернард Коэн, профессор истории науки из Гарвардского университета. В размноженных на мимеографе тезисах, упомянув Великовского в созвездии выдающихся ученых от Птолемея до наших дней, молодой профессор был очень осторожен в выражениях. Хотя он позволил себе одну ироническую фразу по отношению к Великовскому, но, страшась суда истории, не преминул сказать об инерции ортодоксальных ученых, сопротивляющихся всему новому тем сильнее, чем значительнее новая теория. Тон его выступления был менее осторожным и уважительным, чем тезисы.

Второй доклад был посвящен телепатии.

Третьим был доклад Пайн-Гапошкин. Прежде, чем предоставить слово физику из лабораторий Белл Телефон, который прочитает ее доклад, председатель огласил направленное Обществу письмо Пайн-Гапошкин. Она сообщала, что сейчас, во время путешествия на корабле в Европу, она прочтет «Века в хаосе». У нее нет сомнений, что эта книга окажется такой же ошибочной, как «Миры в столкновениях».

Специализирующаяся на поисках несуществующих ошибок в ссылках Великовского, гарвардская профессорша на сей раз ухватилась за то, что в Библии в одном месте уничтожение армии Сенехериба приписывается ангелу, а в другом месте Великовский обнаруживает гигантскую молнию.

С невольным недоумением Великовский оглядел аудиторию, чтобы убедиться в том, что сейчас двадцатый век, что здесь собрался цвет американской науки, в том числе несколько Нобелевских лауреатов, а не средневековое теологическое собрание, спорящее о том, сколько чертей может уместиться на булавочной головке.

Пытаясь придать своему докладу хоть какое-то наукоподобие, Пайн-Гапошкин сослалась на столкновения в Солнечной системе, описанные уже после опубликования «Миров в столкновениях». Мол, мы не возражаем против того, что катастрофы имели место, просто их не было в течение последних 3000 лет.

Весьма странное заявление, если учесть, что одна из упомянутых Гапошкин работ принадлежала ее нынешнему шефу, директору обсерватории Гарвардского университета Уипли, сменившему Шапли в этой должности. Уипли говорил о катастрофах в Солнечной системе 4700 и 1500 лет назад, то есть значительно позже, чем произошла катастрофа, о которой писал Великовский.

Пайн-Гапошкин лгала уже не впервые. Но не кажется ли странным, что на эту ложь не отреагировал ее шеф?

Четвертый доклад был посвящен довзерам, — людям, которые ищут подпочвенную воду с палкой-рогатиной в руках. Великовский знал, что даже правительственные организации нанимают на работу довзеров. Но он не мог понять, почему его теория рассматривается на заседании совместно с телепатией и довзерами.

Пятый доклад был представлен психологом все того же Гарвардского университета, профессором Эдвином Борингом. В тезисах его доклада, размноженных на мимеографе, содержалась уравновешенная направленность против Великовского и Пайн-Гапошкин.

Но в самом докладе «Обоснование научного убеждения» все стрелы его едкого остроумия были нацелены только на Великовского. Его юмор время от времени вызывал смех и одобрение аудитории.

Пожилой профессор в третьем ряду при каждом взрыве смеха поворачивался в сторону Великовского и хохотал, строя дикие гримасы. Видя его поведение, некоторые перестали смеяться в ответ на юмор Боринга. Великовский с грустью подумал: как должны его ненавидеть, чтобы пожилой профессор напрочь забыл приличные манеры.

Сыграй артист кино подобным образом роль члена Американского философского общества, его игру посчитали бы бездарным гротеском.

Председатель объявил, что после короткого перерыва с получасовым ответным словом выступит доктор Великовский.

После перерыва Великовский поднялся на возвышение и спокойно оглядел аудиторию, все еще находящуюся под впечатлением юмора профессора Боринга. После заседания в кулуарах кто-то заметил, что в эту минуту он напоминал врача-психиатра в палате разбушевавшихся больных.

— Уважаемые господа, — начал он, — я сердечно признателен двухсотлетнему обществу, посвятившему послеполуденное время моей теории. Когда она впервые увидела свет, ученые назвали ее абсурдом. Затем они посчитали ее мистификацией.

Затем — ересью. Сегодня она произведена в «неортодоксальность в науке». Надеюсь, она не станет догмой в будущие дни. Что касается миссис Гапошкин, которая посвятила два последних года борьбе с моей теорией в своих многочисленных статьях, то она, безусловно, заслуживает кафедру в Гарварде, которую следовало бы назвать «кафедра Великовского в астрономии».

Смех в разных концах зала был реакцией на эти слова и показал Великовскому, что он начинает овладевать аудиторией. В этот момент он с огорчением обнаружил, что заметки, сделанные им во время выступления гарвардских докладчиков, затерялись среди бумаг. Великовский опасался, что может произвести неблагоприятное впечатление, роясь в бумагах. Поэтому он решил вообще обойтись без них.

Именно в этот момент в зал вошла его дочь Шуламит. За несколько месяцев до этого дня Шуламит и Авраам приехали из Хайфы в Принстон, где физику Аврааму Когану предстояло сделать докторат. Великовскому всегда было небезразлично мнение его старшей дочери. И, поднимаясь на возвышение, он прикинул, что поезд из Принстона должен был прибыть в Филадельфию несколько минут назад. Появление Шуламит обрадовало и воодушевило Великовского. Элишева, Шуламит, О'Нейл и еще трое друзей. Их он не должен был завоевывать.

— Прежде всего, я бы хотел ответить господам астрономам. Существует ли противоречие между моей теорией и астрономическими фактами? Нет. Ни одного противоречия вы не обнаружите. Отвергает ли любой из приведенных мною фактов законы инерции или любые объективные законы природы? Нет, не отвергает и не опровергает. Укладываются ли описанные мною факты и факты, наблюдаемые сотнями астрономов во всех концах мира, в существующие астрономические теории? Нет, не укладываются. Ну что же, тем хуже для фактов. Может ли ваша косная небесная механика объяснить поведение хвоста кометы, на космических скоростях пролетающей мимо Солнца? Почему этот хвост изгибается, как лук? Какие гравитационные силы действуют на него? Почему солнечные протуберанцы, как детские шарики на резиновых шнурах, возвращаются к Солнцу, а не отрываются от него соответственно вашей небесной механике?

Великовский адресовал астрономам десятки вопросов, демонстрирующих их уязвимость и правильность его теории.

— Почему Солнце круглое, хотя в соответствии с созданными вами теориями оно обязано быть овальным? Упоминание электрических разрядов и существование магнитных полей страшит вас, потому что это не укладывается в вашу небесную механику. Но, господа астрономы, не существует стерильного электричества и импотентного магнетизма. Вы не можете отвергнуть их только потому, что они противоречат вашей такой удобной теории…

Зал слушал с напряженным вниманием. Каждое слово буквально взрывало абсолютную тишину. Великовский заметил, как в последнем ряду Нобелевский лауреат, профессор физики Комптон согласно кивал головой.

— Нет, господа астрономы, вы не верите фактам. Вы верите только созданным вами теориям. Существуют ли на земле доказательства описанных мною катастроф?

Существуют ли факты не только в небесах для астрономов, но и на земле, для геологов? — Великовский рассказал о работе оксфордского профессора Джосефа Прествича, который описал следы гигантских катастроф во всей западной Европе и на островах Средиземного моря… — С тех пор появились сотни работ геологов. Но вы, господа ученые, не хотите видеть этих объективных фактов, потому что они не укладываются, они противоречат теории единообразия.

Изложив несколько работ видных геологов, подтверждающих его тезис, Великовский сейчас адресовал свою речь непосредственно профессору Олбрайту, который вобрал голову в плечи, словно в ожидании удара.

— Ну, а вы, господа историки? Где вы нашли несоответствие с фактами в моей теории? Неужели вам все настолько известно и ясно, что не было необходимости прочитать капитальный труд профессора Клода Шаефера, выдающегося археолога, о последних его находках? А между тем профессор Шаефер четко и достоверно показывает, что весь древний Восток, от Трои до Ирана и от Кавказа до Египта, был неоднократно разрушен гигантскими катастрофами. И страшнейшая из них произошла именно в конце Среднего царства в Египте, то есть именно тогда, когда, соответственно обеим моим книгам, эта катастрофа имела место. Факты, господа, факты. Первое правило в поведении человека, считающего себя ученым, изучать факты, затем думать и только затем выражать свое мнение. Увы, по отношению к моей теории группа ученых повела себя как раз наоборот. И даже хуже! Высказав свое мнение, эти ученые не подумали и тем более не изучили факты. Они даже написали о стиле моей книги, не прочитав ее. В заключение я позволю себе напомнить слова Томаса Хаксли: «Сядьте перед фактом, как малый ребенок, будьте готовы отказаться от заранее предуготовленного представления, следуйте скромно за природой, как бы и в какую бы пропасть она вас ни завела, иначе вы ничему не научитесь». Благодарю за внимание…

Небывалые в этом зале аплодисменты взорвались, пока Великовский спускался с возвышения. Профессор Корнер сошел с председательского места, чтобы пожать ему руку и выразить свой восторг. Гром аплодисментов сопровождал Великовского на всем пути до места у стены недалеко от бюста Франклина.

Вестибюль Американского философского общества еще не видел таких оживленных и таких противоречивых споров и бесед.

— Господа, он ткнул общество носом в кучку, как нагадившего котенка.

— Слишком уж менторский тон у этого доктора. Он забыл, что перед ним не пациент, а цвет американской науки.

— Да, вы правы. Он действительно говорил с нами, как с пациентами. Но не станете же вы утверждать, что американская наука здорова, если ее представители посмели поступить с этим большим человеком так, как они поступили?

— Вы действительно считаете его большим человеком?

— Я не читал его книг, но даже из его выступления видно, что это светлейший ум.

— Господа, я читал «Миры в столкновениях». От книги нельзя оторваться. Она читается, как увлекательный детектив. Не знаю, верна ли содержащаяся в книге теория, но я смею утверждать, что ее автор — величайший мозг современности.

— Чепуха!

— Простите, профессор, вы читали его книги?

— Мне незачем съесть все яблоко, чтобы знать, что оно червивое.

— Вот-вот. Недаром он так всыпал уважаемому Обществу, как за 209 лет его существования никто ему не всыпал.

— Я посмею вас дополнить, господин профессор. Бенджамин Франклин смотрел на аудиторию с портрета и наслаждался каждой минутой выступления доктора Великовского.

Группа молодых профессоров беседовала не так громко, как их маститые коллеги:

— С Великовским можно справиться, пользуясь патентом Джонатана Свифта.

— То есть?

— Так же, как лилипуты справились с Гулливером. Связать его сонного.

— Вы правы. Примерно так и поступает наш истеблишмент. В честной дискуссии они терпят поражение. Поэтому лучший способ не выглядеть побежденными — поливать Великовского грязью и не давать ему возможности отвечать.

— Кажется, мы уже упали ниже дозволенного уровня.

— В истории науки «дело Великовского» назовут американским позором.

— Обидно только, что мы — представители этой науки в это конкретное время.

— Вы очень деликатно выразились. Не обидно, а подло. И мы тоже в какой-то мере причастны к этой подлости. Своим трусливым молчанием.

— Не стану отрицать этого. Но у меня есть семья и дом, купленный в рассрочку, и я еще пока всего лишь адъюнкт-профессор.

— Напрасно вы думаете, что полному профессору лучше. Говорят, что даже у самого Пфейфера назревают неприятности за поддержку Великовского.

— У Пфейфера? Не может быть!

В это же время в другой группе ученых:

— Бледно выглядят корифеи в дискуссии с Великовским.

— Обратите внимание, коллеги, доктор медицины нокаутировал астрономов, геологов и историков. Всех в их собственной области науки. Притом нокаутировал с легкостью необычайной.

— Я бы добавил: как тяжеловес-профессионал в бою с новичком в весе «пера».

Профессор Комптон, заметив проходящего мимо гарвардского психолога Боринга, громко сказал стоявшим рядом с ним физикам:

— Боринг имел возможность убедиться в том, что у него нет монополии на юмор.

Если к этому добавить, что у Великовского, кроме юмора, есть еще неисчерпаемый запас знаний, не встречавшийся мне у других ученых, то, надо полагать, в Гарварде у него увеличится число личных врагов.

Боринг отошел с невозмутимым видом, словно не услышал сказанного Нобелевским лауреатом.

В этот момент с раскрытыми, как для объятия, руками к проходившему мимо Великовскому направился профессор Олбрайт. Пожимая Великовскому руку, он произнес патетическим голосом:

— Я восхищаюсь тем, что вы пришли и говорили подобным образом в стане ваших противников!

— Профессор Олбрайт, можете ли вы указать мне какую-либо ошибку в описании исторических фактов, в цитатах, в ссылках, которую я допустил в «Веках в хаосе»?

— Нет, ошибки я не нашел. Но, согласитесь, уважаемый доктор, что десятки тысяч историков не могли ошибаться в течение многих сотен лет.

— Соглашусь, если вы мне покажете, где ошибаюсь я.

Смущенный профессор Олбрайт попытался сменить тему разговора. На помощь ему пришел палеоботаник Чани, явно недовольный поражением своего коллеги. О'Нейл с гордостью и удовольствием смотрел, как Великовский засыпал его серией вопросов, на каждый из которых профессор Чани беспомощно отвечал: «Не знаю». Чани решил взять реванш и объявил Великовскому, что журнал «Харпер'с» предложил ему написать разгромную рецензию на «Века в хаосе», но он отказался от этого, чтобы не сделать книге еще большую рекламу. Расставаясь, Великовский великодушно подал Чани руку. Палеоботаник пожал ее так, словно это был провод с током высокого напряжения.