Ниндзя-2. Имя тени

Глава 12

Три дня. Семьдесят два часа на создание шедевра лжи. Дзюнъэй превратил свою каморку в штаб по производству дезинформации. Он писал не на свитках, а на крошечных, смятых клочках бумаги, имитируя стиль случайных, поспешных записок, сделанных на коленке.

Он сочинял целые саги:

«Слух от кухарки: генерал Мабучи якобы однажды сказал, что рис из провинции Уэсуги отдаёт плесенью. Возможно, скрытая враждебность?»

«Наблюдение: в прошлую полную луну генерал вышел в сад и долго смотрел на север. В сторону владений Уэсуги? Или просто луну смотрел? Требует проверки.»

«Со слов пьяного конюха: кобыла генерала фыркает на стражников в синих плащах (цвет Уэсуги). Возможно, животное чувствует недоброе отношение генерала?»

Это был бред. Бред сивой кобылы, приправленный параноей и намёками. Но он подавал это с такой серьёзностью, с таким количеством ненужных деталей, что это должно было сбить с толку любого, кто попытается в этом разобраться.

Пока он занимался этим титаническим трудом, клан напоминал о себе. Тихо, но недвусмысленно.

На следующее утро на своём столе в канцелярии он обнаружил засохший, сморщенный листок абсолютно не местного растения. Он узнал его мгновенно — это был листок с куста, росшего только в Долине Тенистой Реки, у входа в пещеру Молчаливого Плача. Никакой ветер не мог занести его сюда. Это было послание. «Мы помним, откуда ты. Мы всегда рядом».

Он сделал вид, что не заметил, и смахнул его на пол вместе с сором.

На обед в столовой самураям подали моти. И в одном из них, аккуратно разломив его, Дзюнъэй, который пришел туда с Кэнтой, обнаружил не сладкую бобовую пасту, а нечто иное. Кто-то невероятно умелыми пальцами вложил внутрь идеально вырезанную из редьки миниатюру сюрикена. Она была размером с ноготь, с острыми, тонкими лепестками. Это было уже не напоминание. Это было насмешливое предупреждение. «Мы можем дотянуться до тебя где угодно. Даже в твоей тарелке».

Он сидел, держа в пальцах этот странный, съедобный «сюрприз». Рядом Кэнта уплетал свои моти за обе щёки.

— Что это у тебя? — с набитым ртом спросил он. — Игрушка? Дашь посмотреть?

Не дав Дзюнъэю опомниться, Кэнта выхватил у него из рук сюрикен из редьки и швырнул в сидевшего напротив молодого самурая. Тот зашипел, когда кусок редьки шлёпнулся ему прямо в лоб.

— Попадание! — заорал Кэнта. — Видишь, Дзюн? Новое секретное оружие! Надо будет повару заказать партию таких для осады!

Началась весёлая потасовка с перестрелкой кусочками моти и редьки. Дзюнъэй сидел и смотрел, как смертоносное послание от клана летает от одного к другому под дружный хохот самураев. Абсурдность ситуации была настолько оглушительной, что он не знал, плакать ему или смеяться. В конце концов, он выбрал смех. Тихий, беззвучный, истерический смех, который со стороны выглядел как приступ удушья.

Но самый тревожный «привет» из прошлого ждал его на рынке. Он пошёл за новой бумагой (его запасы таяли из-за эпистолярной деятельности) и, пробираясь через толпу, увидел впереди знакомый силуэт в плаще. На спине плаща, на уровне лопаток, был вышит едва заметный, но узнаваемый знак — стилизованная волна, символ клана Кагэкава.

Сердце Дзюнъэя заколотилось. Он резко рванулся вперёд, расталкивая людей, не сводя глаз с плаща. Он должен был увидеть лицо. Кто это? Новый контролёр? Убийца?

Он пробился сквозь толпу и схватил незнакомца за рукав. Тот обернулся. Это был пожилой, совершенно незнакомый крестьянин с испуганными глазами. На его потёртом, грязном плаще не было никаких знаков. Лишь случайное пятно, отдалённо напоминавшее волну.

— Чего тебе? — испуганно пробормотал мужчина.

Дзюнъэй отшатнулся, мыча извинения немого. Это была игра. Жестокая, изощрённая игра в кошки-мышки. Его водили за нос, играли на его нервах. То ли это был другой агент, проверяющий его бдительность, то ли ему и правда начало мерещиться.

По ночам его стали мучить кошмары. Яркие, до жути реальные. Ему снилось, что Мудзюн стоит у его кровати и жестами, резкими и отрывистыми, показывает: «Слабак. Предатель. Ты забыл, кто ты». А потом лицо Мудзюна расплывалось и превращалось в лицо Кэнты, которое искажалось болью от предательства. «Почему, Дзюн? Я же тебе доверял!» А из темноты появлялась Хикари с пустыми, чёрными глазами и молча указывала на него пальцем.

Он просыпался в холодном поту, с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, и сжимал под одеялом рукоять подаренного кинжала. Единственное, что было реальным в этом кошмаре.

Однажды ночью, после очередного кошмара, он не выдержал. Он встал, вышел в заброшенную кладовую на окраине замка и начал тренироваться. Не упражнения на растяжку, а настоящие, яростные, боевые связки. Он представлял себе Дзина, его ледяные глаза. Он наносил удары по пустоте, двигался в кромешной тьме, оттачивая каждый удар, каждое движение.

Он сражался с призраками прошлого. И понемногу, в этой тихой, одинокой войне, к нему возвращалась его настоящая суть. Не Дзюна-писца. А Дзюнъэя-ниндзя. Испуганного, загнанного в угол, но готового дать отпор.

Он понимал, что клан не станет ждать вечно. Его время на исходе. И когда они придут, он уже не будет дрожащей мышью. Он будет готовым к бою зверем. Пусть и обречённым.

Заброшенная кладовая стала его убежищем и его чистилищем. Каждую ночь, когда замок погружался в сон, а по коридорам начинали бродить лишь призраки и ночные стражи, Дзюнъэй пробирался туда. Он приходил туда снова и снова, как одержимый.

Комната была забита хламом: сломанной утварью, старыми циновками, пахнущими пылью и затхлостью. Но в центре было немного свободного места. Именно здесь, в луне света, пробивавшемся через зарешечённое окошко под потолком, он и проводил свои тёмные ритуалы.

Он не просто тренировался. Он изливал свою ярость, свой страх, своё отчаяние в движения. Он отрабатывал броски несуществующих сюрикенов в щели между половицами, представляя себе лицо Дзина. Он наносил беззвучные удары по груде старых мешков, воображая, что бьёт Мудзюна, своего отца-тюремщика. Он двигался в полной тишине, его тело было мокрым от пота, мышцы горели, но он не останавливался. Это был единственный способ не сойти с ума.

В этих тренировках было что-то первобытное, очищающее. С каждым ударом, с каждым точным, выверенным движением он чувствовал, как его прежняя, железная воля прорезает толщу страха и неуверенности. Он напоминал сам себе, кто он на самом деле. Не жалкий писец, а оружие. Опасное и точное.

Но эта ночная активность не могла не сказаться на его дневной жизни. Он стал ещё более замкнутым, отстранённым. Синяки под глазами стали постоянными, движения — резкими, порывистыми. Он сознательно начал отдаляться ото всех, чтобы защитить их. Чтобы надвигающаяся на него буря никого не задела.

С Хикари это было больнее всего. Она чувствовала его отдаление и пыталась достучаться. Как-то раз она принесла ему новую тушь, которую ей подарил отец.

— Она очень стойкая, — сказала она, стараясь поймать его взгляд. — Не будет расплываться, даже если прольёшь воду. Попробуй.

Он лишь кивнул, не глядя на неё, и сделал вид, что погрузился в работу. Он видел, как её улыбка померкла, как она неуверенно положила тушь на край стола и медленно вышла. Его сердце сжалось от боли. Он хотел крикнуть ей вслед, что это не она, что это он, что он должен… Но он не мог. Он мог только молчать и отталкивать её всё дальше.

С Кэнтой было проще, но не менее больно. Тот, конечно, сразу заметил перемену.

— Дзюн, ты что, опять в своей скорлупе сидишь? — ворвался он как-то утром в канцелярию. — Хватит уже! Пошли, я тебя в новые горячие источники отведу! Там такие девушки массажистки… ой, то есть… целебные воды!

Дзюнъэй лишь мрачно помотал головой, делая вид, что не понимает. Он видел, как лицо Кэнты омрачилось искренним недоумением и обидой.

— Ладно, — вздохнул тот. — Сиди тут со своими свитками. Скучным ты стал, друг.

Это было хуже любого упрёка. «Скучным ты стал». Он, мастер маскировки и легенд, стал слишком хорош в роли унылого, замкнутого писца. Он построил вокруг себя стеклянный колокол, и каждый удар сердца по его стенкам отдавался болью одиночества.

Однажды вечером, возвращаясь из своей ночной кладовой, он почти столкнулся со старым Соко. Мастер как будто случайно вышел прогуляться в этом заброшенном крыле. Его внимательный взгляд скользнул по вспотевшему лицу Дзюнъэя, по его напряжённой позе.

— Ночью воздух свежее, — произнёс Соко, глядя куда-то в сторону. — Хорошо для размышлений. И для… разминки застоявшихся мышц.

Дзюнъэй замер, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Соко знал. Он всё видел.

Но старый мастер не стал ничего спрашивать. Он просто молча протянул ему небольшую бамбуковую кружку с дымящимся ароматным чаем.

— Пей. Успокаивает нервы и согревает душу. Холодными ночами полезно.

Этот простой жест доброты и понимания чуть не сломал Дзюнъэя. Он с благодарностью взял кружку, чувствуя, как тепло разливается по его пальцам. Он хотел жестами что-то сказать, объяснить, но Соко уже повернулся и пошёл прочь, тихо насвистывая ту самую старую солдатскую песню.

Дзюнъэй стоял один в холодном коридоре, сжимая тёплую кружку, и впервые за последнее время почувствовал, что он не один. Кто-то видел его. Кто-то понимал. И, возможно, даже одобрял его тихую войну.

Но это понимание не отменяло одиночества. Он вернулся в свою каморку, сел на циновку и смотрел на луну за окном. Он был в стеклянном колоколе. Все видели его, но никто не мог услышать его крика. И он не мог ни к кому дотронуться, боясь, что стекло треснет и осколками поранит тех, кого он пытался защитить.

Он допил чай, лёг и закрыл глаза. Завтра ему снова предстояло надеть маску безразличного писца. Но теперь он знал, что под ней скрывается не растерянный юноша, а воин, готовый к бою. Одинокий, но не сломленный.

Три дня, данные Дзином, истекли. Утром четвёртого дня Дзюнъэй проснулся с ледяным комом в груди. Сегодня его ждала расплата. Сегодня Дзин придёт за ответом. И ответа у него не было. Никаких вестей о Кайто Хирото. Никакого чудесного спасения. Только груда бесполезных, бредовых записок, которые лишь разозлят контролёра.

Он не мог ждать пассивно. Это было равно самоубийству. Ему нужен был ход. Отчаянный, безумный ход, который хотя бы ненадолго отсрочил бы неизбежное.

Идея родилась из отчаяния и чёрного, циничного юмора, который стал его единственной защитой. Если Дзин хочет компромат на Мабучи, он его получит. Такой компромат, что у клана глаза на лоб полезут.

Он провёл остаток утра за созданием своего шедевра. Он не просто сочинял ложь. Он творил эпический памфлет, полный абсурда и паранойи. Он взял за основу все свои предыдущие «наработки» и довёл их до гротеска.

«СЕКРЕТНЫЙ ОТЧЁТ о враждебной деятельности генерала Мабучи», — вывел он с мрачной торжественностью на чистом свитке.

И понеслось:

Это был полный, беспросветный бред. Свиток пестрел такими нелепыми «доказательствами» и «логическими» умозаключениями, что любой, кто прочитал бы это, решил бы, что автор либо сошёл с ума, либо издевается.

Именно на это и был расчёт. Дзин, человек прагматичный и холодный, должен был прийти в ярость от такого издевательства. Его гнев обрушится на Дзюнъэя, а не на Кэнту. Это даст лишний день, может быть два, пока яд не подействует. Это была тактика отчаявшегося — подставить себя под удар, чтобы отвлечь внимание от настоящей цели.

Он свернул свиток, запечатал его сургучом со случайной печатью (он нашел её на рынке — она изображала весёлого демона) и отправился на условленную встречу. Местом была выбрана та же публичная баня. Шум воды, пар, если повезёт, то и храп — всё это было его союзником.

Дзин уже ждал его в дальнем углу, его лицо было напряжённым и не предвещало ничего хорошего. Он не стал тратить время на прелюдии.

— Где отчёт? — его голос был тихим и шипящим, как раскалённый металл, опущенный в воду.

Дзюнъэй с преувеличенной почтительностью протянул ему толстый, увесистый свиток. Дзин схватил его, разорвал печать и начал читать. Его лицо, обычно непроницаемое, начало меняться. Сначала появилось недоумение. Потом лёгкое раздражение. Затем губы сжались в тонкую белую ниточку, а брови поползли к волосам.

Он читал, листая страницу за страницей, и его пальцы начали слегка дрожать. Дзюнъэй наблюдал, затаив дыхание, готовый в любой момент отпрыгнуть от летящего в него свитка.

— Что… что это? — наконец прошипел Дзин, поднимая на него взгляд, полный немого бешенства. — Ты что, меня за идиота держишь? Водоснабжение? Родинки? Ещё бы написал про летающих кальмаров!

В этот момент в соседней купели старый торговец Уно, который, как всегда, основательно распарился, издал особенно громкий, дребезжащий храп, который прозвучал как насмешливый аккомпанемент к гневу Дзина.

Дзюнъэй сделал самое глупое и самое гениальное, что мог придумать в тот момент. Он уставился на Дзина с наигранным, искренним недоумением и жестами начал показывать: «Это же очень важные данные! Требуют глубокого анализа!»

Дзин, побагровев, с силой сжал свиток в кулаке, комкая дорогую бумагу.

— Глупо. Вода в замке берётся из защищённого подземного источника. Его охраняют лучше, чем спальню Такэды. Ты меня за идиота держишь? — его голос сорвался на крик, что было совершенно на него не похоже.

Он швырнул смятый свиток Дзюнъэю в лицо.

— Игра окончена. Ты не хочешь работать — мы найдём другой способ. И начнём с самого простого. С твоего друга-самурая. Жди.

С этими словами он резко развернулся и вышел из бани, оставив Дзюнъэя стоять в облаках пара с комком мятой бумаги в руках.

План не сработал. Он выиграл ещё немного времени, ценой того, что окончательно разозлил Дзина и направил угрозу прямо на Кэнту. Но теперь клан будет действовать быстро и жёстко. У него не было больше и дня. Может быть, несколько часов.

Он медленно вышел на улицу. Воздух показался ему удивительно свежим после бани. Он шёл по улице, не видя ничего вокруг, и его пальцы разжимались и сжимались сами по себе.

Он понимал, что его отчаянный ход провалился. Он отвлёк удар на себя, но это лишь ускорило развязку. Теперь ему оставалось только одно — быть начеку. Не спать. Не есть. Не отходить от Кэнты ни на шаг. И быть готовым в любой момент снова стать Дзюнъэем. Не для того, чтобы убивать. А для того, чтобы защищать.

Он посмотрел на вечернее небо. Где-то там дышал ядом Кайто Хирото. Где-то там Дзин уже отдавал приказ своим людям. А он стоял здесь, с комичным, бесполезным свитком в руке, и единственное, что у него было — это готовность принять бой.

Он сгрёб смятые листы в охапку и побрёл обратно к замку. Ему нужно было найти Кэнту. Сейчас же. И как-то, жестами и ужимками, объяснить ему, что за ним вот-вот начнёт охота. И надеяться, что на этот раз тот поймёт всё правильно.

На следующее утро Дзюнъэй вышел из своей каморки с уже привычным ощущением, что идёт по краю обрыва. Каждый звук заставлял его вздрагивать, каждый взгляд казался прицельным. Он провёл бессонную ночь, прислушиваясь к малейшему шороху за дверью, ожидая, что в любой момент её выбьют и внутрь ворвутся люди Дзина.

Но ничего не произошло. Ни ночью, ни утром. Тишина была зловещей. Он знал, что это затишье — лишь отсрочка. Клан не забыл. Они готовили ответ.

Ответ пришёл в полдень. Дзюнъэй возвращался из канцелярии, неся стопку исписанных черновиков на растопку для очага. Подойдя к своей двери, он замер.

У порога лежал небольшой, тёмный предмет. Сначала он подумал, что это комок грязи или обронённая кем-то вещь. Но когда присмотрелся, его кровь застыла в жилах.

Это была мёртвая сорока. Птица была неестественно скрючена, одно крыло было сломано и безвольно торчало в сторону. А в её раскрытом клюве была зажата небольшая, желтоватая кость, обглоданная дочиста.

Старый, варварский знак клана Кагэкава. Символика была проста и ужасна: «Сорока-болтун замолчит навсегда. Это твой последний шанс. Обглодай кость до конца или сам станешь ей».

Дзюнъэй огляделся по сторонам. Коридор был пуст. Ни души. Послание было оставлено так, что он не мог не найти его. Это был хорошо расчитанный психологический удар.

Он, стараясь не дышать, поднял птицу за ногу. Она была холодной и лёгкой. От неё исходил слабый запах тления. Он занёс руку, чтобы швырнуть её в дальний угол, но вовремя остановился. Нет. Нужно было проверить.

Он зашёл в каморку, запер дверь и положил птицу на пол. Дрожащими пальцами он разжал её клюв и вытащил кость. Она была полой. Внутри был туго свёрнутый клочок бумаги.

Развернув его, он прочитал короткое, безжалостное послание, выведенное знакомым почерком Дзина:

«Ультиматум. 10 дней. Мабучи должен быть арестован по обвинению в измене. Или мы обнародуем досье на «Дзюна» и убьём самурая Кэнту, свалив вину на тебя. Твой выбор.»

Физическая тошнота подкатила к его горлу. Он отшатнулся от смрадного «подарка», прислонился к стене и закрыл лицо руками. Такого он боялся больше всего. Прямой угрозы жизни Кэнты. Они не стали тянуть с «воспитанием». Они перешли к прямому шантажу.

Десять дней. Его жизнь против жизни друга.

В этот момент в дверь постучали. Дзюнъэй вздрогнул, как от удара током. Он судорожно затолкал птицу и кость под татами и скомкал записку в кулаке.

— Дзюн! Ты там? — это был голос Кэнты. — Открывай! Срочное дело!

Дзюнъэй, стараясь совладать с дрожью в руках, открыл дверь. Кэнта стоял на пороге с сияющим лицом, держа в руках два деревянных тренировочных меча.

— Ну что, старина? Разминай кости! Отец разрешил мне устроить турнир среди младших самураев! И я назначил тебя главным судьёй на подсчёте очков! — он сунул ему в руки один из мечей. — Держи, это твой жезл судьи! Ну же, веселей! Ты же любишь считать, всё у тебя в порядке с цифрами!

Дзюнъэй стоял, сжимая в одной руке смятый ультиматум, а в другой — бокен, и смотрел на радостное, ничего не подозревающее лицо друга. Того самого друга, которого он должен был либо предать, либо обречь на смерть.

— Что с тобой? — Кэнта нахмурился, заметив его бледность. — Опять не выспался? Или… — он понюхал воздух. — От тебя чем-то странным пахнет. То ли несвежим мясом, то ли… птицей. Ты что, голубей в комнате ловишь и ешь? А? — он раскатисто засмеялся, довольный своей шуткой.

Дзюнъэй заставил себя изобразить что-то похожее на улыбку и кивнул, делая вид, что согласен с версией про голубей. Он жестом показал, что сейчас присоединится, и закрыл дверь, оставив Кэнту одного в коридоре.

Он прислонился к двери, слушая, как удаляются шаги весёлого друга. Затем он медленно сполз на пол и сидел так несколько минут, глядя в пустоту.

Они прислали ему смерть в клюве у сороки. Они поставили ему ультиматум. Они думали, что сломят его.

Он разжал кулак и посмотрел на смятый ультиматум. Затем его взгляд упал на деревянный меч, что принёс Кэнта. Грубый, неотёсанный, дурацкий.

И вдруг его охватила не ярость, не страх, а странное, леденящее спокойствие. Они объявили ему войну. Хорошо. Он её примет.

Он поднялся, подошёл к очагу и швырнул в него ультиматум. Бумага вспыхнула ярким пламенем и сгорела.

Затем он взял мёртвую сороку, завернул её в тряпку и спрятал. Её нужно было незаметно уничтожить.

Десять дней. У него было десять дней, чтобы найти способ отбиться от клана, спасти Кэнту и остаться в живых. Или умереть, пытаясь.

Он вышел из каморки, сжимая в руке деревянный меч. Он должен был идти судить дурацкий турнир. Он должен был улыбаться и кивать. А в голове у него уже строились планы самой опасной операции в его жизни.

Первые песчинки ультиматума начали оседать с неумолимой быстротой. Дзюнъэй чувствовал каждый час, каждую минуту, словно тиканье невидимых часов отдавалось эхом в его висках. Десять дней. Срок, одновременно пугающе короткий и мучительно долгий.

Он сидел в своей каморке, отгородившись от мира, и мысленно перебирал варианты. Каждый из них был хуже предыдущего.

Вариант первый: выполнить приказ. Подставить Мабучи. Спасти свою шкуру. Он мысленно представил себе арест генерала, позор в глазах Кэнты, холодное удовлетворение Дзина. Его тут же стошнило в угол. Этот вариант не существовал.

Вариант второй: бежать. Взять Хикари и попытаться исчезнуть. Но куда? Клан Кагэкава настигнет их где угодно. К тому же, это прямое нарушение ультиматума. Кэнту убьют сразу же, как обнаружат его побег. Он не мог бросить друга.

Вариант третий: признаться во всём Мабучи. Но кто поверит немому писцу? Его слово против досье, которое подготовит клан. Его самого объявят шпионом и казнят, а Кэнта всё равно пострадает как «сообщник» или будет убит «при попытке к бегству». К Такэде обратиться было можно. Но только в крайнем случае и в самый последний момент такого случая. Было и общее большое дело, и дружеские чувства. И вдруг знакомый ниндзя пришёл шпионить в твой замок и не зашёл поздороваться? Обидится. А человек он очень суровый и очень высокопоставленный.

Вариант четвёртый: убить Дзина. Устранить непосредственную угрозу. Но это не остановит клан. Это лишь ускорит расправу. Пришлют другого, более безжалостного контролёра, и начнётся настоящая охота.

Он чувствовал себя загнанным в угол. Со всех сторон — стены. Сверху — меч ультиматума. Снизу — пропасть.

Единственной его надеждой оставался яд, отправленный Кайто Хирото. Если советник умрёт, заговор может потерять смысл. Но вестей не было. Никаких. Тишина из земель Уэсуги была оглушительной.

В отчаянии он начал действовать единственным доступным ему способом — пассивным наблюдением. Он стал тенью Кэнты. Он следил за каждым его шагом. Во время трапез он садился так, чтобы видеть все входы. Во время тренировок его взгляд скользил по крышам и окнам, выискивая лучников. Ночью он подолгу стоял в тени под окном комнаты друга, замирая при каждом шорохе.

Это сводило с ума. Он видел, насколько Кэнта беззащитен. Его шаги были громкими, его смех — оглушительным, он доверял всем подряд. Дзюнъэй ловил себя на том, что мысленно составляет планы устранения потенциальных убийц, которых мог подослать клан. «Вот этот стражник с дурно скрываемой ненавистью к офицерам — мог бы подлить яд в вино. А тот торговец со слишком цепкими глазами — ударить кинжалом из-за угла».

Однажды, наблюдая, как Кэнта отрабатывает удары на манекене, Дзюнъэй пришёл в отчаянье. Его профессиональный взгляд ниндя отмечал десятки ошибок: незащищённый бок, слишком широкий шаг, предсказуемый замах.

«Боже, — пронеслось у него в голове с истерической усмешкой. — Я мог бы убить его десятью разными способами, пока он заносит этот дурацкий деревянный меч. Надо же было подружиться с самым беззащитным самураем во всей Японии! Он даже не поймёт, откуда придёт удар».

Юмор этой мысли был настолько чёрным, что он едва не задохнулся. Он, элитный убийца, был вынужден защищать живую мишень, которая даже не подозревала, что находится в опасности.

Его странное поведение не осталось незамеченным. Кэнта как-то раз обернулся и поймал его на том, что он пристально смотрит на него с таким выражением лица, будто решает сложную математическую задачу.

— Дзюн? — озадаченно спросил он. — Что такое? У меня к спине что-то прилипло? Или ты наконец-то решил научиться фехтовать? Смотри, вот так! — он сделал очередной неуклюжий выпад, едва не зацепив мечом собственное ухо.

Дзюнъэй лишь бессильно помотал головой. Как объяснить, что он не учится фехтовать, а отрабатывает в уме схему нейтрализации невидимых врагов, которые могут напасть на его неловкого друга?

Вечерами, возвращаясь в свою каморку, он чувствовал себя абсолютно опустошённым. Он не мог есть, не мог спать. Он сидел на циновке и смотрел, как луна медленно проплывает за его окном. Песок в часах ультиматума неумолимо утекал. Оставалось восемь дней. Семь. Шесть…

Он был песчинкой, зажатой между двумя жерновами — долгом перед кланом и долгом перед дружбой. И он чувствовал, как они его перемалывают в порошок.

Но в этой пыли отчаяния начинала зарождаться новая, твёрдая решимость. Он не знал, что делать. Но он знал, что не сдастся. Он будет бороться до конца. За каждый вздох своего друга. За каждый свой вздох.

Он поймал себя на том, что его пальцы сами собой выстукивают на полу сложный ритм — старый шифр клана, означавший «готовность к миссии». Его тело, его рефлексы помнили, кто он. И, может быть, именно это и было его единственным шансом.

Он не был беспомощным писцом. Он был оружием. И пришло время напомнить об этом тем, кто решил, что может им командовать.