Ниндзя-2. Имя тени

Глава 7

Его смех был заразителен. Даже сбитые с ног самураи начали понемногу приходить в себя и, видя корчащегося от смеха Кэнту и жалко выглядящего Дзюнъэя, начали неуверенно ухмыляться. Вся ситуация вдруг показалась им не позорным нападением, а каким-то гротескным фарсом.

— Ладно, ладно, — Кэнта вытер слёзы. — Отряхивайтесь, герои. И уносите своего предводителя. Кажется, ему потребуется… гм… холодный компресс и время на размышления о своём поведении.

Самураи, смущённые и притихшие, подняли стонущего Рюноскэ и потащили его прочь.

Кэнта обернулся к Дзюнъэю, его лицо снова стало серьёзным.

— Спасибо, друг. Ты спас мне шкуру. Твой дед был великим человеком, если учил такому. — Он поклялся хранить секрет «семявыносящего протока».

Но пока они уходили, Дзюнъэй на секунду задержался. Он подошёл к тому месту, где упал Рюноскэ, и незаметно подобрал с земли его цубу — гарду от меча, выпавшую в суматохе. Круглый стальной диск с семейным гербом Рюноскэ. Удивившись такому отношению к состоянию оружия, он сжал его в кулаке. Это был не трофей. Это было напоминание. И потенциальный инструмент.

Позже той же ночью, когда замок заснул, тень отделилась от стены и скользнула в сторону покоев, где жили младшие самураи. Цуба в руке тени была не просто железкой. Её край был аккуратно обработан специальным абразивом, украденным из кузницы, до состояния идеальной остроты.

Тень знала, где спал Рюноскэ. Он храпел, разметавшись после попойки с целью заглушить унижение и боль. Тень подошла к его постели. Движение было быстрым и точным. Острым краем цубы она сделала на его единственном парадном хакама, висевшем на ширме, два идеальных, почти невидимых разреза. Один — на уровне поясницы, другой — чуть ниже. При первом же надевании и резком движении штаны просто разошлись бы по швам в самый неподходящий момент, скажем, во время торжественной церемонии или приветствия важного гостя.

Удовлетворённая тень растворилась во тьме. Месть была совершена. Не жестокая, но унизительная. И главное — абсолютно анонимная. Рюноскэ никогда не сможет доказать, что это сделал «немой писец». Он просто станет посмешищем на день-другой, получив свой урок.

А Дзюнъэй вернулся в свою каморку, помыл руки и лёг спать. На его губах играла едва заметная улыбка. Он защитил друга. Он наказал обидчика. И он остался в тени. Это был почти идеальный баланс. Он всё ещё мог быть и тенью, и человеком. Пока мог.

Прошло несколько недель после истории в переулке. Унижение Рюноскэ стало предметом тихих насмешек в замке — его штаны действительно разошлись по швам во время тренировочных построений, что обеспечило слугам и младшим самураям тему для шуток на ближайшие дни. Сам он стал избегать всех, включая Кэнту и Дзюнъэя, что последнего лишь радовало.

Но эта маленькая победа стоила Дзюнъэю нервов. Каждый шорох за спиной заставлял его вздрагивать, ожидая либо мести Рюноскэ, либо, что было страшнее, взгляда Хосидзимы. Однако замок жил своей жизнью, и постепенно напряжение стало спадать. Он почти начал верить, что может существовать в этом хрупком равновесии.

Именно тогда пришло напоминание. Негромкое, но оттого ещё более весомое.

Поводом стала годовщина смерти мифического «деда» Дзюна — деталь, предусмотрительно вплетённая Мудзюном в легенду. Дзюнъэй испросил у управителя Танаки разрешения отлучиться на день, чтобы посетить «семейное захоронение» в соседней деревне. Танака, всё ещё испытывавший к нему нечто вроде снисходительной благодарности после истории с брошью, буркнул: «Только смотри, к вечеру будь назад! Работы куча!»

Путь до «почтового ящика» занял у него почти половину дня. Он шёл, не торопясь, стараясь слиться с потоком крестьян, торговцев, паломников и других путешесвенников. Каждый шаг отдалял его от тёплой, обманчивой реальности замка и возвращал в холодную, безжалостную действительность его настоящей жизни.

Место было выбрано идеально: старая, полуразрушенная часовня у подножия горы, заросшая плющом. Никто не приходил сюда годами. Он отыскал нужный камень — приметный валун, расколотый ударом молнии, — и с замиранием сердца просунул руку в узкую расщелину.

Его пальцы наткнулись не на свиток, а на что-то маленькое, твёрдое и холодное. Он вытащил это и замер. В его ладони лежал высохший, почерневший стручок перца. На его сморщенной поверхности кто-то острым предметом процарапал два знака: «?» и «Водоворот».

Первый вопрос. И код его миссии.

Водоворот. Круговорот информации. Он должен был начать работу.

Стружок жёг ладонь, как раскалённый уголь. Это был не приказ. Это был намёк. Лёгкий, безобидный толчок в спину: «Мы тут. Мы помним. Ты готов?»

Он стоял несколько минут, сжимая в руке этот жуткий символ, и смотрел на долину, утопающую в предвечерней дымке. Отсюда был виден замок Каи — его дом, его тюрьма, его новая жизнь. Там остались Кэнта с его простодушной дружбой, Хикари с её тихими уроками света, старый Соко с его мудрыми намёками.

И он должен был шпионить за ними.

Боль выбора была физической. Острая, режущая под рёбрами. Он должен был предать тех, кто доверял ему. Он чувствовал себя ублюдком уже сейчас, просто держа в руках этот чёртов стручок.

С механической точностью он раздавил стручок пальцами, растёр его в пыль и развеял по ветру. Никаких улик. Затем, движимый внезапным порывом, он достал из котомки немного риса и сушёных ягод, купленных по дороге, и аккуратно положил их в расщелину камня. Подношение вымышленному деду. Ритуал для поддержания легенды. Но для него это было что-то большее. Это была просьба о прощении. Прощении у того, кого никогда не существовало, за то, что он собирался сделать.

Он вернулся в замок затемно. Его отсутствие никто не заметил, кроме Хикари. Она ждала его у ворот, её лицо было освещено светом фонарей.

— Всё хорошо? — спросила она, и в её глазах читалась искренняя забота. — Ты… выглядишь уставшим.

Он не смог солгать ей взглядом. Он кивнул и жестом, который она сама его научила, соврал ей впервые: «Да. Просто дальняя дорога. Немного скучал».

Она улыбнулась, поверила и протянула ему ещё тёплые лепёшки, завёрнутые в ткань.

— На, должно быть, голоден. Ешь.

Он взял их, и еда показалась ему безвкусной, словно пепел. Он предавал её уже сейчас, этой простой ложью. И это было всего лишь началом.

В ту ночь он не смог уснуть. Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как высушенный стручок перца жжёт его ладонь, хотя его там уже не было. Водоворот начинал затягивать его. И единственное, что он мог сделать — это попытаться не потерять себя в его воронке. Но он уже знал, что это невозможно. Он должен был выбрать: либо быть верным клану и потерять себя, либо быть верным своим новым чувствам и потерять всё.

Стручок перца, невесомый и жгучий, стал точкой отсчёта. С этого дня жизнь Дзюнъэя раскололась надвое. Днём он был Дзюном — немым, старательным писцом, другом Кэнты, тихим учеником Хикари. Ночью он становился Тенью — холодным аналитиком, собирающим информацию для тех, кому он поклялся служить.

Его шпионаж был пассивным, как и приказывал Мудзюн. Но теперь он вёл его с методичной, вымученной точностью. Его уши, всегда чуткие, теперь работали как радары, вылавливая из общего гула не просто сплетни, а конкретные данные.

Кэнта, его главный и самый доверчивый источник, даже не подозревал, что стал объектом наблюдения. Их дружеские беседы теперь имели двойное дно.

— …отец опять ворчит насчёт поставок стали для новых клинков, — мог пожаловаться Кэнта, развалившись после ужина. — Говорит, кузнецы сачкуют, металл плохой отправляют. Придётся ему на этой неделе на кузницу ехать, проверять.

Дзюнъэй слушал, кивал с сочувственным видом, а в это время его мозг фиксировал: «Генерал Мабучи. Отъезд. Кузница на западном тракте. Неделя». Ценная информация о перемещениях ключевого командира.

Или Хикари, рассказывая о новых стихах отца, могла обмолвиться:

— Отец так расстроился, его не пригласили на совет к даймё по поводу нового сада… Говорит, советник Икэда специально его обошел, теперь все решения по ландшафту будет принимать его протеже.

И в памяти Дзюнъэя тут же откладывалось: «Напряженность. Советник Икэда vs. поэт. Возможность манипуляций. Сад — приоритет даймё».

Даже ворчание почтенного Дзи стало источником данных:

— Опять этот наглец Рюноскэ отца своего достаёт, — ворчал старик, протирая очки. — Просит назначить его в охрану северных складов. Место тихое, денег мало, зато взятки брать можно с возчиков. Ушлая рожа.

«Рюноскэ. Северные склады. Коррупция. Уязвимость логистики».

Каждый вечер, лёжа в темноте, Дзюнъэй прокручивал в голове весь услышанный за день материал. Затем, убедившись, что все спят, он нащупывал свою доску и острым гвоздём делал новые, крошечные зарубки. Его система усложнилась. Теперь это была не просто летопись, а шифрованный отчёт, полный условных обозначений и приоритетов.

Ночи стали кошмаром. Ему снилось, что Мудзюн, Кэнта и Хикари — одно лицо, которое смотрит на него с укором и шепчет: «Предатель». Он просыпался в холодном поту, сжимая кулаки, и его первым импульсом было стереть все зарубки, уничтожить улики против себя.

Но он не мог. Дисциплина оказывалась сильнее угрызений совести. Он был инструментом. И инструмент не имеет права отказываться от работы.

Однажды Кэнта влетел к нему в канцелярию в необычайном возбуждении.

— Дзюн! Ты не поверишь! Мне поручили настоящее дело! — он сиял как медный таз. — сопровождение отца на инспекцию новых укреплений на северной границе! Целых три дня в пути! Это же настоящая миссия!

Дзюнъэй улыбнулся, делая вид, что разделяет его восторг, а внутри всё похолодело. «Генерал Мабучи. Инспекция. Северная граница. Три дня. Маршрут? Состав охраны?» — вопросы вихрем пронеслись в его голове.

— Это опасно? — жестами спросил он, изображая беспокойство за друга.

— Да ну! — махнул рукой Кэнта. — Там сейчас тихо, как в могиле. Отряд всего двадцать человек. Мы на постоялых дворах ночевать будем, а не в поле. Отец говорит, это больше для виду, чтобы народ видел, что командование не дремлет.

Дзюнъэй кивнул, словно успокоенный, а его память уже фиксировала: «Маршрут: постоялые дворы. Охрана: 20 чел. Угроза: низкая. Цель: показательная».

Когда Кэнта ушёл, Дзюнъэй почувствовал приступ тошноты. Он только что выведал у своего друга детали его миссии, чтобы потом передать их врагу. Потенциальному врагу. Он вышел во внутренний дворик и его вырвало за углом, в кустах.

Вечером того же дня Хикари нашла его сидящим на ступеньках у сада, с пустым взглядом.

— Что-то случилось? — спросила она, садясь рядом.

Он не мог сказать. Он мог только покачать головой и жестом показать: «Устал».

— Ты стал другим, — сказала она, и в её движениях была лёгкая грусть. — Твоя тень стала… гуще. Колючей. Я чувствую, что ты где-то далеко, даже когда ты рядом.

Он посмотрел на неё, и ему захотелось всё выложить. Рассказать правду. Сбросить этот страшный груз. Но он лишь потянулся и жестом, которому она его научила, провёл пальцем по её ладони — «Я здесь». Это была ложь. Его здесь не было. Здесь была только скорлупа, оболочка, за которой прятался измученный шпион.

Она взяла его руку в свои и крепко сжала. Её прикосновение было тёплым и настоящим. И от этого ему стало ещё больнее.

Он вёл двойную жизнь, и каждая из них требовала его всего. Он разрывался на части, и с каждым днём трещина становилась всё шире. Он знал, что скоро ему придётся выбрать. И любой выбор будет означать конец.

Напряжение, в котором жил Дзюнъэй, начало сказываться. Он стал рассеянным. Наливал себе чай, забывая, что чашка уже полна. Останавливался посреди коридора, забывая, куда и зачем шёл. Его знаменитая концентрация, способная часами удерживать мельчайшие детали, давала сбои. Однажды он целый день проходил с крошечным клочком бумаги, прилипшим к подошве, и никто, кроме одного человека, не обратил на это внимания.

Этим человеком был Соко.

Старый мастер, казалось, видел всё, оставаясь при этом невидимым сам. Он наблюдал за метаморфозами «немого писца» с невозмутимым спокойствием мудреца, видящего игру детей в песочнице.

Однажды вечером, когда Дзюнъэй пытался зажечь лампу, трижды роняя кремень от нервной дрожи в руках, из темноты раздался спокойный голос:

— Огонь не зажжётся, если душа полна ветра.

Дзюнъэй вздрогнул и обернулся. Соко стоял в тени арки, куря свою длинную трубку. Его лицо было скрыто в сумраке, но глаза светились тихим, немигающим светом.

— Пройдёмся, — сказал старик не вопросом, а констатацией факта и, не дожидаясь ответа, повернулся и пошёл по направлению к своему любимому саду.

Дзюнъэй, повинуясь, поплёлся за ним. Они шли молча, и только скрип сандалий Соко по гравию нарушал тишину.

В саду старик остановился у пруда и указал трубкой на отражение луны в воде.

— Смотри, — произнёс он. — Луна совершенна и неизменна. Но вода встревожена. И от этого её отражение дрожит и распадается. Чтобы увидеть истинную суть вещи, нужно смотреть прямо на источник, а не на его искажённое подобие.

Он повернулся к Дзюнъэю.

— Твоя вода, мальчик, похоже, переживает шторм. И твоя тень от этого стала длиннее и резче. Она падает не так, как должна падать тень простого писца.

Дзюнъэй замер, чувствуя, как холодный пот выступает на спине. Он опустил голову, готовясь к разоблачению.

Но Соко не стал обвинять. Он говорил тихо и рассудительно.

— Замок — старое место. Его стены помнят много историй. И много теней. Одни тени — чёрные, злые. Другие — просто… другие. — Он сделал паузу, выпуская колечко дыма. — Важно не то, что ты за тень. Важно, что ты ею прикрываешь.

Он подошёл ближе, и его голос стал ещё тише.

— Будь осторожен. Песок знает множество ушей, а стены — множество глаз. Попытка служить двум господам редко заканчивается хорошо для слуги. Обычно она оставляет его на коленях посреди дороги, пока оба господина едут дальше, даже не оглянувшись.

Это было не обвинение. Это было предупреждение. И оно било точно в цель.

Дзюнъэй стоял, не в силах пошевелиться. Он чувствовал, что старик видит его насквозь. Видит его борьбу, его страх, его предательство. И не осуждает. А предостерегает.

Соко помолчал, давая словам улечься, а затем неожиданно улыбнулся, и его морщинистое лицо осветилось тёплым, почти отеческим юмором.

— Впрочем, возможно, я просто старый глупец, который слишком много времени проводит в одиночестве и начинает видеть заговоры в падении каждого листа. — Он вытащил из складок своего кимоно небольшой свёрток и протянул его Дзюнъэю. — Держи. Чтобы твои пальцы меньше дрожали.

Дзюнъэй развернул свёрток. Внутри лежала изящная, тяжелая каменная печатка и маленький пузырёк с тушью густого, чёрного цвета.

— Это для практики, — пояснил Соко. — Иногда, чтобы успокоить ум, нужно занять руки монотонным трудом. Попробуй выводить этот иероглиф. — Он указал на печатку.

Дзюнъэй перевернул её. На основании был вырезан один-единственный иероглиф:

«Сэй» () — «Искренность. Правда. Честность».

— Его нельзя подделать, — сказал Соко, и в его голосе снова зазвучала лёгкая, почти неуловимая ирония. — Его можно только почувствовать. Как и тень, которую он отбрасывает.

С этими словами старый мастер развернулся и медленно зашаркал прочь, оставив Дзюнъэя одного с печаткой в руках, которая весила как целая гора.

Он вернулся в свою каморку и зажёг лампу. Достал лист бумаги, капнул туши и с силой прижал печатку. На белой поверхности отпечатался идеально чёткий иероглиф «Искренность».

Он смотрел на него, и ему хотелось захохотать или зарыдать. Искренность. Честность. Всё, чего ему так не хватало.

В порыве отчаяния он схватил кисть и начал выводить этот иероглиф снова и снова, заполняя лист за листом. Сначала его рука дрожала, выходило коряво. Затем мышечная память взяла своё — штрихи стали увереннее, чётче, идеальнее. Он мог подделать что угодно — почерк, печать, личность. Но мог ли он подделать искренность? Для себя?

Он сидел до рассвета, окружённый грудами бумаги, испещрённой одним и тем же словом. Это была самая бессмысленная и самая честная работа, которую он выполнял с момента прибытия в замок. И к утру дрожь в руках действительно прошла. Его разум, измученный двойной игрой, нашёл временное успокоение в монотонном повторении того, чего он был лишён.

Он так и не понял, был ли Соко действительно проницательным старцем, видевшим его насквозь, или просто одиноким стариком, болтающим о высоких материях. Но его подарок сработал. Он напомнил Дзюнъэю о пропасти, через которую он переступал каждый день. И о том, что рано или поздно ему придётся смотреть вниз.