Ниндзя-2. Имя тени

Глава 6

Тихие уроки с Хикари стали для Дзюнъэя наркотиком. После каждой встречи он возвращался в свою каморку с странным чувством — смесью умиротворения и тревоги. Он жаждал этих моментов искренности, но каждый раз боялся, что его маска не выдержит. И именно этот страх толкал его на всё более рискованные шаги.

Однажды Хикари принесла не глину и не цветы, а несколько листов тонкой, почти прозрачной рисовой бумаги и тушь невиданных оттенков — цвета увядшей розы, весенней зелени, лазурной глубины.

— Отец достал у торговца с Юга, — объяснила она, её глаза сияли. — Он называет это «красками для души». Давай попробуем не рисовать, а… чувствовать цвет.

Она показала ему, как капля туши, попадая на мокрую бумагу, растекается, образуя причудливые, непредсказуемые узоры. Дзюнъэй, чья рука была тренирована для абсолютного контроля, смотрел на это с суеверным страхом. Это был хаос. Красота, рождённая из неуправляемой случайности.

Он взял кисть, обмакнул её в тушь цвета ночной сливы и замер. Он мог бы с лёгкостью изобразить идеальный цветок или птицу. Но Хикари ждала чего-то другого. Он закрыл глаза, позволив себе на мгновение ощутить то, что прятал глубоко внутри — постоянное напряжение, готовность к удару, одиночество тени.

Его рука дрогнула и коснулась бумаги. Он не рисовал. Он выплёскивал. Чёрточки, пятна, резкие линии. Он не контролировал растекание туши. Он позволял ей жить своей жизнью. Когда он открыл глаза, на бумаге был не пейзаж и не портрет. Это была абстракция, полная тревожной энергии и скрытой силы. Это была карта его души.

Хикари смотрела на рисунок, не дыша.

— Ох… — это был всего лишь звук. Она смотрела на него, потом на рисунок, и в её глазах читался не восторг, а глубочайшее понимание. — Это… ты. Настоящий. Темный и… красивый.

Он испугался. Слишком много. Слишком откровенно. Он поспешно потянулся к кисти, чтобы смазать, исправить, но она остановила его, мягко положив свою руку на его.

— Нет. Не надо. Пусть останется. — Её прикосновение было тёплым. — Иногда нужно выпустить тень наружу, чтобы увидеть, что она тоже часть тебя.

С этого дня он стал рисковать больше. Рядом с ней он постепенно переставал изображать неуклюжесть. Его движения становились плавнее, увереннее. Он ловил себя на том, что перестаёт следить за каждым жестом, позволяя своему телу двигаться так, как оно привыкло — эффективно и без усилий.

Однажды они гуляли по саду после дождя. Воздух был свежим, на листьях блестели капли. Хикари, смеясь, указала на высокую ветку старой сосны, где висел одинокий, идеально круглый пузырь воды, переливающийся на солнце всеми цветами радуги.

— Смотри, как красиво! — сказала она. — Как будто драгоценный камень.

Он посмотрел наверх. Ветер колыхнул ветку, и капля, словно замедлив падение, покатилась по хвое, грозя упасть и исчезнуть в земле. И он, не думая, сделал.

Его рука метнулась вперёд. Он не полез на дерево. Он даже не встал с места. Он просто подхватил падающую каплю на кончик своего пальца, совершив движение настолько быстрое и точное, что глаз едва успел зафиксировать его. Капля, круглая и совершенная, задрожала на его коже, продолжая играть светом.

Он застыл, осознав, что натворил. Это была не ловкость «кошки». Это была скорость кобры.

Хикари смотрела то на каплю на его пальце, то на его лицо. Её глаза были широко раскрыты.

— Как ты…? — она не закончила. Она просто смотрела.

Паника затопила его. Он дёрнулся, сделал вид, что случайно резко взмахнул рукой, и капля, конечно же, упала и исчезла. Он начал судорожно вытирать палец о кимоно, разводить руками, изображая крайнее смущение и досаду на собственную «неловкость», которая привела к такой «случайности».

Хикари молчала несколько секунд, а затем рассмеялась, но смех её звучал немного натянуто.

— Неужто… неужто ты и капли воды ловишь, как тех енотов, что любит упоминать Кэнта? — пошутила она, но в её глазах читалось лёгкое замешательство. — Ты полон сюрпризов, Дзюн.

Он снова спрятался за маской, сгорбившись и показывая жестами «я неуклюжий, я всё испортил», но сердце его бешено колотилось. Он перешёл грань. Он показал ей слишком много. И самое пугающее было в том, что часть его… не хотела сожалеть об этом. Часть его жаждала, чтобы кто-то наконец увидел его настоящего. Даже если этому кому-то придётся потом умереть.

Он рисковал не только собой. Он рисковал ею. И эта мысль была горше любой пытки в пещере Молчаливого Плача. Он разрывался между страхом разоблачения и страхом потерять единственного человека, который видел в его тени нечто прекрасное.

Их встречи стали кислородом для Дзюнъэя. Каждая минута, проведенная с Хикари, была глотком чистого воздуха в удушающей атмосфере лжи и наблюдения. И именно поэтому он всё больше боялся этих встреч. Боялся, что однажды его тень настолько сольётся со светом, что станет видимой для всех.

Однажды вечером они сидели у пруда, наблюдая, как первые звёзды отражаются в тёмной воде. Хикари была задумчива.

— Дзюн, — начала она, её движения были медленными и как бы придавленными невидимой тяжестью. — Твоё имя… «Чистый». Оно тебе подходит. В тебе есть какая-то… незапятнанная искренность. Но мне иногда кажется, что оно слишком простое для тебя. Слишком тихое.

Она посмотрела на него, и в её глазах светилась нежность и лёгкая грусть.

— Мне хочется называть тебя иначе. Если бы ты позволил… я бы назвала тебя «Кайто» (). «Морской воин». Потому что в тебе есть сила и глубина океана. И тишина, которая бывает перед бурей.

Для Дзюнъэя это прозвучало как удар грома. «Морской воин». Она, сама того не ведая, не просто дала ему новое имя. Она назвала его суть. Она увидела не жалкого писца, а воина. И не осудила, а восхитилась. Комок встал у него в горле. Он не мог ни согласиться, ни отказаться. Он мог только смотреть на неё, чувствуя, как трещина в его сердце расширяется.

Хикари, увидев его напряжение, мягко улыбнулась и положила руку ему на руку.

— Не нужно отвечать сейчас. Просто знай, что для меня ты можешь быть кем захочешь.

Через несколько дней она пришла к нему с небольшим свёртком, завязанным на шелковый шнурок.

— Я хочу сделать тебе подарок, — сказала она. — Не за что-то. Просто так.

Он развязал шнурок. Внутри, на мягкой ткани, лежала необычная кисть. Её ручка была сделана не из бамбука, а из тёмного, отполированного до зеркального блеска дерева камелии, прочного и удивительно тёплого на ощупь. Ворс был собран не из обычного животного волоса, а из невероятно мягкой и эластичной шерсти яка, привезённой, должно быть, с самых дальних северных торговых путей. Кисть была тяжёлой, идеально сбалансированной и словно созданной для его руки.

— Это… — Хикари искала слова. — Это кисть для правды. Говорят, такая кисть не терпит лжи. Она может вывести только то, что живёт в сердце. Отец говорил, что такими кистями пользовались старые мастера, чтобы записывать самые важные летописи.

Он взял кисть. Она лежала в его руке с ощущением невероятной, почти одушевлённой правильности. Это был не просто подарок. Это был вызов. И величайшее доверие.

В ту же ночь, когда замок погрузился в сон, он не смог удержаться. Он зажёг свою масляную лампу, убавил её фитиль, чтобы свет не пробивался в щели, и положил перед собой чистый лист дорогой бумаги. Он обмакнул новую кисть в тушь и замер.

Что он может нарисовать? Что живёт в его сердце? Обман? Предательство? Страх?

Его рука дрогнула. И тогда он просто закрыл глаза и позволил ей вести себя.

Он не знал, сколько времени прошло. Когда он открыл глаза, то увидел, что вся поверхность листа, от края до края, была покрыта одним-единственным, гигантским иероглифом. Не идеально выведенным, а скорее высеченным, вырванным из самой глубины его существа.

«Тай» — «Ждать».

Ожидание приказа. Ожидание разоблачения. Ожидание наказания. Ожидание чуда. Вся его жизнь свелась к этому одному слову. Он смотрел на него с ужасом и облегчением. Это была правда. Первая абсолютная правда, которую он позволил себе высказать.

Он быстро свернул лист и спрятал его в самое потаённое место. Этот иероглиф был опаснее любого оружия.

А на следующий день он сделал ей ответный подарок. Он не мог купить ничего. Но он мог создать. Всю ночь, пока замок спал, он работал при тусклом свете лампы. Он не использовал новую кисть. Он использовал обломок старой, самую тонкую тушь и всю свою невероятную точность.

Утром, когда Хикари зашла в его каморку, она застыла на пороге.

Весь пол комнаты был покрыт листами рисовой бумаги. И на каждом листе с фотографической точностью и нежностью был изображен один из цветков, что росли в её саду. Каждый лепесток, каждая тычинка, каждая травинка на заднем плане были выписаны с любовью и вниманием, которых не требовала ни одна копия официальных документов. Это была не просто ботаническая зарисовка. Это была поэма, написанная без слов. Признание в любви, понятное только им двоим.

Хикари обошла всю комнату, не говоря ни слова. На её глаза навернулись слёзы. Она подошла к нему и жестом, который означал больше тысячи слов, сказала:

«Спасибо. Я поняла».

Он не кивнул в ответ. Он просто смотрел на неё, и в его обычно пустых глазах впервые читалось что-то настоящее. Что-то, что не требовало перевода. Они стояли в центре бумажного сада, и между ними висела тишина, более красноречивая, чем любая речь. Он ждал. Но впервые это ожидание было наполнено не страхом, а надеждой.

Идиллия, как это всегда и бывает, оказалась хрупкой. Замок жил не только поэзией и тихими признаниями. В его стенах кипели свои страсти, интриги и зависть. И беззащитный, на первый взгляд, «немой писец» неожиданно оказался в центре одной из них.

Виной всему была Хикари. Её красота, ум и кроткий нрав не остались незамеченными. За ней начал ухаживать Рюноскэ, молодой самурай из знатного, но небогатого рода. Высокомерный, тщеславный и обидчивый, он считал Хикари своей законной добычей и был уверен, что рано или поздно её отец, польщённый знатностью рода, согласится на брак.

Появление рядом с Хикари какого-то жалкого немого писца, к которому она явно благоволила, Рюноскэ воспринял как личное оскорбление. Дзюнъэй для него был не человеком, а помехой. И с помехой он привык разбираться грубо.

Первые атаки были вербальными и адресовались не напрямую Дзюнъэю, а в его сторону.

— Смотри-ка, наша местная достопримечательность, — громко говорил Рюноскэ своим приятелям, проходя мимо канцелярии. — Немой да неуклюжий. Настоящее сокровище. Удивительно, как он чернила-то не проливает на важные бумаги. Хотя, кто их читает-то, эти бумаги? Только мы, самураи, за них и отвечаем в итоге.

Его друзья громко смеялись. Дзюнъэй делал вид, что не слышит, уткнувшись в бумаги, но каждый насмешливый взгляд жёг его как огонь.

Затем начались «случайные» столкновения. Рюноскэ, проходя мимо, мог «нечаянно» задеть его плечом так, что чернильница подпрыгивала на столе, или «неловко» толкнуть его, когда Дзюнъэй нёс стопку свежих свитков. Однажды он сделал это особенно грубо — Дзюнъэй споткнулся, и несколько листов упали в лужу у колодца.

— Ой, прости, калека! — с фальшивым сожалением воскликнул Рюноскэ. — Не заметил тебя! Ты же так тихо шаркаешь, как таракан. Совсем не видно!

Ярость закипела в Дзюнъэе. Его пальцы рефлекторно сжались, готовые сложиться для смертоносного удара по горлу. Он видел перед собой не наглого самурая, а мишень. Он мысленно рассчитал угол, силу, точку воздействия…

И заставил себя расслабиться. Он опустил голову и начал молча собирать размокшие, испорченные листы. Его лицо было каменной маской бесстрастия — маской ниндзя, переносящего пытку. Внутри же всё кричало от унижения и ярости.

Рюноскэ, не добившись ожидаемой реакции, фыркнул и ушёл, но его взгляд обещал, что это не конец.

Защита пришла оттуда, откуда её и следовало ожидать. Кэнта, случайно ставший свидетелем одной из таких сцен, подошёл к Рюноскэ в тот же день в тренировочном зале.

— Эй, Рюноскэ, — сказал он, и в его голосе не было обычной веселости. — Я видел, как ты сегодня «случайно» толкнул Дзюна. У тебя проблемы с координацией? Может, потренируемся? Я с удовольствием помогу тебе улучшить равновесие.

Рюноскэ, который был выше и массивнее Кэнты, презрительно усмехнулся.

— Ты что, этого молчуна защищаешь? Он что, твоя тайная подружка?

— Он мой друг, — холодно ответил Кэнта. — И я не люблю, когда моих друзей обижают. Особенно те, кто сам-то из себя ничего не представляет, кроме громкого имени.

Дело чуть не дошло до поединка прямо там, но их разняли старшие самураи. Однако вызов был брошен.

На следующий день они сошлись на тренировочной площадке. Рюноскэ, уверенный в своей силе, насмехался. Кэнта, горячий и яростный, дрался за честь друга. И, к изумлению многих, победил. Он использовал скорость и ловкость против грубой силы Рюноскэ, уложив того на лопатки после серии точных и быстрых атак.

— Вот видишь, — сказал Кэнта, стоя над поверженным противником. — Даже тот, кого ты считаешь слабым, может дать отпор, если будет драться за правое дело. Оставь Дзюна в покое.

Дзюнъэй, наблюдавший за этим из-за угла, чувствовал себя разорванным на части. С одной стороны — благодарность и теплота за то, что Кэнта вступился за него. С другой — унизительная, жгучая ярость от того, что он, элитный ниндзя, вынужден прятаться за спину самурая-мальчишки. Он должен был быть защитником, а не тем, кого защищают.

Рюноскэ, униженный и злой, поднялся с земли. Он не сказал ни слова, но его взгляд, брошенный в сторону Кэнты, был полен глубокой ненависти и обещания мести. Он проиграл бой, но не войну. И его следующая атака будет не такой прямолинейной.

А Дзюнъэй понял главное: его «свет» стал его уязвимостью. Чтобы защитить Хикари и Кэнту, ему приходилось быть слабым. И это было хуже любого наказания Мудзюна. Он был загнан в угол собственной легендой, и выход из него виделся только один — стать настоящей тенью. Той, что наносит удар, а не ждёт его.

Унизительное поражение от Кэнты лишь распалило ненависть Рюноскэ. План был простым и подлым. Рюноскэ пригласил нескольких своих приятелей-самураев, таких же заносчивых и скучающих молодых людей, и подпоил их в одной из таверн у подножия замка. Затем, с притворным смехом и громкими разговорами, они подкараулили Кэнту, возвращавшегося с вечерней проверки караулов по узкой, тёмной улочке.

— А, вот и наш чемпион! — громко крикнул Рюноскэ, выходя из тени. — Идёшь проведать свою немую подружку? Может, он тебе стишки уже пишет?

Кэнта, хоть и был уставшим, мгновенно насторожился. Он видел блеск в глазах у Рюноскэ и его друзей — опасный, пьяный блеск.

— Отойди, Рюноскэ, — сказал он спокойно, но рука его легла на рукоять меча. — Мне нет до тебя дела.

— Как это нет? — тот сделал преувеличенно оскорблённое лицо. — Я хочу реванш! Прямо здесь и сейчас! Без правил!

Он сделал шаг вперёд, и его друзья полукругом обступили Кэнту, отрезая ему путь к отступлению. Это была не честная дуэль. Это была избиение.

Дзюнъэй видел всё. Он возвращался с поручения от управителя и, заметив группу самураев, инстинктивно слился с тенью стены. Его сердце заколотилось. Он видел лицо Кэнты — сосредоточенное, готовое к бою, но и понимающее своё проигрышное положение. Он видел злобные ухмылки Рюноскэ.

Перед ним встал выбор. Сохранить маску или спасти друга. Мысль о том, чтобы остаться в стороне, даже не мелькнула. Он выбрал Кэнту.

Расчёт занял доли секунды. Открытое нападение с убийством исключалось. Нужно было нейтрализовать угрозу, не применяя смертельных приёмов, и сохранить легенду. Он окинул взглядом улицу: глухие стены, грязь под ногами, верёвка, свисающая с крыши соседнего дома, где сушилось бельё, палка, прислонённая к стене.

Рюноскэ сделал выпад, выхватывая меч. Его друзья ринулись вперёд.

И в этот момент в дело вступила тень.

Дзюнъэй не напал. Он возник. Он влетел в переулок не как воин, а как вихрь из нелепых, стремительных движений. Он нарочно громко шаркал ногами, спотыкался о собственную тень и с испуганным, беззвучным криком влетел прямо в самого агрессивного из приятелей Рюноскэ.

Тот, не ожидая такого, отшатнулся и поскользнулся на мокрых камнях. Дзюнъэй, падая, зацепился за свисающую верёвку и дёрнул её со всей силы. Натянутая верёвка сработала как праща — с другого конца с крыши с грохотом слетела деревянная корзина с бельём, угодив прямо во второго самурая. А пока эта корзина летела, Дзюнъэй тоже «поскользнулся», неловко упав первому локтем под грудную кость.

Пока те приходили в себя, Дзюнъэй, кувыркаясь, подкатился к Рюноскэ. Тот, ошалевший от происходящего, занёс над ним меч. И тут Дзюнъэй совершил то, что было изюминкой его плана. Он не стал уворачиваться. Он сделал вид, что пытается подняться, и его рука с размаху ткнулась прямо в пах Рюноскэ.

Удар был точечным, выверенным и невероятно болезненным. Он не повредил органы, но задел нервный узел, вызывая дикую, парализующую боль. Рюноскэ издал нечеловеческий визг, меч выпал у него из рук, и он рухнул на землю, скрючившись калачиком и зажимая себе причинное место.

Всё это заняло не больше десяти секунд. Переулок, ещё мгновение назад наполненный угрозами, затих. Двое самураев были сбиты с ног, третий — Рюноскэ — лежал, бесславно скуля от боли.

Кэнта стоял с вытаращенными глазами, не веря в происходящее. Он смотрел на своего тихого друга, который только что, походя, в одиночку и без оружия, обезвредил трёх вооружённых самураев.

— Дзюн… — прошептал он. — Что… Кто ты?

Дзюнъэй, тяжело дыша, поднялся на ноги. Он сделал вид, что весь трясётся от страха и адреналина. Он указал на Рюноскэ, потом на себя, потом изобразил, как его «дед» — странствующий лекарь — учил его «секретным точкам», чтобы защищаться от разбойников на дорогах. Он жестами показывал что-то крайне нелепое про «удар в семявыносящий проток», «паралич мошонки» и «временную импотенцию».

Выглядело это настолько абсурдно, что Кэнта, сначала ошеломлённый, начал хохотать. Сначала тихо, потом всё громче, пока его смех не раскатился по переулку.

— «Семявыносящий проток»! — он сгибался, держась за живот. — О, боги! Дзюн, ты гений! Ты победил их с помощью знаний о… о мужицком здоровье! Это шедевр!